Опалённая душа

Опаленная душа

          Прасковья  не ходила на дорогу, как другие бабы, встречать мужиков с войны.  За три месяца после ее окончания вернулось десять, да и те, кто без руки, кто без ноги, а кто хворый.  Легче в колхозе не стало. Прасковья была председателем. С  раннего  утра  и до  поздних сумерек моталась она с фермы в поле, с поля в МТС, с мастерских в райцентр, с центра снова на ферму. Вечером припадет к подушке и только тогда даст волю расплескаться своей бабьей душе.
         Тяжело досталось бабам, старикам, да ребятишкам.  В первые дни войны, в самый сенокос провожали почти всех мужиков из деревни. Провожала  и она, Степана. Как будто знала, что не увидит долго любушку свою, упала без чувств, когда полуторка скрылась за бором. Первый день войны застал врасплох всех. Степан с Прасковьей собирались на выпускной вечер в школу, в райцентр. Как же, радость  и гордость  перед односельчанами их распирала. Два сына, двойняшки, Петр и Павел, окончили  школу. Парни статные, умные, красивые, косая сажень в плечах,  решили   в область  ехать, продолжить учёбу. Понимали Степан с Прасковьей, что тяжко будет им, но не отговаривали сыновей. Уж больно им хотелось, чтоб уехали они из деревни, учёными стали. В сельсовет ходили, справки им изладили. Отпустили  их председатель с секретарём  партячейки, так как комсомольцы и отличные ученики были их дети. В актовом зале школы собрались ученики, учителя, родители и все партийное начальство района. У всех было праздничное настроение. Выступал директор школы, хвалил выпускников, давал им напутственные слова и в это время в зал влетел, просто ворвался  вихрем военный комиссар.  Он хриплым голосом  выговорил:                - Война, товарищи!  Сегодня, 22 июня  1941 года  гитлеровская Германия напала на нашу Родину. Объявлена всеобщая мобилизация. На границе повсеместно идут бои. Всех лиц, кому  достигнуто 18 лет прошу явиться в военкомат для формирования списков.               
У всех было недоумение и  растерянность  на лицах. Он произнес  быструю и короткую речь. Начальство  района ушло, мужчины  вставали и уходили. Все  вместе  пошли к военкомату.  Учителя и ученики в один ряд становились в очередь  на запись.  На улицах было уже много народа, весть облетела  все дома. Голосили бабы, играла  где-то гармошка. Диктор по радио объявлял каждые полчаса о начале войны и мобилизации. Прасковья потеряла своих мужиков, переходила от одной компании к другой, но своих не находила. Отчаявшись, она присела на бревно  у дома напротив  военкомата и заплакала. Очнулась, когда Степан обнял ее за плечи:                - Не плачь, любушка моя. Надо ехать домой, собираться. Вот, сейчас, бойцов своих дождемся и поедем. Только не плачь, не надо оплакивать нас ране  времени.               
 Прасковья встрепенулась:                - Как и детей тоже? Не отдам,- закричала она  и упала на грудь к Степану.                - Неловко, Паня. Не позорь меня и детей. Мужики они у нас, – уговаривал ее Степан, уводя в сторону от людей.- Это ненадолго.  К осени, дай бог, управимся с фашистской гадиной.
            Провожали через неделю всей деревней сорок мужиков и парней. Петра с Григорием не взяли, записали в резерв, им было по шестнадцать лет.  У сельсовета собралась вся деревня, стар и мал. Гул стоял на всю округу. Играли гармошки, пелись песни, разливали самогонку, прощались, а когда зычный голос прокричал: «По машинам!», наступила вдруг тишина. Прасковья хорошо запомнила эту минуту тишины и оцепенения, а  за ней громкий вой баб.                Екатерина Евлампьевна с  Егором Кузьмичём провожали сразу троих сыновей, старшенький погиб ещё в финскую.  Екатерину  Егор привез на телеге, идти она уже не могла. Её отпаивали чем-то, брызгали на неё водой, очнувшись она вопила и хватала сыновей за полы пиджака, за руки.
         Поодаль от всех стояла  молоденькая учительница   деревенской начальной школы Таисья Николаевна с  мужем  Костей. Они только поженились, после окончания учебного года. Тася стоит в белой кофточке, в юбочке в складочку, в руках узелок. Оглядывается по сторонам, как затравленный зверёк, стесняется плакать, рядом  вокруг ученики:               
 - Тася, дорогая, я обязательно вернусь, обязательно. Ты слышишь меня, родная? Ты только жди!  А Тася боится на него взглянуть, боится заплакать, держится изо всех сил. Он плачет, хочет её обнять, а она упирается, только нервно сжимает ему руку. Когда тронутся машины, она от отчаяния громко закричит: «Костя! Костя!»  и крик её повторит эхо.               
         Затихла гармонь соседа Афонасия, прощаясь передал  жене Анне :                - Трудно будет, продай!                Анна  стояла, как изваяние, слова сказать не могла ему в ответ. Рядом, за подол держатся пять ребятишек, как лесенка, мал мала меньше, а шестого держит на руках.               
