Серафимовы сироты

Серафимовы сироты
У истоков дивеевского монастыря стояли три святые монахини, Александра (Мельгунова), Елена (Мантурова) и Марфа (Милюкова). Всех троих преподобный Серафим считал начальницами обители. Начальствование преподобной Александры было очевидным, преподобной Елены условным, потому что она от него отказалась и общинкой в тот момент управляла другая сестра, а преподобной Марфы и вовсе загадочным. Обо всех троих нам известно очень мало, а внутренняя их жизнь, конечно же, осталась сокровенной.
Великая Александра-основательницв
Преподобная Александра появилась во Флоровском монастыре в Киеве около 1760 года. Даже в советское время этот монастырь славился своими подвижницами, а уж во времена вдовой полковницы Агафьи Семеновны Мельгуновой это была обитель высокого молитвенного духа, и, конечно же, Господь не случайно привел будущую основательницу дивеевского монастыря именно туда. Этот монастырь традиционно окормлялся старцами Киево-Печерской лавры, и будущая монахиня Александра получила там очень серьезную духовную подготовку, хоть и недолго пробыла там. Она поступила в обитель вместе с трехлетней дочерью. Молодая вдова могла бы выйти замуж, но она избрала лучшее, и это был сознательный и принципиальный выбор не отчаявшейся женщины, а искренне и безоглядно стремящегося к Богу человека.
Вскоре после поступления Агафья Семеновна была пострижена в монашество.  Матерь Божия явилась монахине Александре и повелела идти на север России и странствовать по Богородичным обителям, пока Она Сама не укажет, где остановиться. Будучи духовно трезвой подвижницей, Матушка Александра обратилась за советом к старцам Киево-Печерским и старицам Флоровским.  Те и другие, подтвердив истинность явления Богоматери, посоветовали ей скрыть свой постриг (монахам еще указами Петра Первого запрещено было странствовать без особого дела) и под светским именем пуститься в путь.
Матушка обошла много святых мест и по дороге в Саровскую пустынь остановилась на отдых в селе Дивеево. Она присела на бревна возле деревянной церквушки и задремала. В тонком сне ей явилась Матерь Божия и сказала: «Это ир самое место, о котором Я говорила тебе в Киеве, Оставайся здесь и старайся угождать Господу, а я низведу на это место благословение со всех Моих земных уделов – Иверии, Афона и Киева». Матушка Александра в радостном изумлении дошла до Саровской пустыни и поведала здешним подвижникам о своем видении. Они, как и киевские старцы, пришли к выводу, что видение от Бога и дали ей свое благословение на дальнейшие труды.
Нужно сказать, что Дивеево было местечком весьма своеобразным – здесь стояли заводы по добыче железной руды, и все прелести рабочей жизни – шум, ссоры, драки, разбои, разгулы – имелись здесь в преизобилии. Поэтому Саровские старцы посоветовали монахине поселиться в соседней деревне Осиновке. Некая госпожа Зевакина предоставила ей флигель за садом князей Шаховских и она поселилась там. Через три с половиной года заболела и умерла ее единственная дочь. Видимо, из-за дочери Матушка не продавала свое имение, чтобы обеспечить ее будущность в случае, если она не сможет выбрать монашеский путь. Но теперь ничто не мешало, по древней христианской традиции, продать имение и предаться полностью в волю Божию.
Продав имения, она обеспечила многих вдов, сирот и нищих, выделила средства на построение и реставрацию 12 храмов и сделала богатые вклады в монастыри на помин душ своих родных.
Около 1764-1766гг преподобная поселилась во дворе дивеевского священника о. Василия Дертева и прожила там около 20 лет, «упаражняясь в в самых трудных и черных» работах.
В голодный 1775 год она кормила все Дивеево, занимаясь одновременно постройкой каменного храма для будущей обители. Храм посвятили образу Казанской Божией Матери.
Келейные подвиги матушки остались неизвестные, но ее бесконечные тайные благотворения местным крестьянам, конечно, совсем уж укрыться от людских глаз не могли. За свои великие труды она удостоилась дара слезной молитвы, рассуждения и других духовных даров.
«Не может укрыться светильник, стоящий на верху горы», поэтому очень скоро к ней стали приходить за советом и духовной помощью люди самых разных сословий.  Незадолго до своей смерти она решилась создать небольшую общинку на пожертвованной рядом с церковью земле. Она построила три кельи, в одной из которых поселилась сама со своей крестницей, в другая была отдана трем первым послушницам, а третью предоставили для отдыха странников, направлявшихся в Саров. Эта маленькая общинка следовала суровому саровскому уставу и окормлялась у саровского Старца Пахомия. Впоследствии монахини этой общины были известны своей очень строгой подвижнической жизнью. Незадолго до кончины Матушка Александра, по совету отца Пахомия,  поручила заботу о своих послушницах преподобному Серафиму. За неделю или две до кончины она восприняла великий ангельский образ и ежедневно причащалась Святых Христовых Тайн. «Перед кончиной своей матушка изволила говорить Евдокии Мартыновой: «А ты, Евдокиюшка, как я буду отходить, возьми образ Пресвятой Богородицы Казанский да и положи его мне на грудь, чтобы Царица Небесная была при мне во время отхода моего, а перед образом свечку затепли». Так она и умерла 13 июня 1789 года.
Послушание даже до смерти
Преподобная Елена была сестрой Михаила Васильевича Мантурова, который служил своим имением и всем, чем мог, преподобному Серафиму. Ему хотелось всецело предаться этому делу, однако на его попечении была сестра. В 1722 году ей исполнилось 17 лет и ей подыскали достойного жениха, который ей очень нравился. «Но жизнь Елены Васильевны как-то вдруг непонятно странно изменилась. Искренно и горячо любя жениха своего, который ей чрезвычайно нравился, она неожиданно отвергла его, сама того не понимая: «Не знаю почему, не могу понять, — говорила она брату, — он мне не дал повода разлюбить себя, но, однако, страшно мне опротивел!» Свадьба расстроилась, и крайне веселый характер ее, любовь к светской, общественной жизни, молодость, стремление к веселию и забавам пугали родных и не предвещали хорошего, при семейной ее обстановке. О духовном она, конечно, не имела ни малейшего понятия».
