Земля трясётся

От трех трясется земля,четырех она не может носить:раба, когда он делается царем;глупого, когда он досыта ест хлеб;позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей.
Книга Притчей Соломоновых.
Гл.30, 21,22,23

Повесть

Раб на троне
О  костюме
Варвары у порога
Служанки


Раб на троне


— Подтаёжный район очень большой, — гордились подтаёженцы. — По площади равной Бельгии, ещё и Люксембургу места хватит.
— Богатая у нас держава, — радовались.
— Сверхдержава, — поправлял кто-нибудь из осведомленных. — Лучшие в мире бронетанковые войска — наши.
— В стране есть всё. Одного Урала достаточно, чтобы иметь необходимое, — гордился мыслящий экономическими категориями. — А сколько нефти, газа!..
— Родина у нас уникальная, — говорили немногие. — Достаточно у нас «лесов, полей и рек». Всё есть, только работай.
— Эх, хе-хе-хе, — добавлял к этому кто-нибудь. А был один, из впечатлительных интеллигентов, так он как-то высказался, что для него каждое слово имеет как бы цвет. В компании одной сказал: «Родина — это солнечный свет, который жизнь даёт. Родина, — говорил и смотрел в ожидании согласия, — это свет, при котором становится понятным: кто есть ты. И кто те,  кто рядом. И которые далеко. Но светится-то это слово  по-разному, — говорил эмоционально, — всё зависит, под каким углом солнечный свет люди воспринимают. Вот и видят, и произносят его по-разному. Буквы не выговаривают некоторые, — он приподнял ладонь левой, а правой рукой хорошенько стукнул по ней: — Логопед нужен нам! Хороший». Пойди, наш брат-мужик, пойми, о чём это он?
 Известное дело — интеллигенция, любят они иносказательное.
Вот Петя и Владик родились в том самом Подтаежном районе, и в один год, а общего между ними мало.
Петя — деревенский, жил в доме из почерневших брёвен. Пескарей ловил в воде, которую сам и взмучивал палкой. Нехорошо, конечно, обманывать, пусть и рыбку. Обман — он всегда обман. Потому не стоит он заставки в этой повестушке. После о нём.
Лучше начать с Владилена. Уже в самом имени его есть некая заявка. И молодые годы его прошли в кирпичном доме. Прочном, поставленном когда-то сельским купчишкой. И на месте хорошем. Папа Владилена — Михаил Варламович Околесин — директор небольшого торгового центра в селе Подтаёжное. И в уме ему не откажешь — говорил, упираясь указательным пальцем в прыщеватый лоб юноши: «Не будешь дураком — жить будешь». Влади-лен воспринимал эти слова как негласный закон, как некое секретное оружие в их государстве.
Став студентом, где обучали торговле при развитом социализме, он не делал плохого, но думал о тех, которых много, не всегда хорошо. Рыбки он не обидит, а наоборот, её он любил, и особенно холодного копчения. Это и было его секретным оружием, устроенном на фундаменте: они — «масса», их много.
На студенческой вечеринке всем весело, один «из них» рассказывает анекдот. Весёлый и приличный. Или поёт под гитару. Частенько обнаруживает фальшь в голосе Владилен. Частенько… А вот ещё один, руку на коленку девушке кладёт. «Нашла кому язычок показывать, — объясняет своё неудовольствие студент Околесин. — Дура». Спортсмены среди них. В сборных они. А свитер вон у того… Постирать бы надо. «С мылом, в тёплой воде», — наблюдает Владилен жизнь. Петь под гитару у него не получилось. Рассказчик он средний. А хочется внимания…
Тянулся студент к другим, которые помечают свою территорию одеждой, особенными безделушками. Это ближе ему, с детства понятное. И естественно, если упоминались фамилии, известные в городе. К этому времени относится его любовь — иначе не назовёшь! — к дорогому кофе в фарфоровой чашечке, со стенками тонкими, просвечивающими. (В одном из хороших домов он видел такие). И желание иметь девушек с «фамилиями». И чтоб они взгляд задерживали на нём. А он такой… раскованный, свободный. Узел галстука у него приспущен, пола пиджака откинута, рука в кармане брюк. Пряжка ремня массивная, красивая пряжка у его брючного ремня! А ещё вроде как недавно вернулся он откуда-то. Ну, в общем, издалека. Где почти никто и не был — мечтает юноша.
«Фарфор» у него начал вырисовываться из неясного будущего к концу четвертого курса, весной, которая дарит надежды. Приехал по своим торговым делам в город отец, а вечером пришёл в общежитие к сыну. Свёртки с продуктами стал выкладывать. Говорили обычное: здоров ли, как учёба, что мать, Иринка? Потом вышли в коридор, раскурили красивые сигаретки. Отец стал заметно подкашливать, зубной протез у него появился. Плохо подогнанный, прыгает во рту протез у старого отца. И руки похудели, стало на них больше морщин.
