Владимир мируладов предки, мои предки...

Владимир Яковлевич Ткаченко
ПРЕДКИ,   МОИ  ПРЕДКИ,  НИКОГО  ИЗ ВАС  УЖ  НЕТ...
Август 2001 года.

Да, нету уж ни деда Хомы (Фомы), ни бабы Хомыхи (Дарьи Фёдоровны; девичьей её фамилии никто мне не сообщил — Хомыха и Хомыха), ни детей их — моих дяди и теток: Филиппа, Фени, Марии, Паши (Прасковьи), Лиды, Якова. А об этом, последнем — особый сказ: это отец мой — Яков Фомич Ткаченко, в душе — запоризьский козак, по профессии — бухгалтер, по характеру — скорее холерик, чем кто-нибудь ещё.

Испуганный заяц, всю жизнь скрывавшийся от возмездия за грехи своей молодости.
Нету также с маминой стороны ни деда Ивана Филипповича Малышкина, а ведь он достоин внимания. По рассказам моей мамы, он происходил из зажиточной семьи, усыновившей его из-за бездетности и давшей ему какое-то образование, что было редкостью в те времена. Служил Иван Филиппович в Армии, как все, участвовал в Первой мировой войне в окопах. Его боевым товарищем был Василий Иванович Чапаев, с которым они, видимо, были близко знакомы. Мама рассказывала, что когда в гражданскую войну дивизия Чапаева проходила через село Зелёное, где жил с семьёй Иван Филиппович, Чапаев вместе со своим штабом остановились на ночь в избе моего деда, ужинали и выпивали, а после пели песни, среди которых мама запомнила песню «Чёрный ворон» — любимую песню Василия Ивановича Чапаева. Мама помнила всё это хорошо, ибо со своими братьями-сестрёнками сидела на печи и всё происходящее с большим интересом наблюдала. А было ей тогда12 лет.

Волны враждующих армий накатывались и откатывались, белых сменяли красные и обратно. Когда властью были советы, дед мой Иван Филиппович был председателем сельского совета, а когда власть менялась, ему пришлось со всей своей семьёй бежать от неминуемого расстрела на Тамбовщину или Пензенщину, откуда он был родом и где женился на простой неграмотной женщине, Матрёне Ивановне, с которой нажил семерых детей. Многие из них умерли от голода в жестокие голодные годы: 1921-й, 1928-й… Спасаясь от белых казаков Иван Филиппович, погрузив на телегу домашний скарб «эвакуировался» на запад, пока вновь в селе Зелёном не установилась советская власть. Тогда он вернулся в Зелёное налегке и вызвал с Тамбовщины-Пензенщины жену с детьми. Они приехали, но без домашних вещей, которые они не взяли с собой. Это было в 1922-м или 1923-м году. Дед Иван после их приезда решил поехать за домашним скарбом и сгинул без слуха и следа: в то время ещё отдельные отряды белых казаков хозяйничали по уральским степям. Об обстоятельствах его гибели не известно ничего. Наверное, встретили казаки красного председателя да и пустили в расход…

Нет уже ни бабушки Матрены Ивановны, урождённой Шмаковой, ни дяди Димы, ни дяди Саши, ни, наконец, мамы моей Прасковьи Ивановны Малышкиной, в замужестве Хребтищевой с 1933 года, а до того вышла она за Якова Ткаченко, который тогда (в году, наверное, 1929-м) боялся носить свою настоящую фамилию и представился ей под какой-то другой фамилией, которую впоследствии опять сменил окончательно на фамилию Хребтищев, а заодно принял он и чужое имя-отчество — Фёдор Иванович, так что все его потомки с детства носили фамилию Хребтищевых. Такие дела...

Царство им всем Небесное, моим дедам, бабушкам, отцу и матери; пухом пусть будет им земля...

Некуда деваться — числится за мной грех небрежения к памяти предков. Долго, слишком долго было мне как-то всё равно — где живут, как живут мои тётки по отцу, мои двоюродные братья и сёстры. В сознании всё рассеялось и всех их заслонила моя собственная личность, самость; ни в ком не испытывал я нужды, ни с кем мне не хотелось видеться, узнать, как они живут, чем болеют, что у них на душе. Явная эгоистическая склонность. Да и родственные связи отца были не крепки и не сердечны, что передалось и его детям.
И уже когда стало почти невозможно узнать, где жили дед Хома с детьми до момента их жизненной катастрофы, обыденным языком называемой раскулачиванием, — захотелось мне это выяснить. На удивление это не столь уж сильное побуждение не затухло и принесло свой плод. Я предпринял расследование, в результате:

В  АВГУСТЕ  2001  ГОДА  Я  УЗНАЛ,  ЧТО  МОЙ  ДЕД  ХОМА  ТКАЧЕНКО  ЖИЛ  С  СЕМЬЁЙ  В  СЕЛЕ  МИХАЙЛО-ЛУКАШЕВО  ЕКАТЕРИНОСЛАВСКОЙ  ГУБЕРНИИ  (теперь это одноимённое село Вольнянского района Запорожской области республики Украина).

Кому это сейчас интересно, зачем я это пишу, вспоминаю, как удалось мне всё разузнать? — Никому. Только мне одному это и надо. Сейчас. А через некоторое время и мне всё это может показаться пустым и никчёмным...

Ох! Нельзя давать ходу разрушительным отрицательным мыслям. А вдруг кому-нибудь тоже покажется интересным и поучительным мой путь памяти предков…

До самой смерти отца, скончавшегося 21 октября 1964 года, всё, что касалось его юности, было под негласным семейным запретом. Как я теперь понимаю, отец кое-что рассказал о своей юности жене, моей маме, но строго-настрого приказал ей ни с кем об этом не болтать, не рассказывать — даже детям. Не знаю, как брат с сестрой, а я долго, даже спустя годы после смерти отца, почти ничего не знал из его прошлого. Уже его не было на белом свете, когда я, живя с мамой, стал её понемногу расспрашивать и получил некоторое смутное представление о жизни деда и отца.

Вот как выглядит их жизнь в конце Х1Х-го и начале ХХ века. Не буду пока указывать места их жительства, так как об этом далее будет специальное повествование.

Мой прадед, отец деда Хомы, был пастухом и одиноким вдовым человеком. Вместе с сыном своим Хомой он нанимался пасти скот селян, за что они одевали его, кормили летом и обеспечивали пропитание на зиму. Может быть, зимой он и нанимался куда-нибудь на работу, но куда — неизвестно. Как ни жаль, но слово "неизвестно" ещё не раз встретится в этом повествовании, и вина в этом не только на старших, но и на мне.

Линия предков ранее прадеда покрыта мраком — ничего никто не знал и не говорил мне о ней.

Хома помогал отцу пасти скот. Так и жили-были они — пастух и подпасок. Видно, жена прадеда умерла, оставив сына на попечение отцу. Как его (прадеда моего) звали, не знаю. Может быть, Иваном, а может быть, Терентием, помнится, мама упоминала мне это редко встречающееся имя, так что я порешил, что дед мой — Фома (Хома) Терентьевич. Когда мама моя рассказывала то немногое, что она знала о жизни свёкра, она-таки называла имя прадеда, но по своей несерьёзности я не запомнил этого краеугольного для истории семьи знания.

Жили Терентий с Хомой в развалюхе, мазанке-саманке, построенной миром для пастуха. Почему Терентий не женился повторно — неизвестно.

Подрос Хома, надо было его женить. И завязался семейный узел Хомы не совсем обычным образом. Взял Хома в жёны девку-перестарка (а может быть и не была уже моя бабушка Дарья во время сватовства девушкой — кто знает?) лет на десять старше себя и к тому же, видимо, не писаную красавицу. Зато было у Дарьи одно достоинство. Она была из зажиточной семьи. Если не дворян-помещиков, то богатых и уважаемых мещан. Братья Дарьи были образованными, достигли офицерских чинов, жили не там, где жил пастух Терентий с сыном, а в каком-то более-менее крупном населённом пункте. После свадьбы, кроме приличного приданого, как это у всех водится, родители Дарьи построили или купили молодожёнам хорошую хату и дали денег на то, чтобы Хома поставил в своем селе лавку и остепенился не зажиточным крестьянином, а купцом-лавочником, хотя и мелкого калибра.

Зажил Хома хорошо. Лавка приносила доход. Купили лошадь, телегу и всё, что надо. Время от времени запрягал Хома лошадь и ехал в город Александровск, ныне Запорожье, за товаром. Торговал он всем — гвоздями, инструментом, продуктами, мануфактурой — в общем, держал универсальный сельский магазин. Гораздо реже, чем в Александровск, он наезжал в Екатеринослав (ныне Днепропетровск).

Семья Хомы росла быстро. Рождения он был 1870-го — 1880 года. Более точных сведений у меня нет. Самый младший выживший сын Хомы Яков родился около 1905 года, а до него родились (по старшинству): Филипп, Феня, Мария, Паша, Лидия. А всего, как рассказывала баба Хомыха, она беременела 19 раз. Остальные дети долго не жили, поумирали в детстве или, быть может, не были допущены к рождению.

Всё-таки дед Хома жил в достатке, поскольку учил Филиппа в гимназии, а потом добился, чтобы он тоже стал офицером. Какой у него был чин — неизвестно. Девки все тоже учились сколько-то лет в школе, все знали грамоту, письменную и устную. Но у них был, видимо, стандарт образования гораздо ниже, чем у сыновей. Яков, младший сын тоже был образован, но не так дуже, як то кажуть у нас на Украине. Я об этом сужу по некоторым сохранившимся после него письмам и документам: слог их выдает не очень хорошо образованного человека. Уж, по крайней мере, иностранных языков отец мой не изучал. Закончил он, видимо, только церковно-приходскую школу.

Всё было бы хорошо, но грянула революция. Как семья деда Хомы пережила смутное революционное время — неизвестно. Думаю, они все были сторонниками традиционного образа народной жизни — чего им ещё хотеть: всё есть, зачем им эта революция...
 
А Филипп, скорее всего, принял сторону белых или был в рядах украинской анархической вольницы — до Гуляй-Поля, где владычествовал батько Махно, было не больше 50 верст. Филипп, скорее всего, гулял вместе  с батькой, а может быть, с другими атаманами.

