Когда цветут сады

Когда цветут сады
Дина Иванова 2

Быль.

Самое главное в общении - услышать то, что не было сказано …
/Дракер/

Когда цветут  сады – это не просто красота. Это мягкое касание сердечной мышцы нежностью, светом добра и… надежды.
Выстраиваю свои мысли, наблюдая в парке за реакцией людей на такое буйство розово-белого великолепия.
Радостная пора для всего живого.

Вот останавливаются у цветущей яблоньки двое.
На лицах разглаживаются морщинки, вспыхивает огонёк в глазах. Вдыхают лёгкий пьянящий аромат и улыбаются, вспоминая, видимо, что-то очень приятное.

А вот парень несёт на руках девушку в свадебном наряде. Здесь совсем рядом церковь, видимо венчаться приехали. Остановились они около цветущей алычи. Это дерево всё покрыто белым. Мы его в эту пору так и называем – невеста.  Замерли они, обнявшись. И доносится до нас: -«Обещаю хранить тебя и каждую весну любоваться и этим цветущим деревом и твоей неувядающей красотой». Она нежно взлохмачивает его чуб и чмокает в нос.
 
Улыбаются все прохожие.

Через пару дней увидела знакомую, стоящую на выходе из парка в обнимку со старой яблоней. Дерево наполовину высохло, только на двух ветках робко раскрылись мелкие цветочки. 
Стояла она с закрытыми глазами. По лицу медленно ползли слёзы. 
Во всём этом было что-то щемящее. Удержаться от слёз и самой было трудно.
Приоткрыв глаза, она заметила меня. Поспешно вытерла концами платка лицо.
 
   – Ты спяшаешься? – Обратилась ко мне.- А то пагавары са мной.
 
Мы знакомы с зимы. Я давно приметила эту женщину в годах. Старушка… язык не поворачивается так её назвать.
Она ежедневно, зимой и летом сидит на солнечной стороне и вяжет, или прядёт шерсть. Как-то зимой не выдержала и подошла.

   - Рукам не холодно? – Сама-то выгуливаю собаку, руки в варежках, одета как капуста – свитер, куртка, шарф.

   - Не, я же варушу пальцами, а одёжка на мне тёплая.Звыклая я. Сядзець дома  без працы, не магу.

Так и познакомились.
Татьяна Фоминична объединилась с дочерью после смерти мужа, в доме хозяйничает дочь, тоже уже бабушка, вот и выходит она на улицу с шерстью. У правнучки аллергия.

   - Мне сабАкары прыносяць шэрсць ад сваих сабак, я вяжу им што папросяць. Гэта шэрсць лячэбная.

Лицо у неё улыбчивое, с такой милой лукавинкой.
Как-то к слову спросила: – «А сколько вам лет?». Надо было видеть этот кокетливый взгляд и чисто женский вопрос: «А кольки ты мне даси, милая?». Правда сама и ответила: - «Вось па восени восемдзесят дзевяць будзе».

А тут слёзы…

   - Что-то случилось? – Приобняла, и с тревогой спрашиваю Татьяну Фоминичну.

   - Плачаццатся сёння,- такая извиняющаяся улыбка, - заусёды душой хварэю, кали цветут сады. Бацьков спаминаю.

Мы присели на скамейку, чуть успокоившись, Татьяна Фоминична, продолжила.

   - Якоя их жыццё была кароткае, а якое маё?  Мне было шэсць-сем гадов, кали бацьку расстраляли. Пайшов ён супрацив уладам. Ён был актывистам, першый пайшов в калгас. А потым голад. Вось и сказал им усё, што пра их думае. Матуля нас семярых и ставила на ноги.- Задумалась. - Старэйшыя сёстры рана зъехали в горад. Нам трошки дапамагали. А мы дзеци рана пачали працаваць на гародзе, па восени грыбы-ягады збирали и прадавали. Кольки памятаю сябе, мамка за калавротам сядзиць, шэрсць прадзе, а мы дзевки - вяжам. В школу я пайшла в дзесяць, кали да старэйшай сястры у Гомель у няньки паехала.

   - А в Минск давно перебрались?

   - Близнятки, што у сястры нарадзилися, не жыхарами апынулися. Невзабаве памерли. Мужык енный запил па-чорнаму. Ганяв нас. Устроилась яна правадницай. Сбегла ад яго ближэй да Минска и мяне за сабой.

Слушаю внимательно, чувствую человеку выговориться надо. Завлекала и её речь, такой приятный, мягкий полесский говор. Сама слабо знаю язык, говорю и того хуже. Да и в самом Минске не часто встретишь тех, кто так, достаточно чисто, на родном языке говорит. В основном «трасянка»: русское – белорусское - польское слово.
Узнаю далее из разговора, что война её застала в деревне около станции Негорелое. Оккупанты с первых дней эшелонами увозили сельчан на работу в Германию.