  – Аня, Аня! - зовет ее Афонасий, а она смотрит мимо него, как будто и не слышит. Выругался , обнял всех на прощанье охапкой и побежал к машине. Анна встрепенулась, сунула ребенка первой  стоящей рядом женщине и кинулась за машиной. Бежит  рядом, руку тянет к Афонасию, ухватилась за борт. На борту был прикреплен лозунг: « Победа будет за нами!» Рука у Анны соскользнула с борта, она схватила кумач, в это время машина дернулась вперед , Анна и упала в пыль на дорогу, а в руке у неё остался сдернутый кумачёвый лозунг.  Все ахнули, бабка Василиса начала громко читать «Отче наш». Толпа ринулась к Анне. В это время остановились машины. Выскочил Афонасий , поднял  жену, плачет, дети подбежали. Только и успел сказать старшему сыну: « Мать береги! Остаёшься за мужика!» Подхватил красную тряпку, заскочил в кузов  и машины быстро поехали  по пыльной дороге в поле. 
       Выбежала Прасковья на косогор, чтоб ещё раз увидать машины у соснового колка, а перед глазами поплыли поля, засеянные  Степаном  рожью, клубок пыли вдали и развевающаяся  красная  тряпка  на  ветру. Ноги у Прасковьи  подкосились,  упала она без чувств, прямо на руки сыновьям.  Петра и Григория сразу не взяли. Устроились в МТС помощниками трактористов. 
      Управившись кое-как с  уборкой, пришел к Прасковье  Никандр Поликарпович, председатель колхоза и с порога выпалил:                - Примай, Прасковья Яковлевна, дела. Ухожу на фронт. В райкоме я тебя рекомендовал, там согласились.                – Как же так, Никандр? Не справлюсь я, да и  беспартийная,- опустилась на табурет Прасковья.            
  – Ну, с тем, что справишься  я и не сумлеваюсь, не одному мужику ишшо фору даш. Вон как меня критиковала на собраньи? Да я и не в обиде, все верно говоришш. И на ферме у тебя порядок, лучша ферма в районе. Жизь,  да труд  крестьянской  лучше начальства знаш.  А то, што беспартийна, так ты это брось, ныне все партийны,  тебя за партию агитировать не надо, ты за партию получше любого партийца постоишш. Так, что жду тебя, Прасковья Яковлевна в Правленье, иди примай дела.                Дела достались такие, что за голову хвататься не когда. Зерно на семена засыпали, государству сдали, а самим - то колхозникам раздавать нечего. Сено заготовили, опять же сдали, своих коров кормить не чем. Молодняк весь в заготскот увели. А, как иначе, войско кормить надо. Коней  реквизировали  в армию. Всё для фронта, всё для победы!
                Весной  дети приехали домой  с  повестками на учёбу в танковое училище. Обучение ускоренное, значит не пройдет и года, как попадут её сыночки в самое пекло. Заплакала Прасковья, а слезами горю не поможешь. От Степана было только два письма: одно ещё с дороги, другое из под Минска. Сообщил Степан, что попали  они под  бомбежку и движутся пешим ходом навстречу врагу. Больше от него  весточки не приходило, вот уж почти год. Гнала худые мысли от себя Прасковья. Почтальонку, Сусанну Андрияновну, обходила стороной, да и та к ней не заглядывала. Анне соседке принесла в феврале она злополучную весть - похоронку, пал  мол, Афонасий смертью храбрых. Билась шибко Анна-то, детей всех перепужала. Еле-еле отходили её. Бабку Василису привели, та на воду помолилася, сбрызнула  Анну святой  водой, провела ладонью по лицу, а потом детей подвела к ней. Вот только это и привело её в чувства. Обняла детей, поплакала немножко и забылась во сне. А утром  встала и как обычно принялась за дела.               
        Думала обо всем этом Прасковья, собирая детей на войну.  Всю ночь молилась и по -тихоньку утирала слезы. Достала спрятанные иконы, поставила их на божницу в передний угол. Затопила печь.  Время от времени заходила в горенку посмотреть на сладкий сон дитятков. Настряпала им подорожников, достала по паре  нижнего  белья и  рушнику. Полотенца эти она вышивала сама, ещё в девках, готовила в придано. Поставила на лавку два холщёвых мешка.  И не утерпела, выбежала в огурешник, присела к колодцу, завыла. Не могла сдержать слез своих. Как же останется одна? И тут как будто в явь услышала голос Степана: « Ну, чё ты, любушка моя, так убиваешься? Не хорони нас ране времени. Тяжко мне.»  Опомнилась Прасковья, огляделась, нет никого. Ёкнуло сердце, жив  Степан-от! Жив. И плакать не велит. Нельзя мне плакать, не кого оплакивать. Утерла передником слезы, встала и пошла подымать сыночков в дорогу.               
       Сусанья  Андрияновна стала желанной гостьей в доме Прасковьи, каждую неделю шли письма от детей. А от Степана не было ничего. Ездила  Прасковья в военкомат, там сказали, что сделают запрос в часть, надо ждать. Она и ждала! А что же делать ещё оставалось!