События общественной жизни накатывали волнами: революция, гражданская война с переходом власти то к красным, то к белым, то к зелёным, то к Петлюре, то к сичевикам, то просто к разнородным бандитам. И от всех сельскому хозяину приходилось увёртываться. Затем — голод 1921 года, новая экономическая политика (тут дед Хома, наверное, развернулся), коллективизация, индустриализация, ... — много чего.

При раскулачивании сельского населения, при уничтожении кулака как класса дед Хома, конечно же, подпал под категорию кулака-мироеда. Ещё бы! Богатый селянин, лавочник, скопивший свое богатство (сколько у него было чего — неизвестно) за счёт "беднейшего трудового народа", сельский торгаш! Дед рассказывал маме, как ему приходилось жить-торговать. Управлялся в лавке он один (конечно, взрослые дети помогали), ездил за товаром сам вёрст за сорок (в один день не обернёшься) — не был он мироедом, не нанимал приказчиков, сам потел и праздновал успех сам. А коммерческие риски, а риск быть ограбленным в условиях неустойчивого, опасного для самой человеческой жизни развития и строительства нового общественного строя?! Вон, в другой стороне второй мой дед Иван Малышкин, председатель сельского совета села Зелёное, Уральской области, сгинул, выехав из дому на неделю по своим личным делам. Только спустя какое-то время до бабушки Матрены дошли глухие слухи, что её мужа порубали мятежные казаки, не подчинившиеся власти советов.

Отношение властей к зажиточному селянину было отрицательным, притеснительным, экспроприаторским, что по-русски означает — грабительским. Естественно, реакция зажиточных селян на такое к ним отношение выливалась в противостояние. К моменту раскулачивания (1929 год) деду Хоме было уже за пятьдесят, поэтому сам он в противостоянии властям, наверное, не участвовал. А вот молодые — сыны — вполне могли. Как бы то ни было, дед Хома рассказал маме, что оба его сына (и Филипп, и Яков) были арестованы и сидели некоторое время в тюрьме. За что — неизвестно. Может быть, просто по подозрению, по доносу, может быть, за дело. Кончилось для них всё так: Филиппа расстреляли, а Якова то ли выпустили, то ли он бежал из тюрьмы. Возможно, что Яков натворил ещё что-нибудь преступное, с точки зрения властей, потому что он ушёл из своих родных мест. И навсегда. Побежал, как заяц по России-Союзу искать место, где можно было бы безопасно приклонить свою голову, где его не знала ни одна живая душа. Бежал он бежал, пока не наткнулся на мою маму в селе Зелёное Уральской области. Запорожского казака, каким себя считал Яков Ткаченко, притянул тоже казацкий край уральских казаков. Не случайно одна из любимых песен отца рассказывала о жизни уральских казаков:

На краю ручьёв обширных,
Средь уральских берего-о-о-ов
Проживають тихо-мирно (!)
Войск уральских казако-ов.

Они живут вокруг Урала,
Знают ловлю осетро-о-о-ов,
Только знают очень мало
Про уральских казако-ов.

Наши прадеды и де-еды,
Современники Петра-а-а-а -
На полях были победы,
Слышно было их УРА-а!
...
Были и ещё слова в этой песне, но я их не запомнил.

Итак, Яков бежал, а деду Хоме было приказано в 24 часа собраться и со всей семьей уехать на железнодорожную станцию. Потом — обычное дело: эшелон, забитые до предела вагоны товарняка, направление — Архангельск. И лет семь поселения в северных краях.

Может быть, в момент отправки на север у деда Хомы было больше детей, чем я перечислил ранее, но в году 1936-м он и его четыре дочки приехали к сыну Якову в Таджикистан, в город Шахринау. Вот аж куда убежал насмерть напуганный заяц Ткаченко Яков, который к тому времени стал Хребтищевым Фёдором Ивановичем.
Как же это так случилось?

Моей маме Яков Ткаченко представился как Меньшой Николай Апполонович 23 лет отроду. Так записано в свидетельстве о браке от 1 июля 1929 года. Возраст Малышкиной Прасковьи Ивановны определён в этом свидетельстве в 20 лет, хотя до сих пор в нашем семейном архиве сохранился мамин комсомольский билет, где записано, что она родилась в 1910 году. Фактически же она родилась в 1908 году, но её свидетельства о рождении и метрической записи не сохранилось. Вот как мы установили, что в 1908-м: мама хорошо помнила, что ей отец подарил серёжки — маленькие, золотые; специально для этого проделали в ушах дырочки, — когда ей исполнилось 12 лет. Произошло это незадолго до гибели Ивана Малышкина, который в 1921 году (это известно точно) пропал без вести, поехав по каким-то имущественным делам в Пензенскую область. День рождения мама всегда праздновала осенью, 8 ноября. В зиму ехать не было резону, дед поехал летом следующего 1921 года. По всему получается год рождения мамы 1908-й.

Затем Меньшовы Николай Апполонович и Прасковья Ивановна переехали в Нижне-Волжский Край (ныне Пензенская область) в село Асметовка Аткарского округа, Мало-Сердобского района. Там или где-то ещё отец окончил курсы счетоводов и работал в колхозе. Случилось так, что ночью во время пахоты погиб местный тракторист одного с отцом возраста. Его документы хранились в правлении колхоза, быть может, у отца. Эти документы отец присвоил и на их основании после переезда в Таджикистан в году примерно 1935-м оформил себе документы на имя Хребтищева Фёдора Ивановича. Были сделаны новые документы и моей маме. Спустя некоторое время двое детей Меньшовых Николая и Прасковьи были усыновлены четой Хребтищевых. Родные папа и мама "усыновили" своих родных сына и дочь! Видно, документы на имя Меньшова показались отцу менее надёжными, чем документы на имя Хребтищева. С этими новыми документами отец прожил до конца своей жизни. С ними он воевал под Сталинградом, где был ранен в левую руку, долго лечился в госпитале и так и остался инвалидом войны до конца жизни.

Такая вот краткая семейная история была известна мне к августу 2001 года. К этому времени уже умерли все Ткаченки. Дед Хома умер в Шахринау в 1936 году. Баба Хомыха, несмотря на то, что была старше его, намного пережила его и умерла в возрасте 96 лет (года её смерти не знаю; должно быть, в середине 1950-х годов). Я её смутно помню. Конечно, это была добрая, ласковая бабуля, но от неё нехорошо пахло, видно, от старости и не очень хорошего ухода со стороны дочерей.

Умерли уже и все мои тётки со стороны отца. Утрачена связь с их отпрысками, потому что в 1948 году после какого-то семейного скандала со своими сёстрами, которые, как рассказывала моя мама, старались вытянуть из брата побольше денежек, Фёдор Иванович спешно бросил свою семью и сестёр и опять подался в бега.

 Сестрички пригрозили ему разоблачением его юношеских грешков-прегрешений, если он не будет их подкармливать. Отец испугался угроз глупых неблагодарных сестёр и почти мгновенно уехал от скандала и греха. Помотавшись по Союзу, отец нашёл пристанище в Молдавии (подальше от сестёр; к тому же там его никто не знал) и тайком вызвал маму с детьми к себе. Там в городе Бендеры отец и обосновался до конца своей жизни, которая кончилась в 1964 году.

Вопрос же о том, где жил дед Хома и где родился мой отец, оставался открытым. Опасаясь, что дети что-нибудь разболтают, и это будет стоить ему как минимум свободы, отец никогда ничего не рассказывал детям о своей юности и местах, где он родился и жил. Иногда только, подвыпивши, он многозначительно заявлял: "Эх, если бы только написать книгу про мою жизнь, вы бы все ахнули. Вот погодите, может быть, соберусь с силами и напишу такую книгу!" Но, как говорится, бодливой корове бог рогов не даёт.

Мама моя последние годы жизни деда Хомы ухаживала за ним, и он любил её больше, чем своих дочерей, которые не присматривали ни за ним, ни за своей матерью, ни за детьми, которые потихоньку вползали в хулиганско-воровскую среду. И то, что известно о жизни деда Хомы на Украине, он рассказал моей маме в последние годы своей жизни. Но по своей неграмотности она не запомнила названия села, а может быть, дед и не упоминал его в своих рассказах.

После смерти деда Хомы, в 1938 году, отец мой решил навестить родное село на Украине и показать его своей жене. Собрались в дорогу. Старших детей оставили на тёток, а меня, почти годовалого, взяли с собой. Дело было летом. Жара. У ребеночка приключилось расстройство желудка, он стал плакать. Ехать надо было долго (дней 7–10). Поездка была страшно трудная, рассказывала мама. Проехали Харьков, в Днепропетровск не заезжали, как не заехали и в Запорожье. Приехали на небольшую железнодорожную станцию. Названия её мама не запомнила. Я сделал вывод, что это была станция между Днепропетровском и Запорожьем, ближе к последнему. Сошли мои родители с поезда. Мама занималась мной, а отец пошёл искать знакомых. Кого-то он, по-видимому, нашёл. Вернулся к маме и сказал ей: "Сиди тут, никуда не двигайся, занимайся сыном; ни с кем не разговаривай и боже тебя упаси сказать, куда я поехал. Тверди одно: жду мужа, вот он появится, его и спрашивайте, а я ничего не знаю. Ясно?!" Это "Ясно?!" он умел говорить очень внушительно. А кому из нас не было ясно, тому он разъяснял вопрос с применением мер физического воздействия. Он не церемонился с нами — ни с мамой, ни с детьми.

Отсутствовал отец полдня и ночь. Рано утром на следующий день появился, взял обратный билет, сели в поезд и уехали назад. Так мама и не увидела родных мест мужа. Видимо, ещё не пришло время Яшке Ткаченко открыто появляться в родном селе. Да и как он мог объяснить, что носит другую фамилию?

С таким информационным багажом я начал в июле 2001 года готовиться посетить село предков на запорожской земле. На это меня подвигнуло то, что я услышал по нашему местному Приднестровскому радио: начиная с нового 2002 года старые паспорта советского образца перестанут быть действительными. За пределы непризнанного Приднестровья можно будет уезжать, если человек будет обладать заграничным паспортом Молдовы или другого государства, гражданином которого является человек, желающий куда-либо выехать. Возможно, будет введён визовый режим въезда в Украину.