   - Немцы па дварах хадзили, усих зганяли в эшалон и в Нямеччыну. Мяне адзин рыжый злавив у двары в ахапак и туды, да всих. Я нават закрычаць не паспела.

   - Куда ж вас там пристроили, практически рёбёнка?- С удивлением спрашиваю.

   - Пашанцавала. Кали всих высадзили, мяне прыкмецил добры хлопец. На вЕлике да бацьки в  гаспадарку и прывёз. – Вздохнула. – Што рабила? Каров пасьвила. Яны в загоне, таму ня цяжка было. А даиць, а их дванаццаць .... ды, цяжка. Ручки-то яшчэ не моцными были..

   - Не издевались хоть? – слушала её спокойный голос и не представляла, как ребёнок всё это перенёс. Было-то ей не полных пятнадцать.

А она так спокойно говорит, что добрые хозяева ей достались. Жалели. Даже, когда их американцы освободили и передавали нашим, тот же, уже повзрослевший парень, её и проводил до вокзала. А хозяйка много вещей надарила.- «Яны мне цэлы чамадан адзення, ды такога добрага, сабрали”.

Не было в её словах ни обиды, ни злости. – "Иншим горш было".

Она часто подчеркивала, что в жизни надо уметь замечать доброе, иначе и сам зверем станешь. Соглашалась с ней.
Война столько беды принесла, сколько судеб искалечила, а, вот ведь, сидит передо мной человек с нелёгким детством, практически в рабстве побывавший, а не сломался, не очерствел душой.
 
Начинаешь ещё полнее осознавать после таких встреч, что в человеке заложено много сил, а тратим мы их в повседневности часто на суету сует, что-то очень важное пропуская.
 
Отвлеклась в своих думах. Татьяна Фоминична так деликатно спрашивает:

   - Ци не стамилася слушать-то мяне, милая? З гадами всё часцей хочацца на роднай мове гаварыць. Добра мяне разумееш? Кажаш-то сама чыста па-руску.

   - Русская я, но давно здесь живу, всё понимаю, но так как вы красиво по-беларуски говорить не умею. Мне очень приятно, что вы со мной на родной мове говорите.

Помолчав, моя собеседница показала на сухенькую яблоньку. И с таким глубоким смыслом проговорила.

   - Вунь глядзи на тое дрэва. Ну саправды, як я. Высахла наполову, а яшчэ хоць трохи, але разцвило. Жиццё у меня было не цукар, але не пустое. Шмат добрых людзей пабачала. Не  вельми грамаце навучаная, але ниякай працы не грэбавала. Гэтым и живу.

Вновь появилась на лице слеза.
Смахивая её кулаком, она тихо так, и как-то очень жалостливо продолжила.

   - Я яшчэ и па Ванюшку свайёму сумую. Ён у травни дзесяць гадов таму назад памёр. Добры быв мужык, мяне шкадавав, дзетак любив. На працы травму атрымав, не захацев усих падводзиць. Пратакол не склали, личыли, што дома надарвався. Так и дзецям пенсию нармальную не аформили, так, яки-якую дапамогу дали.

Вижу, растревожили воспоминания мою визави, чтобы переключиться и как-то отвлечь,  пригласила её к себе.
За чаем, Татьяна Фоминична охотно продолжила рассказ о своей жизни после войны.
Она яркая рассказчица, увлекаясь, так живо передаёт вроде бы незамысловатые сюжеты жизни простой женщины, а за ними время, неповторимость её судьбы и, вместе с тем, общее с судьбами миллионов женщин.
 
Ей восемнадцать уже было, когда она из Германии вернулась к сестре в Минск. Та её  пристроила работать на железной дороге. Сначала была уборщицей в депо, а после проводницей.   
Родительский дом опустел. Братья партизанили, потом ушли на фронт. Домой никто не вернулся.

   - Цяпер я и зусим адна засталася. Усе памерли.

Вздохнула тяжело. Примолкла. А вот опять, что-то приятное вспомнилось, засветились глаза.

   - Ведаеш, мне, як бабе, вельми пашанцавала. Мужык золата трапився. Личы, павстагоддзя  рука в руку, душа в душу пражыли.

   - А как познакомились-то? В поезде?

   - Не, так мы радня. Ён малодшы брат мужа сястры.

Посмотрела мне в глаза, Татьяна Фоминична и проговорила, как пропела. С печалью и любовью к своему Ивану.
Они долго не могли встретиться, он служил под Москвой, а она в поезде… от Бреста до Урала.
Однажды её сестра из графика узнала, что она в Москве будет до вечера. Вот и организовала им встречу.