Умирающий дедушка позвал к себе брата и сестру, чтобы передать им наследство. Елене Васильевне пришлось ехать одной и на обратной дороге на почтовой станции с ней приключился необычайный случай. «Когда пришло время, горничная выслала лакея просить барышню кушать. Едва успел лакей спуститься по лестнице на подъезд станции, как вскрикнул при виде Елены Васильевны и замер на месте. Она стояла во весь рост, совершенно опрокинувшись назад, едва держалась конвульсивно за дверцу полуоткрытой кареты, и на лице выражались такой ужас и страх, что немыслимо передать его словами. Немая, с сильно увеличенными глазами, бледная как смерть, она уже не могла держаться на ногах, казалось — еще момент, и она упадет на землю замертво. Лакей и все сбежавшиеся на его крик люди кинулись на помощь к Елене Васильевне, бережно взяли ее и внесли в комнату. Пробовали узнать, в чем дело, спрашивали ее, но Елена Васильевна лишилась языка и оставалась в бессознательном положении или, вернее, в оцепенении от охватившего ее ужаса. Горничная, предполагая, что барышня умирает, сказала: «Не позвать ли вам священника, барышня?» После того как она несколько раз повторила этот вопрос, Елена Васильевна точно начала приходить в себя и даже с радостной улыбкой, уцепившись за девушку и как бы боясь ее отпустить, прошептала: «Да... да...» Когда явился священник, Елена Васильевна была уже в сознании, и язык и рассудок действовали по-прежнему; она исповедовалась и причастилась Святых Тайн. Затем целый день не отпускала от себя священника и все еще в страхе держалась за его одежду. Пробыв таким образом в Княгинине и успокоясь от всего произошедшего с нею, Елена Васильевна поехала домой, где и рассказала брату и невестке следующее: «Оставаясь одна в карете, я немного вздремнула, и когда открыла глаза, то никого не было по-прежнему около меня. Наконец вздумала выйти и сама открыла дверцу кареты, но лишь ступила на подножку, невольно почему-то взглянула вверх и увидела я над своей головой огромного, страшного змия. Он был черен и страшно безобразен, из пасти его выходило пламя, и пасть эта казалась такой большой, что я чувствовала, что змий совершенно поглотит меня. Видя, как он надо мной вьется и все спускается ниже и ниже, даже ощущая уже дыхание его, я в ужасе не имела сил позвать на помощь, но наконец вырвалась из охватившего меня оцепенения и закричала: "Царица Небесная, спаси! Даю Тебе клятву никогда не выходить замуж и пойти в монастырь!" Страшный змий в одну секунду взвился вверх и исчез... Но я не могла прийти в себя от ужаса!..»
Разумеется, после этого жизнь ее совершенно изменилась, и она «сделалась серьезная, духовно настроенная и стала читать священные книги. Мирская жизнь стала ей невыносима, и она жаждала поскорее уйти в монастырь и совсем затвориться в нем, страшась гнева Матери Божией за неисполнение данного ею обета.
Вскоре Елена Васильевна поехала в Саров к отцу Серафиму просить его благословения на поступление в монастырь». Но не тут-то было. Целых три года преподобный не давал ей благословения на монашескую жизнь и советовал выйти замуж. Так воспитывалось терпение, молитвенное устремление, смирение и прочие монашеские добродетели. Старец испытывал свою послушницу. Жила она отшельнически, запершись у себя в комнате и почти непрестанно молясь. Видимо, уже тогда ей сильно противодействовали духи зла.
Наконец, батюшка Серафим благословил ее поселиться в Дивеево в общинке покойной Агафьи Семеновны Мельгуновой. Елена Васильевна заняла там крошечный чуланчик, а через месяц преподобный потребовал ее к себе: ««Матушка! Виден мне весь путь твой боголюбивый! Тут тебе и назначено жить, лучше этого места нигде нет для спасения; тут матушка Агафья Семеновна в мощах почивает; ты ходи к ней каждый вечер, она тут каждый день ходила, и ты подражай ей также, потому что тебе этим же путем надо идти, а если не будешь идти им, то и не можешь спастись. Ежели быть львом, радость моя, то трудно и мудрено, я на себя возьму; но будь голубем, и все между собою будьте как голубки. Вот и поживи-ка ты тут три-то года голубем; я тебе помогу, вот тебе на то и мое наставление: за послушание читай всегда Акафист, Псалтирь, псалмы и правила с утренею отправляй. Сиди да пряди, а пусть другая сестра тебе все приготовляет, треплет лен, мыкает мочки, а ты только пряди и будешь учиться ткать; пусть сестра сидит возле тебя да указывает. Всегда будь в молчании, ни с кем не говори, отвечая только на самые наинужнейшие вопросы, и то "аки с трудом", а станут много спрашивать, отвечай: я не знаю! Если случайно услышишь, что кто неполезное между собою говорит, скорее уходи, "дабы не внити во искушение". Никогда не будь в праздности; оберегай себя, чтобы не пришла какая мысль; всегда будь в занятии. Чтобы не впадать в сон, употребляй мало пищи. В среду и пяток вкушай только раз. От пробуждения до обеда читай: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную! А от обеда до сна: Пресвятая Богородица, спаси нас! Вечером выйди на двор и молись 100 раз Иисусу, 100 раз Владычице и никому не сказывай, а так молись, чтобы никто того не видал, даже бы и не подумал, и будешь ты аки Ангел! И пока Жених твой в отсутствии, ты не унывай, а крепись лишь и больше улыбайся; так молитвою, вечно-неразлучною молитвою и приготовляй все. Он и придет ночью тихонько и принесет тебе кольцо, перстенек, как Екатерине-то великомученице матушке. Так вот три года и приготовляйся, радость моя, чтобы в три года все у тебя готово бы было. О, какая неизреченная радость-то тогда будет, матушка! Это я о пострижении тебе говорю, матушка; через три года постригайся, приуготовив себя, ранее не нужно; а как пострижешься-то, то будет у тебя в груди благодать воздыматься все более и более, а каково будет тогда!»
Когда отец Серафим, по благословению Пресвятой Богородицы, создал Мельничную общинку, то Елену Васильевну было решено переселить туда и сделать начальницею, «она ведь словесная», то есть образованная. Но Елена Васильевна категорически отказалась и до конца своих дней осталась в общине при Казанской церкви. Невзирая на это, преподобный Серафим постоянно посылал к ней сестер как к настоятельнице по разным вопросам. Он так же давал ей важные поручения, например, получить разрешение архиерея на освящение храма или купить землю для монастыря.
«Необыкновенно добрая от природы, Елена Васильевна явно или видимо ничего не делала, но зато, насколько лишь умела и могла, творила добро тайно, непрестанно и много. Так, например, зная нужду многих бедных сестер, а также нищих, она раздавала им все, что имела и что получала от других, но невидимым образом. Бывало, идет мимо или в церкви и даст кому-нибудь, говоря: «Вот, матушка, такая-то просила меня передать тебе!» Вся пища ее заключалась обыкновенно в печеном картофеле да лепешках, которые так и висели у нее на крылечке в мешочке. (…) Спала она на камне, прикрытом лишь плохим ковриком».
Вместе со всеми сестрами Елена Васильевна копала знаменитую канавку: «Елена Васильевна Мантурова, несмотря на то что считалась начальницей мельничной обители, трудилась наравне с прочими и рыла канавку. Отец Серафим говорил приходящим к нему сестрам, указывая на старание и труды ее: «Вот, матушка, начальница-то, госпожа-то ваша, как трудится, а вы, радости мои, поставьте ей шалашик, палатку из холста, чтоб отдохнула в ней госпожа-то ваша от трудов!»