       После окончания  Петро с Григорием  воевали вместе, в одной части. Были командирами. Письма с фронта приходили реже, чем с училища, поэтому всё тревожнее было на душе Прасковьи.  В деревне было голодно. Да и зима в сорок третьем году удалась уж сильно морозная. Дрова заготавливать особо было не кому. Суровая с виду стала Прасковья. Забот на неё столько навалилось, что и думать о себе и своих тяготах некогда. Скот  в колхозе кормить нечем. Солому с поля  на одной  лошадёнке  по копёшке  возят на ферму. Дрова заготавливать надо. Собрала мало-мальски бригаду и отправила в лес. А в бригаде ребятишки да бабы,  под  руководством  деда  Макара, который на деревянной ноге. Съездила Прасковья  в МТС,  выпросила  у Дмитрия Егоровича трактор на денёк, дрова из делянки  вывезти. Обратно возвращаясь, задремала в санях, вожжи приослабли в руках. Серко  не чуя поводьев , с русца перешел на спокойный ход  и по знакомой дороге направился в конюшню. Огляделась, Прасковья, стоит кошёлка  на ферме, у конюшни. «Ну, что ж , молодец Серко, зайду и сюда, погляжу, как у Анны дела.»  Сторожем   у неё поставлен  старший сын  Иванко, было ему уже лет  четырнадцать. Постучала Прасковья, Иванко выбежал, а в глазах испуг:                - Тётушка, Прасковья Яковлевна! Маманька  захворала, лежит дома. Вы только не думайте,  коров подоили, молоко приготовили, вон во флягах стоит, а коровы ревут, так исть хочут, я им уж всё подскреб  чё  было, надавал. А, утром  Кушку с Мишкой отправлю в поле за соломой, если Серка дадите! –голос у него дрожжал.                - С матерью чё стряслося?- строго спросила Прасковья, проходя мимо коров.  И тут Иванко не утерпел и разревелся. Оторопела Прасковья своей жёсткости, что не услышала в голосе ребёнка самого главного, боли его не заметила. В голове ясно снова прозвучало: «Маманька захворала, лежит дома…». Притянула она его к себе, обняла, гладя по голове приговаривая:               
 - Ну- ну, будя. Чего испугался-то. Ты не гляди, что я строгая, так надо, Иванко! Жизнь тяжелая, вам, ребятишкам досталася, кабы не война, разве б так у нас всё было. А то, что за мать управляшша, так то, молодец. Пореви маленько, да и перестань. Видишь, сколь у нас с тобой работы. Давай-ко я тебе подсоблю.  Счас вот разденусь  и помогу тебе! Хочешь поесть, у меня вот хлебушек есть.                Ванька затих, отстранился от неё, обошел стол, на котором лежала краюха ржаного хлеба с жаром в  глазах и тихо произнёс:                -А,  можно я домой его унесу?                - Ну, конечно, возьми! Хотя нет, подожди! Давай так, ты этот хлеб съешь, возьми вон кружку молока и съешь. А я сейчас к Вам зайду домой, у меня ишшо с собой есть.               
 – Нет, Прасковья Яковлевна, узнают, что я молоко на ферме пью, меня посадят, а с кем же мамка останется с ребятишками, папка уходил, меня за мужика оставил в доме!               
 Прасковья еле сдерживала слезы, комок в горле не давал ей говорить, она выдавила из себя:               
-Ваня, я не говорю, чтоб ты воровал, я знаю ты честный мальчик, я отдаю тебе свой пай, вот видишь, беру тетрадку и вычеркиваю себе трудодень. А  к Анне я зайду, ты не переживай, мы что-нибудь, да придумаем.                Прасковья говорила и говорила не останавливаясь, глядела, как жадно ел хлеб этот совсем ещё юный мальчишка, не по годам  повзрослевший. В который раз она себя ловила на мысли, что не замечает,  или не хочет замечать, что люди устали. Всех  примеряла, как говорится на свой аршин. Да, и то сказать, ведь всем тяжело. Но у каждого свои заботы. Какие у неё заботы? Дом пустой, не топленный, нет в доме никого. А вот у Анны их шестеро и всех обиходить надо. Непременно надо зайти, посмотреть, как она справляется. Да и захворала, лежит, вон, Ваньша говорит.
Дом Анны и Афонасия стоял немного особняком от улицы, в проулке, у самой поскотины. Прасковья забежала к себе, затопила печку в горенке, собрала немного поесть, завернула всё в рукотерник и побежала к Анне. Ещё с дороги увидела, что горит в избе керосиновая  лампа. Ужнать наверно собрались. И в самом деле, вокруг  стола  сидели ребятишки. У каждого перед лицом лежало по картошине и всё. На столе больше ничего не было.  Командовала  у стола Наска-старшая из девчонок. Прасковья поздоровалась, ей никто не ответил, все в испуге и в оцепенении смотрели на председательшу.  Она не дожидаясь ответа прошла к столу, поставила аккуратно туесок с едой:                -Ну, что притихли, пострелята? Анастасия, давай, командуй тут, развяжи гостинцы, корми ораву. Мать-то где, в горенке?                И опять не дожидаясь ответа пошла к Анне. Больная, услышав  голос  гостьи  начала подыматься.               
