4. Николай Георгиевич

В начале 1920-х в Барнауле прошла эпидемия холеры. А еще много людей болело тифом, и немало из тех, кому удавалось выжить при прямом тифе, уносил возвратный. Болели испанкой, болели разными недугами, основа которых была общей: неудовлетворительное состояние системы здравоохранения – отсутствие должного количества врачей, медикаментов и больниц,  бедность и голод и еще многое, что существовало и до мировой войны, и было приумножено революцией и гражданской. Существовало, по крайней мере, одно кладбище, где хоронили жертв эпидемий. Кладбище было открыто еще до революции. Естественно, построили в свое время там часовню, где отпевали покойников.

Мне хорошо знакомо это место: бесчисленные легкоатлетические и лыжные кроссы в средней школе мы сдавали в прекрасном парке. Никто и не задумывался особо, что бегаем в буквальном смысле по своим прадедам. А в бывшей часовне логикой советской власти организовали планетарий. Много лет назад туда водили меня, в прошлом году там побывал мой сын. Сколько бы ни было разговоров о возвращении здания епархии, есть много шансов, что внуки успеют прослушать в бывшей часовне лекцию о звездном небе.

Уже не вспомнить – бабушка показывала, когда был совсем маленьким - под каким кленом была могила ее отца, а под каким – свекра. Они умерли в начале двадцатых, почти одновременно. Не обобщая, просто отметим: вдовы - матери моей будущей бабы Мани и деда Николая - замуж повторно не вышли, не посчитали возможным. Как жили? Как многие, бедствовали. Старшие дети – мальчик в одной семье, девочка в другой – подрабатывали, где могли.
 
Кое-как дожили до НЭПа. Родной брат отца предложил старшему племяннику, Николаю, постоянную работу в бакалейной лавке. Не за прилавком стоять – парень к торговле не тяготел – а так: подай, поднеси, подтащи, подмети. Как бы нынче сказали: подсобный рабочий. Образование: три класса церковно-приходской школы. Он бы и дальше учился, но не сложилось.

К тому моменту он уже был женат, не знаю, сколько недель или месяцев. Не знаю, сколько бы он проработал в лавке по своей воле. Из того, что я слышал о нем, могу предположить – недолго. Торговля претила ему всегда. Но гадать не стоит: кончился НЭП. Их взяли  почти одновременно. Дядька исчез навсегда, а будущих бабушку и дедушку, как социально опасных элементов, выслали в Кемеровскую область.

В общих чертах историю своей родины знает каждый. Нет смысла и умения рисовать батальную картину «холодной гражданской войны» народа против самого себя. Это сделали классики: Шаламов, Солженицын и многие менее известные.

А детали, мелкие подробности не впечатляют. Умер в ссылке ребенок, первенец. Ну, так десятки тысяч мерли на этапах, в концлагерях, в тюрьмах. Голодали первое время так, что продали, обменяли на хлеб для себя и для ребенка все, что казалось лишним. Строили бы социализм под пальмами, остались бы голыми, но в селе Белово голым зимой проживешь несколько часов. Остались в отрепьях. Самую ценную в  семье вещь – так называемую борчатку, короткую шубку, свадебный подарок мужа – обменяли на продукты. Но и ребенок умер, и борчатки не стало.

Николай после мытарств устроился очень хорошо – на шахте коногоном. С людьми и с лошадьми получалось ладить здорово. С начальством не получалось, но держали – работал на совесть. Мария с ее шестью классами считалась очень грамотной. Время больших этапов только наступало. Это потом враги с университетскими дипломами будут счастливы получить место уборщицы. В конце двадцатых шесть классов в Белово были капиталом. Ее взяли в контору, самым младшим счетоводом,  с самым маленьким окладом. Она была исполнительна и точна. «Вам бы учиться дальше, Маруся», - говорил начальник. Сам он приехал из Москвы или Ленинграда и не по своей воле. Едва ли он до того был связан с угледобычей. Только гадать мне, кем он был до ареста, где работал. Даже фамилию не знаю.

Они вернулись из ссылки. Успели до войны родить еще четверых детей. С работой у Николая скверно – биография подкачала. У Марии – не на много лучше, но она хотя бы член семьи социально опасного элемента. Элементом-то был муж. Она попала в статуправление. Такие чудеса случались, потенциальный враг мог проникнуть даже в статистику. Но что делать, если друзья не пригодны. Нет гербовой, пишем на простой: Марию взяли на работу, но, естественно, без перспектив.

В сорок первом Николаю пришла повестка – трудармия. Что я знаю про это? От Солженицына: тот же лагерь, только одежда своя и хуже кормят. От мамы: когда отец пришел домой, несколько дней не мог снять ушанку на «рыбьем» меху – мокнущая экзема головы, шапка отрывалась вместе с кожей. Не романтично совсем. Кое-как отпарили, отмочили, долго заживало.

Как пережили без отца и мужа войну – отдельная песня. Он пришел в сорок пятом. С большим трудом устроился в плотницкую артель. Мужиков нет в стране, повыбило, повыкосило целые возраста – с восемнадцатого по двадцать пятый годы рождения почти никого. И вот ходит взрослый человек, просит работу, любую. Нет. Биография подкачала. Ты же – нэпман, да еще ссыльный, да еще – трудармеец. Наказать по ошибке у нас не могут. У нас по доброте, по ошибке могут отпустить. Почему тебя отпустили?

Но взяли наконец. Нынче сказали бы – водитель, он же – завгар. Конюх, экспедитор, он же – отвечает за конюшню. Получалось у него с лошадьми. И с людьми получалось, если не начальство.