«Со времени освящения храмов, пристроенных к Казанской церкви, батюшка о. Серафим назначил Елену Васильевну церковницей и ризничей, для этого он попросил Саровского иеромонаха отца Илариона постричь Елену Васильевну в рясофор, что и было исполнено. Отец Серафим надел ей под камилавочку шапочку, сшитую из его поручей».
Нужно сказать, что монахиня Елена очень любила молиться в храме. Это сопровождалось определенными искушениями. «Елена Васильевна, по освящении Рождественских церквей поставленная о. Серафимом ризничей и церковницей их, продолжала свою строгую и святую жизнь. Она старалась исполнить все до наималейшего заповеданное ей о. Серафимом. Она безвыходно пребывала в церкви, читала по шести часов кряду Псалтирь, так как мало было грамотных сестер, и, понятно, поэтому ночевала в церкви, немного отдыхая на камне где-нибудь в сторонке на кирпичном полу. С нею чередовалась в чтении Псалтири послушница ее Ксения Васильевна, и когда наступала очередь Елены Васильевны, то она, боясь оставаться одна в церкви, бывало, клала у себя в ногах у аналоя Ксению, говоря ей: «Не спи, Ксеньюшка, Бога ради, а то я боюсь, уснешь ты, я одна и останусь!» «Не стану, матушка, не стану!» — отвечала ей Ксения, еще молодая, здоровая и засыпавшая очень быстро после дневного утомления. Увидя Ксению спящей, Елена Васильевна пугалась, начинала бранить ее и сердиться. «Ведь вот ты какая, — говорила Елена Васильевна, — как я тебя просила!» Боязнь возбуждалась в Елене Васильевне не без основания, так как враг человечества, не терпящий в людях добродетели, пугал ее. Так, раз она читала в церкви, а Ксения уснула, и вдруг с верхней паперти кто-то пустился бегом по лестнице, прямо в нижнюю дверь, ворвался в церковь, где она молилась, и грохнулся изо всей силы с таким шумом, громом и треском, что даже спящие сестры вскочили. Елена Васильевна помертвела и упала в обморок. Сестры кинулись к ней, еле привели бедную в чувство, а затем все-таки с ней сделался припадок. В другой раз Елена Васильевна лежала и дремала, а Ксения справляла свою череду. Когда же Ксения окончила, то, не желая ее будить, тихонько затушила свечу и прилегла возле Елены Васильевны. Была лунная ночь. Вдруг, проснувшись, Елена Васильевна видит, что кто-то вышел из алтаря, с расчесанными волосами на голове, и стал молиться у ее изголовья... «Видно, Ксения!» — подумала она, стараясь себя успокоить, но в это время слышит, что возле нее лежит Ксения, и вздохнула... Тогда Елена Васильевна вся затряслась с испуга. Видение притягивало ее взор, и луна освещала молящуюся фигуру у ее изголовья. Она хотела подняться, вскрикнуть, но не могла и замерла... Когда проснулась Ксения, никого не было, а несчастная Елена Васильевна лежала в обмороке. Однажды во время дневного чтения Псалтири Елена Васильевна увидала, как из пустого алтаря вышла девушка необыкновенной красоты с распущенными волосами, остановилась перед Царскими дверьми, помолилась неспешно и исчезла в боковую же дверь. Также днем была она раз одна в церкви, читала Псалтирь перед каким-то большим праздником, и услышала стук в запертую дверь церкви, повторившийся несколько раз. Полагая, что это стучится пришедшая ей на смену сестра, она отворила дверь и тут же упала, так как перед нею стоял кто-то в саване. Все это, часто повторявшееся, заставило Елену Васильевну нарочно сходить к батюшке Серафиму, рассказать ему и просить его указания, заступления и молитвы. Отец Серафим утешил, ободрил ее и навсегда запретил ей оставаться одной в церкви. С тех пор ничего подобного не являлось уже более».
Послушание преподобной Елены простиралось даже до  смерти. Такие примеры в церковной истории (если не считать Самого Спасителя) единичны (например послушник Феодосия Великого умер за послушание). «Михаил Васильевич Мантуров заболел в имении генерала Куприянова злокачественной лихорадкой и (…) написал письмо сестре Елене Васильевне, поручая ей спросить батюшку о. Серафима, как ему спастись. Отец Серафим приказал разжевывать ему горячий мякиш хорошо испеченного ржаного хлеба и тем исцелил его. Но вскоре он призвал к себе Елену Васильевну, которая явилась в сопровождении своей послушницы и церковницы Ксении Васильевны, и сказал ей: «Ты всегда меня слушала, радость моя, и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание... Исполнишь ли его, матушка?» «Я всегда вас слушала, — ответила она, — и всегда готова вас слушать!» «Во, во, так, радость моя! — воскликнул старец и продолжал: — Вот, видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен у нас, и пришло время ему умирать... Умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен для обители-то нашей, для сирот-то... Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!» «Благословите, батюшка!» — ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно. Отец Серафим после этого долго-долго беседовал с ней, услаждая ее сердце и касаясь вопроса смерти и будущей вечной жизни. Елена Васильевна молча все слушала, но вдруг смутилась и произнесла: «Батюшка! Я боюсь смерти!» «Что нам с тобой бояться смерти, радость моя! — ответил о. Серафим. — Для нас с тобой будет лишь вечная радость!»
Простилась Елена Васильевна, но лишь шагнула за порог кельи, тут же упала... Ксения Васильевна подхватила ее, батюшка о. Серафим приказал положить ее на стоявший в сенях гроб, а сам принес святой воды, окропил Елену Васильевну, дал ей напиться и таким образом привел в чувство. Вернувшись домой, она заболела, слегла в постель и сказала: «Теперь уже я более не встану!»
Елену Васильевну пособоровали и стали часто причащать, готовя к смерти. Последние трое суток она уже провела на грани видимого мира: «была постоянно окружена видениями, и для непонимающих людей могло казаться, что она в забытьи. «Ксения! Гости будут у нас! — вдруг произнесла она. — Смотри же, чтобы у нас все было здесь чисто!» «Да кто же будет-то, матушка?» — спросила ее послушница. «Кто?! Митрополиты, архиереи и весь духовный причт...» — ответила она удивленно. В день смерти Елена Васильевна опять повторила: «Ксения! Не накрыть ли стол-то? Ведь гости скоро будут!» Ксения Васильевна тотчас согласилась и исполнила желание умирающей, накрыв стол белой чистой скатертью. «Смотри же, Ксения, — твердила Елена Васильевна, — чтобы все, все у тебя было чисто, как возможно чисто!» Когда же она увидела, что все исполнено ее послушницей, поблагодарила и произнесла: «Ты, Ксения, не ложись, а Агафье Петровне вели лечь... И ты не садись смотри, Ксения, а так, постой немного!» Умирающая была окружена образами. Но вдруг, вся изменившись в лице, радостно воскликнула она: «Святая игумения!.. Матушка, обитель-то нашу не оставь!..» Долго-долго со слезами молила умирающая все об обители и много, но не связно говорила она, а затем совершенно затихла. Немного погодя, как бы опять очнувшись, она позвала Ксению, говоря: «Где же это ты? Смотри, еще гости ведь будут!..» — потом вдруг воскликнула: «Грядет! Грядет... Вот и Ангелы!.. Вот мне венец и всем сестрам венцы!..»
Умерла преподобная Елена мирно, причастившись Святых Христовых Тайн.
В родовом имении Мантуровых в селе Нуча, где прошло детство преподобной, сейчас располагается один из дивеевских скитов и свято чтится память преподобной Елены и ее праведного брата. К сожалению, могилы их родителей на кладбище возле храма были разорены в известное лихолетье. Сама же преподобная Елена похоронена возле основательницы монастыря преподобной Александры у Казанской церкви.