 –Лежи, лежи. Чё, Аннушка, случилося? Чё захворала-то?                - Да, так, отлежуся, вот, да и встану. Ты, Прасковья Яковлевна не серчай, я утром на ферме буду, все управлю как следует. Привязалася  лихоманка, встать не могу.                Прасковья подошла, потрогала, как ребёнку ей лоб. Отдёрнула руку. Анна горела вся, как кипяток.
–Анастасия, Наска!- позвала она старшенькую дочку Анны.
 - Беги скорее к Лидии Прохоровне, фельдшерице, скажи, пусть срочно идёт сюда. Да, скажи, что я приказала! Да, чтоб  балетку свою не забыла взять. А ты, Анна, не тревожься, на ферму я завтра Вальку Меланьину поставлю и сама буду  чашше бывать, и за детей не волнуйся, я  малых  к себе возьму, нельзя им с хворой рядом быть. И не сумлевайся, со всемя справлюся.                Утром  фельдшерица настояла увезти Анну  в больницу, в райцентр. Признали воспаление лёгких. Только к весне вернулась она домой, худая, постаревшая. Прасковья всю зиму прожила с её ребятишками, привязалась  к ним.  Почти всю еду, которая у неё была, она отдавала Анне и её детям. Так навеки породнилась  Прасковья  с этой семьёй.
             А весной  сорок четвёртого пришло и ей известие, что сын её Петр погиб смертью храбрых. Вскоре от Гришеньки письмо пришло. Писал сынок о  том, как схоронил брата. Было это в Венгрии, шли бои в районе озера Балатон. Танковая дивизия встретила сильнейший отпор врага. Танк Петра прорвался вперёд всех и был подбит прямо в упор снарядом. Экипаж, выбравшись из танка, оказался в окружении немцев. Отстреливались до последнего патрона. Командир подпустил ближе  к себе  фашистов и  подорвался  гранатой. Григорий писал, что схоронил брата в отдельной могиле, закрыв ему лицо маминым рушником. В конверт была положена вырезка из полевой газеты «Подвиг танкиста». «…Крепись, дорогая мамочка! Ты у нас сильная. Вот добьём фашистов, и я всегда буду с тобой рядом!»               Но не довелось и ему вернуться в родительский дом. Погиб  и Григорий, в боях  за Берлин. Оба сына не вернутся больше в родительский дом. Не услышат его стены  детского смеха, не бывать весёлому застолью в доме, не засветятся радостью  глаза  Прасковьи. Нет на земле её кровиночек, нет рядом любушки, соколиночка её  и нет даже весточки. Иссушилось сердце у Прасковьи, опалилась душа, потухли  глазоньки.                Вот поэтому, Прасковья  не ходила на дорогу, как другие бабы, встречать мужиков с войны. Но, в этот день  не вытерпела и пошла на косогор, откуда провожала своего Степана. На Покров  была у них  свадьба. Тридцать  лет прошло, а как будто в явь всё увидела. На поскотине за домом столы накрыты, они со Степаном молодые, в центре  сидят, смущённо под  крики селян  неумело целуются. Как не давала себе слова Прасковья, не плакать, не утерпела, запричитала, глядя  на дорогу, вьющуюся  чёрной ленточкой, пробивающуюся сквозь сжатые  золотистые поля.                -Вот, она, бабья доля. Неужели  век  одинокой кукушкой придётся куковать. За  что же, Господи, наказанье такое?  За что, деткам моим, не любившим, не целованным долю такую дал, дети-то, малые, жизни не видавшие… Господи! За что? – вопрошала  причитая Прасковья.                – Где же твои глазоньки, Господи! Куда, глядел-то ты, дав загубить дитяток! Нету, Опаленная душа

          Прасковья  не ходила на дорогу, как другие бабы, встречать мужиков с войны.  За три месяца после ее окончания вернулось десять, да и те, кто без руки, кто без ноги, а кто хворый.  Легче в колхозе не стало. Прасковья была председателем. С  раннего  утра  и до  поздних сумерек моталась она с фермы в поле, с поля в МТС, с мастерских в райцентр, с центра снова на ферму. Вечером припадет к подушке и только тогда даст волю расплескаться своей бабьей душе.
         Тяжело досталось бабам, старикам, да ребятишкам.  В первые дни войны, в самый сенокос провожали почти всех мужиков из деревни. Провожала  и она, Степана. Как будто знала, что не увидит долго любушку свою, упала без чувств, когда полуторка скрылась за бором. Первый день войны застал врасплох всех. Степан с Прасковьей собирались на выпускной вечер в школу, в райцентр. Как же, радость  и гордость  перед односельчанами их распирала. Два сына, двойняшки, Петр и Павел, окончили  школу. Парни статные, умные, красивые, косая сажень в плечах,  решили   в область  ехать, продолжить учёбу. Понимали Степан с Прасковьей, что тяжко будет им, но не отговаривали сыновей. Уж больно им хотелось, чтоб уехали они из деревни, учёными стали. В сельсовет ходили, справки им изладили. Отпустили  их председатель с секретарём  партячейки, так как комсомольцы и отличные ученики были их дети. В актовом зале школы собрались ученики, учителя, родители и все партийное начальство района. У всех было праздничное настроение. Выступал директор школы, хвалил выпускников, давал им напутственные слова и в это время в зал влетел, просто ворвался  вихрем военный комиссар.  Он хриплым голосом  выговорил:                - Война, товарищи!  Сегодня, 22 июня  1941 года  гитлеровская Германия напала на нашу Родину. Объявлена всеобщая мобилизация. На границе повсеместно идут бои. Всех лиц, кому  достигнуто 18 лет прошу явиться в военкомат для формирования списков.               
