Буткинские былинки

Бутка
 
         Большое зажиточное, село. До 1963 года это был районный центр,
с соответствующей инфраструктурой, с прилегающими близлежащими деревнями, ныне входящими в территорию  Талицкого городского округа Свердловской области.
    Заселение  Буткинского края русскими  людьми началось в 17 веке. Первоначально   Буткинская  слобода была  основана на берегу реки  Бутка,  затем перенесена на берег реки Беляковка. Летописец  Сибири в 17 веке  восхищался зауральскими  лесами, в которых есть «кедрие и иные дерева», обилие зверей и птиц, а среди них « живяху различные зверие, годны на  снедение человеком, еже есть елень, лось, заяц, розсомаха ,белка и подобныя сим…»  Пленили его «сладкопеснивые птицы и много различныя травяныя цветы». А об обильных реках  писал так: «реки же прекрасны, в них же воды  сладкия и рыбы различны…»
     Как  не  селиться  в  таких  местах  русскому  человеку? И селились.
По берегам Пышмы и ее притокам – Беляковке, Речелге, Бутке и др.
От Сибирского тракта вела дорога через  Талицу, Бутку – в южные края.По ней везли товары , а степные скотоводы из Казахстана, Киргизстана  и других южных  мест гнали гурты скота на продажу в северные районы Зауралья.
    Основная масса переселенцев пришла из северо-западных земель России. Она двигалась в Сибирь в поисках благодатных земель и свободной , без крепостного закрепощения , жизни по реке Лозьве, Тавде, Туре, Тоболу и их притокам. Освоение южного Зауралья шло по реке Исети и ее верховья.
 Два  потока поселенцев, один с востока, другой с запада, сомкнулись  в Пышминско - Буткинском крае. Началось  заселение буткинских земель в междуречьи Пышмы и Исети.
     В  1676  заложена Буткинская слобода в  середине этих  земель, на притоке реки Беляковки Бутке. Река Бутка вытекает из озера Буткино- Озеро. Распространенное мнение о том, что Бутка происходит от слова «бутка», которую  построил первый русский житель, или от слова «бутить»,- явно не состоятельно. Основа названия- тюркское слово  «ботка», что означает «каша», «озерная грязь», «болотная няша», «неразбериха». Все эти русские слова применены к местности, где протекает река, особенно в истоке. Но  все же  оспорить толкование слова «бутка» - трудно.
    Основана Буткинская слобода выходцами из Куяровской  слободы Иваном Сылвенцем и Терентием Ивановым по указу  Тобольских воевод - боярина Петра Васильевича  Большого Шереметьева и стольника Ивана Стрешнева. Это была первая слобода в междуречьи Пышмы и Исети, через нее шла основная дорога, соединяющая Пышминские слободы с исетскими. В ней устроена была таможня, в которой  имелась «Печать таможенная Пышминская Буткинской слободы».  Со строительством Буткинской  слободы установилась оборонительная линия припышминских слобод от набегов южных кочевников на русские поселения Среднего Зауралья. Население этих слобод и деревень должны были нести службу и оказывали помощь  исетским слободам в борьбе с кочевниками. Крестьяне обязаны были иметь вооружение :  ружье или пику, участвовать в «караулах», а  иногда и в дальних походах.
   В это же время вокруг Буткинской слободы разрастаются деревни. Чаще всего переселенцы из центральных губерний России - старообрядцы. Существовали целые деревни раскольников - Калиновка, Трехозерная, Арыкова, Булатова, Непейная, Зарубина и т.д. Главное занятие жителей этих деревень - земледелие. Жителей Буткинской слободы и сейчас еще называют кержаками, хотя половина населения была православной.
  Известный уральский краевед Н. Чупин сообщает о Буткинской слободе в 1873 году: «Жители села и окрестных деревень, кроме земледелия, занимаются за скудными урожаями торговлей лесом…Жители большей частью раскольники разных сект со множеством суеверий и предрассудков».
    Да, действительно, суеверий и предрассудков в буткинском крае много,а легенд об этом еще больше. Все, что происходило в истории, передается и сейчас в сказках и легендах бабушек и дудушек. Названия сел, рек, поселений говорят об интереснейших  событиях этого края. Кто дал эти названия - угры, татары, башкиры, русские или какие-то другие народы. В разный период истории они все считаются коренными  жителями Буткинских мест. Поэтому и люди здесь живут  со своими, только им присущими традициями и обычаями. Это передается из поколения в поколение, на генетическом уровне сознания, как говорят в народе «с молоком матери». Люди в Бутке живут и сейчас своим крепким хозяйством,  настоящие крестьяне, на вид суровые, вдумчивые, обстоятельные, упорные. А в душе добрые, приветливые и отзывчивые люди. Несмотря ни на какие беды, обрушившиеся на них, они  вновь и вновь «поднимаются» и начинают жизнь заново. К примеру сказать, В 1937 году только в одной раскольничьей деревне Калиновке за одну ночь арестованы и увезены из деревни 70 мужиков. Казалось бы,  всё, истребили род Микушиных. Остались только бабы, старики, да ребятишки в деревне. Но нет,  вытянули бабьи плечи. Затем война. Около сотни  не вернулись домой. И это только одна деревня. В ту пору их было 26 в Буткинской слободе, не считая хутора.
  Что ни род в Бутке, что ни человек - колоритнейшая, интереснейшая самобытнейшая  фигура. Просто  цельный образ для художника. Находка! Взять, хотя – бы, для примера  первого Президента России Бориса Николаевича Ельцина. Родом он из Буткинской слободы, где жили все его предки, как по линии отца - Ельциных, так и по линии матери – Старыгиных. Сам Борис Николаевич   был увезен подростком из Бутки, но любил приезжать и гостить у Деда, а  впоследствии у матери.
   Разговорный язык  Бутки ни с чем никогда не спутаешь. Звонко шипящие буквы алфавита «ч», «ш», «с»; о-кание, междометия, слова, которые говорят, наверное, только в Бутке- «лонись» , «давеча», « колды» ит.д.
   Поэтому « Буткинские былинки» - это не просто истории, которые интересны  событиями, это живые образы  моих  предков, родных и близких мне людей, с их обычаями и нравоучительными сказами.
   Надеюсь, что « Буткинские былинки» будут для Вас, уважаемые читатели, не просто  занимательными, но и позновательными.

 С любовью к  Вам  Нина Чуприянова.

Детски  души  надорваны…
 
- Я , тебе, вот  чо  скажу,  деточка! Добро-то  делать людям  легко, ох, как легко да просто. Не всегда благодарно оно добро-то, да то сказать, ведь кто добро-то делат, тот благодарностей не ждет, и не думат даже об ентом.
  Жила у нас по соседству старушка одна, да ты ее  знаш, Настасьей звали. Тихая, скромная женщина была, светла ликом своим. Рассудительна и строга, в то же время. За советом к ней тянулся всякий, млад и стар. Из другой округи даже ходили.
  Во время войны много люду экуированного  понаехало. На берегу, вон там на горе, видишь дом большой стоит, так в ем сиротский дом открыли, шибко  много  ребятишек  привезли. Ходили они по домам милостину  просили. Кто давал, а кто и гнал. Настасья же сама к их дому ходила частенько, с ребятишками беседы вела, сказки им рассказывала, их истории слушала. Шибко она их жалела. «Детски души надорваны, лечить их надо».-говаривала она частенько на соседски усмешки.
  Была там девчушка, Ольгой звали, больше всех она к Настасье привязалась. Война уж позади была, окончилась треклятая, ребятишек , кого домой отправили, у кого родны отыскались. Ей  уж  чатырнадцой  поди уж годок шел , выросла , справна девка стала.
Из детдома  хотели в ремеслянно отправить. Прибежала Ольга к Настасье : «Тетушка, не отдавай меня никому, возьми меня к себе жить. Не поеду я в город.»  Жалко Настасье девку, полюбилась она ей. Приняла на жительство. Благо,на дворе флигель был, отмыли они его побелили, шторки повесили на окошко. В ем, ране-то, свекр Настасьин жил. Умер, царство ему небесное, как узнал про сына Осипа, что пропал без вести , так и слег. Да боле-то и не вставывал. Помер.
  Устроилась, Ольга-то, в колхоз учетчицей в бригаду. Как никак, грамотна была, пять классу кончила. Настасью грамоте обучила даже. И вот тут-то, девку молоду, ну прямь кровь с молоком, углядел бригадир , с фронту пришел, орденоносец- Ондрий  Никандрин.
По полям все ее, на лошади Серко , с собою брал. Обработал, таки , девку…
Мало ему дня-то, по ночам   шастать, во флигерь начал. А перед мужикам в бригаде ишо и похваляться начал, мол, хожу когда захочу и отказу никогда нет.
  По деревне, девка, ниче не утаишь, быстро слухи пробежали. Анна , жена Ондриева, как прознала, так вовсе Ольге житья не стало. Глаз на улку боится показать, все смеются, да потакают  над ей. Ребятишки и те дразнят, молодежь отвернулась, на вечерки не примают. Да ишо и кажный мужик норовит ухватить ее , да прижать в укромном месте.
А ,Ондрию-то ,че! По-насмехался над девкой , да ишо и совестить стал, мол , сама виновата: «Сучка не захочет, кобель не вскочит!»
  Настасья, пыталась было усовестить его, да где там! «Ты,- говорит ,- сама без мужика живешь, не закрывайся вечером-то, и к тебе загляну!»
   Обидно Настасье, сгинул ее Осип где-то, без вести пропал. Каки, ишо,  поди  муки – то страшны примат... Ждала она его . Всю жизь ждала!
  А Ольга , словно ополоумела. Ходит, как  тень, никого не видит, не слышит. Понесла она от супостата. Решила руки на себя наложить. Настасья , будто почуяла, че неладно. Углядела, что Ольга, рано утром , в рубахе пошла за огороды, к реке. Кинулась за ней, а та уж тонет. Вытащила Настасья ее, еле отходила, домой привела….
  Родила она , Ольга-то , девку- Верой назвали. Да только в себя так и не пришла. Ополоумела.
   Вот так и жили. Настасья , Ольга да Верка! Вот так быват, девка!
   Добро то, оно все- равно добро! И доброму человеку все в радость! Ведь, Верка-то Настасье родней родной стала. Никого у ее не было, так бог на старость ей послал.

Грачи  понаехали…               

-И чо, рассказать-то , тебе? Вот ведь, привязалась, как банной лист к одному месту. Ну. да,  ладно, слушай. Да , смекай, ты девка, уж больша, поймешь поди правильно. Вспоминатса мне , случай один…
  В деревне у нас жила  Манька - худоязыка. Плохо, значит, говорила. Вот уж к сорока годкам ей, а все незамужней ходит. Ну, а в колхоз , «грачи» приехали. Куда их определить? Ломал, ломал голову предсидатиль, да и опредилил их к Маньке на постой.
Чо, говоришь? А.. кто они эти «грачи-то»? Да, не русски, чорны оне. Ну, хрузины  каки-то! Приезжали на лето , то коровник строить, то амбар какой. Сколь не противилась Манька, все-равно пришлось на житье пускать.
  Месяц прошел где-то, начала Манька примечать , што главной-то у их, на ее, дуру, поглядыват с антересом. Ей бы быть поумнее-то, не подпускать его ближе-то к себе, ан нет, туды же , лябовь каку-то надо стало. Тьфу…Чо люди, то и Марья крива.
 Вообщем, как дело-то у их начало слаживаться, ну.. никак не идет.., не получатса…
А  Маньку  забрало, она орет: « Не нуны, не нуны…». Он хрузин-от , и так  ни чо по нашенски не понимат, а тут ишо  Манька - худоязыка попалася. Орет по-чом зря: «Не нуны, не нуны».  Ну, он уж слезти-то не может, да и не хочет, зараза срамна. Нашел таки куда  ткнуться надо, а она ,стерва, и выдохнула: «Оп-па!»
  После, сына Осипом назвала. Вот таки дела! Бог послал, на старость подмога!

Про   любовь…

-Говоришь, чо я тебе седня сказывать стану? А про чо хошь? Про любовь…?
Дак, я вроде и так про нее все времячко только и сказываю… Любовь-то ведь, девка, она всяка быват, колды и не поймешь.
   Жили у нас , в деревне , мужик с бабой. Шибко он охочь был до женского полу.  И чо надо мужику! Извел он  бабу-то свою. Худа, чорна сделалася, хоть в девках ладной была. Ребятишек ему приносила кажной годок. Вот уж семеро было, как грибы подымались после дождя, и все парни. Да,  и где ему на жену-то глядеть. Ведь дочки-то ювелирно дело. Умения и трудолюбия требуют от мужика-то. А он все по верхам бегал. И то, как козел заскочил, да соскочил.
   А баба его, Лидкой звать, совсем высохла от любви-то к ему. Однажды, ждавши его с очередных по****ушек, уложив ребятишек, села она пельмени ляпить. Явился Серега-то, далеко за полночь, да и на жену ишо с приступью: «Чо, дура, молчиш, не разговариваш. Не  люб я тебе, да? А вот, Нюрка , с распростертыми  рукам меня примат, уйду вот к ей, дак будешь потом локти кусать!» Не выдержала Лида, да как замахнет на его рукой, а в руке-то нож держала, тесто резала. Серега, как стоял над ней, так и рухнул о земь.
Дух  испустил. От испугу сердце его не выдюжило, разорвалося…
   И вот, чо ты думашь,это не любовь?
Э-э, девка, любовь-то она всяка быват, колды и не поймешь….

Бобыль.

- Иду, я как-то, на медне, к Дусе – соседке, а на встречу попался Витька Любкин. Приехал, шельмец, из  городу  мать  проведать. Да , чо, говорить, человеком он  никогда и не был. Так ,  мелка  рыбешка. К матери-то  приежат, когда денег надо. Так, все по одиночкам,  да разведенкам бегат.
 А самому уж пять десятков скоро будет. Душа у его больна , одним словом.      
   И вспомнилось мне,  как он лет  десять назад приежал .
Сидит с мужикам на застинье, на завалинке, да и хвастат: и ту-то он имел, и эту, и та-то по ем страдат и эта. Ну  такой , он прямо  гигантишшо, что, аж суткам  не  устает, все с бабам  кувыркатса, и то с имя  делат и это. Мужики  ржут, глаза  маслянятса от картинок-от. Но, знамо дело не верят.
    Бабы  прознали про это и решили его розыграть. Подговорили  Наталью-  вдовушку, Витка-то к ей тоже хаживал  иногда, а она зла была на его за то, что он не стыдясь и про ее сказывал , да ишо и с приукрасками.
    Вот он к ей пришел, а она при  энтом  деле-то, шшупая его, намазала ему хозяйство  синькой. Порошок такой, в хозяйстве кажной бабе нужон быват.
    Следушший день  выдалса жарким. Бабы отправились все на реку, кто стирать, кто половики  шоркать, много народу собралося. Ребятишки купаются, девки. Вышел и Витька охолонуться. Ходит нагишом по берегу, плавки обтягиваюшши надел, срамец. Хозяйство свое напоказ выставил, перед девками прохаживатса. Наталья тоже тут была. Взяла ведро, почерпнула воды да и окатила его. Потекла синева-то по голяшкам у Витьки.
Все  ржут, хохочут над им : «Витек, прогулял ты свой корень-от, отпадет сшас, чем  робить-то будешь?»
     Испугалса он, одежу свою схватил и убег. Долго его  потом в деревне-то не было… Вот появился…

 Бойки девки.

- Да-а, чо и говорить, бойки вы девки росли, тороваты! Откуля чо и бралося!
Как-то  выскакиват Варвара, Ваньки Филимонова мать, из ворот, и кричит на всю округу:
-Эх, канальи, Вы таки, разсяки! Доберуся я до Вас, крапивы в штаны-то накладу, будете у меня знать. Востряки нашлися!
Ой, чо, думаю, тако стряслося? Створку отворила, говорю:
-Чо, Варвара стряслося?
А она мне:
-Чо, сидишь там, кукушка, не смотришш, чо у тебя девки-то вытворяют? Вот, отец придет с роботы-то все яму расскажу!
А, сама ругатса, визжит по чем зря, что на другой улице слыхать. За ей внучки прячутся, Надька с Валькой, ревут. Гляжу уж Феня свой нос высунула из ворот, Наталья в малиннике  шевелится, Дуся  в  окошко  выпала, слушат. Смакуют, чуют скандал-от.
   Побежала я девок искать. Выбежала в огурешник, гляжу, прячутся за огородом, в кочках на поскотине. Зову их, спрашиваю:
-Ково, натворили-то?
Молчат, чуют, что не ладно деют. Светка по-старе всех была, хохочет. И рассказала:
- Нюрка, Галька да Верка Филимонова разодралися с Надькой Грапиной и решили ее проучить. Подговорили Нинку, а она  чо-ть, маленькя, ни чо не понимат, согласилася с имя. Свернули из газеты кулек, положили туда овечьего говна  и говорят:
- Нина, ты пойди к Надьке с Валькой и скажи им, что мы тебя тоже отлупили и с тобой не играм, скажи им, что конфет принесла, горошку в шоколаде.
Нинка перебежала через дорогу, стучит Грапе, а девки за заплотом прячутся. Вышли Надька с Валькой:
- Чо тебе надо?
- Надя, я с Вами играть хочу. Я с девкам не играю. Вот конфет Вам принесла.
- Ну, проходи, Нина. Мы нову клетку делам, будеш с нами играть.
А, Нинка им в ответ:
- Подождите, я баушке  скажу, что у Вас буду.
Сунула кулек Надьке в руки и заулепетывала  домой. А та, в кулек-от руку засунула, да в рот.  Расчухала подвох-от, начала плеваться, заревела блажиной, а за ей и Валька. Девки выскочили и давай  их дразнить, да насмехаться. Услыхала Варвара  рев-то, выбежала, да и давай  лаяться-то. Вот и спустила на меня всех собак.
  А то, Фене, привяжут на нитку картошку в окошко, сядут в канаву напротив, дергают за нитку-то, картошка стучит. Феня глядит в окна-то, никого не видит, бегат по дому-то пужатся. Бывало и прохожих пугали, выскакивали, ухали из кустов, у тополей. Кошельки подкладывали на дорогу, да за нитку дергали. Люди бегали, склонялися за  гомонками-то.
   Бойки сестры-то у тебя росли, тороваты. Чо,  нибудь, да творили!

Нюркино  счастье

 -Как ране-то жили?..
Дак, как  тебе сказать, так же, наверно, как и нонче. То хорошо, то не шибко. Оно ведь радость и беда всегда рядом ходят. Кому счастье, а кому горе. По-разному жили, но злобы да зависти меньше было. Жалели люди друг дружку. Не мстили. Вот случай припоминаю…
   После войны это было, где-то  в  сорок восьмом годку. Жить вроде спокойне стали. Мужики кой-каки вернулись в деревню: кто с войны, кто с лагерей. Налаживаться жизсь вроде начала. Свадьбы справлять стали.
   По суседству  жили у нас  Савин  с Настасьей . Было у их три девки. Красавицы подростали: Нюра, Тиса да Паня. Женихов отбоя не было. Нюрка гуляли с Митькой, парнем с Казаковской  пчелки. О… парень был на моде: гармонист, певун, статный, чуб волной. Ну , все при ем! Ходил по вечеркам , по всем ближашшим деревням. Седня в Калиновке, завтра Пиджаковой, послезавтра в Немковой . Гармонистам-то, чо,  везде привет хороший, все им рады.
   И вот, нету где-то Митрия, давно не бывал. А чо, дело молодое. За Нюрой ухажавать начал Иван, бухалтир с сельпо. Все ниче, и умный, и лицом не оплошал, да только прихрамывал малось. Люди уговаривали ее, да и родитель не против был: при положении все же мужик, да и не из бедных. Сватов заслал  Иван. И вот уж вечеринка идет, молодежь веселится.
    И надо же  было, Митьке, в этот вечер заявиться в нашу деревню. Тетка у его неподалеку жила. Она ему и сказала, что Нюрку замуж выдают.
    А  норов – то  у  его  ишшо тот! Заявился  на  вечеринку. На  невесту  не  глядит. Взялся  сразу  за  гармонь. Чуп  на  голове только  трясется. Во, как , играт!  Невесту у нас запотрясывало. Слезы на глазах. Из  лица  вся  выступила. Молодежь повеселела, песни, пляски пошли. А, гармонист враз гармошечку  собрал и, не откланиваясь  вышел. На  выходе сестре невесты Тиске и говорит: « Скажи ,  Нюрке, лошади будут стоять за огородом , коли согласна за  меня, пущай опосля выходит. Ждать буду!»
    А, Тиска не знат чо и делать, шепнула невесте, а та в слезы: «Убегу»-говорит. Не вытерпела Тиса, пошла маменьке сказала, а той не шибко  глянулся  жених-от. Хромой. Жалко ей  такую  красавицу за  него отдавать. Сказала: « Делайте чо хотите, только тятеньке  не сказывайте, а я так будто и вообще не знаю.»
    Свадьба идет своим чередом, гульба на всю округу. Тиса припасла невесте чесанки, шаль да полушубок в сенцах. Выбежала Нюра за огороды, снегу намело, ну не пройти. Еле-еле пробралась. Упала в сани, в объятья к Митрию,  и  увез  он ее к себе в деревню, на Пчелку. Прошло немного времени, приходит тетка Митькина   и  говорит: «Ваша невеста ,сшас
наша невеста. А жених Митрий! Милости просим!»
    Ой!.. Чо, тут случилося! Тятенька-то невесты, Савинушко, и в жизни-то его никто таким никогда не видал- ни ране , ни опосля. Разогнал весь народ, домашни и те все из дому от страха убежали. Тесть с тещей  на утро еле его уговорили смириться с обманом-то. Да и то сказать, срам на всю округу, а принял-то все на себя!
    Новоиспеченных,  мужа  с женой, тятенька не пускал к себе,на порог,  наверно, боле года. Приедут, он ворота закроет, они постоят, постоят у ворот- то, да и уежают восвояси. Не примал их, пока внука не родила Нюра – Вовку. Оттаяло серце у деда!
  - Чо…? , тот жених-то где?
Да тута, в деревне живет, женился, семья у его, все как положено.
Ни чо, ругани никакой и не было.
Я же говорю, что люди-то мягче были, ни злобы, ни зависти.
Чо, поделашь, насильно мил не будешь!