Кроткая молчальница

Если «начальствование Елены Васильевны», по выражению митрополита Серафима (Чичагова) «было и осталось загадочным и непонятным», то настоятельство схимонахини Марфы совершенно таинственно.
«К отцу Серафиму было еще весьма близко семейство крестьян Нижегородской губернии (…) Мелюковых. Это праведное семейство состояло из брата Ивана Семеновича Мелюкова и двух сестер Прасковьи Семеновны и Марии Семеновны. Прасковья Семеновна поступила в общину матери Александры по благословению батюшки о. Серафима и была высокой жизни. В 1823 году 21 ноября, в день Введения во храм Пресвятой Богородицы, она пришла к отцу Серафиму со своей 13-летней сестрой Марией Семеновной, которая, как рассказывала Прасковья Семеновна и за нею записано в документах, хранящихся в Дивееве, «увязалась за нею». Великий старец, провидев, что девочка Мария есть избранный сосуд благодати Божией, не позволил ей возвратиться домой, а приказал оставаться в общине. Таким образом 13-летняя Мария Семеновна поступила в число избранных Серафимовских сирот. Это была необыкновенная, не виданная доселе отроковица, ни с чем не сравненная, ангелоподобная, дитя Божие. Избранница и раба Божия с таких лет вела подвижническую жизнь, превосходя по суровости даже сестер общины, отличавшихся строгостью жизни, начиная с самой начальницы Ксении Михайловны. Непрестанная молитва была ее пищей, и только на необходимейшие вопросы она отвечала с небесной кротостью. Она была почти молчальница, и батюшка о. Серафим особенно нежно и исключительно любил ее, посвящая во все откровения свои, будущую славу обители и разные тайны, заповедуя не говорить о том до времени, что и выполнила она свято, невзирая на просьбы и мольбы окружающих сестер и родных. Когда она возвращалась от батюшки о. Серафима, то вся сияла неземною радостью.
Из ее жизни в общине известно всего несколько эпизодов. Вот один из них:
«Через несколько дней после (…) явления Матери Божией, 9 декабря, пришли к о. Серафиму две любимые им дивеевские сестры Параскева Степановна и отроковица Мария Семеновна. (…) Отец Серафим объявил им, что они должны с ним идти в дальнюю пустынку.(…)
Когда они вошли в хижину, то о. Серафим подал им две зажженные восковые свечи, из взятых с собой по его приказанию вместе с елеем и сухарями, и велел стать Марии Семеновне с правой стороны распятия, висевшего на стене, а Прасковье Степановне — с левой. Так они стояли более часа с зажженными свечами, а о. Серафим все время молился, стоя посредине. Помолясь, он приложился к распятию и им велел помолиться и приложиться. После этого сестры целый день чистили вместе с батюшкой погреб возле пустынки и вечером пошли обратно в Саров.
Митрополит Серафим объясняет это событие так:
«Нам думается, что о. Серафим перед началом построения мельницы и основания новой общины хотел где-нибудь наедине помолиться с такими сестрами, которых Матерь Божия избрала на особое служение Ей и обители. Как известно, Прасковья Степановна была назначена первой старшей мельничной Дивеевской обители, а Марья Семеновна, вскоре как 19-летняя схимонахиня Мария представившаяся пред Господа, была назначена, по словам о. Серафима, начальницей над дивеевскими сиротами в Царствии Небесном, в обители Божией Матери. Позволяем себе думать, что во взаимной молитве основателя обители и двух ее начальниц, на земле и на небе, был великий и сокрытый в то время смысл, понятный лишь одному святому старцу».
Усердно трудилась отроковица на новой Мельничной обители:
«Когда в Дивееве строили церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, то девушки сами носили камушки, кто по два, кто по три, а она-то, матушка, наберет пять или шесть камешков-то и с молитвой на устах, молча, возносила свой горящий дух ко Господу!"- рассказывал преподобный Серафим.
«Эта чудная отроковица была всегда погружена в ничем не рассеивающуюся молитву и во всем была руководствуема самим о. Серафимом. Как примеры ее безусловного послушания рассказывали, что раз, при вопросе родной сестры ее Прасковьи Семеновны о каком-то Саровском монахе, она удивленно и ребячески невинно спросила: «А какие видом-то монахи, Параша, на батюшку, что ли, похожи?» Удивленная, в свою очередь, вопросом сестры, Прасковья Семеновна ответила ей: «Ведь ты так часто ходишь в Саров, разве не видала, что спрашиваешь?» «Нет, Парашенька, — сказала смиренно Мария Семеновна, — ведь я ничего не вижу и не знаю; батюшка Серафим мне приказывал никогда не глядеть на них, и я так повязываю платок на глаза, чтобы только видеть у себя под ногами дорогу».
Вот какова была этот ребенок-подвижник, проживший всего 6 лет в обители 19 лет от рождения мирно и тихо отошедшая ко Господу» 21 августа 1829 года.
«Предузнав духом час кончины ее, старец о. Серафим вдруг заплакал и с величайшей скорбью сказал о. Павлу, своему соседу по келье и приятелю: «Павел! А ведь Мария-то отошла, и так мне ее жаль, так жаль, что, видишь, все плачу!»
Батюшка о. Серафим пожелал ей дать от себя гроб, дубовый, круглый, выдолбленный.
Во время отпевания старица Прасковья Семеновна, родная сестра покойной схимонахини Марфы, явно увидела в царских дверях Царицу и Марию Семеновну, стоящих на воздухе.
Брату усопшей Батюшка Серафим сказал:
«Вот, радость моя! Какой она милости сподобилась от Господа! В Царствии Небесном у престола Божия, близ Царицы Небесной со святыми девами предстоит! Она за весь ваш род молитвенница! Она схимонахиня Марфа, я ее постриг. Бывая в Дивееве, никогда не проходи мимо, а припадай к могилке, говоря: госпоже и мати наша Марфа, помяни нас у престола Божия во Царствии Небесном!»
26 сентября 2000 года были обретены нетленные мощи преподобной Елены Дивеевской, которые вместе с мощамисхимонахини Александры (Мельгуновой) и схимонахини Марфы (Мелюковой), согласно пророчеству отца Серафима, Были торжественно помещены в храм Рождества Богородицы.  22 декабря 2000 года состоялось её прославление как местночтимой святой Нижегородской епархии.