У всех было недоумение и  растерянность  на лицах. Он произнес  быструю и короткую речь. Начальство  района ушло, мужчины  вставали и уходили. Все  вместе  пошли к военкомату.  Учителя и ученики в один ряд становились в очередь  на запись.  На улицах было уже много народа, весть облетела  все дома. Голосили бабы, играла  где-то гармошка. Диктор по радио объявлял каждые полчаса о начале войны и мобилизации. Прасковья потеряла своих мужиков, переходила от одной компании к другой, но своих не находила. Отчаявшись, она присела на бревно  у дома напротив  военкомата и заплакала. Очнулась, когда Степан обнял ее за плечи:                - Не плачь, любушка моя. Надо ехать домой, собираться. Вот, сейчас, бойцов своих дождемся и поедем. Только не плачь, не надо оплакивать нас ране  времени.               
 Прасковья встрепенулась:                - Как и детей тоже? Не отдам,- закричала она  и упала на грудь к Степану.                - Неловко, Паня. Не позорь меня и детей. Мужики они у нас, – уговаривал ее Степан, уводя в сторону от людей.- Это ненадолго.  К осени, дай бог, управимся с фашистской гадиной.
            Провожали через неделю всей деревней сорок мужиков и парней. Петра с Григорием не взяли, записали в резерв, им было по шестнадцать лет.  У сельсовета собралась вся деревня, стар и мал. Гул стоял на всю округу. Играли гармошки, пелись песни, разливали самогонку, прощались, а когда зычный голос прокричал: «По машинам!», наступила вдруг тишина. Прасковья хорошо запомнила эту минуту тишины и оцепенения, а  за ней громкий вой баб.                Екатерина Евлампьевна с  Егором Кузьмичём провожали сразу троих сыновей, старшенький погиб ещё в финскую.  Екатерину  Егор привез на телеге, идти она уже не могла. Её отпаивали чем-то, брызгали на неё водой, очнувшись она вопила и хватала сыновей за полы пиджака, за руки.
         Поодаль от всех стояла  молоденькая учительница   деревенской начальной школы Таисья Николаевна с  мужем  Костей. Они только поженились, после окончания учебного года. Тася стоит в белой кофточке, в юбочке в складочку, в руках узелок. Оглядывается по сторонам, как затравленный зверёк, стесняется плакать, рядом  вокруг ученики:               
 - Тася, дорогая, я обязательно вернусь, обязательно. Ты слышишь меня, родная? Ты только жди!  А Тася боится на него взглянуть, боится заплакать, держится изо всех сил. Он плачет, хочет её обнять, а она упирается, только нервно сжимает ему руку. Когда тронутся машины, она от отчаяния громко закричит: «Костя! Костя!»  и крик её повторит эхо.               
         Затихла гармонь соседа Афонасия, прощаясь передал  жене Анне :                - Трудно будет, продай!                Анна  стояла, как изваяние, слова сказать не могла ему в ответ. Рядом, за подол держатся пять ребятишек, как лесенка, мал мала меньше, а шестого держит на руках.               
  – Аня, Аня! - зовет ее Афонасий, а она смотрит мимо него, как будто и не слышит. Выругался , обнял всех на прощанье охапкой и побежал к машине. Анна встрепенулась, сунула ребенка первой  стоящей рядом женщине и кинулась за машиной. Бежит  рядом, руку тянет к Афонасию, ухватилась за борт. На борту был прикреплен лозунг: « Победа будет за нами!» Рука у Анны соскользнула с борта, она схватила кумач, в это время машина дернулась вперед , Анна и упала в пыль на дорогу, а в руке у неё остался сдернутый кумачёвый лозунг.  Все ахнули, бабка Василиса начала громко читать «Отче наш». Толпа ринулась к Анне. В это время остановились машины. Выскочил Афонасий , поднял  жену, плачет, дети подбежали. Только и успел сказать старшему сыну: « Мать береги! Остаёшься за мужика!» Подхватил красную тряпку, заскочил в кузов  и машины быстро поехали  по пыльной дороге в поле. 
       Выбежала Прасковья на косогор, чтоб ещё раз увидать машины у соснового колка, а перед глазами поплыли поля, засеянные  Степаном  рожью, клубок пыли вдали и развевающаяся  красная  тряпка  на  ветру. Ноги у Прасковьи  подкосились,  упала она без чувств, прямо на руки сыновьям.  Петра и Григория сразу не взяли. Устроились в МТС помощниками трактористов. 