Выйдти  замуж  не  напасть…

- Слышь, девка, чо тебе , скажу. Замуж-то вытти не напасть, как бы замужем не пропасть!  Ведь не на один день идешь-от, жизсь прожить надо, да  так, чтоб все вместе было: и радость и печаль. Конечно, трудно разглядеть с молоду-то надежный, аль нет.  Само главно, чтоб  жалел тебя, а это поди люба баба  должна знать! Да, не кажна  разумеет…
 Давно это было, лет  сорок назад. Шибко  страшна произошла история у нас в деревне. Разговору было не на один год. Потом  как-ту , все  перемололось, но  не забылось… Да, и как  тут  забыть…
Жила на соседней улице вдовая , Степанидой звали. Дочь у ее была Лизовета.
Справна девка  выросла, коса у ей знатна была, до пояса, а толста, ровно с твою ручонку и будет. Углядел ее на вечерках  парень с Шатровской  слободы, Никола звали. Заслал сватов. Степанида давай  Лизу-то уговаривать: « Пойди, Лизонька, може лучше жить-то будешь!» А, надо сказать, што уж шибко они бедно жили. Избенка Степаниде досталась от матери, в которой жили ишо ее свекр с семьей. А, раз  мужика в доме нет, так и подправить некому. Сарайки таки-жо – ветхи. И, как только скотина выживала! Решилась Лизовета, дала согласье. Да и то сказать, парень-от оказался гармонистом , мать у его в клубе работала и все его называли Артискин  Кольша. Выдали  Лизу, свадьба была в Шатровой. Молодые , знамо , остались там жить.
Прошел ,наверно, год. Стали до деревни слухи  доходить, что не шибко хорошо живется Лизовете-то  на чужой стороне. Свекровка заела, все в клубе находитса, меропрятья  у ее, по хозяйству все одной приходитса управляться. Мужик-жо все гулят, пьет горьку частенько, да бьет жану-то. Поехала  Степанида к дочери, а та уж беременна. Не хитро это дело-то. Попеняла, попеняла зятю-то.  С тем и вернулась.
Через полгода  приехала Лизовета домой, погостить, да и осталась  совсем  у матери. Рассказала о своем житье-бытье. Как, дочьку- Варьюшку родила, как родилась она чуть живенька, да и умерла  через неделькю, как бита лежала  еле живехонькя, как  не сказавши  домашним к матери скрылася.
Приехал, муж Николай с пода-а-ркам, но не отпустила  Степанида дочку.
«Если жить ладом хош, оставайся, места хватит, да и мужик в доме нужон.
 А над девкой изгаляться не дам!»- сказала, как отрезала.
Остался Кольша у нас в деревне. И все бы ни чо, устроился в колхоз, в бригаду, знакомства заимел, да все с непутевыми. Дружки его, то туда зовут, то сюда побежали. Все по гульбишшам ходит. А  Лизка опять на сносях . Не нравитса все это Степаниде, болит сердце-то по дочке, разрыватсо прямо. Стала выговаривать зятю, а он в драку на тешшу-то . Степанида говорит
 « Не уступлю!  Ни на капли!» Часто у их скандалы в доме-то пошли. Че никогда и не бывало, и слышать-то соседям никогда и не приходилося. Родова-то у их скромна была. Люди  все уважаемы, братья у Степаниды все в городе  большом жили. А чо, в семье не без урода! Вот и нажили!
А, само-то страшно случилося, колды Лизовета родила. Мальчонка такой славной уродилса, как сшшас вижу, глазастой в отца, но породы-то нашей, деревенской. Кольша-то, худой был, да черной .А этот, ну прям весь беленькой, а глаза-а-стой. Слабенькой был, да и с чо здоровому- то  уродиться!
Выхаживали они его, да и роженица –то еле жива была. Кольша на уборке был на дальних полях. Сухорос стоял, так успевали молотить хлебушок-от днем и ночью. Не приезжал домой-ет, с неделю-как.
 Решили Степанида с Лизоветой окрестить Шурку-то. Так назвали мальчонка. Может здоровше парень-ет будет. А то как родился , так все и прихварыват. Сходили к тетке Агафье, погрузили его. Церкви давно уж нет в деревне-то,так не ташшить-жо робенка, да ишо с больной матерью в Талицу, за сто верст. Да, и вера не та. Приехал Кольша с уборшной, в бане помылса, да и на гулянку! А чо, с жоной-ет не  обгуляшша!
 А на вечерках,  парень Агафьин, ему и говорит: «Че, Кольша, справной у тебя, Сашок-от получилса! Видал я его! На медне оне были у нас!» Промолчал Никола, а сам думат, изверг: «Вот я сшшас задам жару обоим! Вздумали без меня тут крестины устраивать! Показывать кому не попадя робенка!»
Прибежал пьяной домой и давай куражиться. Теше сходу кулаком в глаз, ни чо не говоря. Лиза на голбце с малым лежала. Он полез туды, орет: «Вставай, сука, смертушка твоя пришла!» Степанида поспела, сзади его стаскиват. Он кулачишшам-то, все равно Лизку достает. Сташшила его Степанида-то, и откуда тольке  силы взялися! Ну, дак чо, поди, не стара была, ешшо совсем  могутна, в бабьей силе. Завязалась у них на полу свора. Лизовета за мать решила заступиться, начала слазить с голбца-то.А Никола вскочил, схватил со стены ружьо ,  стрелянул , да и угодил прямо в Лизоньку, та  дажечки слезти-то не успела. Ох-х, рухнула замертво, горемышная…
 Степанидушку - душеньку, супостат, тут же порешил… Добил ее прикладом… Ой-е-еченьки… Бил пока дух не  испустила…Дите не тронул.
Взяли его конечно, через трое суток, в лесу нашли.
Ну надо же, вспомнилось чо-то?… Спаси  господи и сохрани мя грешную…
Царство им небесное… Не к ночи помянуты…
Шурку-то в дом малютки отдали. Говорят, его сразу кока-то безродна пара взяла, усыновили  его и на север куды-то увезли. Говорят, сам-от, директор рыбзавода. Может хороше  воспитанье – то  дали…
Видишь, девка, замуж-от надо идти за своих, а не за чужаков. Пропасть не долго. Надо знать за кого идтить, а то бабий  век-от длинным  покажется.
Надо, чтоб жалел  мужик-от !

Прокаженная.

- Не спишь, деточка? И мне , чой-то  не спится седня . Все думатса о жизни-то. Вот ведь и умирать наверно скоро, а не охота. Чо-то жизсь прокатилась и не заметила. Маменька часто  с тятенькой по ночам приходят, муж мой , Василий , да сродники всяки. Царство им небесно.
 Намедне ,явилась мне Валя Маргалеева. Вот хто-бы она мне? Нихто. Ни родня, ни подружка. А все же родна она душа была , прибилась к родне-то нашей давно. Вот и меня попроведала…
 Во время войны  привозили к нам в больницу  на долечение  раненых. Среди них прибыла женчина , у  которой  все лицо было обожжено. Да и тело  все испорчено огнем-от. Вылечили ее, а следы-то войны все на лицо. Фигурка тока ладна, как у девушки, просто  загляденье. Стройна,  ноги  у  ей, как сшас  говорят, « от  ушей»  росли. Волосы все сгорели, долго она забинтова ходила, а  опосля, всю жизсь  в  платке. Выписать-то ее с больницы  выписали, а ехать-то она никуда не поехала. Наверно не захотела такой-то показываться.
 Так и осталась у нас в деревне.
Вышла, горемычная, с больницы-то, села  в больничном парке  на  травку под сосну с   «красенькой», пьет, закусыват «рукавом», да  письни  поет. А  слезы  сами  собой «ручьем» текут. Мимо проходила моя тетка  Анна, увидала Валентину-то и забрала  девку к себе. Чо, мы нелюди чо-ли, человека на улице бросать! Обустроили ее в избенке, на краю поскотины  заброшена  стояла. Стала она поживать, да  оказалась  не приспособлена  к  житью деревенскому . Ни чо не делат: ни огород не садит, ни скотину ни каку не держит, дров   даже нет, не  запасат.  Про себя ни чо никому не рассказыват, замкнулася девка. А жить –то  надо, раз смертушка  не  взяла.
  Пристроилась она в пастухи, наниматься стала в люди. За работу брала едой, да бутылочкой. Пристрастилась она к вину-то. Шибко ей видно было жить-то не в моготу. Да и то сказать , радости у ей никакой.
 Одевалась Валентина, как будто  нароком, в рванье како-то.  Да , табак начала  курить, ровно мужик какой. Так и жила: летом  скота пасет, а зимой  ходила по людям. Сторонились ее  многие, сшитали  прокаженной,  ребятишки бывало дразнили ее. А она  не серчала, ни на кого обид  не держала. Прижилась Валентина в деревне, и забылось вроде как, что не месна она.
   Но, чо то с людьми вдруг не понятно стало случаться-то , переменилися они к Валентине-то. Жалеть стали. А все от того, што грамотна она была, таки  сказы  сказывала, што стар и мал в свободну минутку торопилися к ей на поскотину послушать небывальшшыну: про человека-рыбу, про девушку, котора  ждала из дальных стран прынса на коробле,  про моря, про города, путешествя  всяки разны, как  други люди живут на Северах, в Афраках,  да Амэряках. Про  все она знала, про войну так подавно.Читала она  книжок-от много. Всегда кока-нибудь, а то и не одна были при ней.
  Вот  люди-то  и  потянулися к ей! А чо, к умному-то, за всегда так!
Но сгубила война-то ее, шибко она «горьку» примать стала. Бывало придет к
Баушке моей, плаачет, а та ей начнет пенять: «Не пей, Валентина, сгубиш себя, грех это, мало ли у ково како горе, да ведь живут!»
« Эх, тетка Афонасья, все живут, а я не могу. Не могу я боле так жить,
а смертушка не берет! Видно очень сильно я бога  прогневала»- говорила Вальша в ответ. А чо гневила, молчала. Так и померла ни чо никому, не сказавши. Смертушку приняла,упаси господь. Замерлзла она , горемышная
на снегу. Как шла, присела, так и околела.
  Лет через пяток, наверно, летчик военной у нас  обьявился. Седой, прям белой весь, кра-а-си-и-вой,  с выправкой. Три дня  жил у  баушки Афонасьи моей. На кладбишше  ходил к Валентине-то, могилку почистил, крест поправил, и само главно карточку приладил. А на ей тока баска девица, с белокурыми  волсьями, кудрявыми, смеетса девка, глазенки блястят. До чо
красива, глаз  не оторвешь. Тольке по  глазам , да улыбке и разбереш, што Валя это.
  Вишь, девка, чо проклятушша война эта с людьми-то сделала…
Плакал он шибко, летчик-от, аж горючими слезами заливалса.
Да, и рассказал нам, што тридцать лет он искал Валентину-то. До войны жила она в Ленинграде, в бомбежке  погибла вся ее семья, а ее ранену экуировали  на Урал. Невеста она была ему. Учительницей в школе робила.
Вот и поняли толды все, от чо ее душа болела. Да, и как не понять,…
Мало хто осмелитса обезображенной –то показаться. Наверно, боялась  навелиться ему. Жалости не хотела….Да-а, вот веть жиссь , чо с людьми-то деется…
 Спишь, милая?  Ну, спи…А, мне чой-то не спится седня!

Артиска

- Слушай, деточка, вот ты все поешь, да пляшешь, я прям наглядеться не могу, так  глаз  радуешь!  Любо мне, да вот серсо о тебе шибко болит, вдруг сшастье  свое пропоеш? Как-бы не залиться горючими слезами потом-от?
  Вот, Зойка Шихова жила у нас в деревне, годах  шестидесятых. Прислали ее с училишша, с Талицы, к нам на ферму коров осеменять. Ну, она же с городу, приехала, вся нафуфырена: завивка на голове, брови наведены, губы  крашены, на  ногтях маникюру, тьфу, ты.. и не выговориш, слово-то не русско како-то. Вощем, модница! Юбка узка-а, до колен, туфельки на шпильке. И как, таку кралю к корове подпускать?
Зоотехником, в ту пору, был у нас молодой мужшина, из месных он, с Калиновки че-ли? Не помню. Так вот, жалел он ее, Зойкю-то, но учил, спуску не давал. «Работу,- говорит,- Зоя, ты должна знать не по учебнику!»
Она уважительно к нему относилося, сторалося!
Практику закончилася, все думали уедет Зойкя-то, а она осталося. Влюбилося, дура, в зоотехника-то. Он жонат был конешно,да и робята у его, семейной. А она все свое, наряжатса перед им. И так ласково стелет: «Можно, Василий Яковлевич, я к Вам  домой вечерком загляну. Балалаечка у меня штой-то расстроилася. Не наладите?»
Придет к емя, с бабой его ласкова, как по маслу слова из ее: «Валюша, тяжело тебе, наверно с оравой- то такой справляться, ведь Василий-то Яковлевич, весь в работе?»
Робятам конфеток принесет.
Балалаечку настраивают пока, все рядышком старатса усестись, коленком  голым коснетса и тут-жо глазки опустит, буд-то невзначай. Хитра бестия!
Балалайку в руки и поет:
                Я сидела на мосту
                Чистила  карася,
                Оглянулася назад-
                Там идет мой Вася.
А то с намеком, будто и вправду че было меж емя:
                Через речку быструю
                Я мосточек выстрою.
                Ходи милый, ходи мой,
                Ходи летом и зимой.
 «Василий Яковлевич! Поиграйте, Вы так хорошо играете! Поучите меня, Василий Яковлевич!»
Так и повелось! На роботе цельной день вместе. Вечером, да в празнишны дни идет Зойка к Василию Яковлевичу с балалаечкой на перевес по тротуару, писни распеват. Сшаслива была, что рядышком с им!
Люди, знамо дело насмехаться стали. Не ловко, Василию-то, што девка льнет. Да и Валя помалкивать все стала, смотрит искоса. Совесливой был. Парни  вокруг Зойки табуном ходили. На вечорки звали, караулили ее, уговаривали. Могла бы найти себе хорошу партию, так нет, она тольке смеетса, да писни поет, подплясыват.
Стал Василий отговаривать ее, мол не ходи Зоя за мной, люди уж смеютса, да и стар я для тебя . Ты, девка молода, красива, ровно артиска кока. Не ровен час, худа бы не было. Вон, Кольша, смотрит «буром» на меня, а Петьша так прямо и сказал, что мне «темну» устроит.
Валя примать плохо стала. Однажды, увидела,что Зойкя к емя идет, выплеснула с крыльца-то ополоски на ее, будто не нароком .
По ту пору, отправили Василия Яковлевича в райцентр, возглавлять откормочной совхоз. Оне и уехали от беды-то подале.
У Зойки все серсэ изболелося, не каменно ведь. И ведь не дура, понимат, что жить-то как-то надо. Записалася в самодетельнось, в клуб ходить стала. На Октябску консэрт ставили, усмотрел Зойкю инспехтур с райцентру, стал звать туда робить. С радости-то она бросила все и тут-жо укатила. Все к яму, к Василию!
На консэртах, на всех, в райцентру-то, так первой артиской  и была.
А Василия-то, сказывали, в управленье забрали в бо-ольшой город, так она опять за им туда угоняла, тольке вернулася через год. Письни уж не так пела, все больше грусны, про любовь несчасну. Да и голос не звенит!
Чо про меж емя случилося, какой сговор прошел, никто не знат!
А, Петькя у нас в деревне из-за ее спилса, Кольша в город, на завод уехал. Долго бобылем ходил, опосля жонился.
А, Зойкя-то , со своей любовью-то, надуманной, так и жила…А може и взаправду любовь?... Кто ее знат!
Тольке одна она осталося, все молодитса, а уж шику-то нету, да и блеск не тот. Перестарка! Одно слово. Так и прожила одна. Не в честь, не в славу!
Вот и за  тебя боюся, уж больно ты поеш да пляшош все.
Ох, пропоеш сшастье-то  свое! И не заметиш! Или погонишша не за тем?!


Сверчок.

- Ну, девка, глянь чо делаш-от? Вот сверчок!
  Не ладно это! Говорю тебе, так слушай. Послухмяне надобно быть-то.
  Не встревай куды не просят!
  Помнишь, Любку-то Сусаньину? Тожо вот, как  ты, не хотела Сусанью-то слухать, так в каталажке и сидит.
Чо она наделала-то? Так много чаво, чо деушка и не должна делать-от. Началося это давно, с детства. Малюткой  она росла, ровно парень какой, никто ране-то и не обращал на ее вниманье-то. Сорванец и сорванец! Бегала с парнишками по поскотине, лазила по крышам да деревьям лучше их даже. Заводилой была, верховодила она емя  и всей округой. Свистела она шибко звонко, не кажной паря так мог. Набеги они   совершали по огурешникам, огородам да садам. Пакостили по малому. Ну, а подросли, так бандитизмом  занялися. По вечерам и ходить-то по нашим улкам страшно было, особливо пришлому человеку.
 Милиция  гонялася за имя , да где там! Посадили Мишку Варвариного , так оне ему побег устроили. Сами в милицию-то завалилися. Как открыли каталашку-то? Участковый , Тольша наш, так и не слыхал ни че даже. Напилса , наверно, собака! Пропал  Мишка-то. Укатил в город. Это  Любка все. Хитра была бестия, умна. Все продумала!
В детски ясли залезли,- пряников да конфет набрали. В совхоз, в кассу окошко выставили, аж на втором этажу, а следов не обнаружили ни каких. А денег-от нету! Пришла Гутькя, а сейфа-то пуста. Во, как!  Ну, тут, конечно, на подмогу-то участковому с райцентру  прислали людей. Пошли обыски, искать начали, многих парней тогда посадили. Денег так и не нашли. Тольшу с учасковых-то сбросили.  А  Любку в тот раз отпустили.
Сусанья-то , незнала уж чо и делать-от с ей. Стара воспитывать девку-то. Да и отправить ее не к кому. Мать-то Любкина давно уж укатила с хахалем. Ишши ветра в поле!
А она , Любка-то, стерва, вдруг сама исчезла. Потом письмо прислала, у Мишки она, в городе. Там и угодила в каталашку-то. Вот!
И ты, гляди у меня! Послухмяне будь-то! Я тебе, не Сусанья, спуску не дам! садись вот к столу, сшас вышивать « крестом» учить тебя буду! Ишь, расстрекоталась, сверчок!

 И смех и грех.

- Слушай, девка, мой наказ. Как в город-от приедешь, да завидишь цыган, сразу обходи их стороной. Не останавливайся с емя и не говори. Как тольке заговоришь, сшитай пропала, ты девка! Не успеешь опомниться, как не на чо будет  и домой возвернуться.
Помню, маленькей я ишо была. Пред войной дело-то было. Просыпамса с позоранку , а на поскотине у нас , «город» стоит из разных  всяких ярких шатров, кони ржут, костры горят.
 Маменька пошла в колхоз, на конном робила и  наказыват нам: «Седня, девки, ни куда из дома не ходить. Сидеть на золошке, курец  на двор не выпускать, пусть сидят в конюшне, чтоб голоса их не слышно даже было. Овец держать в стайке, травы нарвете им у ручья, пойло поставите. Тольке корову  в табун отправите и все! Дом не оставлять, никому не открывать!»
Так-ту нам наказала, помолилося Богородице, да и ушла.
А нам, знамо , антересно, хто оне  таки цыгане-то, но боимса маменькин наказ нарушить. Управилися, скотину закрыли, решили дом на замок одеть. Долго замок-от искали. Нашли. Вышли за ворота, от дома  всежо  решили не отходить. Слышим по деревне , то там, то тут   говор не наш слышитса. Сели у заплотчика на лавочку и ждем , когда цыгане мимо нас пойдут.
Глядь, две бабы. Юбки у их одна на другу одеты, широченны, по полу  метут емя, у кофт  рукова тожо широки, платки ковровы на головах, из под их косы таки длинны. На задницах шали навязаны… До чо ярки бабы, и не стары. Увидали нас и к нам  направляютса. Панькя  постаре  нас с Тисой была, и говорит : « Не показавайте, што мы их боимса.» А у самих уж  в  глазах –то  рябит от яркой-от одежи, да монистов медных.
Цыганки-то, вперили  в нас  глаза свои  чорнушши и уже  приговаривают: «Ой, красавицы, чо  расскажем-от Вам, всю судьбу  предскажем!»
Меня одна уж в  сторону  от  девок-от  тянет: « Ты, красива, симпатишна, на  душе  у  тебя  благодать, красавица. Положи , красавица, мне  на  ручку зелену  бумажку, тогда  тебе  всю  правду  расскажу, красавица ты  моя.»
Я  говорю: « Нету  у  нас  ни каких  бумажек, и  даже красных  нет.»
Гляжу, а Паньша  в  дом  побежала по чо-то?! А  цыганка  опять  приговариват: « Ну, нет бумажки и ладно, красавица, у  тебя  суперик  на  пальце-то серебряной, положи его. Не  бойся , красавица , потом заберешь его, красавица. Вот, хорошо, яхонтовая моя.»
 А  сама  глазишшам-то  так  и  впериват  в  меня.
 « В  одно  воскресенье, красавица, будет тебе  предложенье от бубнового короля. Прими его,  красавица. Счаслива с ним будешь , красавица. Положи  на  ручку,  красавица, не жалей для жизни своей хорошей  ничего. Колечко потом  заберешь. Деткам  моим  поесть дай. У тебя, красавица , будут  тоже  детки. Много  деток  будет , как  у  цыганки,  красавица, мал мала  мене. Ты , поняла  меня , красавица!»
А  сама, супостатка , ведет  меня  уж  к  конюшням.
«Ой, красавица, какой  двор  у  тебя  богатой , но  ишшо  лучше  будет, красавица, ты  тольке  не  жалей, милая  ни  чо. Я  тебе  ишшо  не  все  сказала, ясная  моя… Платочек на  тебе такой  светленькой, словно солнышко,… не  скупись , милая!...  Приедет  принц  к  тебе  на  вороном  коне, не  отказывай  яму…Счаслива  будешь, все  у  тебя  будет…»
Помутилося тут  в  головушке-то у  меня… Очнулося…Паня с Тисой ревмя  ревут на  лавке. Выбежала я к им, оглянулося, нет ни каких  цыганок. Колячькя на пальце нет, платка нет. Хресна мне его принесла на день рожденье, тольке неделькю  и побасилося в ем. А  колячьки  Тимоха  Артемьев из  десятчиков  точил. Где его возмеш, десятчик-от. Дедушко на Паску давал…Ой, куры  по  двору  кудахчут. Недосчиталися, конечно, двух, осталося всего с пяток.
Это  ишшо чо ! Панькя, дура, облигацию  маменькину  отдала, колды у ей зелену бумажку та попросила. Я, думала по чо она в дом-от побежала. Да как хоть не все отдала, дотункала  видно, што неладно делат.
Говорю ей: «Чо хоть тебе цыганка-то  нагадала?»
А она : «Красавец за тобой приедет на большом красивом  корабле. Не отказывай ему красавица. Это не я тебе говорю, а зелена бумажка говорит. Вдруг  на  море  подымется  шторм, красавица. Страшна  история  приключитса, печальна. Потонет корабль-то , все  погибнут, а  ты  останешся, красавица, живой  и  невредимой.»
Тиска тут не вытерпела, да и говорит: « Конечно, не потонешь, говно – то  не  тонет. Кра-аса-авица!  А мне , вот  цыганка  сказала, што  я  буду ходить  в  путешествиях по  долинам  и  горам, наукой  заниматься. Как  круту  гору  перейду, так  сшастье  свое и найду.»
А  Паня ей  в  отместку: «Ага, как круту  гору  пройдешь, так по своей  дыре найдешь!»
Разодралися оне, за косы друг дружку давай  таскать. Розняла я их, сели  на  завалинку, реве-ем… Мимо  бежал Тимошка  Артемьев, залез  на  заплот и давай  нас  дразнить: « Чо, девки, нагадалися, за сшастье  свое  ревете.?»
И, давай мы тут все  хохотать  над  собой.
Маменьке, конечно, все  рассказали,  да  и  так  все « на  лицо» , сама  увидела. Тольке про  облигацию  решили  не  сказывать. Побоялися.
А она  про  нас  и  не  подумала. Прости, господи! Царство ей небесное!
Вот, так, девка! С  цыганам-от в городе  не  связывайса. Обходи  стороной!

