Мiсто глава 4

                ***

                4

«опять рельсы.. они играют цветами как радуга.. нет, даже сплетение радуг-кровеносных-нитей-нервов-волос-клубок-змей; раздались крики, - было ощущение, что отовсюду; он решил ползти по рельсам – так было немного светлее; людей нельзя было увидеть, но голоса были человеческими; «что они кричат? а, смеются.. дескать, не могу взлететь.. зачем нацепил крылья, зачем подпалил их.. самоубийца? нет, это точно не про меня.. стоп! это, видимо, не они кричат?»; он как будто только очнулся: хриплый голос прилетел к нему из черной выси, и сел на плечо, как ворона, как попугай пирата Сильвера, - «как же его звали.. капитан Флинт, что ли..»; да.. этот хриплый голос был его собственный, но что кричат те, другие?; и вот, - камни распались, и со всех сторон хлынули водопады голосов: они не кричали, они задавали вопросы; «чи занедбував молитву? мовчав, коли хтось говорив проти Церкви i вiри? чи вимовляв без пошани iм`я Бога або святих? чи опускав Службу Божу в недiлi i свята? чи зневажав своїх батькiв, родичiв, учителiв чи настоятелiв? чи бажав комусь зла? чи любувався в нечистих думках..? чи щось украв? чи говорив неправду? чи ламав пiст? читав злi i пустi книжки? чи був гордий? радiв с чиєїсь шкоди або нещастя? був п`яний? гнiвався? котрий грiх затаїв i скiльки разiв?»; вопросов было гораздо больше – они летели в него как пули, как холодный ливень, расстреливая очередями; и крылья зловеще горели, окутывая все дымом – как факелы; ему показалось, что он может избавиться от этих огненных вопросов, взлетев; и на какие-то секунды это удалось – он приподнялся над рельсами неуверенными и судорожными взмахами; даже вроде бы набрал высоту, всего несколько метров, но боль, вызванная огнем, стала такой, что оставалось лишь подчиниться ей, опустить крылья, упасть; и он пламенным шаром обрушился вниз;
«как чувствует себя метеорит при столкновении с землей?»; метеорит сокрушили, - и он был сокрушен; голоса не пропали: они снова повторяли свои вопросы; «похоже на вопросы к исповеди.. но что тут отвечать.. все и так ясно.. грешил..»; теперь загорелись и уста – каждое слово было как вспышка огня – даже если произносилось мысленно; вторая попытка взлететь была еще более нелепой, - казалось, безо всякого его желания, огонь выливается из уст; и тут возник трамвай, - именно возник, так как никаких признаков его приближения не было; «не хватало еще, что голову отрежет, как Берлиозу»; от этой мысли все в голове завертелось – и Берлиоз, и нелюбимое им произведение Булгакова, и Воланд, и Коровьев, и доказательство бытия Бога у Канта, и поэт Бездомный; образы кружились как стрелы, и все были нацелены в него; мелькнуло даже: «любопытно, какие они были бы здесь – местные Воланд и компания?»; до того, как трамвай задавит его, оставалось мгновение – отползти не было ни сил, ни времени; успел только увидеть, - больше почувствовать, что трамвай совершенно пуст, - ни пассажиров, ни водителя; у него возникла безумная надежда – быть может, трамвай пройдет сквозь него, - если версия со смертью подтвердится?;
но точно против своей воли, он принял решение, - взлететь над ним; «все равно ничего не выйдет»: он уже приготовился, - вот сейчас хрустнет стекло трамвая, или его металл согнется, отбросив тело прочь; или просто трамвай поволочет его по рельсам – сломав кости, срезав крылья, руки, ноги, - так ли важно, что именно?; к этому и шло: он встретился с трамваем лицом к лицу, на расстоянии невозможной близости, когда тень события уже накрыла его; две тени пересеклись и уже столкнулись – за миг до столкновения самих предметов; обычный трамвай, недавно заново покрашенный, в рекламных строчках; чуть пониже лобового стекла была одна из них; буквы врезались в него, - он закрыл глаза, ожидая, что они сплющатся, как металл на наковальне; но строчка ниже трамвайного стекла светилась и перед закрытыми глазами, - «блаженнi ви, коли зневажатимуть вас»;