      Управившись кое-как с  уборкой, пришел к Прасковье  Никандр Поликарпович, председатель колхоза и с порога выпалил:                - Примай, Прасковья Яковлевна, дела. Ухожу на фронт. В райкоме я тебя рекомендовал, там согласились.                – Как же так, Никандр? Не справлюсь я, да и  беспартийная,- опустилась на табурет Прасковья.            
  – Ну, с тем, что справишься  я и не сумлеваюсь, не одному мужику ишшо фору даш. Вон как меня критиковала на собраньи? Да я и не в обиде, все верно говоришш. И на ферме у тебя порядок, лучша ферма в районе. Жизь,  да труд  крестьянской  лучше начальства знаш.  А то, што беспартийна, так ты это брось, ныне все партийны,  тебя за партию агитировать не надо, ты за партию получше любого партийца постоишш. Так, что жду тебя, Прасковья Яковлевна в Правленье, иди примай дела.                Дела достались такие, что за голову хвататься не когда. Зерно на семена засыпали, государству сдали, а самим - то колхозникам раздавать нечего. Сено заготовили, опять же сдали, своих коров кормить не чем. Молодняк весь в заготскот увели. А, как иначе, войско кормить надо. Коней  реквизировали  в армию. Всё для фронта, всё для победы!
                Весной  дети приехали домой  с  повестками на учёбу в танковое училище. Обучение ускоренное, значит не пройдет и года, как попадут её сыночки в самое пекло. Заплакала Прасковья, а слезами горю не поможешь. От Степана было только два письма: одно ещё с дороги, другое из под Минска. Сообщил Степан, что попали  они под  бомбежку и движутся пешим ходом навстречу врагу. Больше от него  весточки не приходило, вот уж почти год. Гнала худые мысли от себя Прасковья. Почтальонку, Сусанну Андрияновну, обходила стороной, да и та к ней не заглядывала. Анне соседке принесла в феврале она злополучную весть - похоронку, пал  мол, Афонасий смертью храбрых. Билась шибко Анна-то, детей всех перепужала. Еле-еле отходили её. Бабку Василису привели, та на воду помолилася, сбрызнула  Анну святой  водой, провела ладонью по лицу, а потом детей подвела к ней. Вот только это и привело её в чувства. Обняла детей, поплакала немножко и забылась во сне. А утром  встала и как обычно принялась за дела.               
        Думала обо всем этом Прасковья, собирая детей на войну.  Всю ночь молилась и по -тихоньку утирала слезы. Достала спрятанные иконы, поставила их на божницу в передний угол. Затопила печь.  Время от времени заходила в горенку посмотреть на сладкий сон дитятков. Настряпала им подорожников, достала по паре  нижнего  белья и  рушнику. Полотенца эти она вышивала сама, ещё в девках, готовила в придано. Поставила на лавку два холщёвых мешка.  И не утерпела, выбежала в огурешник, присела к колодцу, завыла. Не могла сдержать слез своих. Как же останется одна? И тут как будто в явь услышала голос Степана: « Ну, чё ты, любушка моя, так убиваешься? Не хорони нас ране времени. Тяжко мне.»  Опомнилась Прасковья, огляделась, нет никого. Ёкнуло сердце, жив  Степан-от! Жив. И плакать не велит. Нельзя мне плакать, не кого оплакивать. Утерла передником слезы, встала и пошла подымать сыночков в дорогу.               
       Сусанья  Андрияновна стала желанной гостьей в доме Прасковьи, каждую неделю шли письма от детей. А от Степана не было ничего. Ездила  Прасковья в военкомат, там сказали, что сделают запрос в часть, надо ждать. Она и ждала! А что же делать ещё оставалось!