Мастер.

- Ой, ну надо ведь, а? Сколь хош воды, столь  и  держи!  Хош стирай,  хош  полоши! И горяча, и холодня!Хорош-шоо!
Тольке вода-то кока-то тверда,  шшолок надо вам делать, это  точно! Да, и  вонькя  она  кока-то  у вас, шибко дух от  ее  идет  нехорошой.
Нет, мыться в  такой  воде  нельзя, а пить  так  подавно. И хто  тольке у  вас  тут  таку  воду  находит?
Вот  у нас, в  Пинжаковой , мастер был, Никандром  звали. Вот  уж  точно великой  мастер был  воду  находить. Как уж он это  делал, держал  в  секрете. Да и то,  ремесло-то , оно  передовалось тольке  от  отца  сыну, в  поколенье. Этим  и  родова жива  была. Всей  округе он, Никандро-то , был  известен, потому как николды  не  обшибался. Мастеровой  был. И колодцы рыл, срубы  ставил, и чистил их …колодцы-то.
Да.., хороший , уноровливой  мужик-от был…Да, тольке не везло  яму ни  как  на  баб. Пошто? Да, я  чем  знаю? Умирали  бабы-то  у  яво.  Трех  похоронил,  а  дитям  все-равно  мать  нужна. Да и  вообше, в  доме без  бабы ,  как  без  поганово   ведра , не  обойтись! Жонилса  потом  ишшо раз  пять  к  ряду… И  все  без  бабы!  Убегали  бабы-то  от  яво, бегом  без  оглядки.
Лушка  из  Басмановой  попалася яму,  баба  ядрена,  в  самом  соку, так  и  то  с  неделькю  тольке  и  выдюжила. Сказывала,  шибко  у  ево снасти мужски  больши  оказалися.  Говаривала, што как  у  доброво  мерина.
               От славы-то  такой он уж  и  не  знал  куды  деваться-то.   Боялися  бабы-то  яво. А  так  ,  ни че ,  мужик уноровливый был!
Решил  он  поискать  по дале жону-то. Сосватали яму  вдовушку с Долматовой, с Шадрино.  Привез  он  ее  в  дом-от,  ну…дело  к  ночи…
Портки-то  как  скинул, выпала  жеребячья  механизма-то…Баба с  испугу-то  заикаться начала: « Не-е-е, не-е-е…» Пешком  прямо  ночью  и  убежала  обратно. Как  добралась  самому богу  тольке  и извесно!
А Никандру –то, как делу –то  помочь? Не в моготу мужику. Как  унять похоть-от? Выругался: « Мать, вашу етти..» А ково ишшо ругать-то , как не  родову! Выскочил  к  колодцу ,обкатился холодьней водицей, сразу вся  спесь- то и спала. Вот  так ,тольке и спасалса , колды  прижмет-от.
Запил о  после этово-то  шибко. Так  и  сгинул  один  одинешенек. Уж  давно  нету-ка, Никандрушки-то, а колдцы , роднички евонны, по  все  округе  стоят, во всех  деревнях.  Журавельки… А  вода-то у нас в их ,как роса, пьешш и  сладко, напиться  не  можеш! Во, кока  водица!
А, в вашей  воде нет, даже и мыться  нельзя! Наверно и шшолок не сделаш?

Привет  из  Бутки!

Здравствуй, драгоценная  моя  внученькя!
Пишу тебе письмо, не  дождавшися от тебя ответу. Отписываю, что жива. Здорова, не здорова, всяко быват! Жыу, хлеб жую, слава Богу!
Шибко мое серсо изболелося по тебе, совсем  стосковалося. Думы всяки в голову-то лезут. Сны нехороши вижу.
Намедне приехала из городу Светка,  у Шурки Абросимовой ,привезла в подоле девку. Реву было на всю деревню. Абросим-то, знамо дело, в скандал!
А, чо сделаш, после драки кулакам не машут! Поревели, поскандалили… Куды деваш ? Некуды !
Вот и я тебе, девка наказ даю! Помни его крепко накрепко!
Честь-то девичью  берегут с молоду!
Дозволиш  чо  лишне-то, потом хоть заревись. Тем паче, што парни-то городски  все  срамцы. У них  одно  на  уме ,  как-бы  свово  добиться, а потом  и  бросят. Слова-то они ласковы говорят. Гладко  стелют. Ты, девка, с имя не  связывайся, на гулянки ихны не ходи. Учи науку-то, отправили тебя не за тем, штоб по  вечоркам  бегать, а штоб  училася, уму  разуму  набиралася.
У нас, в деревне, так все по старому. Наталья-суседка кросна  поставила. Дуськя  Марьина ей  заказала  для Людки стену половиков, готовит видно девку замуж. Да, хто поди  шибко-то  обзаритса , рази  тольке  Олеха Фенин. Лиза Тельминова, вчерась, налетела на Нюру Володиху, из-за курец с цыпушкам. Весь огород у ей вытоптали. Ой- е- ешеньки, как  всегда, выставили друг дружку-то, чуть глаза не повыцарапали. Хорошо , Гоша  рознял, а то –бы было , растудытвою, че глядеть!
Витькя  Гостюхин  приезжал на пару дней. Погостил у родителей-то, попроведал. Нюрка яму куздюм справила, да тюхли- лодочки каки-то.А  Сано , знамо, отметил это дело, так Нюрша  у меня ночевала.
Петро  Соколов  заходил, на  «красенькю»   рупь занял. Просил, штоб  Асе  не сказывала. Часы  с  кукушкой  чой-то  стали,  лонись  ишо, сказал  што сделат.
У  Дуськи  с Наташой  Нинка в замуж ушла, рябой мужик-от достался ямя.
Ориша- модиска сшила Григорию двои  подштанники , ни че вроде ладны получились на этот раз. Явно примерку делали. Наверно, колды ведро ей из  колодца ходил  доставать.
А, Василисе с Осипом кошку  бросили  в колодец. Это Лаврентий – супостат, осерчал  на  Осипа. Тот на  Троицу ишо  помял яво  маленьке, а  говорят  из-за  Таньки – почтальенки  подралися. Так  вот, уж с месяц как, за водой к  Ондрию с  Вассой  ходют.
А Васса-то , Зойке купила плаш болоньевый , дак та даже в пекло  яво  одеват, говорит  вечером комары не  прокусывают.
А я  тебе, внученькя ,  Грапке-мануфактуршшице, шубку  белячью  заказала.
Она  мне  не  откажет, должна мне. Доня нам  двенадцать  штук порося принесла, так я  дюжину продала и  деньги  отложила. Будеш ,ты у меня, лучше всех ходить, не  чета нашим-от! Ты , ведь у нас ученая!
Смотри, тольке, девка, держи голову-то  на  плечах, блюди  себя!
Ну  ладно, сказавай родителям привет. Валя-то мне писала, да я ей ишшо не отписала. Да, и чо  писать-то  новостей  особо  ни  каких  у нас  нет.
Ну, не серчай на  меня старуху,если чо не так прописала.
С приветом  из  Бутки!
Твоя  баушка  Афонасья.

Наш норов-от ….

- Помниш, лонись, мужик  ненашинской  приезжал, захаживал к нам?
 С Москвы, столицы! Все выспрашивал про прязидента-то?
 Ну да, Бориса-то. А, чо про яво скажешь?
Давно уж про все все уши  протрешшали. Кажной  день  тольке  и слышно: туды поехал, сюды прилетел, там встретилса, тут  на  попятну  пошол. А, чо с емя во  всем   чо-ли  соглашаться, с басурманами-то? Не  на  тово  напали! Нашего  мужика  голышом  не  возьмеш! Он чо, Ельцин-от , не  из  Бутки  чо-ли? Наш  норов-от  далеко виден! Да и чо, поди, и не глупе  ково? Оне тожо, поди  таки жо  анституты  кончали.
 Оно , конешно, загибал  палку-то он,  дак  то  ямя   столишным-то  и  не  нравилося. А, мне  так  думатса,  што  он  нароком  это  делал, из прынцыпу, штоб  не  повадно имя  было.
Да и  шутковал он частеньке, а  оне  не  понимали. Рядом-от  надо  было яму нашего, из Бутки,  кого- нибудь  держать. И присоветовал бы дельно, и на  охоту было б с  кем  сходить, и  «пропустить  с сустатку» по свойски. Все  со  своим!  Нашенсково-то мужика,  хоть  на  дыбу  подымай, ни  чо  не выудишь у яво.
Вот, и  энтот  приехал, тожо мне, касатик!
«Чо, грит, Вы, Евдокея  Макарьевна, можоте мне  расскозать  из  жизни  прязидента?»
А, я яму: «Ну, чо, тебе сказать-то, милок, ведь он  и  не  жил тутока, тольке  робенком, да  гостимо к деду, а  потом  к  матери.»
 «А  как,-говорит- он Вам  родственником  приходится?»
« Откель,-говорю- знаш?»
А он: « Так, сказывали, племянники  Бориса Николаевича».
« Это чо,- говорю,- Славка, чо-ли ругал ево или  Витькя  подматеривал?  Так  им чо? Лиш-бы глотку  подрать! Мужу,- говорю.- покойному моему,  племянником  будет. Любил  яво, Митрий-то.
 Колды  прилетал  Борис-от  в  Бутку , на  вертолете,  прошшатся  перед  Москвой-ет, Митрий  ходил  на  встречу-то. Узнал  ево Борис-от, руку  подал: «Здраствуй,- грит, - Митрий  Егорыч! Как  поживаш, как  здоровице? Хорошо, грит, што  пришел, хоть, понимаш,  свиделися».
«Спасибо,-грит  Митрий ,- на  добром слове. Матери своей, сестрице моей Клавдии Васильевне, передай поклон  и здоровьица ей на  долги  годы.»
С тем и  рассталися.  Да, рази  дадут  поговорить-от?  Оттеснили  сразу охранники-то, Митрия. Да и то сказать,  в  чем  был дома по  хозяйству, в том  и  отправился: в чунях , да  фуфайчонке, в  шапчонке, как есь,  херень на веретень!  Подскакиват к яму мужичок и давай яво , Митрия-то,  пытать: хто  такой, да  откуля? Да , рази скажот он чо ? С  тем  и  рассталися …да …!  Не  пришлось  боле  свидеться  имя. Помер Митрий-то… Царство  небесно… Одна  осталося, вот жиу!..
      Ой , а  смеху –то  было , колды  Митрий-от  по  телевизуру  увидал , как  Ельцин-от  от  охранников  убегал.  Помниш ? Нет ?  Дак , как? Сколь разов  показовали!  Наш  норов-от. Чудил, одно слово. Как  рванул от их  к  народу, те  и  поспеть-то  за  им  не  могут. Растерялися, друг с дружкой  переглядываются,  понять  ни  чо  не  могут. А  мало-ли  чо  он  ишо  отчебучит? Говорят, пьян был. Ну и  чо , што  выпил  сустатку. Для  куражу быват  необходимо  даже.  Чо- ть  не  пьяница, поди, какой? Не  вышол  бы  в  прязиденты!
 Историй-то  про яво  много  всяких, да  небылиц  ходит, да  тольке  все если слушать ,  так  можно  подумать , што спесыально  хают яво , Бориса-то.  Анекдотов  напридумывали.
 Вот один мне  шибко  в  память-от  врезалса.
У  Ельцина  встреча была  назначена с  неграми.    А , наконуне , он с Гельмутом , гярманцем, толи на охоте был, толи  на рыбалке. Толи на Байкале, толи  в Сибири где, но  где-то  недалеко от Кемерово. 
Ну, рыбалка, есть рыбалка! Чо , скажешш? Рыба  по  суху  не  ходит! Отметили  видно  шибко. А, тут  возьми да и забастуй  шахтеры в  Кемерово-то.   Загрузили спешно в самолет, отправили   немчару, еле  живехоньково, а  наш-от –герой, грудь  вперед: « Я, грит , сам  на  встречу  поеду , прям  сшас! И встречатся, грит, буду  в  бане. Не формально!»
 Во, загнул, чудила! А ,чо замерз, наверно? Или, штоб , хмель вышел ?
Заходит, значит, в баню-то, глядь, а  негры  кругом.
 « Ну, думат, мать вашу так, всю  душу  я из вас, прихлебаев, выну. Привезли , таки , к неграм. Не  послушали! Мойся , сшас, с бусурманоми-то. Потом  напишут  писаки-то про  неформальну  встречу, так  век  не  отмоешся! » А  деваться-то  не  куды.
 « Здрасте,- грит,- товаришшы  негры!» А оне, как  зоржут: « Мы,- грят , - не  негры. Мы  шахтеры, Борис  Николаевич.»
«Как, грит , шахтеры? А это  хто с кутаком  красным  стоит, не  негр чо-ли?»
Вот  тут  пошла  потеха!  Хохот со  всех  сторон!
«Нет.- говорят.- это не негр.»
« Это Мишка, с четвертово забою.»
« К  яму  позавчерась баба  прибегала на  свиданку, не  вытерпела.»
     «Эка охоча!»….Ха-ха-ха.
     И , поняслося… шутки , смех, издевки…Да  все, так по  доброму, по                хорошому  . Намылися, напарилися , с прязидентом-то,  шахтеры  и все  порешили ладом.  А, чо, нагишом-от все равны!
 Все высказали, все  претензии  свои, чем довольны, чем нет. На том и рассталися. Пообешшали домой возвернуться. А он  им  зарплату выдать  пообешшал.
 «Давайте, - грит ,- не будем лишнево поводу  давать смеяться над нами, русскими-то . И то,  после бани, да  массажу , понимаш, легче!».
Чо , и говорить , умел  он  ладить с простым  мужиком-от! Знал подход-от!
Да , и  иносранцы все  уважительно с им  обходилися.
А, то што чудил, да  шутковал , так это в  крови у  нас у всех.
Мы  хоть  и из  Бутки, но  совсем  не  дураки!

Вот косточки прогрею…

- Чо-й-то я  хворать  стала  частеньке!
  Вот  опять  кости  ломит  все. К ненастью  видно.
  Достань-ко, деточка, в  буфетчике  графинчик. Там у меня  лекарство стоит,
  перцовочка. Налей  в  рюмочку маленьке! Тю-тю-тю, лишку, лишку. Отлей         
  малехо. Мне и надо-то с наперсток. Вот так!
  Ух, крепка! Хорошо  настоялося, в горле аж  продрало.
  Вот теперь на печи  полежу, прогрею кости-то.
    Тятенькя  мой, Евграфом  звали, царство небесно, так завсегда так лечился.
  Чуть-чо занемог, настоечки выпьет с сустатку и на печь.
  А  колды  хворать-то, не  колды  было. Лавку держал.
  Утром  управляться  надо, хозяйство-то большо было, да и лавку  вовремя 
  надо открыть, то народ-от  уйдет в другу – к Емельяну.
  Семья  у  нас  больша  была,  наверно в доме жило  нас… Ой, сколь же жило-то?
  Давай посшитам :  маменькя,  тятенькя,  баушка,  дедушко,  кума Орина, дочька  ее - Лизка. Нас у  тятеньки  шестеро: братовья  Петро и  Михайло,  я, сестрицы – Серафима,  Анна  да  Катерина,  две снохи  Настасья да Лизовета.
У их тогда  было уж  по робенку. Хто жо  был-от?  Вроде, Василко и  Шурко.
Да, точно! Василко  и  Шурко. Вот, чо  ране-то  было,  все  помню, а чо  вчерась   деелось  забываю.
Сколь  насшитала-то?  Шашнатцать. Ну, наверно так и было. А, может  и  ишо  ково  не  помянула. Всех  и  не  упомниш!
Где  все  умешшалися?  Дак  дом-от  большой  был  круглой, на  две половины.
Тятенькя   никово  не  отделял, даже  второй  дом  поставили  на  дворе,  тожо  на  две  половины,  для Петра.  К мельнице  приставлены  были  Петро с  Михоилом.
Невески  хлеб  пекли  в  лавку  тятеньке. Роботники  были …
Буржуй?  Хто  буржуй?  Тятенькя?  Не-е,  како  там.. Но жили справно.
Я,  девка,  колды  в девках-то  ходила,  шали  кошемировы  носила,  кофточки батистовы,  вышиты. Па-арни  заглядывалися…
Роботник  был  у  нас -  Василек.  Полюбилися  мы  друг  дружке-то. Тятенькя  строго- настрого запретил  яму  глядеть  даже в мою сторону, а мне и  думать об ем. Сколь  слез  я  пролила, знат  тольке  Матушка Богородица…
Потом   революсыя  случилося,  Василек  в  красны  ушел, в сельсоветчики.
Братовья  с  войны  не  вернулися, забрала, треклятоя, царство им небесно…
Невесело житье пошло. Всех  сестриц  тятя  замуж  отдал.  Уж  и  не кочевряжился,  хто засватал, за тово  и  отдавал. Я  одна  все  тятенькю гневила,  всем  жонихам  отказ  давала.  Ждала  все,  колды  мой  Василек вернется…
Да, вернулся… Создал  коммуну  и  пришел  нас  раскулачивать. Забрали лошадей, скот, мельницу, лавку … Вошшем все чо было.
 Ой-е-е…
Тятенькя,  бедненькей,  как  сшас  вижу,  как  стоял  на  крыльце,  так  и  не сдвинулся  с  места, не  проронил  ни  слова.
Дедушко с горя  умер, а  за  им  и  баушка…Вот,  девка, горя – то сколь было.
Василек  три  раза  сватов  засылал, а  тятя  все  в  отказ.
Он  уговаривал  меня  уйти  к  яму. Мол, чо ты  слушаш тятю-то, времена други  пошли. Молодежь  просвятленна  стала, а  ты  все  темна, в избу- читальню  не  ходиш, грамоте  не  учишша,  все  на  тятю  оглядывашся.
А я,  все-жо, сумела, не  нарушила  родительсково  наказу.
Ночью  пришли  за  тятей. Василек  глаз  на  меня  боялса  поднять.В  доме бабы  в  плач. За емя ребетня, с  спросоня-то. Такой  вой  стоял в ночи, на всю      деревню,  нечеловеческой…Тятя как  на нас цыкнул, мол, не хороните ране времени…
 Боле тяти мы не видали…
 После  зимы, на  весну, пришло из  Талицы  письмо  казенно. Мол, умер от хвори   легошной, схоронен  в  обшой  могиле. Где  схоронен, кем  схоронен,
даже и  не  знам. Ходили  мы  с  маменькой  туда, искали  могилку-то. Указать-то  нам  указали,  где  место, а  сколь  там  народу  схоронено,  никто и  не  знат.
Много  было  таких-то, горемышных, в  то  времечко.
Указали  нам  идти  по  главной улице  к  церкви, на  окрайну, за  завод.  Как на  горочку  поднялися,  спустилися,  по  леву  руку  и  погост  у  их.   Больша-а,  крута-а  гора,  а  на  ей  сосновой  бор,  в ем  и  схоронены невинны  души,  царство небесно, земля  им  пухом…
Потом  у  нас  новой  дом  отобрали,  в  ем  открыли  клуб  для  пролитариев. Амбары  и  конюшни  тожо. Вот  и  осталися  мы  с  маменькой  одне.
Чо, говориш?  Как  с  дедушком   поженилися?
 Дак,  судьба  свела. Пришел  он  с  войны, а  дом - от  родительской  под коммуну  забран. Родителей  тожо  нету, братья  с  семьями  угнаны  на стройки.
Дело  суседско,  пожалела  его  маменькя,  и  пустила  на  постой. Вот  так  и сошлися. Хорошой,  уноровливой  мне  муж-от  достался. Жалел  меня!
Досталося и яму, не забыла советска влась, никово не простила…да-а.
Забрали  и  мово  Гришеньку,  десять лет о ем ни чо не знала. Таку кару принял, упаси господи. На каторге десять лет  отмыкал.Беломорканал строил. Молилась я шибко. Матушка Богородица, заступница наша, помогла.
Вернулся, соколик мой, яхонтовой.
Вот, почитай  шестерых  воспитали, одиннадцать внучат, семь правнуков
сшас у меня, глядиш ишо сколь будет!
Вот от тебя ишо дождуся, погляжу на твоих деток, может потом и соберуся к Царице Небесной. А сшас мне ишо рано.
Вот косточки прогрею и все опять будет ладно.

