Путешествие в город L. глава 2

                2

..Костел отпустил его, смилостивился над ним – а он так и не вошел под его своды, - точно боялся осквернить. Или знал, что войдя, уже ни за что не выйдет обратно? Как бы там ни было, но путешественник все-таки сел на трамвай (или все-таки это был автобус?). Было жарковато, и он настолько разгорячился, что даже забыл оплатить проезд – разве можно въезжать сюда, нарушив заповедь, и еще пытаться приобщиться к тайнам города? Пока он ехал к центру, то пространство-время, которые он оставил у себя дома (да был ли это дом?), исчезли – и появились новые. Он не знал, сколько тут пространств и времен, - но небезосновательно полагал, что их очень много, и они сплетаются в одно большое дерево, имя которому – город L, а сам путешественник – только муравей, еле бегущий по огромному древу. Разные кварталы города жили в разных временах, и имели разное количество пространственных измерений: как они при этом соединяются в один город, как они могут сообщаться друг с другом, - было непостижимо; и что их соединяет? Сознание путешественника? Каков город без участия его познающего «я»? И не соединяет ли его «я» в каждое мгновение эти времена и пространства города L. по-своему? Как же попасть в истинный город, каким его видит Бог? Этого путник не знал.
Однако он сразу уразумел, что какое бы тут ни было время суток (утро, день, вечер, ночь), и какой бы ни был сезон (весна, лето, осень, зима) – время здесь всегда одно и то же. Солнце в городе всегда предзакатное, - вечный вечер, вечная осень. И словно оно в этом месте никогда никуда не движется – и не восходит, и не заходит; т.е. вроде бы заходит, но остается на месте. Он понял, что солнце города L. не стареет: оно точно такое же, как и 5 веков назад, и видит город таким же, как и тогда. Постоянный закат – точно мы на крайнем западе, - да так оно и есть; город располагался на крайнем Западе Европы – а далее, согласно средневековой географии, должно быть безграничное море, и еще дальше – бездна, куда вливаются все моря..
Между тем, он подъехал к зданию театра, и вышел. О, театр.. Путешественник не был театралом, но он хорошо помнил внешний вид здания драмтеатра своего родного города: все, как обычно – не без некоторого налета классицизма, колонны, греческие маски, а наверху – партизаны со знаменем. Это чересчур являло сочетание несочетаемого: словно красное знамя захватило уже и древнегреческий театр, и музы поют «Интернационал». Здесь все было гармонично, - по крайней мере, партизан не было. На их месте были статуи, а внутри театра – австрийский модерн. Путешественник не помнил, как он устроился в гостинице, носившей то же название, что и город, и отправился путь – пролегал ли он в пространстве и времени? Озираясь по сторонам, глаза все время наталкивались на препятствия в виду нескончаемых извилистых улиц и не очень высоких домов. Странное в этом было вот что: хороводы домов не были брошены взгляду как нечто чуждое и непроницаемое, как какой-то инородный предмет, преграждающий оку взгляд; нет, было непонятное ощущение, что они являются с оком одним целым, что они – просто продолжение ока вовне. Что они – и образ в самом оке, и образ, который око видит. И эти славные европейские дома – только образ, - и сейчас они воспарят, захватив тебя с собой.
Его не покидала мысль, что нужно просто открыть глаза, которые доселе было закрыты – и все исчезнет, ибо не может быль стать настоящим. Но в то же мгновение становилось ясно, что, напротив, - глаза только сейчас и открылись, а все, что было до приезда в город – было лишь мраком под завесой замкнутых очей. Почему-то вспомнилась история о слепорожденном, которого исцелил Христос.. Впрочем, путешественник отмел эту мысль, сочтя ее слишком уж дерзкой, если не кощунственной.. Он любил книги, и сразу же нырнул в первый же попавшийся переулок, быстро свыкнувшись с тем, что переулку уже более двухсот лет. В этом городе говорили не на родном для него языке, но он привык: в двух языках было много общего, как у двух сестер; к тому же, тот язык звучал музыкально, душевно, и как будто являл собой «альтер-эго» родной речи. Книжный назывался «Сокровищница» - в общем-то, обычный небольшой книжный магазин, но для него это был первый магазин иного мира. Он живо представил себе, как герои «Гарри Поттера» заходят в книжный, и выбирают книги по магическому искусству для учебы в Хогвартсе. Примерно так же, было и тут: он с трудом удержался, чтобы не спросить – а нет ли у вас книг про местных единорогов? Где их можно увидеть? Правда, в магазине продавались книги с видами города – и уж там-то единорогов было полно (одна из книг была полностью посвящена храмам). Ты оказался в сказке, или сказка пришла к нам – он был не в состоянии различить. Но вероятность встретить здесь Элли из Изумрудного города, или Алису из Зазеркалья – резко увеличилась.