   - А я ничога сабой была. Форма мне вельм ишла. Падъязджаем да перона, адразу яго пазнала. Ён пад два метры, прыгажун. Боты блишчаць. Увесь таки наваксаваны. Бачу, хвалюецца. Адкрываю дзверы, выпускаю пасажырав, ён стаиць, чакае. А мне смешна стала, махнула рукой. Падыходзіць, бянтэжыцца. - «Якая ты маленькая, лёгка на руках будзе насиць». - И так сама смяецца.

   - Любовь с первого взгляда?- с улыбкой спрашиваю, а она так серьёзно отвечает.

   - Не, пра каханне мы николи не казали. Год сустракалися. Сястра знов вмяшалася: - «Идзи з правадниц, шчасце сваё выпусциш. Я табе знайшла працу дворникам, там адразу спакой атрымаеш. У летку Иван дэмабилизуецца. Пара вам сыходзицца». - Так да нараджэння першынца и прапрацавала дворникам. Потым Ивану дали кватэру, ён зваршчыкам працавав.

Маленькими глотками пьёт чай моя гостья, а я во все глаза смотрю на неё. Лицо у неё такое доброе-доброе, прямо светится изнутри. Фотографирую.
 
А она продолжает рассказ о своей жизни, так образно передаёт первую поездку в деревню к мужу, как бы на смотрины.

   - Распавяду табе яшчэ, як с бацьками яго знаёмилася. Ён дав им тэлеграму: - "Жонку вязу». Пайшов па вёсцы чутка, што Иван из Масквы нявесту шанцуе. А я модничать любила. Такое синяе палито у мяне было. Капялюшык, з синяй кветкай. Идзем пад ручку. Я яму да пляча. У хатах бабы на прызбах сядзяць. – Объяснила мне, что призбы, это такие лавки у дома. - Родные с хлебам соллю сустракаюць. – Засмеялась и продолжила.- Раницай выходжу, а свёкар, ён инвалид вайны, на адной назе гной уминае. – Видит, что я не понимаю о чём идёт речь.- Гной – это навоз. Каровник ён чисцив. Так яму цяжка. Разулася я и в гной голыми нагами. Суседка крычаць: - «Куды ж ты, масквичка, в гавно ...». Патлумачыла им, што я вясковая, ниякай працы не баюся.

Рассказ о том, чем они с Иваном занимались в свой медовый месяц, для меня городской и с другим жизненным опытом был просто удивительным.
 
   - Мы хату вычысьцили, усё пабялили. Отстирала всё свякрухи. Пярыну прасушыли, вопратку верхнюю усю выбили. Свежым сенам матрацы напакавали. Любили яны мяне. И Ваня любив. Завсёды так - Таинька мая.

   - А вечерами, что делали? Молодые ведь, небось и в клуб на танцы ходили.- С улыбкой спрашиваю.

   - Мы кино вельми любили. Сядзим вабнимку, так добра было. Яго цяпло и цяпер адчуваю. И далей ён добры и уважливы був. У горадзе з працы идзе, хоць маленьки гасцинец, але прынясе.

Опять появилось что-то доброе-доброе во взгляде и улыбке.
 
   - Суседзи над нами пасмейвалися. Як нитачка з иголачкай. Куды адзин, туды иншы. А у нядзелю дзяцей у ахапак. Я семячек насмажу и у лес. Ох, як усе мы их любили. У першым класе сына спытали: "Што ты больш за усё любиш есци?" Ён адказав: - "Мамкины семечки". Увесь клас смяявся.

Вдруг какие-то «тучи» набежали, она засобиралась домой.

   - Што ж я так заседзелася, табе справы трэба рабиць. Душу-то и табе, и сабе разбярэдзила. Ты вумееш слухаць. - Пайду, дзякуй за усё. – Расцеловала меня.

Проводила я гостью к её дому.
Запали в душу не её слова благодарности, а вот эти, последние: – «Добра у цябе пагасцявала, шчасливая ты - у сябе дома".

Странное ощущение. Приятная встреча, трогательное откровение светлого пожилого человека. А как-то очень грустно стало.
Наверное, мне удалось услышать невысказанное ею…
Ни на судьбу, ни на людей не жаловалась. Живет с семьёй дочери, но … не дома.
Одиноко ей. 
Как  неприкаянная душа… поговорить-то и не с кем…
И вспомнились чьи-то слова.
 
 Только нудно душа болит,
 словно просит подумать о вечности,
 или… разум опять чудит…
 нет, не жить ей… в беспечности…

ЖИВЁТ РЯДОМ МИЛ ЧЕЛОВЕК, НЕ НАГРУЖАЕТ НИКОГО СВОЕЙ ПЕЧАЛЬЮ.
И ТОЛЬКО У ЦВЕТУЩЕЙ ЯБЛОНЬКИ СРЫВАЕТСЯ ЕЁ МУДРАЯ ДУША… И ПЛАЧЕТ…

 ***
Фотомонтаж автора.-Портрет Т.Ф.