— Переводят меня в город, — а сам смотрит вопросительно, потом — на сигаретку, её пальцами крутит. — Год, как занимаюсь этим. Вас устраивать надо, да и — ещё сигаретку рассматривает, — если откровенно, надоело грязь месить. Лучше нам будет в городе, — обычный человек, желающий устроить будущее детей. — Иринка подрастает. Отпустить в город одну боимся. Распущенная нынче стала молодёжь, — помолчал и тихо: — А мы с матерью стареем, не хочется оставаться вдвоём.
— А что за работа?
— Магазин дают, продовольственный. Почти в центре, большой и квартира недалеко. Ремонт делать надо. У каждого будет по комнате… Хочется пожить по-человечески.
В концу лета, Околесины переехали в город. Квартира теперь у них большая, у каждого комната. Вода из крана, печи нет, «до ветру» во двор ходить не надо. Потолки покрашены чуть с желта.
Хорошо Владилену после ванны (со специальным экстрактом) одеть махровый халат. Голову повернуть перед зеркалом в красивой овальной раме. Волосы поправить, но не расческой, а щёточкой специальной. Щёточка та заграничная, с ручкой интересной. Хорошо пройти в красивой домашней обуви до своей комнаты и там откинуться на диване с сигареткой на кончиках пальцев. Ногу на ногу положить. В задумчивости зажигалкой щёлкнуть, прикурить сигаретку, каких в рознице не бывает, — это вам не продукция какого-то там Моршанска. Рукой усталой включить клавишу музыкального центра. Наполнить комнату, побеленную в два цвета, музыкой. И всё это в величайшей задумчивости. Как бы он всё ближе к решению проблемы, а при системном решении не обойтись без задумчивости.
И Ирина растет: в телефон стала говорить с французским прононсом «хеллоу». Как бы отвлечённая и пребывающая ещё где-то в другом мире, не здешнем. Молодой человек стал к ней захаживать. Скромный, даже робкий, кажется. «Студент первого курса. Класс виолончели», — представила его сестра. Галстук у него бабочкой, и она причёсана соответственно — предчувствует перемены. Весна у неё.
Хороша городская жизнь и маме, Анне Самуиловне. Всегда тепло и печь не дымит. Всё по-городскому. Сытенькой она и раньше была, но теперь виде-ла, как люди проявляют несдержанность в очередях. Она на это качала головой, проходя в кабинет Михаила Варламовича. Думала: на вид они все такие образованные, а из-за куска колбасы готовы сцепиться. Сожалела о невоспитанности городских Анна Самуиловна. Приятная это штука — сожалеть. Хорошо об этом и поговорить с подругой, тоже недавно ставшей горожанкой.
— Как с цепи сорвались. Городские называются. А сколько стало неисполнительных помощников, — говорила одна из них.
— Необязательными стали люди, — соглашалась другая. — Неблагодарные. Кем был этот… если бы не «мой»?
— И не говорите. Но что может сделать «он», один? — вздыхали обе. Уютно пили чай из маленьких чашечек. Сидели на диване, крытом тёмно-красным штофом. А рядом шкаф, стекло зеркальное, инкрустированное. В шкафу много книг, есть среди них и про покойников: «Записки из мертвого дома», «Бесы». Это так нынче престижно. В квартире налаженный быт: два цветных телевизора, один чёрно-белый, из старых, музыкальный центр. Люстра в гостиной настоящего чешского стекла. Красивая люстра, в магазине такой не сыщешь. Уже пробовали деликатесы, о которых совсем недавно и не слышали. Правда, не всё нравилось, не всё, но, согласитесь, это вам не караси в сметане, выловленные в пруду или речушке, у которой и названия-то настоящего нет.
А что сам Михаил Варламович? О, ему ли не слышать поступь «развитого»? Кто не побывал в его кабинете, из каких сфер не наезжали? Кто только не звонил? Кто не интересовался здоровьем супруги — уважаемой Анны Самуиловны? Всем нужно… То у них кто-то помирает, то родился. А ветеранов сколько… И все заслуженные.
— Ну-ну, — откидывался в кресле большого кабинета Околесин. Говорит он теперь неспешно, потому как слово его овеществлено.

* * *

Которого упомянули, Петя Иванов, рос в деревеньке с простым русским названием — Грязная. Отделение колхоза «Светлый путь». Двадцать дворов; один дом побольше остальных — в центре, на пригорке. В нём комната бригадира, его стол и две крепкие скамьи у стен. С плаката, в простенке, девушка в косынке смотрит, к социалистическому соревнованию призывает. Сзади её комбайн. Девушка в спецовке красивая, комбайн красный. Комбайнёр, в пылезащитных очках на лбу, озабочен: не уступить бы кому по намолоту зерновых. Была ещё в доме большая комната с койками, где иногда ночевали командировочные из района. Ничего примечательного в деревне Грязная, ничего там не было интересного и не могло быть в будущем. Зимой пурга наметала сугробы, весной намокала дорога. Была начальная школа с одной учительницей на четыре класса. Ученики в валенках, а шутки у детей под стать их разбитой обуви: «Иду, смотрю — блестит. Поднял — сопля зелёная». Что с них взять? Спросить хочется: «Что из вас получится, дефективные?».