       После окончания  Петро с Григорием  воевали вместе, в одной части. Были командирами. Письма с фронта приходили реже, чем с училища, поэтому всё тревожнее было на душе Прасковьи.  В деревне было голодно. Да и зима в сорок третьем году удалась уж сильно морозная. Дрова заготавливать особо было не кому. Суровая с виду стала Прасковья. Забот на неё столько навалилось, что и думать о себе и своих тяготах некогда. Скот  в колхозе кормить нечем. Солому с поля  на одной  лошадёнке  по копёшке  возят на ферму. Дрова заготавливать надо. Собрала мало-мальски бригаду и отправила в лес. А в бригаде ребятишки да бабы,  под  руководством  деда  Макара, который на деревянной ноге. Съездила Прасковья  в МТС,  выпросила  у Дмитрия Егоровича трактор на денёк, дрова из делянки  вывезти. Обратно возвращаясь, задремала в санях, вожжи приослабли в руках. Серко  не чуя поводьев , с русца перешел на спокойный ход  и по знакомой дороге направился в конюшню. Огляделась, Прасковья, стоит кошёлка  на ферме, у конюшни. «Ну, что ж , молодец Серко, зайду и сюда, погляжу, как у Анны дела.»  Сторожем   у неё поставлен  старший сын  Иванко, было ему уже лет  четырнадцать. Постучала Прасковья, Иванко выбежал, а в глазах испуг:                - Тётушка, Прасковья Яковлевна! Маманька  захворала, лежит дома. Вы только не думайте,  коров подоили, молоко приготовили, вон во флягах стоит, а коровы ревут, так исть хочут, я им уж всё подскреб  чё  было, надавал. А, утром  Кушку с Мишкой отправлю в поле за соломой, если Серка дадите! –голос у него дрожжал.                - С матерью чё стряслося?- строго спросила Прасковья, проходя мимо коров.  И тут Иванко не утерпел и разревелся. Оторопела Прасковья своей жёсткости, что не услышала в голосе ребёнка самого главного, боли его не заметила. В голове ясно снова прозвучало: «Маманька захворала, лежит дома…». Притянула она его к себе, обняла, гладя по голове приговаривая:               
 - Ну- ну, будя. Чего испугался-то. Ты не гляди, что я строгая, так надо, Иванко! Жизнь тяжелая, вам, ребятишкам досталася, кабы не война, разве б так у нас всё было. А то, что за мать управляшша, так то, молодец. Пореви маленько, да и перестань. Видишь, сколь у нас с тобой работы. Давай-ко я тебе подсоблю.  Счас вот разденусь  и помогу тебе! Хочешь поесть, у меня вот хлебушек есть.                Ванька затих, отстранился от неё, обошел стол, на котором лежала краюха ржаного хлеба с жаром в  глазах и тихо произнёс:                -А,  можно я домой его унесу?                - Ну, конечно, возьми! Хотя нет, подожди! Давай так, ты этот хлеб съешь, возьми вон кружку молока и съешь. А я сейчас к Вам зайду домой, у меня ишшо с собой есть.               
 – Нет, Прасковья Яковлевна, узнают, что я молоко на ферме пью, меня посадят, а с кем же мамка останется с ребятишками, папка уходил, меня за мужика оставил в доме!               
 Прасковья еле сдерживала слезы, комок в горле не давал ей говорить, она выдавила из себя:               
-Ваня, я не говорю, чтоб ты воровал, я знаю ты честный мальчик, я отдаю тебе свой пай, вот видишь, беру тетрадку и вычеркиваю себе трудодень. А  к Анне я зайду, ты не переживай, мы что-нибудь, да придумаем.                Прасковья говорила и говорила не останавливаясь, глядела, как жадно ел хлеб этот совсем ещё юный мальчишка, не по годам  повзрослевший. В который раз она себя ловила на мысли, что не замечает,  или не хочет замечать, что люди устали. Всех  примеряла, как говорится на свой аршин. Да, и то сказать, ведь всем тяжело. Но у каждого свои заботы. Какие у неё заботы? Дом пустой, не топленный, нет в доме никого. А вот у Анны их шестеро и всех обиходить надо. Непременно надо зайти, посмотреть, как она справляется. Да и захворала, лежит, вон, Ваньша говорит.
Дом Анны и Афонасия стоял немного особняком от улицы, в проулке, у самой поскотины. Прасковья забежала к себе, затопила печку в горенке, собрала немного поесть, завернула всё в рукотерник и побежала к Анне. Ещё с дороги увидела, что горит в избе керосиновая  лампа. Ужнать наверно собрались. И в самом деле, вокруг  стола  сидели ребятишки. У каждого перед лицом лежало по картошине и всё. На столе больше ничего не было.  Командовала  у стола Наска-старшая из девчонок. Прасковья поздоровалась, ей никто не ответил, все в испуге и в оцепенении смотрели на председательшу.  Она не дожидаясь ответа прошла к столу, поставила аккуратно туесок с едой:                -Ну, что притихли, пострелята? Анастасия, давай, командуй тут, развяжи гостинцы, корми ораву. Мать-то где, в горенке?                И опять не дожидаясь ответа пошла к Анне. Больная, услышав  голос  гостьи  начала подыматься.               
 –Лежи, лежи. Чё, Аннушка, случилося? Чё захворала-то?                - Да, так, отлежуся, вот, да и встану. Ты, Прасковья Яковлевна не серчай, я утром на ферме буду, все управлю как следует. Привязалася  лихоманка, встать не могу.                Прасковья подошла, потрогала, как ребёнку ей лоб. Отдёрнула руку. Анна горела вся, как кипяток.
–Анастасия, Наска!- позвала она старшенькую дочку Анны.
 - Беги скорее к Лидии Прохоровне, фельдшерице, скажи, пусть срочно идёт сюда. Да, скажи, что я приказала! Да, чтоб  балетку свою не забыла взять. А ты, Анна, не тревожься, на ферму я завтра Вальку Меланьину поставлю и сама буду  чашше бывать, и за детей не волнуйся, я  малых  к себе возьму, нельзя им с хворой рядом быть. И не сумлевайся, со всемя справлюся.                Утром  фельдшерица настояла увезти Анну  в больницу, в райцентр. Признали воспаление лёгких. Только к весне вернулась она домой, худая, постаревшая. Прасковья всю зиму прожила с её ребятишками, привязалась  к ним.  Почти всю еду, которая у неё была, она отдавала Анне и её детям. Так навеки породнилась  Прасковья  с этой семьёй.