.

Cерафимова смена
Задолго до своей кончины преподобный Серафим позаботился о молитвеннике, который бы духовно поддерживал монастырь. Господь привел такого человека прямо к нему. Это была молодая женщина весьма тяжелой судьбы, которую все считали дурочкой. Но преподобный Серафим прозрел в ее «глупости» настоящее стремление к Господу и раскрыл ей смысл ее жизненного пути.
Вообще следует сказать, что грандиозный замысел Господа по созданию четвертого удела Его Пречистой Матери был очень хорошо замаскирован – маленькая общинка при мельнице, живет там дюжина крестьянок, муку мелют, что-то строят, что-то роют, а над всем этим возносится горячая молитва к Господу. Никто ничего не подозревает. А ведь это был фундамент женского Афона. Афон с затворницами и скитами появится потом, и возможно, когда преподобный предрекал быть Дивееву лаврой, он имел ввиду именно это.
Будущей лавре нужна было хорошее духовное ограждение. Вначале ее ограждала молитва самого преподобного, а по его кончине эту миссию Господь возложил на трех юродивых, сменявших одна другую на протяжении целого столетия.
Первой была Пелагея Ивановна Серебрякова, которую впоследствии назвали вторым Серафимом.
Она родилась в купеческой семье в 1809 году и рано осталась без отца. Мать вышла замуж вторично, и отчим падчерицу невзлюбил. Мы не знаем - в силу чисто подросткового протеста, или по некоему откровению Божию, но девочка стала себя вести странно, и все ее считали дурочкой. Как только представилась возможность, ее постарались сбыть с рук и выдали замуж в 1828 году. «Вскоре после брака Пелагея Ивановна поехала с мужем и матерью в Саровскую пустынь. Отец Серафим ласково принял их и, благословив мать и мужа, отпустил их в гостиницу, а Пелагею Ивановну ввел в свою келью и долго-долго беседовал с нею. О чем они беседовали, это осталось тайной между ними. Между тем муж, ожидавший ее в гостинице, видя, что им пора ехать домой, а жены все нет, потерял терпение и, рассерженный, пошел вместе с матерью разыскивать ее. Подходят они к Серафимовой келье и видят, что старец, выводя Пелагею Ивановну из своей кельи за руку, до земли поклонился ей и с просьбой сказал ей: «Иди, матушка, иди, не медля, в мою-то обитель, побереги моих сирот-то; многие тобою спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было, — прибавил старец, — вот четки-то тебе, возьми ты, матушка, возьми». Когда Пелагея Ивановна удалилась, тогда отец Серафим обратился к свидетелям события и сказал: «Эта женщина будет великий светильник!» Муж Пелагеи Ивановны, услыхав столь странные речи старца, да вдобавок еще видя четки в руках жены своей, обратился с насмешкой к теще своей и говорит ей: «Хорош же Серафим! Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? На что это похоже? Девка она, что ль, что в Дивеево-то ее посылает, да и четки дал». Но тайная, продолжительная духовная беседа с дивным старцем имела решительное влияние на дальнейшую жизнь Пелагеи Ивановны. Вскоре подружилась она в Арзамасе с одной купчихой, по имени Параскева Ивановна, тоже подвизавшейся в подвиге юродства Христа ради, и под ее руководством научилась непрерывной молитве Иисусовой, которая начала в ней благодатно действовать и которая сделалась постоянным ее занятием на всю ее жизнь. Дома целые ночи она проводила в молитве. Одна старушка, бывшая сверстницей и подругой Пелагеи Ивановны в молодых летах, рассказывала, что в ночное, от всех сокрытое время Пелагея Ивановна почти целые ночи, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной, к их дому пристроенной галерее. И это хорошо было известно старушке, потому что жила она напротив Серебренниковых. «Ну и судите сами, — прибавляла она в простоте сердца, — весело ли было ее мужу? Понятно, не нравилось. Эх, да что и говорить? Я ведь хорошо знаю весь путь-то ее; великая была она — раба Божия». С молитвенными подвигами она вскоре стала соединять и подвиг юродства Христа ради и как бы с каждым днем теряла более и более рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет какою-нибудь самой грязной тряпкой и пойдет или в церковь, или куда-нибудь на гулянье, где побольше собирается народу, чтобы ее все видели, судили и пересмеивали».
Для Пелагеи Ивановны теперь имела смысл только та цель, которую указал ей преподобный Серафим, и она шла к ней. Отсюда вытекает ее безразличное отношение к детям, мужу и родным. Да и люди-то они, по большому счету, были чужие. Но, конечно, боль в душе оставалась. Однако чем больше она юродствовала, тем сильнее возмущался ее муж, который стал уже просто издеваться над ней. После многих изуверств он посадил ее на цепь и в конце концов выгнал из дома. Она вернулась к родным, но и там жизнь ее была не легче, ведь она продолжала юродствовать.
«Мать Пелагеи Ивановны решилась отправить ее с богомольцами по святым местам, в надежде, не исцелится ли она. Прежде всего «дурочку» повели в Задонск к святителю Тихону и затем в Воронеж к святителю Митрофану. Прибыв в Воронеж, арзамасские богомольцы пошли с Пелагеей Ивановной к преосвященному Антонию, столь известному в то время святостью жизни своей и даром прозорливости.
Владыка Антоний ласково принял Пелагею Ивановну с богомолками, благословил всех, а к блаженной обратился со следующими словами: «А ты, раба Божия, останься». Три часа беседовал он с ней наедине. Бывшие тогда спутницы Пелагеи Ивановны разобиделись, что преосвященный занялся «дурочкою», а не ими. Прозорливый Владыка узнал их мысли и, провожая Пелагею Ивановну, сказал ей: «Ну, уже ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит». Затем, обратившись к ее спутницам, гордившимся, что они в состоянии сделать ему пожертвование, он сказал: «Не земного богатства ищу я, а душевного». И всех отпустил с миром. Наконец, увидев, что и святые угодники как бы не помогают Пелагее Ивановне, и услышав, что преосвященный Антоний упомянул о старце Серафиме, измученная мать Пелагеи Ивановны решилась еще раз сама съездить в Саровскую пустынь. Прасковья Ивановна стала жаловаться о. Серафиму: «Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла; то и то делает; и ничем не унимается; куда-куда мы ни возили ее, совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили...» «Как это можно?! — воскликнул старец. — Как это могли вы?! Пустите, пустите, пусть она на воле ходит, а не то — будете вы страшно Господом наказаны за нее, оставьте, не трогайте ее, оставьте!» Напуганная мать стала было оправдываться. «Ведь у нас вон девчонки, замуж тоже хотят; ну, зазорно им с дурою-то. Ведь и ничем-то ее не уломаешь, не слушает. А больно сильна, без цепи-то держать, с нею и не сладишь. Возьмет это, да с цепью-то по всему городу и бегает, срам да и только». И невольно рассмеялся о. Серафим, услышав, по-видимому, столь справедливые и резонные оправдания матери, и сказал: «На такой путь Господь и не призывает малосильных, матушка; избирает на такой подвиг мужественных и сильных телом и духом. А на цепи не держите ее и не могите, а не то Господь грозно за нее с вас взыщет». Благодаря этим словам великого старца домашние хотя несколько улучшили жизнь Пелагеи Ивановны: не держали более на цепи и дозволяли выходить из дому. Получив свободу, она почти постоянно по ночам находилась на паперти церкви. Здесь видали ее, как она по целым ночам молилась Богу под открытым небом, с воздетыми горе руками, со многими воздыханиями и слезами. А днем она юродствовала, бегала по улицам города, безобразно кричала и всячески безумствовала, покрытая лохмотьями, голодная и холодная. Так провела она четыре года до переезда в Дивеевский монастырь.
В 1837 году она, наконец, оказалась в Дивеево. «И зажила «безумная Палага», как называли ее многие в Дивееве, но не радостной жизнью... Приставили к ней сначала молодую, но до крайности суровую и бойкую девушку, Матрену Васильевну, впоследствии монахиню Макрину, известную своею строгостью и суровостью... Так она била ее, что смотреть нельзя было без жалости. А Пелагея Ивановна не только не жаловалась на это, но радовалась такой жизни. Она сама как бы вызывала всех в общине на оскорбления и побои себе, ибо по-прежнему безумствовала, бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в кельях, колотилась головой своей и руками об стены монастырских построек. В келье своей бывала редко, а большую часть дня проводила на монастырском дворе, сидела или в яме, выкопанной ею же самой и наполненной всяким навозом, который она носила всегда в пазухе своего платья, или же в сторожке в углу, где и занималась Иисусовой молитвой. Всегда летом и зимой ходила босиком, становилась нарочно ногами на гвозди и прокалывала их насквозь, и всячески старалась истязать свое тело. В трапезу монастырскую не ходила никогда, питалась только хлебом и водой, да и того иногда не было. Случалось, что когда вечером проголодается и пойдет нарочно по кельям тех сестер, которые не были расположены к ней, просить хлеба, то вместо хлеба давали ей толчки и пинки и выгоняли вон от себя. Возвращалась домой, а тут Матрена Васильевна встречала ее побоями».
Только после смерти настоятельницы Ксении Михайловны ей дали (не сразу) другую послушницу, с которой она прожила 45 лет. Тут уж послушнице с ней было нелегко – она, видимо, была чистоплотной, а Пелагея Ивановна постоянно носила в келью камни и всякий мусор.
Однажды к ней пришла высокая худая женщина,  давно уже подвизавшаяся в землянке в Саровском лесу. Она была «босая, в мужской монашеской рубашке, свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, с серьезным выражением лица». Наверное, у подвижницы возникли какие-то серьезные духовные проблемы. «Взошла и молча села возле Пелагеи Ивановны. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: «Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!» Встала Паша, поклонилась ей низехонько и ушла, не сказавши ни слова в ответ». В сущности, ответ Пелагеи Ивановны на молчаливый вопрос лесной отшельницы был прост: «Это у тебя цветочки, вот у меня – ягодки». Она выказала понятливость, потому что обе были одного духа. Этой посетительницей была преемница Пелагеи Ивановны – Паша Саровская.
Ее судьба складывалась не столь трагично. Происходила Паша из крепостных крестьян. Ее выдали замуж в 17 лет против воли, но мужа она полюбила, жили они дружно, однако детей Господь не дал. Когда она овдовела, то продолжала трудиться у господ кухаркой, служа им верой и правдой. Но ее несправедливо обвинили в краже, и она за это немало претерпела. Позже она была оправдана, но убежала от хозяев и ушла в Киев. Там и состоялось ее духовное пробуждение. Обстановка и дух киевских печер и, видимо, беседы с кем-то из старцев помогли ей обрести цель жизни. Она вернулась к господам, но ненадолго и вскоре стала юродствовать. «Пять лет она бродила по селу как помешанная, служа посмешищем не только детей, но и всех крестьян. Тут она выработала привычку жить все четыре времени года на воздухе, голодать, терпеть стужу и затем пропала.