"Так, — соображал я, — если я в этом году не съезжу в Запорожье и не попытаюсь найти родное село отца, то я уже никогда этого не сделаю. Загранпаспорта за деньги я себе делать не стану, время неумолимо течёт, сейчас отцу было бы уже 96 лет. Кто его, а тем более деда Хому помнит? Может быть, таких уже не осталось. Слишком долго я тянул время. Вряд ли я найду кого-нибудь, кто укажет точно, где жил Хома (а именно как называется это село мне хотелось узнать). Но делать нечего. Поеду. Даже если и не найду родное село отца, то хоть похожу по земле, по которой ходили дед и отец, тётки и дядя, подышу тем воздухом, сниму с себя угрызения совести, что не попытался узнать, где дедова родина. Пусть это будет моим обрядом почитания предков, жертвой моей памяти им."

Пошёл в городскую библиотеку, открыл том энциклопедии Брокгауза и Эфрона на статье "Екатеринославская губерния". Так. Вот Синельниково на пути с востока к Екатеринославу, вот Александровск (теперь Запорожье). Между ними на железной дороге километрах в 25 от Александровска — станция Софиевка. Также километров в 25 от Александровска — населенный пункт Ново-Николаевка. Вокруг Александровска и Софиевки и сёл-то почти нет: только Ново-Воскресенка в 20 км от Ново-Николаевки и Камышеваха в 22 км от Александровска. Маловато информации.

Беру Большую Советскую Энциклопедию 1952 года издания. Тут гораздо больше  возможных населённых пунктов. Уже на ж.д. от Запорожья до Синельниково есть станции Червоноармейское (бывшая Софиевка), а теперь это райцентр Вольнянск, Янцево в 16 км от Запорожья, Тургеневка в 35 км от Запорожья. И сёл вокруг — до двух десятков. Какое из них родное село отца — разобраться можно только на месте.
Оформил отпуск с августа, подсобрал денежек, перевёл приднестровские рубли в украинские гривны и доллары США, дождался 1 августа и поехал. С самого начала "экспедиции" я пользовался благорасположением судьбы: в дорогу с наилучшими пожеланиями меня проводила Виктория Алексеевна Давыдова, не поленившись прийти утром на вокзал, чтобы проводить меня, и снабдив меня вкусной булочкой. Сначала для экономии денег я хотел ехать на перекладных: от станции до станции на пригородных поездах и электричках. Но потом узнал, что билет от Бендер до Одессы стоит 9,50. Это же мне по карману! Приехал в Одессу, благополучно миновав приднестровско-украинскую таможню, где меня ни о чём не спросили, только полистали паспорт и поставили в нём красный штампик, на котором ничего нельзя было разобрать.

В Одессе узнаю, что билет в общем вагоне до Запорожья на поезд прямого сообщения стоит всего 12,40 гривен. Это тоже терпимо. Будешь ехать на перекладных, намучаешься и расходов на питание может статься столько же. Беру билет до Запорожья, правда, матёрая одесситка-кассирша, редиска, оценив меня взглядом, продала мне билет за 13 гривен, а я постеснялся просить сдачу. «Лучше было бы подать эти деньги какому-нибудь нищему», — подумал я. Но кто же знает, что в действительности для нас или для кого бы то ни было лучше? Не была ли эта "взятка" одесской кассирше моей первой жертвой  ДУХУ  УДАЧИ  поисков и пути?
Не прошло и двух часов с момента приезда в Одессу, как я уже сижу в вагоне и еду в Запорожье через Николаев, Херсон, Каховку. Вагон ещё не старый, чистенький, народу немного (не все места даже заняты). Красота! Как в плацкартном вагоне, только постелей не выдают. Да я бы в таких условиях куда хочешь поехал бы, пока бока не заболели.

Как я ехал до Запорожья, к делу поисков родины предков не относится, поэтому подробности поездки Одесса-Запорожье опускаю...

В Запорожье приехали ранним утром. Как-то незаметно за дачами подъехали к запорожскому вокзалу. Начинается решительная стадия моих поисков. Вышел в вокзал. Поразительная чистота как будто новенького мраморного пола в центральном зале вокзала. Несколько касс, как в провинциальном городе, около них — небольшие группки людей, покупающих билеты без суеты, без ажиотажа, без трёпки нервов. Совсем не так, как мне помнится, это бывало в советские времена, когда купить билет было равнозначно подвигу терпения, выдержки и эмоциональных стрессов. Видимо, люди стали сейчас ездить меньше. Об этом говорит и то, что поезд, на котором я приехал, состоял всего из семи вагонов без почтового и грузовых вагонов.

Нашёл зал с расписанием поездов. Во всю высоту стены от потолка до пола — две таблицы прибытия и убытия поездов. Я некоторое время рассматривал список отправляющихся поездов из 50 70 строчек, потом сообразил, что мне нужны поезда местного сообщения. А их — гораздо меньше. Здание местного сообщения одноэтажное, маленькое, но тоже внутри чисто. Срисовал себе в блокнот схему железных дорог местных поездов, записал время отправления нужных мне поездов на север, на Синельниково и отправился отдавать дань внимания Запорожью. Как-никак в нём я впервые в жизни, хотя, когда ездил в Днепропетровск в командировку по шесть-восемь раз в году, мог посетить и Запорожье, и места, где жили мои деды и родичи не один раз. Жмотничал, наверное, или, скорее, ленился. Не было тогда у меня той потребности, которая так настоятельно возникла сейчас.

Вышел на привокзальную площадь. Она невелика и вся заставлена каким-то транспортом, стоящим по всей площади в беспорядке. На одном краю площади — кружево рядов местных жителей, продающих овощи, фрукты, продукты. Это в основном произведения пригородных дачных участков. Поприценялся. Всё несколько дороже, чем в Молдавии или Приднесторовье, но терпимо. В магазине тоже цены похожие на наши. Общее впечатление об уровне жизни на Украине у меня сложилось такое: живут украинцы процентов на 25-30 лучше нас, потому что у них побольше зарплата, а цены почти такие же, как у нас. Конечно, и здесь есть разные слои населения, живущие и выше, каковых немного, и ниже прожиточного уровня, каковых большинство. Нищих не видно. Может быть, их повывели власти? Церквей тоже ни одной в Запорожье не видел.

Я решил пройтись пешком по главной улице города. Называется она проспект им. Ленина. Сразу от вокзала проспект начинается непрерывно примыкающими друг к другу зданиями запорожского автомобильного завода (ЗАЗ) с сопровождающими магазинами автозапчастей, банками, какими-то дилерскими конторами — небольшой нежилой, промышленный массив у самого вокзала. По тесному промежутку между зданиями завода — теснится и пугает друг друга почти неизбежностью столкновений огромнейшее число автомобилей, автобусов, трамваев, троллейбусов. Жара невыносимая, на фоне которой — удушающий смог выхлопов автомобильных моторов. Нет, здесь жить нельзя! Как они работают в такой загазованности — непонятно.

Наконец вырвался на простор проспекта вне этой микропромышленной зоны. Город стал похож на город, а проспект на проспект. Он расширился, появились деревья, газоны, бульварные участки, небольшие боковые парки. Дышать стало легче. Но машин, машин — уйма. Трудно переходить улицы. Нужно держать ухо востро, всё время оглядываясь, не подкралась ли сзади или сбоку машина. Светофорное хозяйство Запорожья мне показалось несовершенным.

Не очень далеко от вокзала находится центральный рынок Запорожья. На нём совмещена продажа вещей и продуктов. Вещей больше. Продавцов тоже больше, чем покупателей. Рынок не столь велик, как это могло бы быть. Много людей продают овощи и фрукты вне пределов рынка, видимо, избегая базарных поборов за место. На рынке много перекупщиков, занимающих постоянные места у самого входа в рынок. Цены у них соответственно в 1,5–2 раза выше, чем за пределами рынка. Но товар отборный, красивый, рассчитанный на состоятельных покупателей.

Пройдя километра три по проспекту, я узнал у прохожей, что первоначально сообщённая мне длина проспекта в 6 км фактически оказывается в пять раз больше. Пешком его не пройдешь. Тогда я по данной мне рекомендации сел в троллейбус, который идёт до конца проспекта и заезжает даже на правобережную сторону, и проехал весь проспект, глазея на город из окна троллейбуса. Это троллейбусное путешествие заняло два часа в обе стороны. Так что масштабы города внушительные. Город почти миллионник. Но любоваться городом, как это можно делать в Петербурге, в Запорожье не приходится — почти нечем.

Пришлось из-за нехватки времени ограничиться созерцанием плотины Днепрогэс и порта им. Ленина из окна троллейбуса. Вид внушительный, красивый. Также из окошка полюбовался островом Хортица, на который, к сожалению, попасть так и не удалось, потому что на все эти туристские мероприятия надо затратить день-два. А у меня возникло ощущение, что для выполнения моей главной задачи мне медлить нельзя. Так оно потом и оказалось. Одна пассажирка мне сказала, что только в Запорожьи есть три туристских объекта имени Ленина: проспект, плотина и порт. И все их можно  созерцать из одной точки на высоком берегу Днепра.

После полудня я уже ехал в сторону Синельниково в Вольнянск.

Вильнянск (до 1966 г. Червоноармийск, до 1939 г. Красноармейск, до 1935 . Софиевка; в 1859 г. в ней было 30 дворов, 88 мужчин и 89 женщин; ж.д. станция построена в 1873 г.; в 1899 г. — 216 жителей, в 1908-м — 197 жителей) — ж.д. станция в 25 км от Запорожья, районный центр.

Сойдя с поезда, пошёл к горисполкому с одним местным жителем, хорошо относящимся к собакам. Он рассказывал по дороге, какая у него умная и верная собака. У входа в райисполком перекуривает постовой милиционер, который не пускает внутрь кого не надо. Я ему вкратце сообщил свою задачу. А он мне сказал, что мне здесь делать нечего, нет тут никого, кто может мне помочь; лучше мне обратиться в местный краеведческий музей; есть там заведующий Воробьёв, он тут всех знает, он и может помочь мне. Что ж, вполне резонная мысль. И я отправился назад к станции, около которой находится музей.

Здание музея невзрачное, одноэтажное, всё какое-то тёмно-серое. Перед входом — небольшой палисадничек, огороженный невысоким штакетником. В палисаднике стоит замшелая каменная баба с плоским, сильно скуластым лицом, раскосыми бурятско-монгольскими глазами, почти безносая (вообще все черты лица едва намечены, трудноразличимы), грузная, с отвисающим низом живота — настоящая уродина, на мой взгляд, пусть простят мне кочевники-пращуры. И ещё стоит в палисаднике давно крашеная зелёной краской запылённая пушка 45-го или 76-го калибра, из которой прямой наводкой хорошо палить по танкам. Дуло пушки направлено в сторону улицы. Музей явно занял оборону: "Ни шагу назад, за отступление — смерть!"