За грехи наши тяжкие…

- Ой-е-ей, чо деется на свете! Видно и в правду конец скоро!
Не глядеть – бы ни на чо, да не чо – бы не слышать. Ведь до чо дожили?
Даже в войну такого не бывало. В голод великий до такого не скатывались!
И куда только Ельцин смотрит? Это ж надо, до чо народ довели!
Ка-бы не Харлампыч давеча сказывал, а хто другой, в жизь бы не поверила.
В деревне Малиновой мор пошел. Вся деревня заразной болезнью хворат.
Привезли доярок на медосмотр, в райцентр, а они все порчены оказалися.
Все сифилисны. В деревне-то и всево дворов сорок осталося.
Давай разбираться-то, все совсем просто окозалося.
Жизь, девка, она сложна штука! И так суди, и этак. Вот кабы не довели колхозы-то "до ручки", я думаю, што этаково-то сраму не было бы.
Кажному была бы робота. Кажной бы копеечку получал. Кажной бы о своем дитятке думал.
Видано ли дело, девки в открыту, никаково стыда, на дорогу пошли телом своим торговать? И где у их тольке отцы да матери? Куды глаза у их тольке смотрят? Беда, беда, девка, на Русь – матушку сва-а-лилася-я!
Похлешше войны и голода будет! Если уж к нам еко место докатилося-я!
Чо, чо? Чо случилося?
Кара божья на нас идет! Поделом нам это! Антихрист смеется над нам, правит нами, беспутыми! Сожгли все церкви, все люди безбожниками стали! А все ишо пошло тогды, колды истину веру забыли!
Господи Иисусе, прости нас грешных, неведают люди чо деют-то!
Довели ребятушек, пьют горьку, о дитятках своих забыли! Весь народ совсем споили. Да, ладно бы свое, домашно пили, а то спирт глушат. По телевизору, Вашему, одни голы задницы показывают. Тьфу…А оно, ведь антересно только-то тогды, колды запретно, колды приоткрыть хочется.
Только запретной плод сладок-от быват!
Дак, чо случилося? Слушай…
В деревне той, работы совсем никакой не осталося. Одна ферма, голов на сто коров тольке. Заработку нету. Молодежь подростат, учить-то не на чо, и робить молодежи негде. Хто не шибко пьет-от, как-ту мало-мальски срядили своих деток, да и отправили в город-от. А горемышным-то деваться некуды!
Собралися девки, с пяток штук, да и отправилися на большу дорогу.
Начали больши машины останавливать, да себя предлагать.
Обтаскаются, да в деревню! Вишш, како оправданье себе нашли? Мол, всю семью кормям!
Им-то, горемышным, Гоподь-от все простит! А вот, хто довел их до таково сраму, николда!
В деревне мужики спрознали про то, што девки-то уж и не девки, да и давай к емя бегать. Хто за так, хто за спирт, хто за кусок мяса, хто за муку. Покатилася жизь, эх… в разтудытвою…язви ее.
Заразы по трапу-то нахватали, да по деревне и разнесли.
Вот лечатса сшас всей деревней. Поди, поисшши тут виновново?
И все ж, девка, я тебе скажу! Все порядки в семье идут от родитялев.
Каков порядок заведен, так яво и соблюсти надобно. А не свихнуться што б, на это воля нужна жалезна.
Народу у нас послабинку дали, вожжи отпустили, вот корень-от и надломился. А, сшас, чо иди лечись…
Только душу-то, да особливо корень-от трудно вылечить. Надломится и все сшитай, быват пропадет человек не за чо!
Нет, ране, брат, строже нас держали. Дажо в голод, в войну такой напасти не было. Ни хто не продавался. Да, случись, чо, так тятенькя сам бы прогнал по деревне кнутом нагишом. Осрамил бы на всю округу. Еть и замужом не бывать.
Ой-й-е-ей…Нет, ни чо дажо и не говори мне, знаю! Нутром чую, конец свету скоро! Не может, Гоподи, батюшка наш, с Царицой Небесной глядеть на это все! Господи, помоги! Прости, Господи нас грешных, неведающих чо творящих! Научи, Господи найти пути истинны…
Ложись – ко, деточка, спать. Утро вечера мудренее! А мне ишшо долго седня молиться придется, за грехи наши тяжкие….

Отмолчишша, как в саду  отсидишша.

- Чо перед зеркалом-то крутишша?
 Опять на вечорки собирашша?
Да…выросла девка, а нам и не вдомек.
Наказ тебе дам. Ты шибко-то за тем парням не гонись, которы балагуры, да баламуты. Ране-то зятя  выбирали с усердием, не торопно, с приглядом.
Болтунов-то не шибко жаловали, в роботе проверяли, проворной, аль нет.
Да, перед роботой_то кормили. Сытой роботник-от на небушко не заглядыват, паужны не ждет. Коли ест проворно, то и робит такжо.
Кто как робит, тот так и ест!
Коли молчун, это хорошо, не болтун значит.
А коли чо спросишш, да даст дельной совет, вовсе ладно. С умом значит, рассудительной!
Опосля, роботы устраивали  застолье и поили хмелем будушшово зятя-то.
 Вот и ты знай это! Пьяной-то свою натуру сразу показават. Девки-то дуры, глядят на тово,хто весь вечор уняться не может, которой у всех на моде: и поет, и пляшет, и  играт, и побасенки сказыват. За таково люба готова, хоть в омут. То-то и оно, што в омут!
А, вот хто тихо, скоромно сидит, дак на яво быват и не взглянет нихто.
Так вот, девка, ране-то , добры отцы своим дочерям , таково в мужья и выбирали. А сшас, вы никово не слушате, сами с усам, так и мотай на
     ус-от. Жизсь-от  можот долгой показаться с гулякой-то.
    Он и пьяной  покою не даст, пока  не упадет неможахом. Ладно, коли
не буянистой попадется.Так, што на вечорках – то приглядывайся, на
болтунов, да буянистых-то не гляди. Обходи их стороной. Взаправды говорят: «Напой человека и сразу все про яво и узнаш.»
В семье, девка, много чо от бабы зависит. Баба , она ведь скромна должна быть, не криклива. Ругаться, так вовсе не дозволено было. Да и кому  надо сварливу-то! В почете всегда скоромность была. Умелицы, да рукодельницы! Да ишшо, штоб здорова была . « Муж-от жену любит здорову, а сестру богату».
 Умна-то женшына и спонить с мужиком не будет. Почитать яво будет, да детей в почитании к тятеньке вырастит, каким бы он ни был. Умна-то знат как свое взять надо. « Ночна кокушка  дневну всегда перекокует.» Лаской, да нежностью ночью возмет, да на ушко яму и нашопчот все чо ей надо.
Вот, так девка! А уж коли мужик-от чо разгневатся, дак умна-то баба промолчит. Отмолчишша, как в саду отсидишша!
Гнев-от пройдет, а слова могут душу ранить. Шибко быват больно, колды в душу-то ранят…
Чо рассказать? Как на вечорках-то было? Так то долго сказывать-то.
Как-нибудь в  другорядь. А сшас беги, беги стрекоза!

На Вечорках-то было…

-Как не было? Как не было? Да, вот так, и не было клубов  ваших.
Молодежь на вечорках собиралася.
Где собиралися? Да где придется. Летом на поскотине али на берегу.
Когда в поле робили, с ночевой, так на стане.  В сенокос, так коло стога, в скирдах. Зимой  просилися к какой-нибудь одиночке на постой. Обыкновенно, да и чашше всево , собиралися у тетки Василисы. Она жила одна, муж-от пропал без вести в войну, вот она с сыном Анкушкой и осталося. Писни пела-а , ладно так выводила.
Собирались и парни и девки…Девок-то без роботы тятенькя с маменькой не пускали так просто. Хто с вязаньем, хто с вышивкой, али  с прялкой,  с мотовилом. Без роботы и не принято было просто так на гулянку идти.
 Приходили, на лавки рассаживалися, да с писнями за роботу и принималися.
Обыкновенно начинала у нас Парунькя, тонюсенько брала:
                -  Миленький ты мой,
                Возьми меня с собой!
                Там, в краю далеком,
                Буду тебе  женой.
Тут встревал  Анкушка  Василисин:
                - Милая моя,
                Взял бы я тебя,
                Но там, в краю далеком,
                Есть у меня жена.
Так и пели на пару. А то вот ишшо какой начинали, шибко ране-то я ее хорошо выводила. Кхе-кхе, сшас, прокеркаюсь, погоди малось. Кхе-кхе.
                Сронила колечко,
                Со правой руки.
                Забилось сердечко,
                О милом дружке.

                Ушел во солдаты,
                В чужу сторону.
                Нашел на чужбине,
                Вдругорядь  жену.
            
                Скажите мне тятя,
                Скажите мне все.
                Ну, как мне не плакать?
                Как слезы не лить?
Вот така писня жалослива! Ково и в слезы пробивала. Тетка Василиса , дак за всегда  прослезится, бывало и запричитат. Сшас по радио реденьке поют ее, дак тольке не так выводят, да и слова каки-то други.
Колды парни подходили, вечорки оживлялися . Начинали писни петь по- веселе:      
                Вдоль по улице метелица метет,
                За метелицей, мой, миленький идет.
                Ты, постой, постой, красавица моя,
                Дай мне наглядеться, радость, на тебя!
                На твою ли на приятну красоту,
                На твое ли да на белое лицо.
                Ты постой, постой, красавица моя,
                Дай мне наглядеться, радость, на тебя!
                Красота твоя с ума меня свела,
                Иссушила добра молодца меня.
                Ты постой, постой, красавица моя,
                Дай мне наглядеться, радость на тебя!

Из деревни Боровушки к нам на вечорки прибегали Вовка Труфанов да Иванко Рябцев, шибко у их хорошо получялося. Мы про их дажо частушку сочинили:
                Бороушена  идет,
                Земелька сотрясается,
                Труфанов в гормонь играет,
                Рябцев  подпевается.
    
 А уж коли Афонька  с Пчелки придет, дак токо веселье пойдет, до петухов
засиживалися. Афонька в гормонь шибко ладно наигрыши делал.
 Как заиграт, да запоет, аж всю душу наизнанку выворачиват.
 Девки за им вились. Нюрша наша тожо по ем сохла. Потом замуж за яво ушла.
                Девонькя милая,
                Девонькя славная,
                Девонькя, радость моя.
                Если б ты знала, моя ненаглядная,
                Грустно мне так без тебя.

                Утром проснусь, не успею опомниться,
                Первая мысль о тебе:
                Где ж моя девонькя,
                Любит ли помнит ли
                Друга в далекой земле?
 
                Мне эти карие
                Грезятся глазоньки,
                Чудные, светлы, как май,
                Они мои грезы,
                Они мои сказоньки,
                Они обетованный рай.

За шуткам, да прибауткам перепирательства  начиналися. Позадиристе хто, да побойче в пляс начинали с вызовом выходить. Лушка  Поликарпова
сама  ушла была. Любила выпендриться, особливо перед парням из других деревень. Подмигнет гармонисту и запоет:
               
                - Мы частушек много знаем,
                Седня все перепоем.

А он ей в ответ:

                - Выходи на круг, узнаем,
                И попляшем всем гуртом.
Лушка выходила, попровляла  косынку  на плечах, приосанивалась  вся и задиристо начинала:
                -Раздайся народ,
                Меня пляска берет,
                Дайте шире ходику,
                Веселому народику.
Иванко Марьин за ей приудорял, сразу тут жо обыкновенно подхватывал:
                - Ох, ты милая моя,
                Я тебя дождался.
                Ты пришла,меня нашла,
                Я и растерялся.
Начинали девки, откладывая свое рукоделье, выходить в круг одна за одной.
По пути , по кругу, приглашать пару.
                - Карие глазеночки
                Стояли у казеночки ,
                Стояли улыбалися,
                Ково-то дожидалися.
   
                -Я у тятеньки, у маменьки ,
                На воле не такой,
                Ка-бы ростиком  по боле-
                Все хорошеньки за мной.

                - Мне про болю говорят,
                Худенький, да маленькой.
                Поглядите на него-
                Как цветочек аленькой.

 Тут жо и отношнья выясняли, суперницы с приступом друг на дружку бывало, кто ково перепоет, да передробит:
         
                -Ты подружка дроби,
                Что бы  выходило,
                Ты своего заведи,
                Что бы сердце ныло.
 
                -Ой, подружка дроби,
                Дроби выколачивай.
                Из-за боли на меня,
                Шары не выворачивай.

                - А я любила, ты отбила,
                Так люби облюбочки,
                Я целовала, ты целуй,
                Целованные губочки.
Помню  Ондрий  Трусов сразу гулял у нас с Фроськой и с Лизкой, так у их  зачасту бывало вечорки – то в рукопашну кончалися, где-нибудь в проулке по дороге домой. А  он посмеивался над имя тольке , а сам по расстригам чаше все ходил, да вдовушкам. И частушки пел таки:
                - Я не сам, она сама
                Скамеечку поставила,
                А я не сам , она сама
                Любить меня заставила.
Или:
                - Хулиган, парнишка я,
                Не любят девушки меня,
                Только любят вдовушки,
                Отчаянны головушки.
 И так, девка, всю ноченькю и пропоем, не заметим уж как и петухи запоют.
Парни , знамо ишшо стараются за  вдовушки,  своей  приударить, да провожать пойдут. Меня так все  Василко провожал, роботник наш, шибко любовалса все  мной. Частушку  даже пел:

                Задушевную матанечкю
                В обиду я не дам.
                Кто матанечкю полюбит,
                Разорву на пополам.

 Ишшо задержимся, так бывало домой-от крадучись пробирашша.
Маменькя бывало таскнет за косу, так это ничо, лиш-бы тятенькя не видал,
да робота была сроблена. Приданно-то сызмальства сами готовили.
А хто без приданна –то возьмет? Рази кокой голобрюхой!
Опосля в нашем доме открыли клуб-от, кина в ем показавали, да концерты ставили по празникам.То собранья проходили, выборы…Да…
Давно-ли было-то? А вот уж и ты бегаш в клуб-от, на вечорки…

Золоториха.

       -Сказывать-то,  много  чо  насказать можно. Жизсь-то  она, как вода в реке  течет, течет…
        Сколь народу-то перезнаш, перевидаш, пока живеш!  Вроде и жизсь-то не так длинна, а оглянешша, ровни-то  нету –ка  рядом  уж  никово, все  уж тамока   дожидаютса. А я  и  не тороплюся, мне  ишшо  дело  надо  одно завершить. Наказ   баушки  моёй  исполнить. А может, и  передам  кому, ишшо  не  решила. Приглядываюся…
       Баушка  Анна  росла  сиротинушкой.  С сызмальства  горя-то хлебнула немало. Маменькя  ее  умерла от хвори,  колды  ей  и  пяти годков  ишшо  не было.  Тятенькя , знамо  дело, жонился  в   другорядь. Да , вот, тольке  Бог им деток  не  дал. Не взлюбила  сиротинушку  нова-то  мать, обделяла  ее  во всем.  Тяти  дома  частеньке  не  бывало, у  яво  дело  свое  было, прииски держал.   Все  в  лесу  находился , домой  заявлялся   к  зиме. Далеко ходили, за горы, в  леса. Бывало  и  не  верталса  хто. Вот  и  тятенькя  не  вернулся однажды.  Сказывали,  лихи  люди  напали. В то  время  разбою  на  дорогах много  было,  особливо  старателей  подстерегали  с  песочком.  Песочек –от золотой  сколь  душ  сгубил.
       Мать  совсем  заела  бедняжку,  работать   ее   заставляла  на  равне  с прислугой,  поиграть  с  ребятишкам  даже  не  пускала. Дождаться  не  могла,  колды  девка  вырастет,  штоб  сбагрить ее  куды-нибудь  замуж, да подале. Богачество у их было не малое.  Окромя  хозяйства,  лавок,  да мастерских,  имелось  и  золотишко, да  и  не  малое,  водились  и  камушки самоцветные.
       С приисков  то  жо  слухи  пошли, дескать  уходит  люд  роботный  и добро  растаскивать  начали. Ну, как тут  без  мужика,  никак  нельзя! Мачеха замуж  вышла. Пришел  в  дом  молодой, статной  мужик, скор на  деле,   ни  чо  не  скажошш!  Наладил  папенькино  дело,  не  скупился,  нанял приказшшиков.  Дело в гору пошло. Да, стал  Акифий –то на  девку  сиротку заглядывать,  шуткует  с  ней,  проходу  не  дает. Как   приедет, подарки ей дарит.
    Мачеха, как  приметила,  сплавить  Анну  решила  на  один  из  приисков, кухаркой  для  старателей. А  это  ж  на  верно  бесчестие,  хто в лесу-то защитит?  Кинулася   Анна  в  ноги  к  отчиму: « Защити,  родимой,  не  губи, век  бога за  тебя молить буду.»
       А ему  то  и  надо, обрадовался,  што  можно  Анну  при  себе  на  прииске  держать. Мачеха  ишшо  боле  обозлилося,  но  мужу  перечить боится. Аннушка  горькими  слезами  обливалася, не  знала  горемычная  к кому и  приткнуться, защиты  взять.
     На  ту  пору заявился  к  ним  старатель , тятенькин дружок, которой тятеньку к  золотому делу  пристрастил.  Узнал  про  житье-бытье   девкино  и  сказал  ей: « Ухожу  я, Аннушка,  в  свои  края, откуда  пришел, умирать пойду.  Никово  родных  у  меня  нету. Коли  пойдешш  со  мной  не  обижу, будешш   мне  за  дочку. Да, и  вдвоем  все  не  один,  доживать  мне  век-от. Ты  не  бойся, ходить  за  мной  долго  не  придется, маленьке  мне  осталося на  веку-то. А  все  чо  у  меня  есь  тебе  достанется,  на  жизсь  хватит  и деткам  твоим. Тольке  ни  кому  не  сказывай,  штоб  ни  одной   душе. А рано  на  зорьке  и  уйдем.» Так   и  сговорилися.
       Анна  не долго  думала,  собрала котомку: две юбки  с  кофтой,   два платка,  жокетку,  да  ботинки. Вот  и  вся  ее  одежа . Подумала,  подумала  и решила  взять  икону  с  родителева  дома. Подошла  к  божнице,  сняла икону,  глядь,  а  тамо  за  иконами  сверток,  в  родимой  матушки  платочке завернуто  чо  то. Таясь,  чуть дыша,  руки  дрожат,  взяла,    развернула и обмерла. Золото! Да камушки! Да много! Кила  три  будет.  Перепужалася, завернула,  положила  обратно. Легла.  Не спится. Да  и   как  тут  уснешь?  Из  родного, родительскова  дома  крадучась  убегать  приходится,  словно вору какому.
       И  сверток  покою  не  давал. Все лежала  Анна  и  глядела  на  лампадку. Лики  светилися,  то  вдруг  светло  так, то  мрак  какой  чудился  Анне. Она вставала,  падала  на  коленки, и  молилась,  молилась, плакала  и  опять молилась. Так  и забылась  без  сил  на  полу…
        Пропели  первы  петухи,  встрепенулася  Анна,  вскочила,  схватила котомку, кинулась  к  божнице   перекреститься  и  окаменела. Затухла лампадка  сама,  никто  к  ей  не  подходил.
       И  поняла  Анна, што  это  ей  знамение.  Взять  надо  сверток-от.  Видно тятенькя  ево  ишшо  спрятал  в  ее-то  горенке. Не  знат  мачеха  о  ем, а  то давно  бы  уж  прибрала  к  рукам. Перекрестилась,  взяла  сверток,  сунула  в котомку  и  ушла. Дед  Серафим  ждал  уж  ее  на  задах.
    Долго  шли,  с  неделю  наверно. Дед  в  деревни  не  заходил, старался обходить  их  стороной. Ночевали  в  лесу,  в  стогах сена. Устала  Анна, тяжела  ее  котомка. Дед  поругиват  ее, а  сам  тожо  ноги  уж  еле-еле передвигат.  Анна  ему  пенят: «Сьедят  волки  ночью  нас  и  не  узнат  никто.  Да и  кашляшш  ты. Давай  на  постой  попросимся,  хоть  денек отдохнем».  А  дед  ей  говорит: « Нельзя  мне  в  деревню.  Знают меня там, ждут с песочком-то, а коли  не  продам, так украдут, али вовсе жизни лишат лихи-то люди. Вот тут на поясе,  под  подштанникам  подчембарено. Тяжело мне идти-то».
    Снял  поясник-от, Анна  и  обмерла, а он  весит  наверно  коло 20 кило. Анна  рассказала деду  и  про  свою  ношу. Задумались,  как  дале-то    быть? Дед Серафим  и  решил. Сверток  Аннин  они  возьмут  на  жизсь, а  пояс подал  Анне  и   велел  закопать в  лесу. Да так, штоб  тольке  она  об  ентом  месте знала, сделала  приметы  и  нарисовала  на  бумагу. Подал  ей  листок с уголькем.  Сделала  Анна  всё,  как  дед  велел.  Пошли  дале,  приметы делают,  да  на  бумаге  чертят. Так  до  дедовой  деревни  и  дошли.
    Боровушка  на  веселом  месте  стояла, как  сосны  кончилися,  она  крайня была, а  там  ишшо  три  деревни  видно  было. Вот  так  баушка  Нюра  наша оказалась  в  Буткинской  слободе.
     Умирая,  дед  Серафим  срого-настрого   ей  наказывал  про  золото  никому  не  сказывать.
       Свел  ее  с  одним  лавочником,  которому  сдали  из  свертка тятиного немного. На  вырученные  деньги  купили  избу, развели скотину. Остально  закопали  в  бане  под  плахами. И  было сказано  Анне: «Забудь, девка! Доставать  по  маленькю,  в  самую,  што  ни  на  есть  нужду. Дабы  не накликать лиха!»
     Давно  уж  не  стало  деда  Серафима. Анна  вышла  замуж  за  местнова парня  Василия. Революцию  пережили,  четверых  детей  народили. Старшего-то,   Гришенькю,  на  войну  проводили,  в  Японску  сгинул  где-то в сопках  Манжурских,  молодой  совсем,  нецолованной  дажо  ушел.  Придет  Анна  на  жолезну  дорогу,  до  кулева   шла  провожала  яво,  падет на  землю,  навоетса,  напричитатса  об  родимом   дитятке,  да  опять   домой вертатса.  Тольке  два  раза  она  клад  доставала. В  войну  ходила  в  Талицу, выменяла  немного,  привезла  домой  мешок  муки,  да  Гришоньке  с  собой тихоньке  сунула,  зашила   подкладку  в  подштанники:  « На  чорной  день тебе  сынок,  потом  посмотришш,  можо  и   сгодится».
     О  кладе  Аннином  никто  и  из   родных  дажо  не  знал. Хоть  по  деревне ни  чо  и  не  скроешь. Прозвишшо   у ее  было  Анна  Золотариха.  Толи  от тово,   што  дед   Серафим  был  старателем,  толи  так  молва  ходила.  Всех своих  родных  пережила  Анна -  мужа,  детей.  Внуки  разьехались  по городам.  Решила  она  разделить  золото-то,  поровну. «Чо,   говорит, -времена  сшас  уж   не  те,   послабенье  пошло,  можно  и  выташшыть.  Пусть  девки  украшенья   наделают». Ахнули  внучата-то  бабкину богачеству.   Переругалися из-за золота-то.  Одному  боле  надо  на  машину, другому  на  дом - дачу, третьим  на  все  пальцы  перстни  подавай.
А  бабка  Анна  и  себе  долю  оставила. «Это, говорит, тому,  хто  меня дохаживать  будет»,  но  про  карту  все  молчала. Давай  ее  внуки-то зазывать  жить  кажной  к  себе. Долю-то  всем  надо! Сьездила  Анна-то  к одному,  другому,  да  и  вернулася  обратно  в  свою  избу.
      Вот  уж  за  сто  лет  ей  было,  гляжу, выхаживат  еле-еле,  ползет  по заулку  бабка,  юбкой  грязь  метет. А  ночью  тока  гроза  страшна  прошла, так  полыхало зарево-то,  сияло  да  грямело,  лило  всю  ноченькю.  Чо, думаю,  ей  в  эку  непогоду  дома  не  сидится,  не  иначе  чо  случилося?
А  она  пришла  и  говорит: «Лихоманка меня   замучила,  светится  золото-то ночью  по  всем  углам,  в  огород  выйду, и  там  оно  мне  светит,  прям  из земли  свет  идет. Умру  я  видно  скоро! Наказ  вот  тебе  дам! Сходи,  найди золото-то,  мне  не  дойти.  Если  сама  не  сможешь,  подбери  надежного человека  из  родни,  по- смекалисте,  може  и  найдете.  Выньте  вы  яво оттуда, а то  покою  мне  не  будет  и  на  том  свете.
      Пришла я  к  ей  дня  через  два,  а  она  в    избе  все  чисто  прибрала,  в бане  намылася  и  легла. «Не  видится ,  говорит,  мне  золото-то  боле, передала  видно  я  тебе  яво.  Седня   я   умру,  на  душе,  девка,  у меня спокойно.  И жалко  мне  тебя,  шибко  ты  у  нас, девка,  изроблена.  Глянь, каки  руки-то  у  тебя, все жилы вытянуты. Но ты,  девка,  не  печалься. Вот сробишш  ишшо  это  дело. Потом  и  отдохнешш».
       Так  и  умерла  наша  бабка  Нюра.
       Вот и мне  седня  тожо  виденье  было, светилась  лампадка  у  божницы, а  ведь  не  зажигала  я  ее. Видно  идти надо,  искать.  Тольке не решила ишшо с кем!  Приглядываюся…!