Неизвестно, где она жила до переселения в Саровский лес, или она прямо удалилась туда из господской деревни. Несомненно одно, что в Киеве она приняла тайный постриг с именем Параскевы и оттого называет себя Пашей.

В Саровском лесу она пребывала, по свидетельству монашествующих в пустыни, около 30 лет; жила в пещере, которую себе вырыла. Говорят, что у нее было несколько пещер, в разных местах обширного непроходимого леса, переполненного хищными зверями и медведями. Ходила она временами в Саров, в Дивеево, и ее чаще видели на Саровской мельнице, куда она являлась работать на живущих там монахов». Как-то ее избили до полусмерти бандиты, хотевшие ее ограбить, и с тех пор здоровье Паши было сильно подорвано. После побоев и под старость Прасковья Ивановна начала толстеть.
Однажды она появилась в Дивеево при следующих обстоятельствах. «Ксения Кузьминична, старица прежних Серафимовских времен, однажды во время обедни осталась одна с Пелагеей Ивановной и, сидя на лавке у окна, тихонько расчесывала у ней голову, а Пелагея Ивановна спала. Вдруг Пелагея Ивановна вскочила, точно кто-то ее разбудил, так что старицу Ксению испугала, бросилась к окну, открыла его и, высунувшись наполовину, стала глядеть в даль и кому-то грозить. «Что такое?» — подумала старица Ксения, подошла к окну поглядеть и видит: отворяется обительская калитка, что у Казанской церкви, и в нее входит блаженная Паша Саровская с узелком за плечами, направляется прямо к Пелагее Ивановне и что-то бормочет про себя. Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна ей что-то таинственное говорит, Паша остановилась и спросила: «Что, матушка, или нейти?» «Нет», — говорит Пелагея Ивановна. «Стало быть, рано еще? Не время?» «Да», — подтвердила Пелагея Ивановна. Молча на это низко поклонилась ей Паша и тотчас же, не заходя в обитель, ушла в ту самую калитку». И после этого года полтора она в обители не появлялась.
А  «лет за шесть до смерти Пелагеи Ивановны пришла к нам опять Паша с какой-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами; нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уже и по нескольку месяцев проживать у нас в обители, где день, где ночь. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась даже и совсем в нашей обители. Была несколько раз она у меня, и я пробовала предложить ей остаться. «Нет, нельзя, — говорит, — вон маменька-то не велит», — отвечает мне, показывая на портрет Пелагеи Ивановны. «Что это, — говорю, — я не вижу!» «Да ты-то, — говорит, — не видишь, а я-то вижу, не благословляет!» Так и ушла, и поселилась у клиросных в корпусе», - так рассказывала келейница Пелагеи Ивановны.