             А весной  сорок четвёртого пришло и ей известие, что сын её Петр погиб смертью храбрых. Вскоре от Гришеньки письмо пришло. Писал сынок о  том, как схоронил брата. Было это в Венгрии, шли бои в районе озера Балатон. Танковая дивизия встретила сильнейший отпор врага. Танк Петра прорвался вперёд всех и был подбит прямо в упор снарядом. Экипаж, выбравшись из танка, оказался в окружении немцев. Отстреливались до последнего патрона. Командир подпустил ближе  к себе  фашистов и  подорвался  гранатой. Григорий писал, что схоронил брата в отдельной могиле, закрыв ему лицо маминым рушником. В конверт была положена вырезка из полевой газеты «Подвиг танкиста». «…Крепись, дорогая мамочка! Ты у нас сильная. Вот добьём фашистов, и я всегда буду с тобой рядом!»               Но не довелось и ему вернуться в родительский дом. Погиб  и Григорий, в боях  за Берлин. Оба сына не вернутся больше в родительский дом. Не услышат его стены  детского смеха, не бывать весёлому застолью в доме, не засветятся радостью  глаза  Прасковьи. Нет на земле её кровиночек, нет рядом любушки, соколиночка её  и нет даже весточки. Иссушилось сердце у Прасковьи, опалилась душа, потухли  глазоньки.                Вот поэтому, Прасковья  не ходила на дорогу, как другие бабы, встречать мужиков с войны. Но, в этот день  не вытерпела и пошла на косогор, откуда провожала своего Степана. На Покров  была у них  свадьба. Тридцать  лет прошло, а как будто в явь всё увидела. На поскотине за домом столы накрыты, они со Степаном молодые, в центре  сидят, смущённо под  крики селян  неумело целуются. Как не давала себе слова Прасковья, не плакать, не утерпела, запричитала, глядя  на дорогу, вьющуюся  чёрной ленточкой, пробивающуюся сквозь сжатые  золотистые поля.                -Вот, она, бабья доля. Неужели  век  одинокой кукушкой придётся куковать. За  что же, Господи, наказанье такое?  За что, деткам моим, не любившим, не целованным долю такую дал, дети-то, малые, жизни не видавшие… Господи! За что? – вопрошала  причитая Прасковья.                – Где же твои глазоньки, Господи! Куда, глядел-то ты, дав загубить дитяток! Нету, тебя, нету! Раз даёшь людям измываться друг над дружкой!                -Ой, Господи, чё это я, грех какой беру на душу. Прости, меня, Господи, прости!
       Прасковья плакала, забывалась в молитвах и снова плакала. Просветление в душе, на сердце, как-то пришло само собой. Затихла, села  на лавочку, кто-то сколотил и поставил тут на самой круче. Видно не одна она сюда ходит!                - Паня! – Прасковья вздрогнула, мерещится, что ли! Оглянулась, никого вроде и нет.                От одинокой березы отделилась фигура, в сумеречном закате дня было не разглядеть, кто  стоит. Фигура приближалась к ней тихонько, не смело. Сердце у Прасковьи замерло, она не узнавала, но сердце обмануть не возможно. Нет, нет, не верит глазам!                - Паня, любушка моя!                - Степан!- прошептала она, и эхо  прокричало  в сумерки, на всю округу громко и гулко несколько раз: « Степан, Степушка!»  И как прежде падала в руки детей, провожая его на войну, упала без чувств, в Степановы  объятья.                -Пришёл , вот и хорошо. Затянулась война-то для нас, да это ничего, главное пришёл. Всё не одна! Сокол ты, мой!
А, через год, бог послал им дочку, Любушку!  По стране смело шагал 1953 год.               
тебя, нету! Раз даёшь людям измываться друг над дружкой!                -Ой, Господи, чё это я, грех какой беру на душу. Прости, меня, Господи, прости!
       Прасковья плакала, забывалась в молитвах и снова плакала. Просветление в душе, на сердце, как-то пришло само собой. Затихла, села  на лавочку, кто-то сколотил и поставил тут на самой круче. Видно не одна она сюда ходит!                - Паня! – Прасковья вздрогнула, мерещится, что ли! Оглянулась, никого вроде и нет.                От одинокой березы отделилась фигура, в сумеречном закате дня было не разглядеть, кто  стоит. Фигура приближалась к ней тихонько, не смело. Сердце у Прасковьи замерло, она не узнавала, но сердце обмануть не возможно. Нет, нет, не верит глазам!                - Паня, любушка моя!                - Степан!- прошептала она, и эхо  прокричало  в сумерки, на всю округу громко и гулко несколько раз: « Степан, Степушка!»  И как прежде падала в руки детей, провожая его на войну, упала без чувств, в Степановы  объятья.                -Пришёл , вот и хорошо. Затянулась война-то для нас, да это ничего, главное пришёл. Всё не одна! Сокол ты, мой!
А, через год, бог послал им дочку, Любушку!  По стране смело шагал 1953 год.