Путешественник взглянул налево – его внимание уже давно привлекала находившаяся поблизости башня-колокольня; примечательно, что она была осеннего цвета – цвета октябрьских листьев. Да и весь город был выкрашен примерно в такие же краски – от ранней осени до поздней: тускло-зеленый, желтый, темно-красный, бежевый, рыжеватый, - когда листья уже упали и образовали ковер под ногами.. Иногда сверкали ярко-белые кристаллы зданий – или извлеченные из земных недр серые и черные породы. Чего он не мог вспомнить в этом городе – так это синей или голубой краски. Голубым было только небо.. Наконец-то он подошел к этой башне-колокольне – колокола не было слышно, но в его сердце колокол уже проник своим молчаливым звоном; вершина башни была позеленевшей от времени, и напоминала какую-то старуху – настолько древнюю, что она уже не седеет, а зеленеет; и правда, храму было более шести веков; старуха, однако, была полна жизни, и высокие готические окна совершенно не напоминали пустые глазницы. Он вошел, - и стало очень темно. Так ребенок находится в утробе матери, - перед тем как выйти на свет. Рядом стояла чаша со святой водой: этот собор был латинским. Ощущения путешественника были многообразными: он принадлежал православной вере, и потому к чувству «темноты утробы матери», когда он вошел в храм, - прибавлялось чувство, что мать не родная – родственница, но не самая близкая. Собор был освящен в честь Вознесения Девы Марии (по-православному -  Успения Божьей Матери), - и он примирился с мыслью, что темнота материнской утробы здесь – это мрак преславного чрева Богородицы, без которого не было бы света спасения.
  .. Внутри храм был просторен – в вечных сумерках. В православной церкви темноту скрашивали бы золото икон и огонь свечей – но здесь золота практически не было, а свечей было не так много. В глаза бросались статуи – они были огромны, и чувствовалось, что они здесь на страже католической веры. Как это противоречиво – подумал он. Его не покидало ощущение святыни в этом храме – но святыни не нашей, - то есть, не то что совсем чужой, но и не родной. Несовершенная святыня? Испорченная? Святыня, в которой больше человеческого, нежели божественного? Он был не в состоянии это измерить (это лучше доверить Богу) – чувствовал лишь, что это святыня «холоднее» православных. А если это и огонь, то какой-то бедный. Как будто костер православной веры в какой-то степени стал золой – он все еще горяч, но вокруг него трудно согреться.. Присев на скамью в этом храме, он размышлял, и однажды даже посетил вечернее богослужение там. Месса была на польском, (отчасти знакомым ему) люди исповедовались и причащались – разумеется, только Тела Христова. Не приходилось сомневаться, что все происходит благоговейно – только вот месса продлилась всего сорок минут; казалось, служба лишь недавно началась, а уже.. В конце мессы собирались пожертвования, однако к нему не подошли – видно, сразу поняли, что чужой. Он так же чувствовал отчуждение от происходившего здесь – литургия и не-литургия, благочестие и не-благочестие. Впоследствии для него было целой проблемой - как вести себя в инославных храмах, каковых в городе было большинство? Для себя он решил креститься перед этими храмами: прося Бога, чтоб Он соединил всех в своей Единой Православной Церкви. И потом – крест. Над этими храмами был крест – а крест есть святыня, орудие нашего спасения.