Потянул на себя дверь. Открыто! Тёмный вестибюль, налево видны стеллажи с экспонатами: витрины с фотографиями, бумагами, документами. "Есть тут кто?" — вопросил я негромко. — Ответа нет. Снова вышел в палисадник. "Что же делать? Подождать? Но почему музей открыт? Там же всякие экспонаты, доступные любому — и доброму, и злому негодяю!" Снова вернулся в музей и уже громче: "Кто-нибудь есть?" — Откуда-то из недр музея откликнулись и пригласили входить. Нашёл по голосу кабинет сотрудников музея, в котором оказался среднего роста худощавый подтянутый пожилой, уже седой мужчина. Лицо выбрито, глаза серые, внимательные, пытливые. Я догадался, что это и есть Воробьёв, что он мне и подтвердил. Он рассказал мне потом, что он полковник в отставке, бывший военком, а теперь директор музея, руководитель районного общества ветеранов — именно тот человек, который мне нужен.

Я представился ему, рассказал о своей задаче. Он тут же повел меня по залам музея, предлагая всмотреться в многочисленные фотографии известных и не очень жителей района из разных сел и мест. Освещение в залах слабое, я плохо вижу лица, не говоря уж о подписях под фотографиями, фотографии мелкие — ничего не вышло из его затеи. Тогда он взял с полки два тома по Запорожской области из многотомного издания всяких краеведческих сведений по областям Украины, и стал искать по карте Вильнянского района сёла, где есть Ткаченко. Таких сёл оказалось немало.
Был уже пятый час вечера. Свою работу Иван Герасимовия кончает в пять. Поэтому мы отложили книги и пошли поговорить с живущими недалеко бабой Евдокией и Анной Львовной, бывшей долго секретарем горисполкома. Бабы Евдокии не оказалось дома, как громогласно зычным басом сообщил пес породы кавказской национальности с обрезанными ушами и хвостом, вследствие чего, очевидно, ставший злым, как чёрт.
А Анна Львовна, старушка за 70, ещё при памяти, надоумила сходить к Анатолию Тимофеевичу, 91-летнему старику, который, может, и вспомнит что-нибудь о Ткаченко Хоме. Тут мы и расстались с ИГ, условившись, что я завтра приду вновь в музей выискивать намёки на то, куда мне следует направить свои стопы.

Анна Львовна сама точно не знала, где живёт Анатолий Тимофеевич, а направила меня к одной старушке на той же улице 30 лет ВЛКСМ, 12, которая (старушка, а не улица) должна была указать, где живёт Анатолий Тимофеевич.

Нашёл дом старушки. Та про Ткаченко ничего не знает. "А хто вас до мэнэ направив?" — "Анна Львовна". — "От вона яка хитра! (?) Що ж вона сама вам не сказала адресу?" — "Она не помнит". — "Ну, ладно". И она указала мне дом Анатолия Тимофеевича через три дома от неё по той же стороне улицы. "Тильки не кажить, що я вас до ных послала!" — "Хорошо". — Видно, отношения старушки с семьей Анатолия Тимофеевича не безоблачны.

Нашёл двор Анатолия Тимофееыича. Никого во дворе нет. Три маленьких собачонки залились громким лаем, аж заходятся от злости. Наверное, хозяева поощряют их злость. Промелькнула какая-то женская фигура, вошла в дом. Некоторое время спустя из той же двери вышел молодой человек, по внешнему виду похожий на современных новых деловых людей, с недовольной миной на лице, коротко стрижен. Подошёл к воротам, не открывая их, выслушал мою просьбу поговорить с Анатолием Тимофеевичем. Собачки лают, не дают разговаривать. Молодой человек их не успокаивает. Подошла та женщина, что мелькнула давеча. "Вот дядька хочет поговорить с дедом". — "Так ведь он глухой, как же воны будуть разговаривать, ему надо прямо в ухо кричать!" — "Может, как-нибудь можно?" — прошу я. Они, помедлив, заметно неохотно соглашаются. Приглашают во двор, садят на лавочку под стеной дома. Собаки по-прежнему громко лают. Хозяева их будто не замечают. Женщина привела старого деда, бледного от того, что почти всё время сидит в хате, посадила рядом со мной на лавку. Я попытался прокричать в ухо деду про Ткаченко Хому, он не понял, собаки лают, женщина попыталась мне помочь, но дед ничего опять не понял, а мне стало ясно, что здесь я информации не получу. Не та обстановка, не то расположение духа собеседников. Здесь мои проблемы — это мои проблемы, а им я просто досаждаю. Извинившись и поблагодарив, я попрощался и ушёл от них.

Надо было подумать о ночлеге. Иван Герасимович упоминал о том, что в Вольнянске есть гостиница, но мне не хотелось её искать. Стоит тёплое, даже горячее лето — чего ради искать прибежища под крышей, когда можно с громадным удовольствием полежать вечером под открытым небом, потом незаметно уснуть и проспать ночь на свежем воздухе! Этот вариант я имел в виду ещё перед выездом. Я ведь путешественник — вот и терпи лишения пути.

Вышел на Заводскую улицу, ведущую к станции. Рядом — остов возведённого, но недостроенного заводского корпуса. Размахнулись коммунисты здорово, да потом денег у рыночной экономики закончить строительство не хватило. Памятник долгострою, если заводской корпус вообще будет когда-либо закончен. Могут просто растащить по блокам, "по кирпичикам". Корпус и забором-то не огорожен. Я его обследовал, признал пригодным для ночлега в его пределах и отправился наносить последний этим днём визит к бабе Евдокие.

Вновь меня облаяла басом собака. Долго бабушка не появлялась, я уж и надежду потерял, да вдруг откуда-то из глубин двора вышла ещё не древняя, просто пожилая женщина, отвела меня к калитке, где собака не видела нас и не мешала разговаривать. Узнав мою нужду, тётя Евдокия сразу призналась, что она Ткаченко только по мужу, а он уже умер. Интересующих меня Ткаченкив она не знает и не помнит. Знает, что много Ткаченкив живёт в селе Ново-Софиевке, что километров в трёх от станции, Янцево, следующей от Вольнянска, если ехать в Запорожье. Посоветовала мне съездить туда. Вот и вся её помощь. И на том спасибо.

По материалам областной краеведческой энциклопедии Ново-Софиевка не входила в перечень старых сёл, основанных в Х1Х веке. Тётя Евдокия этого не знала, конечно. Но и на простом участии ей великое спасибо. Поблагодарив её, я удалился к месту вечерне-ночной стоянки. Выбрал укромное местечко, хорошо заросшее травой, убрал все камешки с ложа, поужинал помидорами с хлебом и расположился отдыхать-спать. Никому я не мешал, никто меня не бачив (не видел) — лежи, думай, делай выводы-предположения.

Итак, первый день результатов дал мало. Что ж, было бы неестественно приехать и сразу у первого встречного старика или старушки узнать, где жил Ткаченко Хома с семьёй. Даже если я в конце концов и не узнаю этого, всё равно, у меня было какое-то ощущение, что я хожу по местам, где дед Хома тоже когда-то торил свои дорожки. Я ведь даже ради простого несколькодневного пребывания в его родных местах и предпринял своё путешествие.

Так я размышлял, лёжа на ещё зелёной траве под стеной недостроенного заводского корпуса в стороне от людской тропки, по которой они (люди) двигались туда-сюда с утра до вечера по своим делам. Завтра ещё день, потом наступит суббота и воскресенье — как раз удобное время для прихода к людям в гости. Поеду в село-другое, может быть, удача поможет мне найти мою "иголку в сене".

Тем временем солнышко село. За ним вдогонку пустилась луна, полная, круглая на горизонте красноватая, по мере подъёма в вышину светлеющая до своего естественного лунного цвета. Тихо, покойно... Я и уснул.

Но где-то в ночи проснулся от холода. Знойный дневной воздух сменился холодным, спускающимся с космических высот на поверхность Земли. Пришлось вытащить всю свою запасную одежду: брюки, рубашку с длинными рукавами, куртку и натянуть на себя, чтобы не простудиться под свежим ночным холодком. Снова уснул и перед рассветом опять проснулся разок и опять от резковатой прохлады. Вот если бы я приехал сюда в середине июля, когда ночная температура почти не отличалась от дневной, не было бы ночных пробуждений, но тогда, возможно, и не было бы и вообще сна от духоты.
Окончательно проснулся, когда солнышко уже стояло над горизонтом, хотя и невысоко. Я его поприветствовал с тайной надеждой, что оно мне поможет. Мотив "дай, боже" крепко сидит в человеках, всё-то им хочется всё получить с чьёй-нибудь помощью, полегче, поудобнее.

В начале девятого — я снова в музее. Иван Герасимович на месте, занимается делами. По моей просьбе он снабдил меня вчерашними книгами с тем, чтобы я в них разбирался, как мне покажется удобным, а он будет консультировать, если какой вопрос возникнет. Я был доволен, что уговорил его на этот вариант, чтобы не загружать его моими проблемами.

Стал изучать книгу. Как-то сразу мне бросилось в глаза село Михайло-Лукашёво, что стоит в центре Вольнянского района в 12 км от Софиевки. Основано в 1780 году, почти за сто лет до рождения деда Хомы. В 1898 году в селе был 91 двор с 647 жителями. В среднем почти по семь человек на двор. Не зря говорят: семья — значит семь я. В 1913 году в селе 929 человек. Хаты — мазанки, село имело убогий вид (коммунисты хаят прошлое, чтобы через несколько абзацев соврать, как стало хорошо при советской власти): землянки, соломенные крыши, кривые улочки... Только в центре — кирпичные дома и лавочки. "Одна из них могла принадлежать деду," — подумал я. Да и по обстоятельствам приезда отца в родные места в 1938 году всё было непротиворечиво.

Кроме Михайло-Лукашево, которое мне сразу приглянулось, было ещё достаточно много сёл, основанных в Х1Х веке и ранее: Михайловка (18 век), Антоновка (нач. Х1Х в.), Максимовка (1851 г.), Московка (?), Любимовка (1898г.), Терновка (1806 г.), Петро-Михайловка (1877 г.), Васильевское (сер. Х1Х в.), Новогуполовка (1819 г.). Иван Герасимович большинство этих сел забраковал, потому что там нет Ткаченкив. А в Михайло-Лукашёве есть.