Быстро бежит время у стареющих. Может целая неделя пролететь за день ранешный. И с каждым годом быстрее, какая-то прогрессия в этом законе. Вот и у Ивановых в доме старость. Ни о какой такой прогрессии они и не думали, а время само собою побежало быстро. Ссутулились оба, дыхание у матери неровное. А их единственный сын учится в городе на инженера.
— Тянуться будем, — говорил ему отец, а сам по полу валенками шаркает.
— Поможем, — соглашается мать. Что-то с дыханием у неё совсем не-хорошо. У окна остановится, смотрит в огород, на речку, в которой ещё маленькой девчонкой купалась. Посмотрит на горы — далеко они теперь. Не бывать ей там.
Летом приезжал студент: косил, пилил и колол, носил и укладывал ров-ные поленницы. Крышу чинил, ворота. Труба в бане покосилась — перебирать надо.
Случилось, в один год умерли родители. Дотянули его, успели. Одного оставили в доме, у которого стенка с огорода брёвнышком подпёрта. Пол скрипит — перебрать не успел прошлым летом. А отец-то, когда был моложе, всё было некогда ему новый дом поставить. Механизировал отец аграрный сектор в государстве, а мать, надои повышала. Каждый день, часов с пяти утра. В пятьдесят пять  она ещё успела получить несколько раз пенсию. Небольшую..
Последний раз приезжал Иванов осенью за отцом ухаживать. Последние дни — он совсем худой, страшный и такой родной. Заплакал Пётр Анатольевич, не выдержал, когда его папа умер. Ночью случилось. Позвал соседку-старуху. Всё просто…
Запомнились ему на оставшуюся жизнь последние вечера в доме: стёкла в окнах запотели, плохо видно через них огород, речку и горы. Опустел огород, тальник качается на речке от ветра. В дверь стучится он, в окно, в трубе подвывает. Знакомые, деревенские, после похорон всё реже вспоминают о нём. Сосед-старик иногда ещё заходил: посмотрит, повздыхает. Покурит молча. Иногда скажет: «Н-да…». А небо вечерами как из чернил,
 полоска бирюзовая у горизонта тает… Один остался молодой инженер. Жить надо… Молодой, перспектива есть, красивая женщина в городе.
Вот и работал Иванов на стройплощадке, на линейном строительстве. Тяжёлая у него была работа. Да ещё, с годами, всё труднее: меньше на стройку завозилось материалов, хуже становилась дисциплина, демагогии всё больше. План спускался только для безусловного выполнения, а инженер по социалистическому соревнованию, гуляя по площадке — смотрит, что бы на да-чу попросить. Но ничего, жить можно.
Женился Иванов, вроде как всё нормально у него. Хорошая она — Таня. Красивая, любит, чтоб было чисто. С ней легко. Деревенская, к земле тянется. Купили домик в спокойном районе. Всё в зелени летом и от центра недалеко. Скорее это времянка, уже порядочно в землю вросшая. Крыша мхом заросла, забор из старых лиственных досок от старости почернел. Правда, огород большой, он напоминает им деревню. Хорошо в нём стали расти огурцы сорта Пасадена, Маринда. Салат Лолла Росса, огурчики Нежинские — звучат эти слова для них, как мелодия для меломана. Наконец, у них своя капуста. На небо поглядывали: солнечно ли? Потому что в их огороде растут их овощи. Нехорошо, конечно, радоваться этому при развитом социализме. Но что с такими делать, если не обременяли  они себя заботами  о развитии общественных форм  хозяйствования?
Вот и  началась Перестройка, строить в городе и на линии стали мало. Иванов устроился в кооператив, где надрывно гудел фуговальный станок, визжали циркулярные пилы, хорошо пахло стружкой. Платили, правда, всё больше, да купить на это можно всё меньше. А им ещё и ребёночка хочется. И чтоб квартира была.
Стали они приспосабливать стайку под производственное помещение: ещё одно окно Иванов прорезал в стенке, верстак поставил, подвесной потолок сделал для готовой продукции. Купил необходимое из инструментов, стал собирать токарный станок по дереву, а им точить балясины. Это штуки такие, которые держат перила лестниц и балконов. Хороший пиловочник для него дорог,  научился их делать клееными. Собирал по известным ему местам отходы, строгал их, клеил, точил на своём самодельном станке. Смазывал раствором лака в скипидаре — этим он придавал товарный вид своим балясинам. Ещё в тот год купили старый «Запорожец» по кличке «горбатый», (иногда «запор»). Клички некрасивые, мотор шумит сильно. Но достаточно от технологии и технике: с ней ясно, примитивно всё. «Голь на выдумки сильна», — сказала Таня. И она тут же, древесной пылью, скипидаром дышит. Всё нормально.