«Нельзя сомневаться в том, что Пелагея Ивановна поставила на свое место Прасковью Ивановну с той же целью, что и отец Серафим послал ее в Дивеев. Их назначение в обители — спасать души монашествующих от натисков врага человечества, от искушений и страстей, им ведомых, по прозорливости. Если дивная и блаженная раба Божия Прасковья Семеновна(…) называла Пелагею Ивановну вторым Серафимом, то мы не ошибемся, если скажем, что за вторым стал в Дивееве и третий, по духу и страданиям, Серафим, испытавший в течение 30 лет пустынножительство в Саровском лесу строжайшее постничество, наконец—телесные истязания в миру, как Пелагея Ивановна, и избиение, как отец Серафим, врагом, который вооружил против нее разбойников,» - писал митрополит Серафим (Чичагов).
«Живя уже в Дивееве, она поздней осенью 1884 года шла мимо ограды кладбищенской церкви Преображения Господня и, ударив палкой об столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать; только поспевай могилы копать!» Слова эти скоро сбылись: как повалился столб — блаженная Пелагея Ивановна, за нею умер священник Феликсов, потом столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что двух зараз отпевали.

«Паша-блаженная поселилась временно в клиросном корпусе у Татьяны Никифоровны Сахаровой, хотя прежде всегда отказывалась, когда ее звали к себе монашенки. Но через неделю после смерти Пелагеи Ивановны она стала роптать, что ей холодно спать у двери, у порога, где было единственное для нее свободное место. Матушка игумения Мария (…) распорядилась переместить клиросных, дабы дать ей свою собственную маленькую келью. Келью убрали, оклеили, устроили: поставили постель, комодик, стол и сундук. Развешали иконы, лампаду и подарили ей подушку, одеяло, самовар, чай, сахар, чашку и все необходимое. Паша-блаженная еще на крыльце встретила посланных с вещами келейниц со словами: «Милости просим!» Уж так она была рада, когда ей совсем убрали и устроили келью! Она стала весело распевать и восторгаться, что теперь у нее «свой чуланчик»!

Митрополит Серафим (Чичагов), составляя свою летопись, лично познакомился с блаженной и был под большим впечатлением от ее личности: « Типичная наружность ее бывает весьма разнохарактерна, смотря по настроению внутреннего духа, то чрезмерно строгая, сердитая и грозная, то ласковая и добрая, то горько-горько грустная. Но от доброго взгляда ее каждый человек приходит в невыразимый восторг. Детские добрые, светлые, глубокие и ясные глаза ее поражают настолько, что исчезает всякое сомнение в ее чистоте, праведности и высоком подвиге. Они свидетельствуют, что все эти странности ее, иносказательный разговор, строгие выговоры и выходки — лишь наружная оболочка, преднамеренно скрывающая величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание. Тому, кто испытает ее взор на себе, так и хочется броситься, обнять и расцеловать ее».

«Облекаясь в сарафаны, она, как превратившаяся в незлобивое дитя, любит яркие, красные цвета и иногда надевает на себя несколько сарафанов сразу, — как, например, когда встречает почетных гостей или в предзнаменование радости и веселия для входящего к ней лица. На голове носит обыкновенный старушечий чепец и крестьянский платок. Летом она ходит в одной рубахе.

Чрезвычайно чистоплотная, порядочная, она любит, чтобы в ее келье было опрятно».( Со дня смерти блаженной Пелагеи Ивановны она периодически меняет места жительства и ее келья часто пустует).
«Обстановка кельи несравненно лучше, чем была у блаженной Пелагеи Ивановны, сидевшей на полу у печки между тремя дверьми. Деревянная, прочная кровать блаженной Паши, с громадными подушками, редко занимается ею, а больше на ней покоятся куклы. Да и нет времени ей лежать, так как ночи напролет она молится перед большими образами, поставленными в кивотах как в правом, так и в левом углах; изнемогая под утро, блаженная Паша ложится и дремлет, но чуть брезжит свет, уже моется, чистится, прибирается или выходит на прогулку для молитвы. От живущих с нею и от тех, у кого она ночует иногда в клиросном корпусе, по старой привычке, она непременно требует, чтобы в полночь они встали помолиться, и если кто не исполняет этого монашеского правила, то начинает настолько шуметь, воевать и браниться, что поневоле все встают ее унимать. Строго следит она также, чтобы сестры ежедневно ходили на службы в церковь. Если блаженная Паша остается в келье, то, напившись чаю после обедни, садится за работу, вяжет чулки или делает пряжу. Это занятие сопровождается, конечно, внутренней Иисусовой молитвой, и потому Пашина пряжа так ценится в обители, что из нее делают пояски и четки. В иносказательном разговоре своем она называет вязание чулок упражнением в непрестанной Иисусовой молитве. Так, однажды приезжий подошел к ней с мыслию, не переселиться ли ему поближе к дивному в духовном отношении Дивееву, и она сказала ему в ответ на мысли его: «Ну, что ж? Приезжай к нам в Саров, будем вместе грузди собирать и чулки вязать!» — то есть нагибаться при собирании грибов — класть земные поклоны и чулки вязать—учиться Иисусовой молитве.
Привычка ее жить с природой, в лесу, заставляет блаженную Пашу иногда летом и весной удаляться в поле, в рощи и там проводить в молитве и созерцании по нескольку дней. Не забывает она и те монастырские послушания, которые отдалены на несколько верст от обители; познавая по прозорливости духовные потребности монашествующих, но живущих на большой дороге, в соблазне, она стремится туда и бороться со врагом, и для наставления сестер. Конечно, везде ее принимают с радостью, особым удовольствием и упрашивают пожить подольше. К особенностям ее пути относится стремление постоянно переходить с места на место. Еще прежде, когда мать-игумения предлагала ей сама и через других поселиться в монастыре, она всегда отвечала: «Нет, никак нельзя мне, уж путь такой, я должна всегда переходить с места на место!» Поэтому и теперь под старость она все странствует из кельи в келью, от монастыря в дальнее послушание или в Саров, на прежние свои излюбленные места. Этим немало смущаются живущие с нею монахини, которые по величайшей любви к ней скучают, тоскуют в дни ее отсутствия и еле справляются с народом, приезжающим и приходящим к блаженной за советом и наставлением.

Во время своих странствований она имеет простую палочку, которую называет тросточкой, узелок с разными вещами, серп на плече и несколько кукол за пазухой.
Серп имеет большое духовное значение. Она им постоянно жнет травку и под видом этой работы кладет поклоны Христу и Богоматери. Если кто придет к ней из гостей, в особенности из дворян и почетных людей, с которыми она не считает себя достойной сидеть в компании, то блаженная Паша распорядится угощением, чаем, а сама, поклонившись гостю в ноги, идет жать травку, то есть молиться за этого человека. Нажатую травку она ценит и никогда не забудет в поле или на дворе монастыря, а всегда заберет уже к вечеру и отнесет или отошлет на конный двор. В предзнаменование неприятностей она жнет приходящим лопух, подавая колючие шишки, и т. Д».
Конечно, как большинство юродивых, Прасковья Ивановна предпочитала иносказания.