Оживет  деревня-то?               

    - Давеча зашла  Нюра  Митиха.  Сказывала, будто на  Кунгурихе, у нас  песок  нашли. Э-ка,  невидаль!  Он  всю  жизсь  там  лежит. Сшас,  говорит,  карьер  открывать будут. Сколь  на  моем  веку  всево  открывали-то . У-у!  Если  все  упомнить-то,  так деревня  у  нас  золота-бы  была.  Кожевенна  мастерска  была, Кирпишной  завод  в Немковой,  Коврова фабрика  на  Мохоушке,  Крахмальной  завод  на  берегу,  Пекарня     и  Маслозавод  у   кладбишша,  Ародром,  Ж олезна  дорога  в  Зарекой,  Лесохим. Где все?  Нету-ка. Все закрыли. Сшас вот карьер!
         Лес-от  вырубили  весь, коров  на  колбасу  отправили,  ферм  не  стало,  добралися  до  землицы – матушки. Последне,  чо  у   мужика   осталося,  отбирают. Как  жить-то  дале? Вымрет  деревня-то, неуж  на  верху-то  бестолочи сидят? Губят  мужика-то. Душу вымают  у  Россеи-то. Как  без  деревни-то  Россея?  Никак  ей  без  мужика-то  нельзя!
         Не  жалеют  мужика-то! Вот возьми  хоть  Петьшу-соседа. Чо, думашш, всегда  он пил  чо  ли? Нет. Петьша  он  тракторист  от  бога. Робил, сил  не  жалел  денно и ношно. Орденом  нагрожон  за  труд. По пять нормов  давал пахоты. Столь никто не мог. А он мог!  Потому, как трактор  свой  холил: разберет, смажет и соберет. Тольке  потом  в  поле выежжат.  Мотор  ухом  слушал. Я,  бывало, на  яво  заворчу, што  трешшит  под окошком, а  он  мне: « Это, тетка, не  трактор  трешшит, это  музыка  поет!»  Во, как!
        Или,  Володьша   Дусин, он  ведь  не  просто сторож. Это  он   сшас   ходит   у  Кланьки  магазин  оберегат, а  ране  он  кузнецом  робил. И  не  просто  робил, а  ишшо  как!  Звон-от  от кузницы  с  ранней  зорьки  до  вечерней  на  всю  округу  слышон  был не  на  одну  деревню, как  колоколчик  переливался,  да  ровно  так  на душу  ложился. Казалось  обыкновенно  дело, а  вот  теперь тишина  стоит  в  деревне.  Ни  трактор не  трешшит,  ни  молот  не  звенит. Да,  дела…  В торгаши все пошли…
       Спрашиваю, тритеводнись, у Надьки, кому  хоть  сбывашш  тряпье-то? У  ей  полон дом  в  кулях, все  в  тряпках  да  коробках. Гонят   в   областной  центр  по  шмотки – то,   к  китайцам,  говорит. Вонь от  их  тряпок-от  стоит. Да  ишшо , Верка  Филимонова сказывала,  што  вшей  нашли  в  пуховых  ихних   тужурках, так   сшас  запрет   вышел на границах-от.  И  вот  энтим   дерьмом   пол   деревни  торгует, а пол  деревни носит.  А  простых  панталон  и  купить  негде!
      Зинка с Борькой  купили  китайску-то  люстру. Вся  блястит, с крусталя!  Встали  с утра,  Зинке надо скоре повесить, не терпится: «Давай, да, давай вешать». Встал  Борьша-то с постели, голова как обыкновенно трешшит  с  утра-то, взгромоздился на стол. Кричит: « Подавай, язва!» Ну, Зинка  довольнешенькя,  што  в кои-то веки мужика с  похмелья  робить заставила, веселехонькя: « На, Борюшко, сшас Борюшко…»
       Борькя так  устарался, припыхтелся  прям  весь, што  кокушко  из  трусов-от выкатилося. А  Зинша  на  радостях-то шутковать  вздумала. Шшолкнула  яму  шшелбан по яйку-то. Он грохнул о пол вместе люстрой-то. Крусталя  все  вдребезги. Зинша : « Борюшко, Борюшко…» Бегат коло яво, не знат куды и кинуться-то. Где, думат,  в  каком  углу  пятой-то  искать  будет.  А  он  очухался, да говорит: « Зин, Зинуля,  ты  тольке  не  ругайся. Током  меня Зина дернуло, вроде свет-то я  отключал. Зин, меня  туда ведь  дернуло-то, погляди Зин, все ли  в  порядке-то».  Ну  и  поглядели…  Зинка  довольна,  што  он   подвоха  не  расчухал,  а  Борькя  што  Зинка  не  ругат  ево  за  люстру  разбиту.
      Вот  так  и  живет  сшас  наша  деревня-то. Не  знаю, как  с  песочком-то будет. Раз  карьер  откроют,  може  и  мужикам  найдется  робота, пить  мене  будут. Хорошо-бы,   оживет  деревня,  может!

Долыбилась.

- Сказку  сказать? Чо жо  насказать-то тебе?... Слушай,  баушка моя, мне ее  ишшо  сказывала.
Жили-были у нас, в Бутке, мужик с бабой. Поехали они в Талицу, к куму в гости. Баба и говорит мужику:
- Не поеду я к  куму. Кума в дорогой шубе  ходит, а мне-то и выдти не в чом.
- Ладно, как приедем в Талицу, заедем на базар, куплю тебе нову доху. А пока полезай в кадушку, налью тебе кипятка, доедешь, не замерзнешь.
Подумала баба, подумала, да и согласилась. В шубе-тоть охота  побаситься.
Поставили кадку в сани. Окунул мужик жону в бочку и понужнул коня.
Едет, оглянетса, сидит жона улыбатса. Спрашиват ее:
- Хорошо ли тебе? Не холодно ли?
А та, только улыбатса. Мороз  ударил, да такой, што птица на лету мерзла.
Верст с десяток проехали, а баба все улыбатса.  Ну, думат, мужик: «Раз весело ей, знать не холодно!»
Приехали уж в Талицу, а баба все  ушширятса. Рассердилса мужик:
-Да, сколь ты лыбиться-то будешь?
Ткнул кнутовишшем-то в ее, да и обомлел.
Околела баба, как глыба леденна  стала, а все улыбатса!

Не  берет  мирова…

- Тритеводнись, Наталья с Феней разругалися. Не берет их мирова никак.
Не из-за чо совсем! А, все язык  Фенин длинной!
К  Наталье дочь   ночесь  с модником  заезжала. А Фенькя простенькя у нас.
Прибежала  к ей утром, да и с ходу:
- Чо, у  тебя, зять гостил  вчерась?
- Какой ишшо такой зять?
- Как какой, я-ть  видала машину-то.
-А, тебя  кто спросил? Тьфу, ты, язва! Сплетня ходячая. Радио,ты сарафанное. Ходишь из дома в дом, переговаривашш! Забыла, колды сама-то ишшо  летось кувыркалася с Васькой Паньшиным!  Как  Панькя-то  кажно  утро тебе бадогом  стучала в  заплот,  штоб  на  роботу  не  проспали. А..?
Все-ть у меня на глазах,  а я хоть кому сходила, сказала?
А, Кузьма к тебе до этого  сколь  лет  ходил? А..? Всю  роботу  тебе робил.
Я хоть  колды осудила  тебя?  Ишш, чо  удумала, каналья! Зя-ятя нашла, водитель это Лизоветин, в  облась  поехали, по пути к матери заехали.
А, ты, курица, с распростертыми крыльями, понеслась по деревне-то, закудахтала по улице-то. И мозги-то у тебя куринны.
Уходи, штоб глаза мои тебя не видали…
     Так и выпятила Феню за  ворота,  да  ишшо  метлу  взяла и  вымела  след-от  за  ей.  Глядишш,  через  месяц  тольке на  мирову-то  и  пойдут!

Учетчица.

-Ох,   девка,  чо  и  говорить,  робить-то  я  рано  начала.  Вы - ть,  сшас  и  не
думаете о  том, што  можно  уж  и  робить  ровне  вашей,  коли   кому  наука
не  идет.  Чо  всех-от бестолочей  учить!
    Мне  вот,  шибко  охота  было  в  школу  бегать, да  в  колхоз  робить отправили.  Сшиталися    мы  с  Нюрой,  сестрой  моей,  детями  врага  народа. Поэтому  поблажек  нам   ни  каких  не  было. Куды  направляли,  туды  и  шли  робили. Маменькя  все  нам   наказывала,  штоб   мы   добросовестно робили,  штоб  не  отправили  нас в след,  за  тятенькой. Так  я  и  образованья-то  имею  всего  пять   классов, да  коридор. Пошто   коридор? Так  это  я  так  шуткую…  А   коридоры-то  у   меня  длинны,  вся  жизсь …
    Начинала  я  учетчицей  в  полеводческой  бригаде.  Уж  не  маленькя была,  лет   двенадцати. Отправил  меня  бригадир,  дядька Ондрий,  на дальни  поля,  мерять,  сколь за ночь  Петьша  пахоты  спахал, да  сколь   горючего  потратил.
А,  чо-ть,   все - равно,  робенок!  Иду, писни  пою,  прыгаю  от   василькя   к василькю.  Не  заметила,  как  уж  колки   пробежала.  Выбегаю   к заброшенному   стану,  глядь,  бричка   бригодирова  уж   там  стоит,  конь привязан. Думаю: « Ну, надо же,  и   когда  он  проехал,  даже   и  не заметила.  Наверно,  объездной     дорогой   ехал».  Забегаю,  а   тетка Василиса,   соседка,   откуда  только   взялася,  стол   накрыват. Увидала меня,  так   из   рук-от   и  грохнула  об  пол  тарелку  с  огурцам.
Бригадир   выскочил   из-за   перегородки  в  подштанниках:
- Вальша, ты   чо  тут   делаш?
- Дак,  ты   сам   меня  отправил   мерять   на  поля,  сколь  спахано.
- Смеряла?
- Так   ишшо   не   успела.
- Дак  иди,   чо   встала-то?
Вышла   из   сторожки   и   думаю: « А,  чо  они  напугалися-то?»
       Побежала  дале,  гляжу, гроза  начинатся.  Бегу,  думаю: « Може пронесет!»  А  туча – а, тока   чернушша   идет,  ветер  поднялся.  Обратно повернула  и   обомлела. Стоит  на  дороге  волк.  Саженях  в  пятнадцати будет. Два – три  прыжка  ему   до  меня. Я  не   шевелюся.  Он  не шолохнется.  Так  и  стоим,  глядим  друг  на  дружку. Тут  как  восейнет, гром  раскатился  по  небу,  да  как   протрешшит.  Я  так  и   рухнула  о  земь, не  помня  себя. Ливень  хлынул. Не  знаю,  сколь  и  пролежала  я  так. Опомнилася,  поднялася,  огляделася. Волка  нигде  нет. Из-за  леса  бричка  выезжат.  Бригадир  гонит  за  мной,  видно  перепугался,  што  робенка  в  эку   падеру   выгнал. Подобрал   меня  и  домой   повез.
- Эх,  Вальша,  нарушила  ты   седня   все   мои  планы.
- Каки  жо  планы  я   нарушила-то? Петьша   пашет,  а  я  не  смеряла  сажени,  так  я,   дяденькя,   все  поля  наизусь  знаю,  сколь   где  гектаров.
- Ладно,  Вальша,  я   никому  не  скажу,  што  ты  не  меряла   пашню, а  ты не   сказывай,  што  я  тут  был.

А, крапива-то  жалюча!

- Ой, ну  и  погодка  седня! До  нитки промокла, аж  все  косточки свело!
Полезай сюда, ко  мне на  печь, погреемся! Ране-то, бывало, и промерзнем, и промокнем,  наробимся, а  ишшо и на вечорки  побежим.  Сшас  вот  сказыватся,  кости-то и болят. Нюрка Зубова вон, тожо  печку  топит, тожо видно поясницу греть  полезет.  Она ведь, ишшо  меня  постаре  будет!
     Помню, выкуняла она, девка ладна стала, баска. А я, ишшо подростком была, да и хворь на меня  напала. Вся  коростой  покрылася. Гулять она начала с Иванком, а мне антиресно, я за емя все бегала . Однажды,  по-ране их прибежала к ее дому, у их  сараюшка из  тесу была, и в щили  хорошо было за емя   подглядывать. Пробралася, в сарай, жду, темнать уж начало. Пристала видно, притомилася я, да  и задремала.               
    Нюрка с Ванькой пришли к дому-то, пошла Нюрка в  уборну, дверью хлопнула, я и с просоня-то, полетела с поленницы, дрова-то рассыпала.     Нюрка от страха присела, думат зверь, какой залез в пригон-от и обтюрилася. Я, чтоб не получить от Ваньки-то, кинулася в дыру, в сарае-то сзаду, а там крапива в два метра, я бухнулася прямо  туды.
    А, крапива-то  жалюча! Пала, реву. Впереди сажени три крапива, сзади Ваньша  бежит, кричит: «Ах, ты, коростина дыра. Сшас я тебе задам  пару-жару!»  Еле-еле  выбралася из крапивы-то. Нюрша  от стыда-то домой убежала.
    Прибежала домой, реву, тело горит, спасу нет.   Дедушко Власим говорит: «Сси, Вальша в горшок скорее».  А мне и не до стыда совсем, села скоре на горшок. Два дня от ожогов-то лечил меня дед мочей, все тело горело от пупырей-то, да и коросты прошли. Вот  и  тако у нас бывало! Сшас смешно, а тогда не до смеху  было. Нюрка все грозилась меня  поймать, да крапивы в  штаны  наклась.     А крапива-то, стрась кока жалюча!
Она, поди уж и не помнит, а я то знаю!

День  великой.

- Баньку – бы  истопить надо. Слышь, меня? Как по чо? Праздник  завтрась будет! Встретить надо по - доброму. Великой день будет. Сколь душ загублено, помянуть надо всех. Радость большую день-от нам принес, счастье неслыханно, но горя горького даже  всем  миром не замолить и не забыть. Испытанье великое было богом дано. Кому в боях погибнуть, кому на  трудовых  работах, кому в лагерях сгинуть, а кому домой возвернуться.
   Победу  уж всем  миром  чуяли. Знали, што близок  конец  войны-то. Мужиков домой  ожидали. Помню,  Нюрка  Агрепинина, как  завидит почтальонку, так в  избу  убегат, молится, штоб мимо та  проходила. Так и дождалася дня  победного. Гуляла в день-от Победы, писни пела, плясала. Бабы ей завидовали, говорили: « Счастливая, ты  Нюрша, обошла  тебя  похоронка  стороной». А на  завтра ей  Капитолина  у  ворот вручила  казенно  письмо, погиб, мол  ее  Нифантий . Та,  как  стояла,  так с воем и рухнула о земь.
Слегла баба,  еле  выходили  ее. Пережила и это, отошла. А, чо, все  пережили и она тожо!
  У  Авдотьи  вон, до  войны  ишо, уехала Кланька в город учиться на  докторшу. Так  война – то, как  началася, ее  молодехоньку  совсем,  сразу  на  фронт  забрали. Даже с матерью  не  попрошшалася, письмо с дороги  отправила, мол, еду  на  фронт. С войны,  слава  Богу,  вернулася, а волосы  седехоньки, беле  матери, самой  всего-то двадцать с гаком  небольшим и будет.
Всю  войну прошла, таскала раненых из  бомбежки, в окопах на  передовой, как все мужики спала, в госпитале потом робила. Сказывала, што  смертушки  столь  видала, сколь и врагу  не  пожелат  поглядеть.
   А Митрий, вон, Калистратович , танкистом служил, в танке горел, потому половина лица-то и крива у яво, выгорела. А, вы, яво дразните: « Митрушко- криворытушко»,  сами тово не чуете, што не ладно делате. Ладно, норов у яво смиреной, не серчат на вас.
    Чо? Ты не  дразнишш?  Ишшо бы  ты  дразнила! Я б  толды  тебе показала кузькину мать, живо задницу крапивой бы нажалила.
    Дедушко твой, Григорий, тожо герой, хоть и не  воевал. Муки принял, можо  страшне-страшнова! В одну ночь забрали тогда почти всех мужиков из колхоза.
Враги народа! Осталася  я  одна с тремя мал-мала ребятишкам. Нюре-8 лет, Вале-7 лет и Кате-4 года. Робила я  в то время на конюшне,  конюхом. Есть особо  ничо не было. Хлеба в колхозе не давали, самую малость.  Со  своего хозяйства харчевали: корова, куры, огород..
   Началася  война, мужиков в колхозе  не осталося. С утра  до ночи,  всё  на колхозной роботе:  в поле, на ферме, в лесу.  Дома девчонки хлопочут, да и то старших приказали отправить робить в колхоз. Робили  оне  у меня везде, куды  отправят, то на сенокос, то посыльными, то печки топить в конторе, а  дрова-то самим  заготавливать  надо, и распилить и расколоть.
    Помлю,  как-то привезли  в магазин мануфактуру. Очередь больша собралася. Вся деревня здесь. Давали по два метра в руки. Я, как и все встала в очередь, девчонок привела. Радуются, девки-то, мучась в очереди,  справлю им по  платью, в обновках ходить будут. Подошла наша очередь. А сзаду,  Онисья,  ишшо  своей   будет, Грише сестра  сродна,  видит, што  ей  может  не  хватить  закричала: « Не давать врагам народа!»  Пыталась было  я  ей  сказать, что в колхозе  роблю  наровне  со  всемя, и  девки мои   тожо. Да  не  тут-то  было. Загудели  все  сзаду, поднажали  и  вытолкнули  меня вместе с ребятишками  из очереди. Так и пошли  домой,  в слезах, измученные  от  обиды.  Разрывалося  сердце  от   незаслуженново-то.
      Ночью, крадучась  от  всех  пришла  Анна - продавщица, прнесла  отрез ситца: «Сшей, хоть старшеньким!»  Я  толды  ишо  боле разрыдалася,  все  летушко  ей   потом  яйца  носила. Да, свет  не  без  добрых  людей! Царство ей  небесное!
    Немного подросли девки-то у меня, окрепли, отправили Нюру с Валей на ферму,  управляться с телятами, доить коров. Об учебе речи и не шло. Завидно и обидно было мне: други  робятишки  все в школу  ходили, а мне  не в  чо было  одеть  их. Не  было ни сапог, ни валенок. Одни валенки  носили  на  двоих, и одно пальтишко было, перешито  из старого  ярмячишка  деда  Власима.  По  деревне  вслед  им  зло  ползло: «Дети врага народа».
    А  девки-то и  не знали, што  отец  их, невинно  пострадавший, так жо  страдат   и мучатся,  не  понимая,  чем  же   он так  провинился  перед  советской  властью. Но  молчать надо толды было! Иначе всех бы отправили вслед за  тятькой,  в ссылку. Я и молчала, и девкам  наказывала. Успокаивала  себя, что  не  одна  тока  горемышная. Вон, сношейницы, Маремьяна  и  Настасья  так  жо  мыкаются. Ждали  мы  своего  Гришеньку, дедушка   твоево, хоть  десять  лет  не  было  от него  ни  одной   весточки. Надеялась, што жив он, и  Бог  даст, вернется.
    Пришел  Григорий  в  47  году. Вернулся  его  брат  Яков, а  вот  старший  брат Михаил так и сгинул  где-то. Дед   твой, Григорий, в  колхоз робить больше не пошел, устроился в кооперацию на склад, потом робил  сторожем  там  жо, уж  перед  пензией.
    Сшас  можно  все  сказать, правду  сшас  не  воспрешшатся  говорить-от.  Вот  я  тебе  и  сказываю. Дедушком  нашим  гордиться  можошш  смело. Герой он у нас!
   Так  што  девка,  не  отлынить  тебе,  беги,  носи  воду в баню, топить будем, да  смотри  лыв  не  наделай. Уплешшеш  дорогу,  так  мужик-от   пьяницей  будет! А помыться надо. Завтра день великой – Победа!