Деревяшки начинающий предприниматель развозил по магазинам, где его стали называть балясником. Но уже в тот же год он хорошо проконопатил паклей углы в доме, забил дыры в своей столярке. Не сквозит, правда, пыли прибавилось. В следующем году, решили, телевизор завести поприличнее. Да пришлось изменить план: колёса у «Запорожца» сильно поизносились. Хорошо бы ещё в машине печку заменить.

* * *

И у молодого Околесина успехи. Его, его масть пошла: папа занемог — поизносился на ответработе, а тут и Перестройка зашумела. Правильнее сказать — назрела, потому как инициативных людей сдерживало тяжёлое бремя ограничений сверху. А Перестройка тут как тут. Стало возможным  открыто передавать наработанный опыт тому, кто больше достоин. А он, минуя государство, будет передавать наработанное богатство народу. Вот и передал Михаил Варламович большой продовольственный магазин способному Владилену Михайловичу. К этому времени уже хорошо мордастенькому и мыслящему по-современному, понимающему, что «оборотные», предусмотренные на закупку товаров,доставшиеся ему вместе с магазином, надо трансформировать в инвалюту. Положить её подальше. Хочется же пожить по-человечески, пройтись по жизни красиво. «А что товар? — рассуждал он правильно, — товаром пусть обеспечивают другие, у кого «основных фондов» нет. На улице не поторгуешь. Да и не позволят. Сдатчики продуктов, из начинающих, пусть думают. Их проблема. Пусть шевелятся. И мне никакого риска. «Не пошёл товар — отвали!» — размышлял по-современному Владилен Михайлович. Теперь слишком очевидно: не дурак он, жить будет.

* * *

Утром, чтоб пораньше, Пётр Анатольевич кушал жареный (варёный, тушёный) картофель с постным маслицем. Чай пил с вареньем из смородины. В своей столярке одевал рабочую одежду, пропитанную мелкой древесной пылью. К своему самодельному станку вставал: в защитных очках, ноги — на ширине плеч. Крутил суппорт, резец сжимал, точил, шкуркой шлифовал, лакировал. Дровяник , отходы таскал туда-сюда. Древесная пыль стояла в воздухе. Иногда садился отдохнуть, поглаживая гладкий бок этой самой балясины. Немного мечтал, когда не кашлял, о токарном станке. Настоящем.
Нехорошо, что у Тани появилась аллергия на древесную пыль берёзы. Глаза краснеют, кашляет, в груди у неё начинает посвистывать. Гигиенист с пожарником сей же момент бы закрыли «производство». Да ещё и штраф… любят они это. И Пётр Анатольевич торопился: крутил суппорт, резец станка сжимал, стружка летела в угол. Вот такой он — Пётр Анатольевич Иванов, родившийся в деревне Грязная, отделении колхоза «Светлый путь». Инженер, начинающий предприниматель. Молодой, надеющийся. Один раз, как и все мы, пришедший в этот мир… Расскажем далее, как жил он, пришедший в указанное ему свыше место и время.
Ничего значительного у него. Ничего. Работал… Пристроил как-то Иванов свои балясины в ресторан. Раньше там была маленькая гостиница. Из ведомственных. Новый хозяин добавлял комфорту: перестраивал балюстраду на втором этаже, где располагались салон красоты, массажная, сауна и — номера.
В тот день, когда привёз свои деревяшки Иванов, первый этаж, где ресторан, функционировал. Там было некоторое оживление, но сдержанное, как это принято в хороших домах. А то, что это хороший дом, видно по отделке стен панелями из морёного дуба, вечернему платью дамы, пребывающей в ожидании гостей и провожающей их в общество, где уже находятся приглашённые по списку. А люстра, а макияж у дамы, а лепные украшения потолка и, наконец, какой большой и красивый медальон у дамы!
«Хороший заказ, побольше бы таких заказчиков, — умилился Иванов, спускаясь к выходу в добром настроении. — Можно было бы через три-четыре года грузовичок  купить поприличнее». Осторожно, чтоб не заругали, как нашкодившего школьника, ступал он по ковру. Ковёр толстый, рисунок красивый, а в руках у него бечевки, которыми он увязывал деревяшки. Следом ещё трое, но уже из представителей искусства. Крупные дизайнеры, возможно из художников-оформителей. А может, и в поэзии кто делает борозду . Смотрят они перед собой, по сторонам ни-ни. У одного из них шейный платок, по-видимому, настоящего китайского шёлка. У другого из кармашка пиджака (настоящий английский твид) чёрный платочек торчит. С красной каёмочкой. Третий, как бы более других на поэта похож, в бархатном пиджаке и такой же жилетке, а в руках маленький кожаный саквояжик, весь в блестящих пряжечках он. Брючки тоже бархатные, но уже материала тонкого. Уже подходили к выходу, когда входная дверь открылась и резко удари-лась о бронзовый ограничитель. Дверь тоже была не проста: вся в прибамбасиках была она.  Филенка  в завитушках и тоже не без затей. Появился человек.:молодой, высокий, голову держалон  вверх и в сторону от тех, кто ходит туда-сюда, а теперь немедленно прекратил движение. И прекратишь, если он рядом, а их не видит. Красиво шёл мужчина: без шапки, в распахнутом пальто из тонкого кашемира. Лакированные, тёмно-красные ботинки. По его лицу видно — дорогие это ботинки. Он энергично, не сбавив и на секунду шага, прошёл мимо встречающей женщины. В вечернем платье она, а на лице улыбка, соответствующая хорошим домам Лондона: понимает другого умного человека без слов. Вот почему без единого слова она открывает красивому молодому человеку высокую красивую дверь. Проводит  его в апартаменты, возвращается,. очёчками  она холодно сверкает на представителей высокого искусства. А на начинающего предпринимателя и не посмотрела.