Сейчас многим задерживают зарплату. То ли дело раньше – вздыхают счастливые, но беспамятливые. Плотницкая артель была государственной. Был начальник, был план и пр. Но наступал конец месяца, а платить людям нечем. И начальник говорил: «Николай Георгиевич, грузите то-то и то-то (шкафчики, стулья, столы) и поезжайте на базар. Нужны деньги на зарплату». Насколько это было законно? Наверное, какую-то бумажку из бухгалтерии ему давали. Сколько-то раз  сработало, но однажды Николая Георгиевича арестовали вместе с мебелью и увезли в СИЗО.

Где-то в тридевятом царстве Фемида беспристрастна. В моем царстве-государстве она только слепа и глуха. Инвалид. Как бы сказали кадровики или соцработники: недееспособная личность. Очень способная...  Дети носили передачи отцу. Через несколько лет мама вновь пришла в этот дом – теперь тут помещалось культпросветучилище. Но интерьер смогли обновить не сразу. Она рассказывала, что первое время даже двери в классах оставались стальные, камерные. Каково ей было учиться в этом здании, пусть каждый решает сам.

Николай Георгиевич просидел недолго - по меркам нас, случайно не сидевших. Он пришел из лагеря сломленным человеком. Он – такой статный, крепкий, сухощавый, всегда подтянутый, вычищенный, аккуратный – вздрагивал при резком звуке, затравленно оглядывался, часто сидел, опустив голову, много молчал.

Он перебивался случайными, непостоянными заработками. Он старался меньше есть. Мама приходила из школы, он придвигал ей чугунок мелкой картошки в мундире. Он очень любил ее – не картошку, маму. «Пап, давай вместе», - говорила она. «Я – уже, - отвечал он, - ты давай, тебе нужно больше есть».

Вспоминаю рассказы, вспоминаю историю. История моей страны – это ведь история моей семьи плюс гарнир из великих строек, постановлений, достижений, лучших в мире танков и самолетов, освоения космоса и прочей дребедени. Начало любой истории для человека – история семьи. Вспоминаю почему-то одно и то же. Вот бабушка моего отца, Берта Адольфовна, старается не есть, чтобы осталось внукам. Вот бабушка моей мамы, Ольга Андреевна, собирает милостыню и потом перебирает – лучшее внукам, мусорное и негодящее себе. Вот мой дед, Николай Георгиевич, не может есть потому, что не работает. И кому какое дело, что не работает он не по своей воле?

Он был гордым особой гордостью. За всю жизнь в доме не было матерщины. Мы – Радецкие, говорил он сыновьям. Он осматривал, как они заправлены, насколько туго затянуты ремни, и не дай Бог, ремень болтается! Он не садился за стол без тещи – она старшая в доме, он не станет есть без нее. Все это – мелочи, но говорят: жизнь из мелочей, как дом из кирпичей. Он презирал торговлю еще до того, как она сломала ему жизнь. И уже за это презрение он близок мне.

Он близок мне за мамину любовь к нему. За то, что никогда не ответил на упреки жены и другой - старшей - дочери ни словом, ни делом. За его нестяжательство. За то, что не умел, как говорят, выворачиваться из сукна в рогожку. Всю жизнь с лошадьми, дома, прямо сказать, голод, но не таскал овес из конюшни. Брезговал такими делами. Нынче не то, что понять это сложно, сложно не осудить, не посмеяться – олух, мол, Царя Небесного. У нас стало едва ли не похвально брать, что "плохо лежит". А что и когда в России будет лежать "хорошо"? Он прожил нищим, но, может быть, если хотя бы в одном сердце останется после нашего ухода любовь к нам и память о нас, то и этого довольно. Домик, где они жили, был такого размера, что гроб внести не смогли. Так и лежал он во дворе под яблоней. На него надели единственную рубашку, розовую, неподходящую к случае, но другой не было. Никому не нужный официально, чуждый элемент. Много пришло людей попрощаться и проводить, но и это – не показатель. Вон, за вождем народов сколько шло, да и за следующими вождями не меньше. А Николай Георгиевич вождей всегда избегал.

Его сломанная жизнь – жизнь мотылька в мировом костре. Он все пытался подняться, изменить судьбу, но судьба – не профессия, ее не изменишь. Наверное, в конце он это понял или просто устал. Пятьдесят один – это не возраст.

Жалостливый панегирик или хаотичный некролог, воспоминание о непрожитом. Кому интересны эти записи, кроме тебя самого? Не знаю. Я прихожу к нему каждый год, иногда дважды. Ему, наверное, не нужно, чтобы я сметал хвою с могилы или крошил хлеб для птиц, или пил водку в память о нем. Но ведь я все равно прихожу, крошу, иногда пью и всегда помню. И смотрю порой на его фотографию, узнавая мамины глаза. У меня другая фамилия, но, делая что-то не очень плохое, так и хочу сказать кому-то в объяснение: мы – Радецкие.

P.S. На фотографии Николай Георгиевич выглядит, хоть и измученным, но очень неплохо одетым. Вроде бы, не согласуется с моими словами про единственную рубашку. Согласуется. Надо только учесть периоды без работы и, значит, без зарплаты, когда продавали все, что казалось лишним. Еще учесть период тяжелой болезни перед смертью, когда был уволен, а пенсии не было. Теща без пенсии, дочь младшая - школьница, старшая живет в другом городе и ненавидит отца, сыновья в армии. Как жили? На зарплату жены, которая - мелкий клерк в стат.управлении. Да еще, продавая вещи, казалось бы, лишние.