Кто в доме хозяин?

- Доброго здоровица!
- Ба-а, с кем ты здороваешься? Дома-то ведь нет  никого.
- Как нет?! А, Кузьма Иваныч?
- Какой еще Кузьма Иваныч?
- Кузьма Иваныч, это домовой, Кузя. А, ты, проходи, проходи.
Когда в избу-то входишь,  есть кто в доме, хоть нет, а здороваться  надо.
В каждом доме есть. У кажного  своя чиста сила.
- Ба-а, да разве ты веришь во всё это?
- Вот послушай, девка, чо я те скажу.
Молода я было ишшо, тожо,  не верила во всё это, даже сестру  Серафиму пугала буканушком-то. А, та боялася, буканушка-то.
Как-то уснула я ране обычного, на голбчике, а Симка с Шуркой, меньшим братом, шумят на полатях, спать не дают. Я им и скажи, што  вижу, как буканушко идет за Симкой, забрать ее  норовит. Оне и притихли. И то сказать, шибко я пристала за день-от, за скотинушкой-то управляючи, да по хозяйству. На зорюшке-то просыпаюся,  маменькя уж  печь растопила, управляться  надо. Тормошу Шурку, а Симки рядом  нетука. Гляжу, а из угла, из под тулупа, ножошки торчат. Дёрнула за одну, а Симка как заорет блажиной, забилася вся. Маменькя на печь к нам кинулася, тулуп-от сдёрнула, а Серафима-то, девка, без памяти лежит, вся мокрехонькя. Всю ноченькю она, девка, просидела на горячей-то печи под тулупом, с головой укрывшись. Боялася, горемышная, все ждала, когда ее буканушко-то заберет.
  Бабку Окулину  приводили к ей, лихоманку выгоняли всю  десядницу. Долго она у нас потом отходила. От маменьки с тятенькёй мне ни чо, конечно не было, но я, девка, здорово винилася перед Симушкой-то.
   А, Кузя у нас живет всю жизсь.  После случая-то с Симкой, решил Кузя меня проучить, за то, што я  в  его не верю-то.
Уехали  как-ту все на дальни покосы и коров туда угнали на выпас. Осталася я одна по дому, на хозяйстве. Жара стояла, я в огороде поливалася, хожу и все спотыкаюся, всю воду рассплешшу, таку грязь развела, и у колодца, и в огурешнике. С  вёдрам-то пала, ругаюся, бегаю. Курец начала кормить, пшеницу рассыпала в чулане. Цыпушки в огород зашли, грядку с морковью разворошили. Пока их  выгоняла, из огорода – то,  кот в доме крынку с молоком уронил, крынка разбилася, молоко разлилося по всей избе. Вообщем, девка,  за чо не возмуся, все из рук падат. Умаялася я, убегалася, пала к вечеру-то без ног и провалилася в сон.
    Вдруг, средь ночи, ни чо, ни к чому, просыпаюся от страха, девка. А ночь, надо сказать, чернушша стояла, ветер поднялся. Где-то гремело, где-то ухало, чо-то стучало, чо-то  скрипело. Закрыла я, девка, от страха глаза. Успокаивала себя, што гроза надвигатса. И тут слышу, как на ноги чо то наваливатса, да тако тяжоло, што ноги-то  прикованы будто. Стала подымать, а пошевелить-то я емя не могу. Вдруг смех послышался, десницы открываю, а  в ногах огонек светится, ровно ломпадка у божницы горит. Гляжу, старичок сидит, маленькой такой, как робенок. И одет обыкновенно, в рубахе,  штанах, кушаком подпоясан, в шапке, а над ей ровно колокольчик висит огонек. Сидит в ногах у меня, ножошкам коротеньким своим болтат и хохочет надо мной. Глаза от страха закрыла, пошевелиться не могу, силы девалися куда-то. Из всех шшелей, из всех углов на разны голоса смеялася вся собравшаяся нечись. Смех был и женской и детской и старческой. А старик перескочил с ног-от на горло, уселся и давай его  давить. Дышать, девка, становилось все труднее. Я билась, билась, но на самом деле и пошевелится - то не могла.  Смех все усиливался. В избе началося движение, ставни хлопали, с потолка земля сыпалася. На чердаке плясали и гуляли черти. Посуда в шкапу звенела… Все выло, гремело, свистело…
     Вот тут, девка, я и вспомнила Господа-то бога! Крикнуть силюсь, не могу. Взмолилася про себя: «Господи, помоги! Господи, прости меня грешную! Господи, помоги!»
     С трудом, но потихоньку, ослаб буканушко-то. Задышала я, а сама все твержу: «Господи, помоги! Господи, помоги!» И ведь не сплю, все вижу в явь. Как солнышко начинат подыматься, как зорюшка начинат заниматься. Отпускат меня буканушко-то. Шевелиться стала, подняла руку и давай креститься, даже молитву вспомнила: « Да, воскреснет Бог, да  возразятся врази его. И да бежат от лица огня, любящих Бога и знаменующих крест свой честный на прогнание всякого супостата. О, пречистый и животворящий  кресте Господень, помогай мне вместе с госпожою Девою Марией…»
Буканушко спрыгнул под кровать и исчез. Все разом стихло. А я, девка, все продолжала креститься и молиться: «Отче наш, еже еси на небеси, да святится имя твое, да, прибудет царствие твое…»
     Поднялася я толькё после того, как совсем рассвело. Вот тут-то я и уверовала в домового, дала имя яму. Колды он не пакостит,  зову  его уважительно – Кузьма Иваныч, и с людьми тожо. А колды балует  - Кузька или Кузя. Но после того случая, мы с им подружилися. Разговаривам все время. Вот недавно жонила яво. Сшила в дом Хозяюшку – Марфу. Вот, погляди, кока баска, красавица! Сшас у нас в доме и вовсе мирно стало.
- Сколь Кузе лет? А, кто его знат. Сколь дом стоит, столь и лет, а может и ишшо боле. Говорят, што колда им шибко хозяева глянутся, так оне за емя и в другой дом переходят. Это хорошо, колды в доме-то довой живет, хранит и дом и хозяев. Да, вот, как ты к яму отнесешся, так и он к тебе! Так, што, девка, ишо  неизвестно, кто в доме – то  хозяин?

Курортница.

- Вот, вы, молоды-то, все норовите укатить в отпуск-то куды-то. То на курорты, да в санатории всяки. А нет, чтоб домой, к  баушке приехать. Чем тутока не курорт. И речька есть, и воздух чишше не быват, и лес, и грибы, и ягоды всяки. Все свое, все чисто, питательно. Ан нет, заграницу им подавай!
   Грапка у нас тожо ездила в санаторю, «Ласточкой» зовут. Сказывала, как отдыхала-то. Все говорит хорошо там: и лечат всякими токами, и невры, и ноги, и спину. Массажи делала, ванны примала. Кормили до отвалу, вечерам на вечорки ходили. Один, грит, недостаток был, баушка. Всего один-от мужик был, нормальной,  на сорок баб, так все и уехали не отдохнувши. Вот срамцы, кого на курортах деют. А ишшо сказыват, что остальны были  коки-то хокисты. Сказавала, што все с клюшкам ходили, а чо ходили я так и не поняла. Как ты грит, баушка. Тебя грит, надо было туды отправить-то.
   Один ее хокист сватать начал.  Я, грит колды к  молодухе прижмусь, так сразу  у меня все оживат. А самому уж восемьдесят с гаком будет. Хрен старой, а туды  жо.
   А другой приехал со своей гармоню, выдет в круг объявлят: «Аргентинско танго» для Вас, Грапочка!»  И начинат выводить. Ухажовал все за ей. Она девка смеется, ей-то бабе всего - то под сорок, а яму хокисту   восемь десятков уж будет. Грапка там не вытерпела, собралася уезжать ране времени, а он пришел, давай прошшаться. « Вы, Грапа, на меня наверно обиделися, что я вчерась за руку  женщину держал. Так это ведь прошлогодняя Галя, а ныне-то я с ней ни-ни. Мне ведь ты приглянулась».
   Агрепина у нас, девка сурьезна, хоть и вдовая. Плюнула на ихны шахли-хахли, да и прикатила домой. Говорит, хто по чо ездит. Есь и самостоятельны. Хорошо, грит, везде, где нас нету.  А лучше чем дома нигде нет. Вот и я Вам, говорю. С городу-то приезжайте к нам, домой, да тутока и лечитесь и отдыхайте.

Взгляд на скрозь.   

- Гадать, да угадывать, девка, дело не хитро. Можно и научиться. А, вот, видеть, не всяк может. Один в людях обманыватся всю жизсь, и не как ему не везёт, а другому достатошшно только взглянуть на человека и он яво наскрозь видит: И как живёт он, и с кем неладится у яво и чё думат он. Таких-то людей и побаиваются, и уважают.
     Жила у нас в деревне Александра, Шуркой  Пронькиной звали. Кто и  ведьмой или колдуньей  её называл. А только шли к ей все. Украдкой ходили-то. Чаше по потёмкам бегали, огородам. Жила она особняком, мало с ей кто дружился. Много она чо могла: отнять  мужску силу, или вернуть, приладить парня к девке или наоборот разлучить, на богатство ладила и на бедность, хворь нагоняла и выгоняла,  порчу на скотину делала, на людей и сымала её. Да, много чо она могла! К ей толькё, к избе ишшо подходят, а она уж знат по чё к ей пришли, за добрым делом, аль нет. Бывало, дурны-то люди и уходили ни с чем.
     В суседской деревне, у Лукерьи, сын был – Федькя, ну такой бандюган, што из тюрьмы не выходил. Толькё побудет дома  маленькё, да опеть угодит.  Вот уж к сорока годкам где-то яму было, а семьёй всё не обзовёлся. Пришёл он домой хворый, Лукерья яму и начала пенять, что, мол, надо бы к Шурке Пронькиной сходить, пусть порчу с тебя снимет, от казённого дому тебя отворотит. Думал, думал Федькя, да и согласися. Уж больно мать жалко яму стало, состарилася , да и понимал, что все жилы уж из яё вытянул. Вот  пришли оне к Шурке, та глядела на воду, кого-то шептала, брызгала яво, Федькю-то, умывала. Крест одели на яво с матерью, молилися. А опосля, когда пошли домой-то, Федькя возьми, да и спроси у яё:
- Тётка Александра, скажи, попаду я в тюрягу ишшо, аль нет?
А она на яво как взглянет из подлобья. Взгляд у ей был шибко тяжёлой, наскрозь. Федьке, аж жутко стало. Она яму в след и сказала:
- Иди с Богом! Параши тебе не миновать.
Опешил Федькя, а в ответ вымолвить ни чё не смог.
           Здоровье яво после пошло на поправку. Дом у матери поправил, робить начал. Справной сделался, видной стал. Всё у яво в руках «горело», люба робота, за чё бы не взялся. Мастеровой у яво и отец был, царство небесное.  Лушка на сына не нарадуется. Невесту яму подыскала. Девка скромна, роботяшша попалася. Зажили ладом. Робятишки пошли. Первой в деревне машину купил, телявизер. Всё бы ладно, да Федьша чем далее, тем всё хмурне делатся. Мает ево чё то. Молчит всё боле.
          Тут по деревне слух прошёл,  што Шурка – колдунья при смерти лежит.
Федьша, как узнал, бросил все дела, вскочил в машину-то и погнал к ей. Всех кур да гусей по улицам-то распугал. Забегат к Шурке-то, да сходу падат на колени перед лежачей-то. Взмолился:
 - Скажи, ты мне, тётка Александра, Христа ради, не мучь меня. Весь я извёлся, когда меня посадют? Нельзя мне туда, семья-ть у меня тепереча, на кого я их оставлю. Женился я, дети у мня!
Александра повела глаза-то свои  бесовски  на яво, выпучила, и чрез силу спросила:
-Как жону-то зовут?
Федькя с испуга –то дара речи решился. Тихо  так выдавил из себя:
- Прасковья.
А Александра вдруг хрипло  засмеялася, в смехе закащлялася и прошамкала:
- А я те чё говорила, - не миновать тебе Параши! А? Не миновать!
И всё продолжала хохотать. Федькя в испуге начал отползать, а она всё продолжала  хрипеть:
- Не миновать, Параши-то… Не миновать… Права была… Права…
Федькя домой вернулся  на радостях. Вбежал  в избу, схватил Прасковью в охабку и давай её кружить, да приговаривать:
- Парашенькя моя, Параша, любушка моя, голубушка.
Домашны опешили, не видали робятишки  тятю-то весёлого такого.
Так, что девка, верь, не верь, а есь таки люди, которы наскрозь всё видят!

Ваньша – гиря.               

       В войну, девка, шибко всё было строго. Так строжили, что за кажной колосок в поле могла голова с плеч полететь. А проверяющих в колхоз ездило, столь много, что  чуть ли не кажной день. В деревне  у нас жил дурачок  Иванко. Ну,  слабый умишко у яво. Не злобливой такой, сирота. Всем помогал, ходил  по деревне, ну его за это подкармливали.
       Хлеб убирали как-то, сушили зерно, в мешки складывали и отправляли государству. Председатель  поприкидывали с бугалтиром, не хватат гирьки, чтоб взвешивать мешки. Больши гири. Как делу быть, надо гирю писят кило, а нету. Чо делать? Увидали Ваньку, покликали. Он прибежал, лыбится. А, сам худюшшой, питался то тем, кто чо подаст.
- Вставай Ваньша на весы, взвесим тебя.
- Не, не,- запротестовал Ванька,- сдадите государству.
- Да на кой ты нужон государству-то. Роботу тебе хотим дать, приставить к весам. Работа ответственна,  потом грамоту дадим, коль справно исправлять будешь.
Согласился Иванко, взвесили его, вокурат полста и оказался весом-то. Председатель ему и говорит:
- Будешь, Иван робить гирям. Как все трудовые колхозники приходи кажно утро на весову. Поручаю тебе работу ответственну. Кажной раз, как хлеб будут взвешивать на весах, ты садись сверху. Понял? Будешь получать хлебушко за работу.
И правда, давали ему по полбулки в день.
- Понятно, чо ж не понять,- отвечат Ваньша.
Так и робили, взвешивали зерно, потом полста  килограмма отнимали и записывали.
Приехал уполномоченный с проверкой, как идут дела с отправкой зерна поглядеть.
Видит, вешают зерно, и вдруг парнишка бежит и заскакиват на мешки сверху.
Кричит уполномоченный:
- Уберите дурака, это ишшо, что за выкрутасы мне тут. Все под суд пойдёте!
Схватил за ухо Иванка.
- Чо ты тут делашь?
А Иванко ему и говорит:
- Ты пошто, дяденькя уполномоченный, лаешься, да ишшо и дерёшся.Ухо – то ть не казённо, а моё! Больно –ть.Могуть и в суд поташшить тебя!
- Ах, ты,  едрёна копоть,- кричит уполномоченный, -  да я тебя…
- Я тута  на ответственной работе роблю, - вырвался Иванко, -  я грамоту зарабливаю.
- Кем  ты робишь тутока?
- У меня ответственна робота. Я гирям роблю!- выпалил ему Ваньша.
- Как это гирям? Ты, ведь, всё ж таки, человек, сёдня ты столько весишь, завтра  наешша,  может  поболе,  или помене. Нет, так дело не пойдёт.
А Иванко близко к нему придвинулся, да сурьёзно так ему и говорит:
- Эх, товарищ, уполномоченный начальник, дак сьешь сто грамм, так не насерешь килограмм!
Вот так прямо и брякнул ему. Опешил вначале уполномоченный, а потом рассмеялся, махнул рукой и уж боле  придираться не стал. А чо, с дурака возьмёшь!!!

Корень жизни.