Человеки в вестибюле-холле, что присутствовали при явлении, справившись с заторможенностью, стали наклоняться к выходу. И снова дверь резко открылась, появился ещё один: красивый, молодой и т.п. — вплоть до лёгкого поворота головы. Но следом шёл крепыш в штатском, он резко посмотрел на человеков. Все отступили ещё, и Иванов стал совать непослушной рукой в карман бечёвки от деревяшек. К своей груди прижал саквояжик поэт.
Но вот исчезли за высокой дверью высокий молодой человек со своим телохранителем и все четверо ещё наклонились, чтобы перемещаться, как сцена повторилась. Но лицо теперь в морщинах и совершенно каменное — поток материальных и финансовых ресурсов, которым он, по-видимому, управлял, был огромен. Воздух  заметался по холлу,  встречающая дама одеревенела. Да и какие могут быть эмоции, когда навстречу ей — камень, а то и бронза, из которой профили чеканят. В последний момент она ещё успела подобрать живот. К стене прижались четверо, один из представителей искусства голову повернул, чтоб, значит, в помещении места стало больше. Весёлый девический смех слышался из элитных номеров для гостей.
Но вот Иванов на улице, стоит у своей перемерзшей машины. Окружили её новые «Волги», иномарки; специальные литеры на номерных знаках у них. Мигалки у некоторых, чтоб не препятствовали на дорогах исполнению. Перед самым «запором» поставлен «Мерседес-600», новенький, ещё, возможно, помнящий тепло рук немецких рабочих. Ни с какой стороны не объедешь такого красивого, отдыхающего по ночам в теплом гараже. И внутри тепло: машина работает, а в ней ни души.
От холода сибирского плохо заводится двигатель у «запора». Уходя, Иванов всякий раз укутывал его тряпкой. А когда заводил — брызгал туда аэрозолью, крутил стартером, ручкой. В тот день долго крутил: рубашка влажная, воротник липнет. В эти минуты плохо называл Иванов машину. Оскорблял тихонько нецензурными словами. Скоро боковое стекло у соседнего «чероки» опустилось и один стал показывать: попробуй покрутить в обратную сторону, может, скорее заведёшь. А ведь он ещё совсем молодой, а уже
такой… весёлый. Но как же это хорошо, когда на морозе двигатель заводится! Разогнуться можно, отдышаться, обороты кнопочкой регулировать — теперь это уже не дерьмо и кусок ржавого железа, а готовый к исполнению своего назначения автомобиль.
Ехать можно, да не пускает тот, что помнит тепло рук немецких рабочих. Иванов заглянул в  приопущенное стекло «чероки», увидел водителей в норковых шапках.
— Чья машина? Отогнать бы, — наклоняется. На него теперь и не посмотрели, но рассказ одного из них стал заметно интереснее. — Чья машина? Отгоните, пожалуйста, — фабула у рассказчика вызвала смех. — «Мерс» чей? Мне ехать надо срочно, — не настойчиво говорит Пётр Анатольевич, в стекло пальцем постучал. Оно медленно стало опускаться.
— Ты какого… стучишь?
— Машину отогнать, заклинил…
— Я тебе отгоню!! В мозгах у тебя заклинило, — уже не молодой был этот водитель, а такой… строгий. В этикете понимает. Не иначе как Гейне читал в подлиннике.
— Да вызови ты милицию. А лучше ОМОН, — острили в машине. — Да, да, непременно ОМОН. Или СОБР, — веселились в тёплом салоне.
Стыдно стало Иванову, отошёл, потоптался. Ещё решился: подошёл к другой машине и на вопрос «Чья машина?» ему ответили, что автомобиль марки «Мерседес-600» управляется одним из тех, кто находится в «чероки». Из салона уточнили: «Причём управляется умело». Другой продолжил: «Не за всякой бабой так ухаживают, как за этим «мерсом».