Часам к 9 пришла сотрудница Ивана Герасимовича, Ольга, молодая, симпатичная блондинка. Вчера она, наверное, брала отгул, чтобы выкопать картошку. 65 ведер накопали, похвалилась она Ивану Герасимовичу, а мелкой отобрали всего два ведра. Для Ивана Герасимовича она привезла довольно много рассады клубники.

Мы с Иваном Герасимовичем вкратце проинформировали её о цели моего приезда. Она заинтересовалась Приднестровьем, заговорила о политике вообще, у нас, у них. Главный вопрос, который она мне задала, звучал примерно так: политики, кто бы они ни были, действуют в своих интересах, на людей им наплевать — так стоит ли их поддерживать другим людям: выходить на митинги, активно бороться за тех или других? Всё равно они потом предадут всех своих сторонников гамузом и поодиночке. Я в принципе с ней согласился с одной оговоркой: если всё-таки не занимать активной позиции (конечно, ради политиков жертвы ни к чему), то политикам будет ещё удобнее и проще установить криминальное правление, для исправления которого потребуются уже настоящие и большие и, может быть, кровавые жертвы. Надо быть бдительными и по мере своих сил всё-таки как-то стараться влиять на события в нужном большинству направлении.

Несколько её высказываний дали мне возможность сделать вывод, что в сознании простого народа на Украине существует две Украины — Западная и Украина вообще. Западенцы — это явные самостийники, отщепенцы от остального народа, глядящие в рот Западу и готовые продать Украину. (Такая точка зрения, такая позиция по национальному вопросу на Украине существовала в умах простых людей на Запорожьи уже/ещё в 2001-м году!) Они (западенцы) даже новую букву ввели в украинский алфавит: "г"-твердое, как в русском языке. С возмущением Ольга высказала недовольство, что вот её детям придётся теперь запоминать слова на "г", которых всего-то десяток. Будто без этой буквы нельзя было обойтись, как обходились веками! О взаимоотношениях с Россией я Ольгу спрашивать не стал, чтобы не втянуться в бесплодную дискуссию. В общем, несмотря на декларацию своей аполитичности, Ольга оказалось довольно политизированной особой.

Часам к 10 пришла ещё одна молодая женщина, Люда, с дочкой-малюткой на руках, тоже сотрудница музея, но, видно, она находится в отпуске по уходу за ребёнком. Она отягощена проблемами. Семья развалилась, муж, видно, пьёт, бьёт. Сейчас — стадия документального оформления развода. Кроме того, кто-то возбудил дело о её невменяемости или психическом нездоровьи, хотя ничто не говорило о даже малейших признаках такого нездоровья, даже повышенной реактивности я у неё не заметил.

 Узнав, чтО я ищу, она активно стала мне помогать, благо Иван Герасимович сразу взял у неё с рук дочку Наталку и стал с ней играть-забавляться. Люда окончила Запорожский университет, историк, поэтому она дала мне фамилию проректора университета Ткаченко Виктора Григорьевича, доцента, хорошего человека, которому мои проблемы не будут чужды. Ещё есть в университете профессор Бойко Анатолий Васильевич, зав. кафедрой источниковедения, вокруг которого собралась группа студентов, занимающихся розысками родословных разных людей. Они тоже могут мне помочь, уверена Люда.

Именно ей пришла в голову мысль обратиться прежде всего в Вольнянский ЗАГС, где, быть может, сохранились церковные метрические записи, которые в своё время были переданы в ЗАГС. "Ивае Герасимович, — говорит она, — Вы же хорошо знаете заведующую ЗАГСом. Позвоните и узнайте, есть ли у неё записи, стоит ли туда ходить". Иван Герасимович берёт трубку телефона, звонит, докладывает по-свойски, что вчера он купил китайских пельменей, сварил половину, поел, но его сильно пронесло; он предупредил, чтобы китайских пельменей не покупали. Потом узнаёт, что года три тому все старые метрические записи были переданы в областной архив. Так, и эта ниточка оборвалась. Хорошо, что хоть не придётся ноги бить, тратить время на посещение ЗАГСа. Люда сообщила мне адрес облархива: Украинская 48.
Потом ей пришла в голову ещё одна мысль. "У нас же есть телефон-справочник. Там тоже могут быть Ткаченки!" Иван Герасимович достает справочник, открывает букву "т", и мы видим, что в Вольнянске живут и пользуются телефоном до двух десятков Ткаченко. Так, мне есть работа на часок.

Я стал обзванивать всех Ткаченкив подряд. Которых дома нет, которые есть. Тем, кто имел терпение выслушать меня, я объяснял свою задачу. Большинство — молодые Ткаченки, не те, не наши. Но из всех один молодой мужской голос на мое объяснение сообщил, что у него есть мама, Любовь Семёновна, она живёт со своим дедом, а тот — Ткаченко почтенного возраста: более 90 лет. Я записал номер телефона (2-19-69), куда могу позвонить, чтобы договориться с Любовь Семёновной о возможном разговоре с дедом, набрал номер ЛС, но мне ответили, что она в налоговой инспекции, позвоните полчаса спустя. Обзвонив всех Ткаченко, и безрезультатно, я снова углубился в краеведческую библиотеку. К этому времени Люда ушла по своим делам, сделав для меня, по-видимому, всё возможное.

Время близилось к 12, Иван Герасимович собирался после 12 уйти с работы, чтобы поехать на выходные дни на дачу. Время от времени он задавал мне вопросы о жизни в Приднестровьи, о размере пенсий, о взаимодействиях правительств Приднестровья и Молдовы, о социальной политике у нас. Ему понравилось, что в Приднестровьи не проведена тотальная приватизация, что сохраняется сильный госсектор в экономике. Такое одобрение старых прокоммунистических порядков вылилось у него в то, что он вдруг каким-то порывом решил подарить мне книжечку своих стихов "Откровение". Достал книжку, расписался на фронтисписе и вручил мне вместе с несколькими номерами украинской газеты "Коммунист", выходящей на русском языке. И ещё дал он мне записку в Михайло-Лукашево к Григорию Корнеевичу Довгаленко, тамошнему руководителю общества ветеранов, с просьбой помочь мне в моих поисках, потому что именно туда и решил я ехать в первую очередь.

Внезапно зазвонил телефон. Иван Герасимович взял трубку, ответил. "Да, — говорит, — есть тут такой", — и передаёт мне трубку. "Это Вас". Я с превеликим удивлением беру трубку, думая: кто же это здесь, в чужом мне Вольнянске может мне звонить... Подаю в трубку голос — оказывается, это Любовь Сергеевна спрашивает, по какому поводу был ей звонок некоторое время назад. Вот, как всё просто. Я, видимо, упоминал, что звоню из музея, или там, куда я звонил, стоит телефон с определителем номера.

Подробно, благо она слушает не перебивая, я объясняю Любови Сергеевне цель своего звонка. Она мне говорит, что сейчас она на работе, освободится после часа, называет свой адрес (Калинина 57) и разрешает подойти к ней домой в полвторого.
Я закончил просмотр сведений по селам Вольнянского района, как-то всё более укрепляясь в желании поехать в Михайло-Лукашево. Иван Герасимович тоже собрался уходить. Музейный этап моих поисков закончился. Мы тепло прощаемся, желая друг другу всего "найкращего" и расходимся в разные стороны.

Расставшись с Иваном Герасимовичем, я пошёл на местный рынок за провизией. Небольшой рынок с преобладанием торговых точек и рядов со всяким барахлом. Овощей немного, видно, потому, что и покупателей негусто — каждый в городке выращивает себе овощи сам.

Остаток времени до половины второго я провёл в вокзале. Перекусил помидорами и огурцами с хлебом. Рядом присел пожилой мужчина. Перебросились фразами, завязался разговор. Он пенсионер, рассказал про свои мытарства с лечением своих зубов — обслуживают ветеранов небрежно на всех уровнях, даже если и подбросить денег за лечение, хотя оно должно быть бесплатное. Обычная история. Про моих Ткаченкив он мне ничего не мог сказать. Ивана Герасимовича он лично знает, бывал у него, брал газеты "Коммунист" почитать. Я ему показал те газеты, что дал мне Иван Герасимович. Он удивился свежести газет, хотя даты выпуска их были месячной давности. Видя его интерес к газетам, я разделил их на две части и подарил две ему, а две оставил себе, чтобы составить хоть какое-то мнение по тематике и стилю публикаций в них. Он был очень доволен.

А Я СПУСТЯ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ПОДУМАЛ: ЕСЛИ БЫ Я НЕ ДАЛ ЕМУ ГАЗЕТЫ, ТО У МЕНЯ НЕ СЛУЧИЛОСЬ БЫ УДАЧИ В ДАЛЬНЕЙШИХ ПОИСКАХ. КАКИМ-ТО НЕУЛОВИМЫМ ОБРАЗОМ НАШИ ДАЖЕ МЕЛЬЧАЙШИЕ ПОСТУПКИ ВЛИЯЮТ НА РЕЗУЛЬТАТЫ БОЛЕЕ ЗНАЧИМЫХ ДЛЯ НАС ДЕЛ. ДЕЙСТВУЮТ КАРМИЧЕСКИЕ СВЯЗИ, ПРИЧЁМ С КАКИМ-ТО УСИЛЕНИЕМ РЕЗУЛЬТАТОВ ОТ НАШИХ МЕЛКИХ ПОСТУПКОВ. ГАЗЕТЫ, ПОДАРЕННЫЕ НЕЗНАКОМОМУ ПЕНСИОНЕРУ, ОЧЕНЬ ЕМУ ИНТЕРЕСНЫЕ, БЫЛИ ЖЕРТВОЙ ДУХУ УДАЧИ, ПРИНЕСЁННОЙ МНОЮ СОВЕРШЕННО НЕОСОЗНАННО, А ПОТОМУ И АБСОЛЮТНО ИСКРЕННЕ. ТАКАЯ ЖЕРТВА ОБУСЛОВИЛА МОЙ УСПЕХ В ГОРАЗДО БОЛЕЕ ВАЖНЫХ ДЛЯ МЕНЯ ПОИСКАХ.