       - Да…. Растёшь девица, растёшь красная, яхонтовая моя… Я вот всё думаю, вырастешь, пойдёшь замуж, за чужого, незнакомого…Как всё в судьбе – то сложится?... Самое главное, чтоб мужик-от имел крепкой корень в сердце своём, в душе-то. Не понимашь о чом толкую? Ну, как тебе, по доходчивее-то сказать?  Вот слушай историю одну…
      Жил в деревне у нас, парень один…Кузьмичом звали. Слыл он на селе мужиком  не только  толковым и рассудительным, но и странноватым. Уж больно молчаливым был, не словоохотливым. Ищо, колды холостовал, не торопился с женитьбой-от. Успеется, думал, не к спеху. Засиделся в парнях-от, хотя и был пригож собой: высок, строен, коса сажень в плечах. Чёрны кудри падали  со лба, а орлиной погляд его пронизывал до косточки. На каку девку не взглянет, та и обомлет. Вились  вьюном  вокруг его, да так и не дождавшись, выскакивали замуж.
          А женился Кузьмич тихо, молча. Никто и не знал в деревне, откуда  явилась  деушка необыкновенной красоты, по имени  Анетта. Отец у Степана, Кузьма, был к лесному делу приставлен.  Дом их стоял на отшибе, за поскотиной, у самого леса. И жили они особняком от людей-от. В гости не  к кому  не хаживали, к себе никого не зазывали, но путникам у них привет был всегда. Степан, после смерти отца, перенял его дело, и всё  своё время  находился в лесу. Там, говорят, и нашёл  Степан свою Анюту. Догадок-от  много было, да правду знали только они вдвоём. 
         Анетта, оказыватся, была дочерью австрийского пленного, что жили в Осинниках, на лесоучастке, среди болот и лесов. Отсюда и имя – Анетта. Отца её, Генриха, вместе с другими пленными, прислали  робить на местну пилораму. Первы годы жили в землянках.  Бараки строили  вместе с местными жителями. Вот здесь, на стройке и познакомились Наталья, дочь местного мужика и пленный австрийский офицер Генрих Магиль. Любовь была яркой вспышкой в жизни молодой деревенской девушки и обречённого навсегда остаться в плену. Встречи  были редкими, короткими, мимолётными. Узнав о тайной любви пленного и дочери, отец Натальи, Афонасий, вместе с сынами,  зверски избил Генриха. Наталья же, показав свой нрав, ушла жить к нему в барак. По всей деревне, всем на показ, привязав за вожжи к лошади, привёл её отец домой осрамлённую. А, сзаду ишо, и братовья подстёгивали её хлыстами.  Генрих, отхаркиваясь кровью в бараке, через неделю умер. Напоминанием Наталье о вечной любви родилась дочь Анетта, названная в память о матери Генриха. Что выпало на долю малютки-крохи и её матери всё и не перескажешь!
Только умерла и Наталья, от тяжёлого крестьянского труда. А люди говорили, что от надрыву в душе. Что это за болезь, Анетта не могла понять своим детским-то умишком. В ту пору-то ей было отроду  семь лет. В доме деда отношеньё к ней было хуже, чем к чужой. Жила она в чулане, а зимой во флигеле со сторожем, который уходил по ночам  на пилораму. Анетта не понимала, почему дед Серафим приносил ей самодельные деревянные игрушки от пленных, а иногда  орехи и другие угощения.  Дед Серафим заменил ей родных, он жалел её, гладил по голове, приговаривая:
- Ласково слово, девка, оно кажному нужно. Не должно так быть, чтоб человека никто не жалел. Маленького так особливо, малёхому человечишшу ласка вдвойне нужна, скотина и та  ласку любит, вот так, девка! Ты, на родных не серчай, оне Богом и так обижены, любви не знают, а может, гордыня заела. Ты их не суди! Знай одно, ты им благодарна должна быть, что в батрачки тебя не отдали. Ох, ты дитятко, горемычное!
Люди в деревне её не примали,  дразнили: «Немчура». Не понимала Анетта подрастая, почему  её гонят ото всюду. Она и в самом деле не походила на деревенских девок, ни окладом, ни нравом. С лица  была  миловидна, глаза больши, васильки ровно, смотрели из под длинных черных бархатных ресниц. Взгляд с возрастом становился прямым, даже с  вызовом, она его не отводила, как бы говоря людям, что не боится их. Нос прямой, ровные чуть-чуть припухлы губы, скрывали её белоснежные зубы. На  лице-то  у её, редко видали улыбку, чашше ухмылку, но если она смеялася, старухи крестилися, говорили: «Дьяволица», парни робели, мужики заглядывалися, а бабы в след плевали. И было отчего. Тонкой стан, белая прозрачная  нежная кожа, и волосы… А волосы её вились дымчатыми кольцами и спадали с плеч до самой талии. Пленны, завидя  Анетту приветствовали её, а деревенски отворачивалися. Такой девичьей красоты в здешних местах  не бывало. «Не наших кровей»,- открыто говорили в деревне.
Однажды, дед Серафим повёл её на кладбище.
- Скоро, мой конец, девка, хочу чтоб ты знала где твои родетели лежат.
- Ой, о чём ты, дедушка? Тут же  ссыльных хоронят.
- Да, вот уж, пора тебе пришла, видно узнать, что тятька твой вот тут и лежит, под берёзонькой. Австриец он был, Генрихом звали, образован…. Не дали им дядьки твои, быть вместе, сгубили душеньки Натальи и тятьки твоёго…Царство им небесное, пусть земля будет пухом…
Так из рассказов деда Серафима она узнала историю любви  родетелей и свою. Вскоре деда не стало. Жутко  было ей оставаться во флигеле одной, страшновато. Да и в доме деда не спокойно. Заезжали часто к ним люди с волости, с дороги переночевать. Заглядывались на Анетту. Дед Афонасий всё чашше поговаривал о том, чтоб избавиться от неродивой внучки, чтоб глаз не мозолила. В деревне любой бы парень на ней жонился, да родетели не дозволяли. Боялись насмешек.
       Приехал как-то раз, по делам, на пилораму и Степан  Кузьмич. Один раз, мельком,  увидал он Анетту, но запала она ему в душу. Чашше стал бывать на участке, хоть и не близок путь был, но встреч не  происходило. Осмелел, спросил у мужиков:
- Видал у Вас тут как-то, девку, вроде, как не местну, из ссыльных чо ли будет?
Загоготали мужики, как-то нехорошо.
- Чо, и тебя приколдовала? У нас тут половина участка уж по ей с ума сходит. Парни все вечера под флигелем у её дежурят. Да, Афонасий, её отправлят уж вроде куда-то. Сватов ждут, не дождутся, да они чо-то и не торопятся.
Задумался Степан и решил остаться с ночевой на лесопилке, захотелось ему увидеться с Анеттой, поговорить. А вечером  ноги сами понесли его к флигелю.
         На ту пору, вернулся на участок один из дядьков Анеттиных, да с дружками. Гуляли до полуночи, толи  с пьяну, или от злого умысла, только предложил он  дружкам развлечься  с Анеттой.
-А, шлюхина дочь, никто и не пристанет за её. Отомщу за бесстыдство, а  вы потом развлекайтесь сколь хотите.
Так, крадучась и отправились.
        Долго Степан приглядывался к флигелю, никак не мог уловить  момент ближе подойти, кто-нибудь да проходил мимо, то молодёжь с песням идёт, то кто-то в кустах зашевелится, но к домику никто не подходил. Только Степан хотел уж уходить, слышит, идёт кто-то, да не один, трое. Встали, пошептались и направились, один к окошку, двое у дверей. Степан приостановился, как зверёк в лесу, почуяв  неладное.
       От стука в окно Анетта вздрогнула, прислушалась, стук повторился.
- Кто там?
- Открой, это я, дядька Миний!
- А, чо стреслося? Я уж сплю.-  встревожилась Анетта.
- Открывай, говорю, дело есть.-  пристрожил Миний.
Анетта накинула на ночну рубаху полушалок и кинулась открывать. В отблеске света в проёме дверей Степан увидал, как воровато, оглядываясь, заскочили трое в избёнку. Послышалась возня, вскрикнула Анетта:
- Не надо, дядька Миний, не бери греха на душу!
На окнах мелькали тени. Степан не знал, что ему делать. Он ещё ничего не осознал, а ноги  уже бежали туда, в дом. Страшна картина открылася ему, девка, Анетта в изорванной рубахе лежала уже под Минием, а двое мужиков держали её, она  не кричала,  полушалком был заткнут  рот и только огромны небесны глаза выражали весь ужас происходящего. В одно мгновение  разум Степана помутился от гнева-то, он  сгрёб Миния в охабку, но тут опомнились дружки от внезапного появления Степана. Началась борьба. Драка оказалась не равной, хотя Степан был их крепче и сильне. Очнулся Степан от воды, опрокинутой на него из тренога. Он попытался встать, было, но не смог, из затылка текла кровь.
- Ах, ты хахаль, заступник! Живой? Ну, погоди, мы ещё встренемся!- пригрозили ему.
- Давай кончать его, расскажет властям.- прошипел Миний
- Не-е..Девку пожалет, ишш как втюрился, шарами своими так и ползат по ей.
Эй, хахаль, слово вякнешь, из под земли достанем, понял?
- А с ей чо?
- Чо, чо, побаловались и ладно. Молчать будет про свой позор. Ха-ха-ха…
А, ты, Нюрка, ничо, крепка, хоть и хила с виду. Вовремя я тебя оприходовал…
Во дворах залаяла собака, за ей друга.
- Ладно, сука, оклёмывайся, будем тут, ишшо заглянем. Приласскашш?
- Пошли, робяты, не ровен час, кто узрит…
С этими словами они так же крадучись исчезли в ночи.
        Анетта безжизненно лежала на кровати, не шевелилась, только из широко открытых глаз текли слёзы. Она не прикрывала подолом свои оголённые ноги, не одёргивала разорванную рубашку, из которой торчали не окрепшие ещё груди, налитые девичьим соком. Степан молча смотрел и дивился красоте, какой ещё ему никогда не приходилось видеть, он смотрел во все глаза, и не мог оторваться.  Смотрел на  синюю жилку, которая билась на шее, и только сейчас до его сознания стало доходить, что же произошло. Он с трудом оторвался от пола, на  руках подтянулся ко кровати, вынул кляп изо рта Анетты  и прикрыл её сползшим  одеялом.
На рассвете она заговорила первой:
- Уходи, они тебя убьют, не здесь, так в лесу подкараулят. Уходи, пока не опомнились.
- Это ишшо поглядим, кто - кого подкараулит!!! Я без тебя не уйду.
- На мне позор, на всю жизнь. У меня один конец или в полынью, или в петлю…
- Не говори так. Грех это. Поехали со мной. Ни кому в обиду тебя не дам. Не бойся меня, это я с виду суровый. Полюбилась ты мне.
- Но я же порченая,- простонала Анетта.
-Не - е..- замотал головой Степан,- Не  надо так. Словом никогда не попрякну, взглядом не напомню. И ты забудь.
-Да, как же, разве это забывается?  -  плакала Анетта.
-Надо жить. Жизнь-то Аннушка, только начинатса, и не нам решать когда ей кончиться. Я всё для тебя, родимой, сделаю. Тайну твою  схороню в себе. Взглянуть на тебя не дам ни кому, не то, что слова сказать. И живу  я особняком, на хуторе. Люди ко мне заходят редко. Обживёшься, а там сама решишь, неволить не буду.
      Сборы были коротки. Завязав, свои  пожитки в шаль, навсегда Анетта покинула родные места. Исчез и изверг Миний с дружкам. В болотах, сказывали, сгинули, а как только догадываться можно.
    Давно, девка, нет лесоучастка, не живут на том гиблом месте люди, но только и по сей день на австрийском кладбище в Осинниках, средь болот и лесов, на могилках под берёзами появляются свежие веночки цветов.
      Вот, девка, каков быват он, корень-от жизни! У кажного он свой. А распознать его не трудно. По делам распознают-от, корень-от!  Не обшибись!

Молчит землица-то….

           Эх, девка, вот уж девяносто мне, а видно ишшо не поспела пора мне. Умирают то не от старости, а как время придёт. Видно ишшо не моё, оно, время то. И нечо Бога гневить, и мой черёд настанет, и поспею когда, тогда и позовёт землица – то, а пока молчит….. Ровня моя уж все там, а я вот жиу. И, слава Богу, пока ишшо ничо, могутна. Тижило, да кому легко – то. Робить надо, пока Бог силы даёт, двигаться. Не залёживаться. Вон, Власима – то, у меня быстро скрутила лихоманка. Горюшку поддался, не стерпел. Вот и ушёл. Сыночков не дождался из лагерёв-то, а я верила, что дождуся, вот и их пережила.
       Долгой, Бог – то, век мне дал, четвёртой живу, за себя, детей, да внуков с правнаками. Жду, ишшо охота от Светки робятов увидать. Её-то баушка, Палага, убежала с моим-от Степкой от первого свово мужика- то. Вот так, девка. Давно это было, после войны уж. Степка, внучок мой в армею ушёл, а видно шмарил с ей.  Она ничо так, бассенькя была. Маленькя, хорошенькя така, глазастенькя. Ак  чо, дело молодо, парни увивалися, а она всё посмеивалася. В соседней деревне парень пришёл, тоже с армеи, моряк, здоровяк. Так, ничо, красивой. Волос  чорной, кудрявой.  Глаза голубы, наглы. Девки таких – то любят, да губят таки – то толькё. Гулял, как  пришёл с армеи – то, так всё летушко гулеванит и гулеванит. А в деревне, чоть, пора идёт, страда. Летний день  – от зиму кормит. Заставили родетели робить всё -равно, а он и с сенокоса убежит, увезут хоть за Речелгу, хоть за Венеру, успеват к Палашке сбегать. Где сбегались, хто их знат, тольке понесла она к зиме – то. Сватов заслал, на Октябску свадьбу сыграли и увёз Палашку в Казакову. А всё гулеванит, трактористом робил в колхозе. Трактористы, как гармонисты в ту пору,  на высоком сшету были, у тракториста кажной день прироботок был, халтура. Нашего брата, баб да старух множина была, мужики –то сгинули, хто в лагерях, хто в войне, хто от хворей, вот и просили то дров привести, то сено вывести, то вспахать огород, то ишшо чё. А денег –  от  не было в ту пору, не то што тепереча. Всё Вам мало, заелися. Ну, так, о чём я сказывала – то? А, ну вот. Платили – то Вовке всё  брагой, али пивом, к празнику – то варили. Вот сшитай, кажной день пьяной. А выпимши он шибко был нехорошой. Как из эМТээСу выйдет, так на другом конце уж слышно. Здоровей его в деревне и не бывало, не руки, а чо кувалды. Пока идёт до дому, не раз раздерётса. Палашка – то шибко его боялася, бил он её бедну, до беспамятства бивал – от. Шибко её любил, никому взглянть не давал, не то што поговорить с кем. Убежит, бывало в Непейну – то к своим, а он тут жо следом забират и на одной руке её малёхонькю несёт, на другой робёнка. Она его молит: «Вовка, отпусти, перед людям неудобно.» А он: «Молчи, говорит, стерва! Бегать, меня позорить удобно». Так по всем деревням и проташшит до дома. Так и жила в страхе, пока Стёпушка не возвернулся.
     Пошла она к матере, через Арыкову. Поскотиной идёт с робёнком, бегут цветочки собирают, тут колок на пригорке небольшой, дай думат, зайду, груздочки пошли вроде, маменькю с тятей хоть  груздянкой накормлю. Зашли, а в колке Степан погодился. Вот и встретилися. А Стёпушка – то наш, из-за её наверно, и возвернулся – то с армеи. Говорит, што все у их с армеи – то на целину поехали, а он тожо проездом, значит погостить заехал. Вот пока шли по поскотине до деревни, так и уговорил девку, а такой смирёной был. Да и чо уговаривать – то, уж и не девка давно. Спрашивала опосля я у её: «Как хоть решилася – то?» А она: «Незнаю, баушка. Толькё, как увидала Степана, ноги подкосилися, прощенья у яво просила, а он говорит, свет яму без меня не мил. С собой позвал и робёнка  сказывал, не обижу». Сговорилися ничо никому не говорить, дажо родетелям. Палашка возвернулася домой, мужик пьяной спал, собрала вещички утром, пока опять жо Вовка, на роботу убежал. А Степан подъехал на полуторке, Палашку с робёнком в кабину, сам с кошелям в кузовок и толькё их и видали. На вокзал в Талицу угнали, а шоферу – Петьке наказали, чтоб не искали, мол, на целину погнали, потом дадут о себе знать. Вовка с горя запилса, царство ему небесно, дак чо и говорить, сам виноват.  Вернулися Степан с Пелагией с целины – то уж в перестройку, справно живут, дружно. Деток троё, внуков жонили, вот Светка осталася  в девках одна, бойкя, не по годам. Говорю: «Замуж тебе девка надо, хочу поглядеть деток – от твоих», а она смеётся над старухой: «Бабуля,- говорит,- я учиться хочу, а замуж всегда успетса, рано мне ишшо». Иш, чо удумала, успетса-а, а сама уж перестарка, я в её годы уж двоих деток имела. Да и то сказать, у нас в деревне и парней то нет, куды - то все уехали,  колхозу нету и не робит нихто, все  каки-то пособья получают.
       Тьфу, лодыриги все. Не глядел бы ни на чо, да видно Богу так угодно, чтоб и это я увидала. Приду на погост – то наш, уж до тридцати могил в ряду-то доходит, так тихо, хорошо, посижу, попроведаю, да опеть домой иду, в деревню свою. В поле постою, не пашут, не сеют, на поскотине пять коров всего – то и ходит…. Молчит землица – то…. Молчит… Когда жо пора-то моя  поспет?


Эх, судьба-судьбинушка!

             Эх, судьба - судьбинушка, доля - долюшка, она как рыба, склизкая! Судьба-удача не каждому в руки даётся. Вот ведь думаешь, ухватил её, держишь крепко, глядь, а она уж вырвалась и  улетела. Крылом только помахала, даже не заметишь когда, в какое время и ускользнёт. Пойди, поймай потом! И засядет доля горькая в тебя, и залезет в самую душу, под самый кадычок, и точит, и точит её, душу – то. И не вырвать её, и не вытащить ни чем, язви её! И ведь, чо страшно-то, как червь  какой ровно, сгложет душу-то и человек-от чёрствой становится, сухарь будто. Видала человека без души-то?
        Знавала я двух товарищей, дружков. Жили они по суседству. Росли вместе, бегали  сызмальства  по полям, по деревне, в школу пошли… всюду вдвоём. Не разлей -  вода были.
У Петрухи всё выходило ладно, за чо бы не взялся: удочки сделат – загляденьё, в городки играют – Петрухе везёт,  с горки катаются на лыжах, Петруха скользит, трамплин не трамплин ему, всё с добром. Ловок был сам по себе.  А вот Санко, как ни старатся, всё у яво не так выходит. Подросли парни, жонихаться стали, на вечорки ходить. Девка Любка у Евленьи тожо подросла. Евленья – то не пускат её вечерам бегать, говорит надёжи нет, вот с Петрухой пушшу. Глянулся он ей, Петруха-то, давно приглядывалась Евленья – то к яму, уноровливой казался. Любка тожо при Петрухе, как завидит яво, вся с лица выступит, покраснет. Санко же узнав про таки симпатии, не стерпел и первой давай за Любкой приударять. С детства его червь-от точил, завидовал Петьке. И чо бы завидовать-то. У Петьки мать доярка, отец тракторист, да ишшо пять сестёр младших. Забот по дому полон рот. Старшой в семье, всё на ём держалось.  Санко тожо старшой, но у яво отец в сельпо бухгалтер, мать в совете робила, да меньшой брат и всё. Жили справно, всё в доме справлено было, за их хозяйство люба бы пошла. Дак, ведь иш, тожо Любашку стало надо. Стала про меж их дружбы – то, Любашка! Петьша добрым по натуре то своёй был, думат не буду Санке мешать, дружок всё же. А Любашка к яму льнёт, а не к Сану.
      На ту пору, забрали  робятушек в армею, служить. Санко отслужил три года и возвернулся, а Петьша в морфлот попал, вернулся  тольке через пять годков. Вот так, девка! Санко - то не терялся, Любку не пожалел, как не упрашивала она яво, оприходовал летом на покосе. Деваться не куды было ей, поревела, поревела, да и вышла за Сана замуж. Родилась у их дочь, да, вот… толькё счастья – то нету. Точит червь – то Сана, не люб он Любушке-то, да и она яму быстро опостылела. Пить, гулять начал, да бить её девку-то. Придёт пьяной – то, да и кричит: « Встречай мужа, стерва! Чо шары-то таращишш? Али не того ждала? Ждёшь, сучка, полюбовничка свово.» И начнёт её колошматить. А то просто изгалятся примется, мыть ноги заставлят  жону-то, аль постель, чтоб перестелила, кормила яво по заказу. Ох, червь то в яво всё боле и боле заползал. А как жо, покоя яму не было, Петьша должон вернуться.
       А Петьша, домой приехал, да не один. С армеи –то привёз невесту, Лизу. Встреча  произошла случайно, как - то быстро, весело. Петьша залетел к им в дом, крикнул:
«Здорово, хозяева! Как живёте! Примай, Санёк  гостей.» И обниматься к яму намереватся, а тот толькё руку протянул: «Здраствуй », - говорит.  А у Любашки миски на кухне полетели с испуга-то. Петьша –то к ей:
 « Здраствуй, - говорит, -Любушка! Ой, да ты просто красавица стала, дай я тебя разцелую».  И  подвигаться уж начал. Люба – то опешила, стоит, испужалася. А Сано и говорит: « Ну, ты, по тише, своё иметь надо, не чо на чужо зариться. А ты, Любка, чо окаменела-то, иди к робёнку!» Приказал, как отрезал. А Петьша, хоть и понял всё, да обратил в шутку: «А у меня, говорит, и своё есть!» Да и позвал в дом Лизавету.  « Вот, познакомьтесь, моя невеста, Лизавета! Приходите к нам на свадьбу».
     Лиза, девка городская, фельдшор, грамотна, а сама тока проста в обращеньё с людми была. И так они с Петьшой к друг дружке подходили, оба светлы ликом своим, что Сану плохо аж становилось не тольке при их виде, но и колды подумат. И точит яво червя-то, точит. У Петьши опять всё ладно, жона с городу, грамотна, куколка идёт по деревне-то, вся ладненькя, фигурка точёна, губки малиновы. Плохо Сану, исхудал весь. А тут ишшо Петьша удумал учиться  на агронома, в бригадиры вышел, поставили. Вот ведь, Сано сколь лет уж дома, а не кто ему и не предложил, а Петьшу так сразу.  А через год Петьша дом решил строить, всем миром помогали, и Сано пошёл, а сам и робить то не может, злость сидит в ём на Петьшу, червь душу гложет. Всё у Петьши получатся, а его сглодала душа - злодейка.
      Всё, да не всё складывалося и у Петьши, Лизавета умерла на сносях, при родах. Остался Петьша на руках с грудным робёнком. Горе –то како было, горькое. Помыкался, помыкался, да и пришёл к Сану, попросил Любу поприкармливать сына грудью. На ту пору, у их с Саном второй родился, тожо сын. Промолчал Сано, а у самого аж  желваки так и заходили ходуном.
      Так случилося, что не жонился  боле Петруха, шибко видно любил свою Лизавету, а Сану и тут покоя нет, завидует, что у Петьши така крепка любовь, а вот он не знат её. Надо сказать, что он уж всех солдаток и вдовушек спознал в деревне, не гнушался не одной. Хоть хрома, крива, ряба, хоть кока, душу всё искал родну.
       Вот уж сколь лет прошло, Петьша жил в городе, Сану дом срубленный оставил, дети выросли, а ему нет покоя. Ишшо тижельше стало на душе-то.  Собрался как-то помирать Сано: «Пиши,- говорит,- Любка, письмо Петьше! Помру скоро, надо мне яму сказать кой чо!»  Петьша приехал скоро. Сано молчит не знат, как и начать разговор-от, с чо. Как скажешь, что дружка свово лютой ненавистью ненавидит. Истопили баню, намылися, напарилися, а Сано всё молчит. И  бесит его, что Петруха весь какой-то гладенький, холёненький, чистенький. И говорит- то всё правильно и умны речи у яво. И поднялся червь  в нём, и глотку уже жрёт ему, счас он полезет наружу. Глаза уж огнём горят, искры так и из глаз- то летят. Петьша возьми да и спроси: « Чо, хотел-то, Санёк, звал, а приехал, молчишь, вроде как сердитой какот на меня?» Вот тут и не вытерпело сердце-то у Сана: «Ненавижу,- кричит.- Всю жизсь тебя ненавижу, за Любку, за себя, за детей. Всё ты у меня забрал, ни чо здесь нет мово, всё тут твоё, и Любка всю жизсь твоя,  и жизсь моя твоя! Вот так! Чо вытарашшилися на меня оба, онемели! Вот, так Петруха, вот таки пироги! Не живал я жизнью-то своей, я твоею жил-то! Мне ть всё надо было твоё, чо у тебя есь, чо было у тебя, я всё твоё хотел. Я и Лизку твою хотел и взял я её, робёнок-от мой  у  тебя,  дотункал? Нет?»  Петруха молчал, смотрел на него и как бы просил: «Замолчи!», пошатнулся Петьша и пал замертво в руки Сана. Вот таки дела!
        А Сано  живёт, скорчился уж весь, а придёт на могилку и опять Петруху ругат, выговариват яму: «Эх, ты, Петруха, Петруха, на што ты меня тут оставил, я  ть туды собирался, а вышло, што опеть ты мне жизсь свою отдал. В этот -  то раз я не хотел!»
И злится Сано, и червь то его всё  сосёт, уж и не точит! Вот так, девка, ловил птицу – то Сано, да всё не свою! Не давалась она яму. Червя запустил в душу - то и сглодала его судьба-судьбинушка. И живёт без души – то, сухарь - сухарём!   

Мамина каша.