Иванов разогнулся, стал смотреть поверх мигалок: «Бесполезно. Смеются… Куда-то отойти надо. Рубашка влажная — зайти бы в тепло… В машине холодно». Лицо красное у него, глаза блестят. Но… но видит: в заклинившую выезд машину садится один из «чероки». В шапке, для пошива которой убили в тайге две норки. Хотите верьте, хотите — нет: жалко Иванову зверьков
А потом, в тот же день, случилось продолжение, на этот раз с богатеньким «лендровером». Горбатенький «запор» уже к дому устремился, к левой стороне стал прижиаться, готовился к повороту, когда его стала догонять «скорая». А справа ровненько идет этот иностранец, не даёт ряд сменить — пошутить ему надо. «Горбач» развивает скорость в шестьдесят, сбавляет, а иностранец — здоровый, как конь, — рядом идёт, не пускает в правый ряд. «Скорая» сиреной воет, светом мигает — как помирает у него кто там. Шуму сколько наделал…
Вечером, после ужина, Иванов дремал перед телевизором: шла умная передача с иностранным названием, но простым смыслом: ну хоть кто-нибудь дайте нам денег, (мы злые, если голодные!). Но это совсем-совсем не о немощных стариках и старушках. Дремал Иванов, да вдруг встрепенулся: у них, у тех, что днём встречались и из телевизора смотрят, лица людей, которые не умрут. Подчинённые не позволят. И уважающие их начальники. Умирают другие.
* * *

Владилен Михайлович для перевозки валюты за границу изготовил чемодан с двойным дном. Чемодан уже дважды пересекал границу. И теперь сознание собственной независимости его хорошо бодрило.
И когда Околесин идёт по своему большому магазину — в двух шагах от городского центра, — много смазливых мордашек, стоящих за прилавками, напрягают вслед свои тела. Вон та, что шепелявит, как девочка, а в кабинете у него такое вытворяет… А четверть часа спустя, как ни в чем не бывало, покупателю: «Вам каких ябочек (ещё и «л» не говорит)? Зеёненьких, кяасеньких? Бананчик не жеяете?». Во, наглая… «В детстве ей был нужен хороший логопед», — сказала, сочувствуя, одна из пожилых продавщиц. На что молодой мужчина Околесин ухмыльнулся: не понимает старая, не понимает, какой ей, Ленке, нужен логопед. Мол, знаем, какие ей нужны «логопеды».
А она и, правда, молодая, ещё неполных семнадцать. Не успеет и подрасти, как завершит образование. Скорее, по торговой части.
Приятная штука жизнь, согласитесь. Вот, к примеру, у кассы магазина толпятся начинающие предприниматели. Они восполняют «оборотные», уехавшие в чемодане с двойным дном. Пусть некоторые и смотрят неодобрительно, осуждают. И в эти минуты Околесина не покидает приятность. Одному из недовольных задержкой оплаты, «возникшему», он ответил прямо: «Обрыдло!». Не смог он отказать себе в сочном слове, да и хорошо «покрутить» месячишко-другой денежки этих начинающих. Мимо очереди у кассы идёт: не он, к нему приехали. Нуждаются, значит.
С удовольствием он откидывается в кресле кабинета, сигаретку раскуривает. Красивой перламутровой ручкой «Паркер» поигрывает. Тепло, вентилятор уютно шумит, дрёму нагоняет. Всё спокойно. Охранник у двери, секретарша. «Видите ли, ей не нравится, что я девчонок в кабинет приглашаю. Нервничает, взгляды бросает. Не нравится — уходи. Но…жениться надо. И… чтоб с монетой была», — думает Владилен Михайлович, всё более погружаясь в послеобеденный сон. Шум вентилятора кажется ему уже потоком разноцветных струек от воды, распавшейся на составляющие. «Красиво, а как пользоваться теперь… этим?» — успел ещё подумать Владилен Михайлович и
 слюнка, как в детстве от сладкого сна, показалась на его пухлых губках. Но и через две двери слышно, охранник кем-то недоволен. В приемную не пускает. А ведь хозяин, как и все имеет право на отдых. Нет, что бы не говорили, несладко тем, кто впереди. Им всегда труднее.


* * *

В один из вечеров, вернувшись с мороза и разогрев капусту на сковородке, Иванов стал готовиться к ужину. Кстати, приятно после раннего завтрака, да с морозца, иметь горячий ужин. Под уютное потрескивание и хорошую тягу в печи. Тихую музыку из радио. Хорошо нацелиться вилкой в тарелку с капустой. Да если там ещё колбаска нарезана. Что ещё надо? Таня ушла мыть полы в контору. Недалеко. Другой работы пока нет. Перестройка идёт, всё нормально.
В это время кто-то камнем стал бить в окно. Подумав о пожаре, Иванов только сунул ноги в сырые ботинки, поддёрнул домашние штаны на слабой резинке и выскочил, дожёвывая капусту с колбаской.
В переулке, на самой дороге, что и не проехать, стояли два японских автомобиля. Дутые, да и как им не надуться, если кругом слабаки. «Рэкет», — обреченно подумал Иванов и вокруг посмотрел. В вальяжных позах пребывали правильные пацаны. Каждый выбрал себе на что облокотиться. Среди них один, что уже приезжал, защищать обещал. Теперь он перевалился через штакетины палисадника, сплёвывает. Хочет слюной попасть во что-то там. Прицеливается. Другого, что с ним был, теперь не видно. Может, приболел. В
 Сибири живём: вон какие перепады температур, давления.  Условия труда у него — не позавидуешь. А полезного для нашего государства делают немало. (Хорошо бы подумать о льготной пенсии для тружеников этого невидимого фронта).