В половине второго я был у ворот двора Любови Сергеевны. Идти пришлось далековато. Ширина каждого двора вдоль улицы равна примерно 20–30 метров. Значит, пройти мне пришлось метров 800. Показалось, что далеко. Может быть, я устал уже?
Во дворе Любови Сергеевны, как обычно, собачка на привязи, но какая-то не злая — побрехала для порядка и успокоилась. (Знающие люди говорят, что собаки приобретают качества характера своих хозяев и даже со временем становятся похожими на них своим внешним обликом. Здесь был, по-видимому, именно такой случай.) Во дворе под небом стоит автомашина ЗАЗ красного цвета. Дом типичный для городка; в нём все дома построены по планам, выдаваемым в горисполкоме — унылое однообразие.

На лай собачки вышла женщина средних лет, просто одетая, неяркой внешности. Приветливо пригласила войти во двор, уверила, что собачка меня не тронет, усадила на стул под навесом. Из дома вышел и мужчина средних лет, видно, муж Любови Сергеевны. "Сейчас я позову деда", — сказала она и ушла в дом. Потом вышла и сказала: "Сейчас он выйдет. Он курит, так что сначала покажется сигарета, а потом дед". Так и получилось: нетвёрдая рука деда отодвинула полог, висевший в дверях, из-за него показалась дымящая сигарета, вставленная в старомодный мундштук, потом появился низенький, старенький, слабенький дедок, тоже с бледным лицом от постоянного сидения в доме. Серые маленькие кругленькие глазки мутны, жизненной энергии явно осталось у деда маловато, нижние веки какими-то корабельными носами выдвинулись вперед. Кожа на лице с нездоровым оттенком. Но смотрит он на меня приветливо, с любопытством.

Это Поликарп Матвеевич Ткаченко, родом из Михайло-Лукашево. Родился он в 1910 году и до 1920-го года жил в родном селе, а потом переехал в Вольнянск. Ну, что ж, десять-то лет он прожил же в Лукашёво, как сокращенно здесь все называют это село с двойным названием. Поликарп Матвеевич тоже едва слышит на одно ухо. Надо ему громко говорить прямо в ухо, но не так кричать, как Анатолию Тимофеевичу. Да и собачка молчит, и дочь и зять охотно помогают нашему с дедом общению. Я начал громко говорить деду в левое ухо, что ищу Ткаченко Хому, у которого была лавка в селе. "Знаю, — отвечает он. — Деда Хому знаю. Була у нёго лавка". Я слегка вздрогнул от радости. "А дочок його — Феню, Марию, Пашу, Лиду помните?" — "Помню, ище Яков був". — говорит вдруг дед. Я чуть со стула не упал. Про Якова я ещё не успел спросить деда и Любови Сергеевне по телефону особенно подробности не сообщал. Та-а-к. Это что-то уж больно горячо!"А сколько ему было лет и чем он занимался, Яков?" — "Вин був постарше за мене, працював на заводи". Мне немного непонятно, почему сын зажиточного селянина работает на заводе, но кто ж его знает, почему. Может быть, это была ступень образования молодого человека, которому надо приобрести специальность или ещё какая причина была.

Неспешно с помощью Любови Сергеевны и её мужа мы ещё раз уточнили у Поликарпа Матвеевича, что дед Хома был владельцем лавочки, что у него было несколько дочек и что Поликарпа Матвеевич лично знал Якова Ткаченка, сына Хомы. Я даже как-то сначала и не поверил такой удаче. Оттого и не уточнил, был ли Поликарп Матвеевич в каких-то родственных отношениях с моими Таченками. Дед Поликарп Матвеевич оказался молчаливым, сам в воспоминания не пускался, по причине, что только прожил в селе первые десять лет своей жизни, а я от растерянности даже не знал, что и спросить. Чтобы не мучить деда, я решил ехать в Михайло-Лукашёво и там продолжить поиски кого-нибудь ещё, кто мог помнить деда Хому. Но всё-таки встречу с Поликарпом Матвеевичем я воспринял как удачу, граничащую с чудом.

Оказалось, что в пределах часа в Михайло-Лукашёво поедет автобус, и я смогу им добраться до села. Уходя от Любови Сергеевны, я решил попробовать напроситься переночевать у них, если придётся пробыть несколько дней в Вольнянске. Смущенно я попросил о такой возможности. "Мне бы где-нибудь во дворе, на сене или соломе, постели не надо, может быть, только какое-нибудь рядно". Она сказала, что недавно у них гостевали родичи и за домом стоит койка, так что можно на ней и переночевать. Только вот они собираются на дачу, и если во дворе не будет стоять эта лошадка, она кивнула на "Запорожец", значит, их нет дома. А после девяти вечера они уже должны вернуться. На том и согласились, что я подойду, когда машина будет во дворе. ЛС подробно подсказала мне, как добраться до Михайло-Лукашёво.

Через минут сорок, около трёх часов дня, я уже ехал в автобусе в Михайло-Лукашево, удивляясь своей удачной встрече с Поликарпом Матвеевичем Ткаченко. Но у меня оставалась какая-то неуверенность. Слишком уж всё складывалось удачно. Автобус Львовского завода лихо доехал минут через 20 к центру села, я сошёл и отправился искать сельраду, т.е. сельсовет. Первое, на что я обратил внимание в селе, — "Торговый центр". Это новое, из силикатного кирпича построенное одноэтажное здание, а попросту бывший главный сельский универмаг. Теперь тут продают и промышленные товары, и продукты, и у самого входа есть бар с пивом и другими, более крепкими напитками. Это была явно не лавка деда Хомы.

Иду дальше. В ряду домов, довольно плотно построенных друг к другу, замечаю ещё один магазин, гораздо меньших размеров. Ярко-зелёная вывеска гласит "Восинь" ("Осень") или что-то наподобие. Я захожу и туда. Там за прилавком только одна продавщица, очень привлекательного вида молодая ещё женщина, настоящая украинка. Отпустила одинокого покупателя, приветливо обращается ко мне. А я к ней — со своей историей. Терпеливо и с интересом она меня выслушала, но помочь ничем не могла. Только мягко подсказала, что мне лучше пойти в сельсовет, а то скоро там все уйдут домой.

Я поспешил выполнить её совет. Сельсовет рядом. Головы (председателя) нет, есть женщина-секретарь сельсовета и мужчина-землеустроитель. Я им выложил свою историю, и они с участием стали перебирать, к кому же меня направить. Ткаченки были в селе раньше, а теперь почти никого не осталось. Согласились, что мне надо посетить Анну Леонтьевну Ткаченко.

Землеустроитель, который, как мне сначала показалось, довольно скептически слушал мой рассказ и как-то даже неохотно вызвался показать мне дорогу к Анне Леонтьвне Ткаченко, оказался тоже в прошлом искатель своей родословной. Пока мы шли по какой-то тропинке между камышовыми зарослями, он рассказал, как два года искал своих предков по архивам и музеям. Докопался до девятого колена. А сейчас, указав мне направление пути к тётке Анне, он посчитал свою миссию по отношению ко мне выполненной. К себе после моего визита к тётке Анне не пригласил.

Анна Леонтьевна Ткаченко живёт почти на самом краю села на улице Горького. Идти далеко, жарко, душно, начало августа, ноги в туфлях парит, но делать нечего — тащи свой рюкзачок с вещами и сумку с продуктами. "Всё своё ношу с собой". Догнал пожилую женщину, везшую в коляске внучку, спросил, где живёт Анна Леонтьевна. Она прямо довела меня до ворот её двора, кликнула её. Из глубины сада-огорода откликнулась хозяйка. "Иды, до тебе гость." — "Який ще гость," — внимательно вглядывается в меня даже с тревогой в глазах Анна Леонтьевна. Не очень ещё старая, поблекшая, усталая женщина, живёт одна. Из Запорожья раз в неделю наезжает сын, помогает, привозит покушать. Сама ещё может копаться в огороде. Так и живёт. Раньше все знали её как Анну Леоньтьевну, а когда стали выдавать последний посмертный паспорт, то оказалось, что она Анна Львовна по свидетельству о рождении. По моей проблеме она ничего мне не смогла помочь. Её родные были другие Ткаченки. К моей затее розысков она отнеслась довольно отрицательно: "И чого це Вы шукаете. Уси вмерлы вже, хиба знайдешь. Тильки себе мучаете, та гроши тратите. Мий Вам совет, кидайте ци пошуки та поизжайте до дому." Я, было, попытался объяснить ей про предков, уважение к ним, но она не поняла и не приняла. Во двор она меня не впустила, несмотря на то, что её соседка сказала ей, мол, пригласи гостя во двор. Нет, так и побеседовали мы по разные стороны невысокой калитки.

Итак, Михайло-Лукашёво не жалует меня удачей. Что же осталось? — Найти Довгаленко, к которому у меня записка от Ивана Герасимовича, может, он что подскажет. Путь к нему был через всё село. Я не стал идти обратной дорогой, а попетлял по селу вбок, вышел вновь на главную улицу села, по которой проходит дорога Кировоград-Донецк. Идти мне надо было к центру села. По пути зашёл в придорожный отдельно стоящий магазин "Нива", облицованный снаружи зелёным кафелем. Внутри — небогато, ассортимент не очень разнообразен. Магазин не процветает. Торгуют в нём тоже всем понемногу.

Миновал по пути молельный дом. Церкви в селе не видать, а вот протестантская евангелическая секта молельный дом обустроила. Святое место пусто не бывает. Видимо, как была православная церковь подсечена большевиками, так с тех пор лень восстановить былое влияние православным священникам, чем и пользуются энергичные миссионеры иных конфессий.

Проходя по селу в разных направлениях, я обратил внимание, что там-сям во дворах и вне дворов стоят стожки соломы. "Очень удобное место для ночлега," — подумал я сам себе. "Здесь мне ночью холодно не должно быть." И я решил обязательно переночевать в селе, обязательно в соломе, под открытым небом.