         Скоро пасха! В доме все её ждут. И у соседей ждут. Во всей деревне ждут Пасху – то! Истосковалися по молосной – то еде. Последни дни Великого поста. Настроение приподнятое. Это чувствуется во всём, даже в воздухек пахнет предпраздничным настроем, весной. Зима в 1945 году выдалась, да, как и все военны зимы, голодной. И от этого, казалась ишшо более холодней.  Сшас жо, в преддверии  весны, все ждали, когда – жо она проклятушша кончитса!? Вот  ждали окончания поста и конечно, Пасху. Ждали, когда же все припасы пасхальны будут выставлены на стол. Накануне, мамонькя, с паужны, начала хлопотать у печи, а мы с Парунькёй молча наблюдали с полатей, чо жо она наготовит то нам. А мамонькя достала с полки тряпишешной мешечек, развязала его, высыпала в таз, всего то с горстки три пшённой крупы и стала её перебирать, а слёзки из глазонёк-от закапали. Моргам с Парунькёй, не понимам, чо жо она плачет-то? А не спрашам, боимса. И чо реветь-то, скорее бы уж празник – от,  яички вон, уж  в луковой шелухе крашены, да кашку исти будем! Эх, а кашка – то с маслицем, душиста, развариста, разопрелая, жолтонька, наверно с корочкой будет, сладенькя!!! Так и уснули мы с Парунькой, задремали, а ночью маменькя подняла нас, идти надо ко всеношной, в церкву.
      В церкви собралось всё село, полна церковь народу. А стояла она вокурат за нашим огородом на горке, за речкой. Прямиком, зимой по снегу в  минутки можно обернуться, а по улице в обход, да по переходам минут пятнадцать будет, а степенно если идти, дак и того боле. Я всегда любила слушать, как поют-от  на службах, как батюшка молитса, он у нас громогласной  был. Я хоть и маленькя была, а с усердием молилася – то. А в тот раз – от, ну ни как не йдут молитвы – то на ум. В глазах-от всё чугунок с кашей стоит. Ну, ни чо с собой поделать не могу, так исти хочу, живот аж весь свело. А, если честно, то в ту пору, сколь себя помлю всё время исти – то хотелося. Но в ту ночь, ну мочи воссе не было, что я не выдержала и, думаю, дай сбегаю домой – от.  А, как незаметной – то уйти? Так мы, ребятня – то часто выползали незаметно про меж юбок бабьих, што когда хватятса нас ко кресту идти, а нас нету – ка. Так и в этот раз, шмыгнула, из церквы – то прямиком огородам домой побежала. Вот и дом, вот уж и чугунок из печи достаю, вот уж кашку зачерпываю ложкой деревянной. Ой, кока вкуснятина, аж глаза не смотрят, так зашшурком и ела, Ела, ела и не заметила, как почти всю и съела. Опомлилася, а чугунок-от пустой, чо жо матери – то скажу? А уж всё, дело сделано, не вернёшь! Поставила чугунок-от  обратно в печь и тем же путём вернулася в церковь-то. Служба кончилася, все с благоговейными лицами поздравляли друг дружку, целовалися, а  ольке мне было совсем не до праздника. Страшно и стыдно было, а вдруг всё откроетса, ведь даже Паруньке, каши-то и ложки не оставила.
     Вот пришли домой, мама посадила нас за стол. Достала из – под лавки яички крашены, с полки достала калач и …. полезла ухватом в печь за чугунком. А время, девка, казалось  мне шибко шло медленно, я дажо дышать не могла, всё у меня затаилося. А маменькя глядела в чугунок и молчала. Парунькя в нетерпении вскрикнула:
- Ну, давай жо, чугунок-от на стол, чё ты в ём увидала?
Мама поглядела на нас в большом таком недоумении:
- А каши – то нету!
- Как это, нету? Куда жо она делася?
Парунькя чуть не плакала, слёзы  у её  уж проступали.
Маменькя внимательно на нас взглянула и всё поняла, от того, как я потупила свой взгляд.
- Она, наверно выгорела, я её рано в печь-от поставила.
Я не смогла выдержать этого боле, вскочила из-за стола и убежала в горенку. Маменькя уложила Парунькю спать, всё стихло, а я не могла уснуть, всё плакала от стыда – то и не заметила, как маменькя подошла. Она всё понимала и молча гладила меня по голове и тожо со мной плакала. Уткнувшись ей в грудь, я и не заметила, как сон – от меня сморил. Так мы с ей молча всё поняли и не сказали ничо друг дружке.
       Вот уж и жизь проходит, и давно уж и маменьки нету-ка, и жизь – то друга пошла, совсем не та, што ране, а кажной год, как начинаю к Пасхе – то готовиться,  стоит у меня перед глазам тот чугунок и мамонькины глазоньки, полны слёз. И за всю свою жизь, девка, слачше я ни чо не едала, чем ту, мамину пасхальну кашу, рассыпчату, жёлту, пшену кашицу, да с топлёным маслицем! Кашицу из моего военного детства! Вот так, девка!


С Масленицей!

     Шла война, время было суровое, а мы, ребетня – то, всегда ждали праздника, особливо Масленку. В эти дни, мамонька старалась всегда накормить нас, чем – нибудь вкусненьким. В Маслицу,  уж завсегда блины стряпали. Ну,  мы, конечно, и в этот раз, уж сильно ждали. Хоть и знали, што в доме муки-то нету-ка,  а всё же надёжа была.
    Мамонька пришла  накануне, вечором –то, с фермы и принесла гречиху. Мы с Парунькой, сестрицей моёй, перебирали её от сору, потом, маменькя её намыла, рассыпала на лист и  в печь поставила крупу – то, подсушить. Пока со скотом управлялися, да отужнали пока, она и подсохла, запах в избе был, аж  скулы сводило, так охота было её пожевать. Да, маменькя строго следила, чтоб мы не ели, а то не ровён час и без блинов в  Маслицу - то останемся. Жернова принесли из чуланки, и посадили меня молоть крупу-то. Я молола, да нюхала, молола, да нюхала  муку – то. Пару раз лизнула дажо. Вкуснятина!
     Утром Парунькя меня растолкала локтем, а спали – то мы на голбчике: «Вставай, мол, проспишь! Маменькя уж блины начала печь!» В избе уж пахло блинам –то. А запах то, девка, уж не тольке в носу и роте стоял, казалось, што и вешши - то все пропахли  стряпнёй – то, и постеля вся пахла блинам. Думала,  рассудок шшас помутитса и паду в беспамятво. Мы с Парунькёй – то, дыханьё даже  затаили и глядели с полатцев – то не мигая за маменькёй, да за коришневым кружкам на столе. Маманя ловко орудовала сковородником – то у печи, разрумянелася вся. Улыбалася нам, весёла, красива была, статна. Вот, как-еть сшшас перед глазам стоит, в запоне, косынка на голове, а пламя из печки так и сверкат, озорно так в глазонькях – то у ей. «  Ну и чо, - говорит, - што не пшенишны блинчики – то! Во каки, румяненьки, получилися – то! Сшшас чай душистой, сладенький пить с емя будем! Масленица прищла – отворяй ворота!» - шутковала она с нами прибаутками – то. Вот уж травами – то душистами из чугунка запахло, што уж совсем мочи не было терпеть, так живот - от  к рёбрам  поджало, и под ложещкёй  сосало. « Сшас, сшас, ишшо чуток осталося и сядем за стол! Подымайтеся, ну – ко, хто скоре  умоется?» Мы, слетели с Парунькёй – то, и наперебой к лохани кинулися, давай скоре плескаться. Вдруг, дверь в избу отворилася, и вошла соседка Маруся. Помолилося в переднёй угол - от и нам всем:
- Мир дому сему! С Масленицей Вас, дороги суседи!
Мы опешили, замолчали. Мамонькя тожо вроде как стушевалася, но тут жо опомлилася, взяла чашку с горкой – то блинов и подходит к суседке – то:
- Мир и Вашему дому, суседушка, с Масленицей! Угошшайся, вот, блинчиками.
Маруся взяла чашку – то из рук маменьки, кланятса ей:
 - Благодарствую, - говорит, - за добру душу! 
Поворачиватса, девка, и уходит.
А мы, втруюм, стоим, как вкопаны, смотрим, друг на дружку, и сказать ни чо не можем! Парунькя перва заревела, за ей и я. А  маменькя встрепенулася, слезу смахнула, засуетилася по кутье – то:
- Да, как жо так?  Да чо жо еко? Она – ть все уташшила? Ой,  е  ёченьки! Я  - ть думала она один – два возьмёт, а она…. Да к чо жо еко - то! Да вы, хоть не ревите! Ну – ко, перестаньте! Тут, вот ишшо немного осталося, заведено, сшас, быстро блинчик будет, не ревите! – уговаривала она нас, а сама тожо глотала слёзы. Выкроила всё – таки четыре блина нам из квашонки-то. Мы их  проглотили и дажо не заметили. Каково жо было удивленье нашо, когда в избу опеть ввалилася Маруся и протянула нам горку  пшеничных блинов. А оне таки  кругленьки, жаристы, золочёны прямо, и в масле все. Поставила  на стол пред нам, и  громко сказала: « С  Масленицей!»

Бери выше.

        Жил у нас в деревне мужичок один, Кузьма Иваныч Собакин. Как оказался в деревне ни кто уж и не помнит. Надо сказать, что уж шибко он был неказистым, росту никакого, чорнушшой, да смрадной. Робить не хочет, а горлопанит, ну  боле всех. Нишшота, прям голь перекатная, а гонору, гонору…Никока девка, не токо с им не гуляла, но и близко не подпускала.
        Началася война, всех парней и мужиков забрали на фронт, а его даже не берут. Ростом уж шибко мал,  да худ. Придёт к военкому кричит, гонорится. А надо ишшо сказать, что шибко он был ругливой, да крикливой, бывало завизжит, так на другом конце деревни слыхать. Во,  сколь гонору! На простой телеге не подъедешь!
        Выбросит его, бывал, военком, улетит он с крыльца, только пыль к верху с дороги подымется. Встанет отрехнётся, погрозит, да опеть воротится. Добился всё жо, забрали его.
        После войны явился, ходит по деревне гоголем, подавай яму должность, да не каку-нибудь, а прямо в начальство метит. Думали в совете, думали, ить не отвяжется, кажной день ходит, да ишшо и речи каки ведёт.
- Меня, - говорит,- партея призыват и должон я в начальстве ходить, так как всю войну прошёл и служил я высоко!
А сам палец к верху подымат уж шибко многозначительно. Вот, думали в совете-то, думали, да и придумали яму должность. Поставили его на кладбишшо. Сказали:
- Шибко, Кузьма Иваныч, ответственна работа, только Вам доверить могём. Учёт и порядок должон быть во всём. А раз партея призыват, должон ты исправно и беспрекословно выполнять наказы народа.
    Раз надо, так надо. Отправился Кузьма Иваныч на кладбишше, а там и домик стоит, как раз поставлен для директора. В  ём прежной жил. Кстати, домишко- то Кузьме, свово – то угла у яво ни когда и не бывало.
     Пригляделса, ладно так всё, на окрайне тихо, спокойно, птички поют, могилки с крестам в глаза не бросаются, покойники не досаждают. Люд потихоньку наведыватся, милостину несут. Сытно, не тяжко! Ух, высоко служу!
   Только мысли о женитьбе досождать стали. Сколь солдаток в деревне, а не одна в яво сторону даже и не глядит. Думат: «Сам выберу, да ишшо и чтоб в доме было  в достатке»
   Ить, вот какой гонористой, приглядел ведь, что ни на есть, саму лучшу вдовушку-то, красиву, молоду, да статну - Анной Сергеевной звать. Муж у ей был мастеровой, работной, дом справной перед  войной  поставил, да вот не возвернулся с войны-то. Осталось у ей три девки, да парничок. «Девки уж на выданье, не помеха,- думал Кузьма – саму вот толькё б уговорить».
   Пришёл к Анне, грудь колесом, гонорится, а сам мал, как есть, в пуп ей дышит. Анна Сергеевна женшына степенна была,  посадила за стол, самовар поставила, шаньги с вареньём достала, всё ж жених пришёл, негоже  сразу гнать. Хоть и чесались руки взять метлу, да вон его со двора, метёлкой-то. Дак ить не принято так женихов - то у добрых людей отваживать, миром надоть, хитрецой, чтоб без обид.
-Откушайте, Кузьма Иваныч, вот вареньице земляничное.
-Спасибо, Анна Сергеевна. Гляжу, справно живёшь, да ить, наверно, тяжко без мужика-то хозяйство вести.
- Дак чо не сладко, конечно, да уж попривыкла. Дети помогают, не обижают. Вот уж и Петрушеньке десять годков, робить за мужика зачал.
- Дети это хорошо! Дети-то ть разлетятся, одной то ть  тоскливо будет, шла бы за меня.
- Ой, не  уж  то, сватать меня пришёл, Кузьма Иваныч?
- Как есть, сватать. Ты женшина видна, сурьёзна, под стать как мне. А чо, я уж не тот Кузькя, что до войны, я сшас при должности, да и фронтовик.
Кузьму всё разбирало и разбирало. И так он себя нахваливать принялся, что и не замечал, как Анна всё боле и боле ухмылялась про себя, и злилась на себя, что допустила экого дурачину в дом к себе.
- Так где хоть ты служил – то,  Кузьма Иваныч?
- О, службу я нёс высоку! - а сам палец опеть к верху держит.
- Так кем ты был-то,- ухмылятся Анна.
- Я служил высоко!
- Так хто ты? - допытывалась Анна,- командир чо ли какой?
- Бери выше! – возносится Кузя.
- Чо, старшиной чо ли был?
- Бери выше! – многозначительно прикрикиват уж Кузя.
- Так генерал чо ли?
- Ишшо выше! – уж орёт он.
- Так куды ишшо выше-то? Выше толькё небеса.
- Я сидел так высоко, кого  впускал, кого  выпускал. Всё от меня зависило. Город наш Камышловом назывался, на особом режиме мы стояли.
- Комендантом чо ли?
- Дура, комендант-от внизу, а  я ть высоко, на вышке.- разошёлся Кузька.
- Дура, как и есть дура, то правда твоя Кузьма Иваныч. Не была б дурой, так не принимала б тебя у себя, не поила б чаем.- совсем рассердилась на себя Анна.
Взяла его  за шкирку, встряхнула как есть командира, и выкинула за порог. Полетел Кузьма Иваныч с сенок по высокому крыльцу, сосшшитал ступеньки, под девчоночьий смех  с печи.
- Прости уж, Кузьма Иваныч, мы рылом не вышли, чтоб за высоко начальство ходить. Ты ть вона где, высоко сидишь!
Анна стояла подбоченясь на крыльце и смеялась весело, заливисто на всю улицу.
Соседи уж проглядывали через заплоты, чой там за шум, у соседки? Встал Кузьма Иваныч с задницы, отряхнул портки, подтянул их и пригрозил пальцем Анне:
- Ишь,    заломалась ишшо, погодь, близко будет локоть-от, да не укусишь! За меня вообше-то, если разобраться, так и люба пойдёт. Я  ть сшас при должности, да ть и фронтовик!
- Иди уж давай отседова, пуповик хренов, жертва аборта!- смеялась в след Анна.
       Вот так, не солоно хлебавши и ушёл. Молва быстро летит по деревне, просмеяли Собакина, а ему хоть бы што, к другой, третьей свататься идет. Нашёл всё же жону-то себе, дородну девку, в какой то дальней деревне. Привёл в дом, на кладбище. Понесла Лушка от его, да сразу двойню. Вот эть какой жилистой оказался, в корень пошёл, ядри яво. Бежит на радостях в совет. Звонить надо. А сам не знат, как к телефону - то подходить. Виду не показыват, что не умет аппаратом – то пользоваться. Схватил трубку и кричит:
- Роддом, роддом, Собакины дети живы? Роддом, роддом, Собакины дети живы?
Молчит телефон. А он вдругорять, орёт по чём зря.
- Роддом, роддом, Собакины дети живы? Не сметь молчать! Я кого спрашаю? Собакины дети живы?
Вот так и жил, потешая народ, Собакин Кузьма Иваныч. Сам от горшка два вершка, ни росту, ни ума, а гонору, гонору!

Ох, ты, травушка – муравушка!   

   - Вот, ведь жизь кока стала? Ну, ничо в руках не держится, и ноги не идут. Давеча пошла на Лосину. Думаю, пойду, погляжу кошенину, как - бы не пролежала. А добра там кошенина – то, толста. А травушка – то шибко сладка, да едка. Убрать, толькё, надо вовремя. А путь-от не близок. Попойду - попойду, сяду, посижу, да опеть иду. Добралася, руки – ноги трясутся. И  ть вроде и не пристала, многоль прошла! Ране бывало бегивали и дале, и робили, и домой бежали, да ишшо и на вечорки успевали.
       Села под берёзку, а душа – то так и мрёт. Закимарила я видно. Слышу, машина шумит, музака гремит. Глядь, Тольша гонит,  и полна коробочка мужиков да баб. Прогнали пыль столбом, меня не видят. Вот, шельмец, весь в отца, гуляка! Не мать – бы, так рази ходили б в добрых-то! Гутя, она, чоть, умна баба, с хитринкой. У её  Иван, тожо  загулеванил, да уж шибко по серьёзну. Как, говорится, седина в бороду, бес в ребро. Уж сорок с гаком, наверно было яму. Загулял, паршивец, в райцентру,  с какой – то, с управленья. И сладу нет ни каково, ездит и ездит к ей. Свет яму, виш ли, без её не мил. Как помутился будто. И дом не нужен, ни семья, ни родетели. Родне её нет ни ково. Маялся екту, да и укатил к ей. Бросил всё. А Гутьша ревмя ревела, слёз сколь пролила. Думали все, порешит себя, а она оклемалася малёхо и пошла к свёкру. Пришла и бухнула:
- Чо,- говорит,- хошь делай, тятя, а помогай мне вертать Ивана!
- Дак, как жо воротить – то. И ругал, я яво, и срамил, и чуть на вилы не поднял, сама знашь, чуть не порешил. Дак – эть сын он мне, родна кровинушка, вот уж полгода не вижу, не заходит дажо. И так за Вас всех серсо износилося!
А Гутьша причитат:
- Чо, хошь, а вертай Ивана! Робяты меня не слушаются, я с емя не справляюся. Пашка зубит и Тольша за им жо. А далее чо будет? Тюрьма? Наташка у зеркала всё крутится, не ровен час в подоле приташшит, а яму кобелю всё - равно, живёт в своё удовольствя.
- Цыц, ты, запела! Не поможот так ту. Надо иначе как –то!
- Дак, как жо, тятенькя, неймётся уж, сил нет никаких, чо я крива, коса, страшна? В избе чо ли у меня  срамно? И чисто, и стряпано, и  наварено. Все обихожены. Чо яму не хватало? Ить любила я яво. Убью кобелюку, и себя порешу!
- Дурра, мужика не так брать надо! Дожила до сорока годов, а всё ишшо понять не можошь, за что одних любят, а на других женятся! Ладно, удумал я! Толькё уговор, о нашем сговоре ни кому не словечкя! Матери тем  паче, пожалет Ванькю, и всё яму скажет.
Сговорилися так - ту, и разошлися на том.
А толькё Гутьша вдруг преобразилася. Стала наряжаться, модиться, причёску сябе в городе сделала. Слухи пошли в деревне, будто она хахаля нашла себе и тожо из городу. Будто и мужик самостоятельной и в дом к ей жить согласен, детей обешшат всех пристроить на учёбу в город и жить им там есть где. Гутьша по деревне летат шшаслива, шшебечет…. Ой, ну  ровно соловушка заливатса. Дошли слухи и до Ивана.
       Раз приехал, дитёв повидать якобы, Гутьши дома нету, дитям не колды с папкой видаться, убежали. Второй раз приехал, Гутьша смеётса: «А, чо ть, ты мне век-от, не завешал, отпускам мы тебя, иди живи в своё удовольствя, и нам не мешай!» Не дотункиват, Ваньша, думат: «А, никуда не денется, всю жизь телушкой за мной проходила, просидела, как за пазухой, как скажу, так и будет. Колда захочу, толды и вернуся! Никто и слова не посмет сказать мне!»
Ан, нет, на деле – то не выходит! Пошёл к тятьке, а тот на яво:
- Эх, ты, простофиля, таку бабу просрал! Таки, бабы, как Гутькя, на дороге не валяются, не то што твоя фуфырка. Никому не была нужной сорок лет, а ты дурак, один позарился, да ишшо пуста, дитятка дажо народить не может. Эх, ты, стыдовишшо по деревне за двор выдти. Знал бы, што эко место вытвориш, придушил бы в утробе. А, Августу, не трож! Путной  к ей мужик - от приходит. Сам видал, разговор с им имел. Дал яму я добро. А, ты иди, живи, как знаш. А детей не баломуть! Не дам! У нас своя семья, а ты отрезан ломоть!
Вот такту сказал сыну, а сам думат,  не переборшшил – ли? Проследил за Ваньшой. А тот  в сумерках пригнал к дому – то, стучит:
- Отворяй, Гутя, это я!
- Ой, а чо это ты Иван к нам ночью – то?
- А кока разница, хочу ночью, хочу днём. Давай отворяй!
А, Гутьша яму:
- Не могу, Иван, я тебя впустить, не одна я!
- Это как это! Не одна! Что тако, значит, не одна?
- А то и значит, што не одна! Я чо, по - твоему, должна говеть чо ли? Ага, сижу, жду, когда  у тебя масленица  пройдёт! Мужшина у меня! Пойди, Христа ради, ладом прошу! Не заводи греха. Дети уж спят, да и соседи услышут. На што тебе это?
       Взвилса тут Ваньша петухом, орать начал, рвётса в дом – от. Гутьша не пускат, свёкор из-за кустов подглядават: « Ага, думат, заробил план –от!» Бегал, бегал Иванко возле заплотов – то, крепки заплоты – то, сам ставил, да и рухнул на  земь. Вызвали скору, увезли в больницу яво, оклемалса. Инфарку схватил. Во как! Гутьша выхаживала, конешно яво,  а он слезмя просил её, штоб  простила  и приняла домой обратно жить. Жыут и поживают с добром! Дитёв женили всех, внуков вот ростют, а Тольша видно в отца. Ну, ничо, Гутя женшина умная, найдёт, как образумить.
       Вот, ведь жизь кока стала, грабельками – то сено не гребут, машиной собирают, не мечут ныне сено – то, а тюкуют. И как понять не могут, толи в  стоге сено-то лежит, травинка к травинке, пушисто, едко скотинушкой – то, толи всё спрессовано, да пылью пахнет. Да режут потом тюки –  то, да обмельём и кормят коровушку- то. Эх, травушка – муравушка, кабы рученьки бы подымалися, да ноженьки бы бегали, так рази дала бы я тебе залёживаться – то! Травушка, ты, муравушка моя….