— Извините, совсем нечем платить, — ответил тогда Иванов. Платить и правда было нечем, но надо было ему тогда сказать как-то не так. Ещё мягче. Поговорить, извиниться. А теперь… теперь улыбка у того, что сплёвывает, не-добрая… А что он теперь может? Потому и перевалился через палисадник. В истоме он теперь: если не плюёт, то сигаретка едва не падает с нижней губы. Болтается.
Стоит всё тот же старенький БМВ, оставленный кем-то ещё утром — ну, перед самыми его воротами оставленный. Его увидел Иванов ещё до обеда, когда подъехал, чтобы разгрузить обрезки досок. Походил вокруг, посмотрел вдоль переулка. Зашёл домой, начал греть обед. В окно выглядывал, чай пил с вареньем. Выходил, опять вдоль улицы смотрел — никого. Машина БМВ — старенькая, треугольник-форточка разбита. Видно, кто-то снаружи ударил. Яркий шарф на заднем сиденье, коробка для обуви. Тряпица торчит из перчаточного ящика. Ещё в доме посидел, повыглядывал — ехать ему надо. Опаздывает. И он решается немного сдвинуть машину под уклон. Не очень реши-тельно подходит к машине, просовывает руку в треугольник разбитой форточки, нащупывает ручку, тянет её до щелчка и открывает дверцу. Близко — никого, только совсем далеко, у дома, стоит какая-то машина. Дети мирно играют, кричат своё. Иванов очищает сиденье от осколков, сбрасывая их у ворот, садится за руль и совсем немного сдает под уклон.
Да лучше бы он не касался этой машины, не ездил сегодня, да и вообще в этом году. Теперь не тряслась бы у него коленка: перед ним стояли крутые, одетые особенно, облокотившиеся и поломавшиеся телом. Один пацан правильный перекладывал в салоне БМВ коробки, шарф. Другой, с золотой фиксой, хотя давно и моды такой нет, с челюстью вперёд, стал подходить сбоку. Его портрет будет совершенным, если сказать, что он говорил вместо «ж» бук-ву «з». В кругу его корешков, в шалмане, это считалось привилегией. «Из блатняков», — обречённо подумал Иванов. По-видимому, в группе он был за плохого, с которым не договоришься. (Если будешь бодаться, может и «глаз на зопу натянуть»).
«Хороший» — молодой, при сытой морде, с серым налётом на ней. «От ночной жизни», — мелькнула мысль у Иванова. Очень даже странно: какое ему дело до этого бандоса? Совершает ли он прогулку на воздухе после гигиенической гимнастики? Но вот подумал. Мало ли что может мелькнуть в голове у человека в состоянии предчувствия.
«Хороший» бандит ткнул пальцем в грудь Иванова и спокойно, но как бы сдерживая негодование, спросил:
— Ты зачем в машине шарашил?
— Стекло разбил, — это один заходит сзади.
— Где зелень? — сбоку, в кожаной куртке, темных очках, постукивая кулаком правой в перчатке по ладони левой. Большой размер перчаток, отметил про себя Иванов. Хотя, казалось бы, какое ему дело до этого размера? «Братан», — тоскливо определил он функциональную принадлежность муж-чины в перчатках большого размера.
— Какая зелень? — уж очень Иванову хотелось недоразумения. Очень.
— Капюста, — пояснил фиксатый. Видно, не любил он и «у». Не сложились у него отношения с буквами. А может, он вообще, не любит фонетику. Да за что её любить — не рубль же?
— Доллари, — это опять «хороший», глаза смеются. С улыбкой испол-няет работу, а её лёгкой не назовёшь.
Тем временем один из них (вроде бы как из студентов. Подрабатывает, наверное) по двору походил, в доме дверями стал хлопать. Потом, слышно, стайку проверяет. До производства и «основных фондов» добрался. Там за-гремела старенькая стремянка — ещё от прежних хозяев. Это студент стал прилежно изучать номенклатуру «оборотных средств» лоха. Он вытряхивал из коробок и ящиков хлам: гремели железки, тяжело падало с подвесного потолка, хрустело стекло под ногами.
Иванов-гордец с трясущейся коленкой, ещё хотел показать себя.
— Выйдите из столярки! — с гонорком вроде, а у самого ботинки сырые, не зашнурованные. По шву разлазятся — ещё на прошлой неделе Таня предлагала в ремонт снести.
Стоящий рядом в перчатках хлопнул по плечу:
— Будешь работать под «крышей»? — обувь у него, видно, тёплая, на меху, подошва толстая — не пробиться сибирскому морозцу через такую.
— Капюста где? — фиксатый, челюсть вперёд у него.