«О происхождении ее кукол сообщила нам Анна Герасимовна, жившая с покойной Пелагеей Ивановной. Она ими занимается с усердием и немало предсказывает приходящим к ней, примерно показывая на куклах. Блаженная Паша моет их, кормит, укладывает на постель, а сама ложится на край кровати. Нельзя, по-видимому, ничем так утешить Прасковью Ивановну, как подарить ей куклу. И куклы ее замечательные! Например, есть одна кукла, которой она отмыла всю голову, и как только приходит время кому-нибудь умереть в монастыре, Паша вынимает ее, убирает и укладывает. Между куклами есть и любимые, и нелюбимые, что выражается ее ласками, играми с ними и прочим.
У нее любимое занятие, по старой привычке, — полоть огород и поливать, но теперь она соединяет это с непрестанной Иисусовой молитвой, произнося ее с выдергиванием каждой травки. Когда она говорит: «Уж я полола, поливала, везде полола!» — означает, что она повествует о своих молитвах за того, о ком говорят. «Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю!» — жалуется она иногда, объясняя этим, что не может она одна за всех успевать молиться, должны обратиться и к другим. Вообще блаженная Паша постоянно бывает занята и в работе и сильно ворчит на молодых, если они проводят время праздно».
Известно также, что в 1903 году во время прославления преподобного Серафима Саровского ее посетили Августейшие особы - Император Николай II и Императрица Александра Федоровна. Им предрекла блаженная –тоже иносказательно - скорое рождение долгожданного Наследника, а также гибель России и царской династии, разгром Церкви и море крови. После этого Государь не раз обращался к  Параскеве Ивановне, посылая время от времени к ней великих князей за советом. Незадолго до своей кончины блаженная часто молилась перед портретом Государя, предвидя скорую его мученическую смерть.
Паша Саровская была очень любима дивеевскими сестрами, она была им «маменькой», поэтому когда в монастырь подоспела молодая смена – юродивая Мария Ивановна, ее поначалу некоторые приняли в штыки.
Духовное окормление Мария Ивановна получала у блаженной Прасковьи Ивановны, с которой приходила советоваться. Сама Прасковья Ивановна, предчувствуя кончину, говорила близким: «Я еще сижу за станом, а другая уже снует, она еще ходит, а потом сядет»,— а Марии Ивановне, благословив ее остаться в монастыре, сказала: «Только в мое кресло не садись» (В келье блаженной Паши Мария Ивановна прожила всего два года).
В самый день смерти блаженной Пашеньки Саровской вышло у Марии Ивановны небольшое искушение. Раздосадованные ее странностями, монахини выгнали ее из монастыря, не велев вовсе сюда являться, а иначе они прибегнут к помощи полиции.
Ничего на это не сказала блаженная, повернулась и ушла.
Перед внесением в церковь гроба с телом блаженной Паши в монастырь приехал крестьянин и говорит:
— Какую рабу Божию прогнали вы из монастыря, она мне сейчас всю мою жизнь сказала и все мои грехи. Верните ее в монастырь, иначе потеряете навсегда.
За Марией Ивановной тотчас отправили посыльных. Она себя не заставила ждать и вернулась в монастырь в то время, когда Прасковья Ивановна лежала в гробу в церкви.
  Судьба «четвертого Серафима» - блаженной Марии Ивановны - тоже была нелегкой. В тринадцать лет осталась сиротой; отправившись с соседками на богомолье в Саров, домой уже не вернулась, много странствовала по святым местам, терпела лишения. Наконец, по благословению Пелагеи Ивановны осела в Дивеево.
Когда ее приняли, «блаженная вошла и, оборотясь к старшей ризничей монахине Зиновии, сказала:
— Ты меня, смотри, так же положи, вот как Пашу.
Та рассердилась на нее, как она смеет себя сравнивать с Пашей, и дерзко ей на это ответила.
Мария Ивановна ничего не сказала.
С тех пор она окончательно поселилась в Дивееве. Сначала она жила у монахини Марии, а затем игумения дала ей отдельную комнату. Комната была холодная и сырая, особенно полом, в ней блаженная прожила почти восемь лет; здесь она окончательно лишилась ног и приобрела сильнейший ревматизм во всем теле.
К ней приходили люди, и когда посетителей стало слишком много, игуменья перевела ее в домик Паши Саровской.
Домик этот стоял у самых ворот, и советские власти, видя большое стечение людей, воздвигли гонение на блаженную, так что в конце концов ее перевели в отдельную комнату при богадельне, где она прожила до закрытия монастыря.
Блаженная Мария Ивановна говорила быстро и много, иногда очень складно и даже стихами и сильно ругалась, в особенности после 1917 года. Она так ругалась, что монахини, чтобы не слышать, выходили на улицу. Келейница Прасковьи Ивановны Дуня как-то спросила ее:
— Мария Ивановна, почему ты так ругаешься. Маменька так не ругалась.
— Хорошо ей было блажить при Николае, а поблажи-ка при советской власти.
Но потом выяснилось, что в тех местах, где она ругалась, поселились люди, которые нецензурно выражались.
Она много и тяжело страдала от хворей, фактически была лежачей больной. Не всегда за ней ухаживали усердно, поэтому у нее появлялись пролежни. Собственно говоря, ее подвигом в монастыре было прежде всего благодушное терпение тяжелейшей болезни и часто небрежного ухода.
Господь наделил Марию Ивановну даром прозорливости. Она предсказала закрытие монастыря и его открытие через много десятилетий.
Многим Мария Ивановна говорила об их будущей жизни. Кто-то сказал блаженной:
— Ты все говоришь, Мария Ивановна, монастырь! Не будет монастыря!
— Будет! Будет! Будет! — и даже застучала изо всей силы по столику.
Она всегда по нему так стучала, что разбивала руку, и ей подкладывали под руку подушку, чтобы не так было больно.
Всем сестрам в будущем монастыре она назначала послушания: кому сено сгребать, кому канавку чистить, кому что, а Соне Булгаковой никогда ничего не говорила. И та однажды спросила:
— Мария Ивановна, а я доживу до монастыря?
— Доживешь, — ответила она тихо и крепко сжала ей руку, до боли придавив к столику .
Перед смертью Мария Ивановна всем близким к ней сестрам сказала, сколько они по ней до сорокового дня прочитают кафизм. Все это исполнилось в точности, а Соне Булгаковой сказала, когда та была у нее в последний раз в октябре 1930 года: «А ты обо мне ни одной кафизмы не прочитаешь». Она, действительно, ничего не прочитала, но вспомнила об этом уже на сороковой день.
Сейчас все три дивеевских блаженных причислены к лику святых. И сестры монастыря верят в то, что они вместе с преподобным Серафимом до будут молитвенно защищать обитель до Страшного Суда.