Возвращаясь на Итаку. Часть десятая. Телемак

После произошедшего институт стал Артёму противен. Он вернулся в свой офис единственный раз, собрать нехитрый скарб - фотографии детей со стола, плакаты окон РОСТа со стен, "Геометрию" Рашевского с библиотечным штампиком ЛГУ на форзаце. Прошмыгнул мышью, заперся изнутри. В коридоре привычно вакханалили: во все стороны стучали каблуки Алинки, немецкие её взвизги перемежались шайсами Урса, даже фрау Нидель, грузно прошествовавшая в туалет, внесла свою лепту, уже не стесняясь, на родном: "Вот стыдобища-то! Не казарма, так бордель!" - с удовлетворённой отчётливостью проговорила она прямо под дверью в направлениии удалявшихся каблуков. "Сейчас-то они из-за чего срутся?" - червячьи-квёло проползло в голове у Артёма. Он высунул нос из офиса, убедился, что путь свободен, захлопнул дверь и быстро-быстро побежал вниз по лестнице. Совсем инкогнито улизнуть, однако, не получилось: на велосипедной стоянке его окликнул Деррингер нежно-лицемерным "Ну как ты? Купил билеты в Корнель?" Артём что-то невнятно пробормотал про загруженность по работе ("Это в июне-то месяце!" - иронично вставил Деррингер) и вскочил на велосипед. На растекание любезностями у него не было никаких сил, но недоумённый, растерянный вид срезанного им Деррингера кольнул его острым удовольствием, внезапное ослабление необходимости лебезить окрылило.


Свои рабочие дни Артём проводил теперь  в Коровьем квартале, в случайно открытом им в судьбоносный вечер кабачке "Вымя". Местечко было стильное, весело-жутковатое, всё в жизнерадостных Бурёнках, сисях и горошковом ситце. Вымени были морфологичны кружки, тарелки, ручки приборов, барная стойка и гордость кабачка - громадных размеров машина для выцеживания пива с дюжиной краников в виде сосцов. Открывалось "Вымя" около одиннадцати, тогда же Артём приходил туда с ноутом за плечами, в одиночестве выпивал кафекеннхен с фолькорнбротхеном, пытался работать (в "Вымени"  прилично шёл вай-фай). Работалось ни шатко, ни валко: погоды стояли июньски-страстные, без духоты тёплые, мечтательно-расслабляющие, в окна то и дело влетали шмели-тяжеловозы, гудели приятным басом, играли бархатным, цветов национального флага, окрасом, за окнами голубели заботливо восстановленные, с высокими фронтонами, фасады времен анабаптистов, сотни прислонённых к штукатурной синеве велосипедов ласково сплетались рулями, ярко выделялась на голубом золотая вывеска "Dermatologie. Dr. Anke Akne".


По утрам и до Kaffe und Kuchen, пока в "Вымени" было пусто, со всеми делами кабачка  управлялся единственный официант, молодой,  плечистый, огненно-рыжий Бен. В два тридцать Бен приносил Артёму венский шницель mit Pommes und braune Sosse, сам усаживался за соседний столик с сэндвичами, открывал увесистый фолиант, оказавшийся при ближайшем рассмотрении англо-русски изданием "Лолиты". Читал, как изумлённо выяснил вскоре Артём, по-русски, лишь иногда сверяясь с оригиналом. Увидев поднятые на лоб брови странного посетителя, Бен заулыбался смущенно: "Мать у меня русская, научила. Но сам я в России никогда не был. Вот коплю на..." - и не закончил: в "Вымя" ворвалась первая ватага страждущих футбольных баталий студиозусов. Далёкий от спорта Артём стоически пережил в "Вымени" весь нервный, скандальный, истеричный чемпионат две тысячи шестого, мужественно и сознательно преодолевая эмоциональное давление потных фанатских масс, болея против бундестима. Он помогал Бену выводить из кабачка через туалет и задний ход в близлежашую джелатерию стайку субтильных итальянцев после позорного поражения немцев в полуфинале, когда латиняне кричали "Брава!" и нарывались, и  гневно багровели увесистые арийские затылки, и избиения младенцев, казалось, было не избежать. Он же получасом позже помогал Джузеппе, хозяину джелатерии, заносить внутрь стулья, столы и зонты, спускать противоударные шторы на окнах, гасить провокационную в предлагаемых обстоятельствах неоновую вывеску Bella Italia.

Финальный матч смотрели как кинокомедию, изо всех сил подначивая Зидана в его опасных хулиганствиях, желая победы итальянцам, чтобы проигрыш оказался уступкой чемпионам мира. Расходились тихо, устало, опустошённо. Артём сколько мог болтался в "Вымени". Возвращаться к Шурику категорически не хотелось: после истории с фрау Нидель что-то между ними сломалось. Артём впервые понял, насколько иначе всё могло бы быть, удосужься Шурик выучить языки, будь она поадекватней социально, позубастей, пообаятельней, по- - о ужас! - образованней. Шурик же, сама измученная произошедшим, ежедневно понукала его готовиться к переезду в США, с нетипичным для себя ядом добавляя "а то ведь смотри: и это место упустишь!"