К Довгаленко пришлось идти через всё село на противоположный конец. Почти в центре села находится сельский Мемориал Памяти — бетонная стена с гранитными досками на ней, на которых написаны фамилии погибших в Великую Отечественную. На двух первых досках — фамилии воинов, погибших при освобождении села. Здесь указаны те, кто с боями проходил фронтом мимо. Это не местные сельчане-воины, а на четырёх следующих досках записаны фамилии уже жителей села, погибших на разных фронтах войны. Среди фамилий, расположенных в алфавитном порядке есть и две фамилии Ткаченко: I.I. и Н.А. Родичи мои или нет? Кто знает?! Рядом со стеной — плита со звездой, в которой в урочные дни зажигается памятный огонь. Вечного огня здесь нет: зачем зря палить дорогой газ, достаточно будет сожжено во дни памяти. Над плитой стоит солдат с автоматом, в плащ-накидке. Каску снял, грустно свесил чубатую голову. Грустит каменный солдат над братской могилой однополчан…

ВЕЧНАЯ ИМ ПАМЯТЬ В НАШИХ СЕРДЦАХ!
 
Сколько молодых, красивых, сильных полегло на полях войны!

По пути к Довгаленко проходил я мимо какого-то неогороженного недостроенного дома и подальше в глубине двора — ещё строение в виде летней кухни или сарая для скотины. Кругом пустынно, во дворе рядом собака лает на чужого, но людей не видно. Я решил взглянуть, как там внутри дома — планировка и тому подобное. Заглянул и в сарай. На полу — подстилка из стеблей кукурузы, чистая. "И здесь можно было бы найти приют на ночь," — мелькнуло в уме. Уже уходил от дома, как увидел, что навстречу мне быстрым шагом идёт рыжий коренастый, плотный человек. Откуда он взялся? Буквально минуту тому дорога была пустынна... Быстро ко мне подошёл, резко спросил:"Ты что здесь лазишь, что тебе надо тут? Что ты тут делаешь???" — "Ничего... Просто посмотрел. Изгороди-то нет..." — "Нечего здесь лазить, Я! здесь живу, а вы тут ходите... Если что пропадёт, получите от меня." И так он это мне зло, с ненавистью выговаривал, что казалось, готов в порошок стереть. Я ему спокойно пытаюсь объяснить, что просто полюбопытствовал и не за что мне вроде юшку красную пускать, как это, видимо, ему хочется. Неприятнейшая встреча. Всё было так идиллически благостно, и вдруг — как взрыв ярости, злобы, ненависти — взбаламутил душу. Да, разные люди ходят по земле. И хорошие, и не очень... А среди них есть и такие, что без приглашения заходят в чужие дворы и то ли высматривают что, то ли норовят стащить, что плохо лежит. Неча на зеркало пенять...

За два двора от края села — двор Довгаленко. Он много лет проработал заместителем головы колхоза. Один из отцов села. Двор его дома обширен, зацементирован.
Высокий грузный, тяжёлый сын ушёл позвать отца. Тот долго не появлялся, может, спал, хотя время уже к вечеру, солнце на закат приспустилось. Но ещё жарко. Вышел Григорий Корнеевич нескоро — мужчина тоже грузный, высокий, с тяжёлым взглядом. Прочитал записку от Ивана Герасимовича, внимательно на меня взглянул. "Вы коммунист?" — неожиданно для меня спросил он. Я дипломатично отказался от столь высокой чести, но и не стал неодобрительно отзываться о коммунистах.

Сели мы с дядькой Григорием на лавку у калитки, как раз напротив заходящего, но ещё пекучего солнца. Обсудили мою проблему. В ходе разговора на меня потянуло перегаром. Ясно, любит Довгаленко сладкие крепляки. Ничего конструктивного Довгаленко придумать не смог. "Что ж посоветовать? Даже не знаю. Вот хиба найдите Бойко..." Имени вспомнить ему не удалось, но этот Бойко умный мужик, образованный, може, он что придумает. Где живёт? — На Смирнова или на Горького (это там, где я уже сегодня был! — противоположная сторона села!), там, где консервный завод. Вот и всё, чем я обязан Довгаленко. И на том ему тыща спасибо.

 Неисповедимы пути поиска. Не было бы Довгаленко с его каким-то неопределённым ещё не старым Бойко — не удалось бы мне увидеться с тем, кто помнил деда Хому.
Снова побрёл я на улицу Горького. Проходя центр села, заглянул вновь в "Торговый центр". Соблазнила меня реклама пива на розлив в баре центра. "Что это я, хожу уже столько дней, а ещё ни разу не дал себе никакой поблажки. Что, разве будет кому худо, если выпью кружку пыва?" — надумал я. Пол-литра пива в прозрачный полиэтиленовый стакан, почти без пены. Но пиво свежее, прохладное, приятное. Выпил я его с удовольствием. Молодая барменша, не обременённая посетителями, как-то неназойливо расспросила меня о моих поисках. И я, пока прихлебывал пиво, рассказал ей довольно подробно, о своих поисках в селе. Ей показалось всё очень интересным. Она даже попросила меня подождать, сходила куда-то в недра "Торгового центра" расспросить, как она мне вернувшись сказала, свою свекровь, но та ничего не добавила нового.
 
Я  ДУМАЮ,  ЧТО КРУЖКА  ПИВА  БЫЛА  МОЕЙ  ВТОРОЙ  ЖЕРТВОЙ  БОГУ  УДАЧИ,  ПОТОМУ  ЧТО  ЭТО БЫЛ  ОЧЕНЬ  НЕСВОЙСТВЕННЫЙ  МНЕ  ПОСТУПОК.

Иду уже знакомой тропинкой и улицей к улице Горького. Солнце ниже к горизонту спустилось. В тени вишен на улице малые гусята лежат на земле, слегка пошевеливаясь. За ними приглядывает пожилая полная женщина. Я у неё уточняю про адрес Бойко. Тут же её спрашиваю, не знает ли она кого, кто помнил бы деда Хому. Рассказываю вкратце свою семейную историю. Нет, она не знает, как мне помочь. Зато подробно рассказывает, как найти Бойко.

Снова выхожу на улицу Горького. Навстречу с пастьбы идут домой коровы, тёлки, не густым стадом, а как-то вразброд. В самом начале улицы отец и сын собирают с земли и уносят во двор привезённую пшеницу: целая гора зерна, полный самосвал, высыпанный на расстеленный во дворе брезент — заработная плата за полугодовой труд хлебороба-земледельца…. Я снова уточняю, где живёт Бойко. Старший поднимает голову, смотрит вдоль улицы и показывает: "Видите, идёт женщина впереди коров? Вот это и есть жена Бойко". Я засекаю двор, куда она свернула и подхожу к калитке одновременно с темно-коричневой коровой, которая, завидя моё приближение, остановилась в задумчивости перед открытой калиткой. Я уступаю корове дорогу, та входит, женщина отводит её за дом в сарай. Во дворе у стены дома играют две девчушки 10 12 лет, на меня — ноль внимания. Женщина видит меня у ворот, подходит. Объясняю, что ищу Бойко, который, может, мне как-то поможет.

 Оказывается, Бойко мне не нужен, а нужна его жена, она самая, та женщина, потому что она тоже Ткаченко.

Зовут её Алла Семёновна Бойко, в девичестве Ткаченко. Лет ей всего около пятидесяти, так что деда Хому она, конечно не помнит. Но её отца звали Семён Яковлевич Ткаченко. Он, конечно, не мог быть сыном моего отца Якова Ткаченко, а вот дед Аллы Семёновны звался Яковом Филипповичем Ткаченко. В моем мозгу выстроился сразу ряд: мог старший сын деда Хомы Филипп своего сына назвать в честь своего младшего брата Якова или по святцам имя Яков могло ли прийтись к рождению сына Филиппа? — Вполне. Значит, Алла Семеновна может  быть моей двоюродной внучкой, но это если Филипп родился в 1890 году, Яков, его сын, — в 1910 году, Семён, его сын  — в 1930 году, а Алла, его дочь — в 1950 году. На вид Алле Семеновне около 50 лет, Так что её год рождения может находиться в периоде 1950–1960 гг. Такая цепочка не невероятна.

Пока мы беседовали с Аллой Яковлевной, подошёл её муж, тот самый Бойко, которого я искал. Он принял не очень активное участие в разговоре, но ничего обнадеживающего не придумал, не оправдав надежд, возлагавшихся на него Довгаленко. Алла Семеновна рассказала, что вся линия Ткаченкив, её стариков и предков уже не существует, все умерли, нет у кого уточнить детали родственных связей. Так зашла в смерть и эта линия Ткаченко.

Пора и честь знать. Не отнимать у людей время, нужное для горячей вечерней хлопотливой поры за час до захода солнца. Попрощался, извинился, поблагодарил. "Куды ж Вы пидете? Де ж Вы будете ночуваты?" — пытает меня Алла Семеновна. — "Поеду в Вольнянск, буду искать дальше", — бессовестно вру я доброй женщине и ухожу по направлению к облюбованной ранее копне соломы.

Когда я проходил мимо того места, где отдыхали юные гусята, из переулка меня окликнула та женщина, что присматривала за гусятами: "Дядьку, дядьку, пидождить!" Я подождал её, а она сказала, что после того как я пошёл к Бойко, она поспрошала у соседей о Ткаченках, которые меня интересуют, и тут вот, недалечко есть дядько Иван, который помнит деда Хому. "Где же он живёт? Покажите. С ним можно поговорить?" Я спрашивал уже как-то почти незаинтересованно, потому что надежда на встречу с достоверным свидетелем давних дней и событий покрылась в моем сознании пеплом многих разочарований. "Ось тут, недалече", — и титка Катя (так звать мою нежданную благодетельницу) показала мне двор совсем рядом. Мы подошли с ней ко двору, она кликнула кого-то по имени. Вышел высокий, плотный, средних лет мужчина. Титка Катя представила меня ему, он пригласил меня во двор без всякой собаки, а может и была во дворе собака на привязи, но она и не тявкнула, пропустила меня, как своего. В глубине двора занимались каждый своим делом ещё несколько человек, молодых и среднего возраста. Маленькая худенькая женщина засуетилась, когда я подошёл, нашла чистый брезент, застелила им койку, стоявшую во дворе, усадила меня и попросила подождать: "Сейчас я позову нашего деда".

Вскоре вышел пожилой мужчина, сухощавый, ещё не старый и его маленькая остроглазенькая жена, более пухлой комплекции, чем её костистый муж. Это были чета: Крепкий Иван Николаевич, 1923 года рождения и его жена, имени-отчества которой мне не сказали, 1925 года. Иван Николаевич — в полной памяти и силе ещё человек, слышит и помнит всё прекрасно. С ним-то я в основном и беседовал. "Вы помните моего деда Хому Ткаченко?" — спросил я его, ничего не говоря, кем мой дед был, чем занимался, чем владел — "Да, хорошо помню. У него была лавка, я в неё ходил не раз с родителями и старшими. А однажды сам ходил и у деда Вашего Хомы покупал складной перочинный ножичек, дуже вин був красивый и хитрый. Було мне лет пять-шесть". — "А где ж та лавка стояла?" — "Там, где теперь магазин "Нива" у центральной дороги. Это и есть лавка деда Хомы, только теперь она облицована зелёным и жёлтым кафелем". Вот каким оказался финал моих поисков!