могло случиться, что угодно, но не это, - трамвай не врезался в него, не просочился сквозь, никто не отскочил в сторону, и он не успел его перелететь; нельзя было даже сказать, что трамвай внезапно исчез-испарился-растворился; пожалуй, вернее всего это можно было описать так: трамвай выдернули из пространства и времени, и выдернули так быстро, что его тень не поспела за ним, а так и осталась бежать по рельсам; тело с продолжавшими гореть и дымить крыльями, осталось здесь же; а душа, похоже, поспешила за трамваем, набравшим вдруг бесконечную скорость; далее – ничего; он подумал, что теперь сможет идти, но не смог; наконец-то добрался до памятника Федорову; русский первопечатник стоял, охраняя покой небольшой площади перед церковью Успения; колокольня церкви не просматривалась, да и памятник больше угадывался, чем был виден; он чувствовал, что сейчас в большей степени одинок, чем даже если бы Мiста не существовало вообще; однако оно присутствовало, и, тем самым, дополняло одиночество до бесконечности; очень хотелось произносить слова, и слышать их в ответ; разговаривать не на туманные мистические темы, а так, чтобы радоваться самой этой возможности, - общаться с человеком; если бы то был день, когда на площади всегда сновало множество людей, - смотрели книги, выбирали, говорили обо всем на свете, - о политике, об изменении климата, о мэре Мiста, о падении самолета в Африке и всплытии подводной лодки на Северном полюсе; он и сам любил часами разглядывать книги, держать в руках переплеты, которые старше его в несколько раз; от этих больших, темных, объемных книг исходила такая сила, что превосходила, казалось, все силы природы, кроме божественной; поднимая эти тома, он словно поднимал столетия, и то была невыносимая тяжесть; немудрено, что за площадью постоянно наблюдал сам Иван Федоров, закончивший здесь свои дни, и олицетворявший дух печатной книги;
но когда не было ни книг, ни людей, ни света, да и присутствие Федорова было больше предметом веры, - оставалось просто лечь возле памятника и заснуть; но заснуть не было никаких сил, - закрывая глаза, он только усиливал боль, и кошмары навещали его еще чаще; поговорить, что ли с Федоровым? если здесь разговаривают маленькие девочки размером с ладонь, то почему бы не говорить памятнику?; в руках печатника была книга; он погрустнел, пускаясь в совершенно неуместные воспоминания о том, что-де люди так радовались, изобретя печатный станок, и спеша напечатать Библию; им казалось, что они тем самым спасают человечество от дьявольской тьмы и помогают воцариться божественному свету; вот и Федоров – один из первых апостолов печатания; но затем выяснилось, что книжный мрак все сильнее, а книжный свет все слабее; да и спасение вряд ли настолько зависит от книг; и он уже застал времена, когда печатная книга стала быстро умирать, превратившись в почти бесплотный виртуальный объем информации; в печатной книге была индивидуальность, - теперь она была объявлена лишней, - как будто у каждого читающего забрали часть личности; «я читал печатную книгу, и я был ею» - думал он; «теперь я стал обезличенным набором символов - меня лишили переплета, бумажных страниц, пространства и времени книги, но это ведь как лишить тела»; «бедный Иван Федоров, сегодня тебя убивают, и твой памятник – как отвердевшая память о преступлении, когда чтение книги было со-бытием, со-присутствием, со-причастием»; его крылья горели, - и пламя передалось книге, что держал первопечатник.. хотя нет.. оно не могло передаться, - оно просто осветило вырезанные на книге слова: «Божа благодать є необхiдна до спасення»;