Наутро после финала Артём проснулся от пронзительного звонка в дверь. На часах была половина десятого. Открыла Шурик, говорила по-русски, отвечая неожиданно знакомому мужскому голосу. Почувствовав странную в холке дрожь, Артём впрыгнул в штаны, натянул майку, вышел в коридор. Рыжий Бен приветствовал его солнечным халло. "А я и не знал, что это вы. Вот, письма вам принес: целая пачка накопилась, вы ведь в университет больше не ходите. Мать моя там секретаршей была, сейчас, правда, увольняется. Просила отнести и рассказать, что да как." Шурик провела его на кухню, громким "Кыш !" выгнав из-за стола припозднившихся детей, налила три кружки чаю. Артём перебирал конверты: выписки со счета в банке, сводки о зарплате, страховые квитанции, телефонные счета... Стоп! Письмо из Корнеля, недельной где-то давности. Царапая пальцы, Артём разорвал конверт. Перед глазами его запрыгали upon closer consideration, our financial circumstances having changed, thank you for your understanding и прочая канцелярская дребедень, призванная полиэтиленом дежурной вежливости затянуть профессиональную, личную, семейную бездну.


Перечитав письмо трижды, Артём, наконец, понял, что из Корнеля  ему сообщали об упразднении полученной им профессорской должности по недостатку средств и предлагали в качестве компенсации годовой контракт постдока с возможностью продления и совсем уж туманными перспективами стабилизации его ситуации в будущем. Итака, пристанище, остров бедный, скудный, безвидный и пустой, но свой, родной наследственно и навсегда - уплывал, песком сочился между пальцев. Трава да камни, милый Телемак, все острова похожи друг на друга, когда так долго странствуешь... Рыжий Бен Нидель скромно попивал чёрный, горький (Шурик забыла подать ему сахар) чай. "Прочитали? Мама говорит, что это не она. Точно не знает кто, может быть, профессор Белкинг. Третьим на вашу позицию стоял какой-то нереально крутой француз, правда ведь? Белкинг не хотел видеть с собою рядом равновеликого, а потому порекомендовал в Корнель, расхвалил безмерно, написал рекомендаций и эклог, посоветовал брать, пока дают, пока другие не расхватали. Его по скайпу, говорят, проинтервьюировали и взяли на теньюр-трэк. " У Артёма кружилась голова от этой чехарды: "Да причём здесь француз? Алина же ..." - "Представьте себе, отказалась. У неё муж где-то на юге, не захотела больше терпеть нашу слякость. Шуму было много, да, профессор Белкинг ей чуть ли не руку с сердцем предлагал." Вспомнив каблуки и коридорные взвизги, Артём засомневался насчёт марьяжных планов Урса, но смолчал: он стремительно возвращался из нагулянного за год вальяжа в кожу эквилибриста на провисающем над пропастью канате, из служивой аристократии - в голозадый прекариат. Неожиданно вступила Шурик: "Вы-то сами где? Что делаете? Зовут Вас как?" Бен тихо и просто, совершенно по-русски, улыбнулся: "Закончил по математическому факультету. Просился в аспирантуру - профессор Мюллер, предшественник Белкинга, вроде, брал, а Белкинг отказался, сказал, не потяну. С тех пор перебиваюсь как могу - работы-то у нас здесь, в Мюнстрике, помимо университета, и нет никакой. Уехать тоже не мог: мама. Вы не думайте: она хорошая, очень, умная, добрая, но она больна - депрессия, и когда ей совсем плохо, сама себе вредит, портит со всеми отношения. Мы решили с ней теперь, когда ничего больше не держит, просить гражданство и ехать в Россию".  - "А что вы там будете делать? " - "А что мы здесь делаем? А зовут меня Вениамин, мама называет Веня." - У Артёма неожиданно сдавило гортань: "Моего старшего тоже зовут Веня!" - "Правда? А сколько ему лет?" Артём задумался и понял, что просто так, сходу, без арифметики в уме, даже и не  скажет, сколько лет его Вене... Бен ушёл. Артём и Шурик, не сговариваясь, отчего-то стыдясь смотреть друг  на друга, подошли к окну: под ногами лежал туман, но рыжая голова сына фрау Нидель ещё долго мелькала - на углу у Ратуши, под башней церкви св. Ламберта, под клетками со штыками и колючками, в которых в своё время умучали анабаптистов - пока окончательно не растворилась в синеющей дали.