Других деталей жизни семьи деда Хомы Иван Николаевич не помнит. Мы только начали разговаривать с Иваном Николаевичем, а хрупенькая женщина из их семьи принесла мне полную кружку теплого парного молока и горячий пирожок. Я поблагодарил её и, отложив на время еду, говорил с Иваном Николаевичем. Где жил дед Хома, он точно сказать не мог, но описал его внешность так: был дед Хома невысокий, плотный с большими круглыми глазами. Трудно ожидать от простого человека психологических наблюдений. Общее впечатление от деда Хомы он мне попытался передать, но умения, конечно, в этом деле у него не было. Единственно что — он абсолютно был уверен, что рассказывает мне о Хоме Ткаченко именно Ткаченко, который торговал в лавке при дороге не в самом центре села.

Помнит Иван Николаевич и раскулачивание. Шум и крик на селе в 1929-м году. Тогда его семью не тронули, а вот в 1934-м их всех выгнали из собственного дома, лишили всего — имущества, хозяйства, пропитания, и в чём они были, они пошли по миру. Кто даст буряка, кто жменю зерна, кто миску, кто ложку. По крохам год перебивались его родители с детьми, пока как-то всё не образовалось. Трудное время, страшный голод пришлось пережить семье Ивана Николаевича. Это двухлетие в Украине называют голодомором.

Ещё он посетовал, что я поздно приехал. Вот если б хотя год или два тому назад. Ещё был жив один дед, доживший до 95 лет, а память у него была отличная, и он всех знал, всё помнил отлично до самой смерти. Тот дед мог бы точно вспомнить много подробностей, интересующих меня.

Выговорился Иван Николаевич, задал все вопросы я, кое-что вспомнила жена Ивана Николаевича. Меня заставили поесть. Я с великим удовольствием выпил то парное молоко, съел тёплый пирожок и полностью уверился, что нахожусь в обществе человека, напрямую общавшегося с моим дедом Хомой. Даже если могут быть какие-то сомнения, я их нарочно выкину из головы и буду считать, что чудом нашёл родину отца и дедов. Я решил больше никуда не ездить, ничего и никого не искать, чтобы не разрушить сомнениями возникшую цепь доказательств и свидетельств.

Добрые хозяева оставляли меня переночевать у них, но я решил спать под открытым небом, покрывающим село моих предков. И мне пришлось обмануть этих гостеприимных людей. "Куда же вы пойдете на ночь?" — спросила худенькая женщина. Пойду на трассу, может быть, уеду автобусом в Вольнянск. Парень лет 20, сидевший напротив девушки во дворе, повернул ко мне голову, четко сказал: "Последний автобус прошёл полчаса назад", — что, мол, ты дядько нам вешаешь лапшу на уши! "Тогда, может, на попутной уеду", — стоял я на своём. Не хотелось мне мешать им своим присутствием, да и хотелось испытать ночёвку в соломе в родном селе дедов. Поблагодарив их за всё, я ушёл.

Копёнка соломы, которую я облюбовал, была совсем недалеко от них. Солнце уже село, но сумерки были ещё светлые. Я зашёл за копёнку с тыльной от тропинки стороны и стал располагаться. Ужинать мне не надо, сыт пирожком и молоком. Надо вырыть ямку в соломе и улечься туда. Если будет холодно — укроюсь соломой.
И тут из камышей по тропинке вышли трое: парень, девушка и взрослый мужчина. Парень как-то долго и пристально на меня посмотрел и подошёл ко мне. "Будете здесь ночевать?" — он спросил. "Да". Вот, думаю, незадача, подумает, что я бомж, станет гнать. "А Вы откуда едете?" — "Из Вольнянска." — "А куда едете?" — "В Вольнянск." "Фу ты, думаю, как-то нескладно получается", и я объяснил, что сам я из Молдавии, завтра поеду назад. Подошла к парню девушка. "Вы ж замерзнете тут. Може Вам кухвайку принесты?" — "Нет, не надо, не замерзну, зароюсь в солому, у меня ещё одежда есть, не замерзну". Парень и говорит: "Я слышал, как Вы разговаривали с дедом у нас во дворе. Может, пойдёмте к нам, переночуете?" Вот откуда его внимательный взгляд, когда он заметил меня на скирде соломы в первый момент. Он уточнял, тот ли я человек, что был у них в гостях. Я их уверил, что хочу специально провести под открытым небом ночь в селе дедов. Кажется, они меня поняли.

Ушли.

Памятуя прошлую холодную ночь в Вольнянске, я заранее одел на себя все резервные одежды, вырыл ямку в основании скирды, улёгся. Место я выбрал, однако, неудобное тем, что вокруг копёнки соломы растут заросли камыша, а это значит, что вечером масса комаров будет виться надо мной. Но было уже поздно что-либо менять. Вся надежда на капюшон куртки — выручит!

Улёгся. Сумерки потемнели. Опять вышла из-за горизонта круглая красная полная луна. Комаров не так уж и много. Тепло.
 
Хо-ро-шо...

Небо — ни облачка, голубое с сизинкой, как это бывает в знойные дни и вечера. Звёзды уже можно различить на небе. Вон три звезды от ковша Большой Медведицы, а четыре других ещё не видно. Малую Медведицу тоже пока не видно, но Полярная Звезда исправно исполняет свой долг.

"Дывлюсь я на нэбо, та-й думку гадаю:
Чому я нэ сокил, чому нэ литаю..."

Устал я за день изрядно. Дома раньше 12 ночи не засыпаю обычно, а тут часов в 10 меня незаметно сморил сон. Не успел я как следует заснуть, как меня разбудил голос: "Дядьку! Дядьку!" "Что?" — поднимаю голову. Это давешний парень. "Вот визьмить кожушка, укрыйтесь". Я было поотнекивался, но он настоял. "И вот ще, визьмить." И подает мне полиэтиленовый мешочек, а в нём 1,5 литровая бутылка молока, полбуханки хлеба и пять крепеньких помидоров. Что ты будешь делать, какие добрые люди живут, однако, на свете!

Не отказываться ведь. "Большое спасибо! А как же вернуть кожушок? Може принести вам домой завтра?" "Ни, оставьте тут, я завтра приду утром привязать бычка и визьму." "Ну, хорошо, спасибо, спокойной ночи".

Это была последняя щемящая нота долгого, насыщенного дня.

СЛАВА  ВАМ,  ДОБРЫЕ  ЛЮДИ!!  НА  ВАС  МИР  ДЕРЖИТСЯ!!!

Быстренько я снова уснул под тёплым кожушком. Под ним мне и минусовой холод не был бы страшен.

Всю ночь проспал не просыпаясь. Дома давно так не спал. Проснулся не рано. Солнышко всё вышло из-за горизонта.

ЗДРАВСТВУЙ,  СОЛНЦЕ!  СЛАВА  ТЕБЕ!  УРА!

Решил времени зря не тратить. Что хотел — добился, можно возвращаться домой. Удивительно в малое время уложился. Всё складывалось, как по заказу. Свернул кожушок, положил в ямку, чтоб с дороги не было видно, поблагодарил стожок соломы, людей села, всё вокруг и пошёл туда, где можно сесть в автобус. Было ещё рано, прохожих в селе мало. Подошёл к магазину "Нива", бывшей лавке деда Хомы. Она ещё закрыта. За нею — какой-то полуразрушенный домик. Стены саманные. Домик небольшой, из стен выглядывают куски силикатного кирпича. Нет, это не мог быть дом деда Хомы — мал для его большой семьи и постройки, видимо, послевоенной, когда в моду вошёл силикатный кирпич. Найдёшь ли сейчас человека, который точно указал бы место, где стоял дом деда? Это уже малозначащая мелочь. Да и сохранился ли он?

Попрощался с воинами на Мемориале Памяти и пошёл на остановку автобуса. Стоимость проезда до Запорожья — всего две гривны. Проехал автобусом путь, которым дед Хома ездил не раз в Александровск-Запорожье за товарами.

Через час я уже был на вокзале в Запорожье, взял билет до Одессы. Есть запас времени в несколько часов.
 
Поеду в областной архив, решил я, разузнаю хотя бы, есть ли возможность провести поисковую работу там. Совсем забыл, что сегодня суббота. Нашёл архив, дёргаю двери — закрыто. Это ЗНАК! "Может, ещё рано?" К двери подошла дежурная, которую через стекло двери видно было внутри. Она мне объяснила, что архив по интересующему меня вопросу работает по понедельникам и четвергам с 10 до 17. Это тоже говорило о том, что здесь путь для меня закрыт… ЗНАК!

Это финал.

Я представил себе объем и широту-ширину-глубину поиска. Годов рождения никого из своих Ткаченкив я не знаю. Место рождения — тоже определено мной по устным свидетельствам. Есть ли церковные метрические записи — большой вопрос. С точки зрения абсолютной достоверности надо начинать широкий обстоятельный поиск. Это под силу энтузиасту, живущему в Запорожье при условии благоприятного отношения работников архива. Не судьба, значит. Да и без архива я уже окончательно определился с предками и местом их жизни. Оставляю всё, как есть.

На следующее утро я уже был в Одессе, успел два с половиной часа поплавать и позагорать на пляже Лонжерон в Одессе в районе парка им. Шевченко, а к четырём часам пополудни я уже переступал порог своего дома в Бендерах.

Так протекала моя поисковая одиссея по местам жизни предков.

ПРЕДКИ, МОИ  ПРЕДКИ, ПРОСТИТЕ  МОЁ  НЕБРЕЖЕНИЕ  К ВАМ!  ВИНОВАТ!

Не я один такой нелюбопытный, эгоцентричный, чёрствый, невнимательный к роду-племени своему. Так и ко мне отнесутся продолжатели рода нашего, неважного, неславного, незнаменитого, который когда-нибудь канет в жерло времён…

10 августа 2001 года, г. Бендеры — по горячим следам моих поисков.