— Два гранда, — уточнил «хороший» бандит, имея в виду две тысячи долларов, чем выказал знакомство с английским жаргоном.
— Верни за год, я всё прощу, — напел тот, что навалился на палисадник. Он раскачивал его — пригибались и музыкально попискивали прожалины и штакетины. Музыкальный был молодой человек — скорее,  после специальной школы для одарённых.
Подошёл студент.
— Нульсон, — на студенческом жаргоне он обозначил ситуацию в доме. — Никакой «нычки», — это уже для сословия выше — блатарей. — Ликвидности никакой, — это, наоборот, для плебса.
Тремя языками владеет этот молодой человек. Развитой, на наш недавний социализм похожий.
Теперь давайте обобщим ситуацию: прибывший коллектив был слажен, каждый говорил по тексту и был готов к решению поставленной задачи. Но произошла ошибка — «нульсон, нычка и неликвидность». Лох упёрся, рогами шерудит — от «крыши» отказ.
— Что же это ты, козёл вонючий?! — посмотрел на мелкого предпринимателя серолицый (так ошибиться в человеке… Любого можно завести!). — Что же это ты по машинам лазишь, крысятничаешь?! — не хочется ему «отвалить с нульсоном». Обидно.
— Знаете… вы, — говорит неуверенно козёл Иванов, — что за чушь вы несёте? — а у самого парок над головой всё заметнее.
На это тот, что держал руку на плече, начинает нащупывать тамошний сустав. Сдавливает его пальцами, железными пальцами сдавливает его, и Иванову кажется: разъединился сустав. В глазах темнеет — вот что значит специальная-то подготовка. Глаза у братана за очками спокойные, смотрят в лицо Петра Анатольевича: как, мол, ты?
— Так что ты решил с «крышей»? — опять мордастый. — Одному шуршать бабками хочется, — осматривается. — А дом деревянный, пожароопасный, — и он, не без способностей, качает головой.
— Сам зиви и другим дявай, — наставляет с челюстью.
Стал подходить к ним один из соседей: красивая трехцветная курточка с капюшончиком, с кокеточкой на груди. Брюки с искоркой. Между прочим, сосед этот образован. Говорил, Марк Шагал — не более как местечковый художник-философ. И что нашли, мол, в нем? Сосед этот, он повыше живёт, кроликами занимается, в округе — известный кроликовод. Нормальный мужик. Он вначале хотел подойти, поздороваться. Да что-то вспомнил, вероятно, к своей калитке повернул. Открыл её резко, тихо за собою прикрыл — и не скрипнула. Много теперь дел у каждого. Сколько вон времени требуется, что-бы какую-то шкурку выделать. Опять же, интерес к живописи.
— Совсем оборзел, ботинки из коробки утащил, — это сзади.
Но мало слышит Пётр Анатольевич, плохо видит, потому что ему боль-но. Специалист давит на сустав умело, не устаёт его десница. Иванов приподнимает плечо — на какой бы ещё кирпичик-полешко встать. Пошевелиться больно. Он не видит, что в их переулок со славным названием Героев труда заезжает машина. Двухцветная, надпись серьёзная на боках. Но, увидев занятость Героев труда, начинает пятиться и потом разворачивается. Спешат служивые, хватает у них дел-то по государству.
Наконец лох решается: он резким движением отталкивает руку специалиста по плечевым суставам, другой рукой хватается за плечо, закрыть его хо-чет. Да, многопрофильные были учителя у спортсмена, квалифицированные: левой в печень получает Пётр Анатольевич за свою невоспитанность. Некоторое время он пытался вздохнуть, да куда там… Только сгибается, печень легонько поддерживает, как будто она выпасть может. По рассеянности и не видит, как по улице идёт другой сосед, из работяг, которым зарплату задерживают. Он говорил кому-то, а спекулянт Иванов не только не слышал, но и плохо видел перед глазами землю, говорил: «Совсем обнаглел… вот у кого денежки-то…». Соображает сосед быстро, потому на всякий случай – от греха подальше не стал борец за правду испытывать судьбу. А перейдя дорогу, - соседке надумал визит нанести. Скоро там, в окне напротив, зашевелилась занавеска.
А не представлял Иванов, как это больно, если ударить в печень. Только бы, думал, кто не дотронулся до неё еще… Лучше уж умереть.
— Здесь не цирк, — сказал фиксатый, который мог бы и «глаз на зопу натянуть». Его понять надо: молодой, не терпится ему побыстрее снять напряжёнку с финансами. Будем справедливы и к Иванову: он добросовестно сохранял равновесие, не ломал комедию, а упирался головой в ворота, тем сохраняя вертикальное положение до самого пояса. Но что-то голова у него ста-ла кружиться, земля в сторону поплыла. От этого и лицо его поехало по доскам ворот, некрасиво пачкая их красным. Из носа нехорошо пузырится. Но не сильно, не сильно. А тут ещё и студент пнул в мягкое место. Этим он выразил своё неудовольствие тем, как малО; содержание учащейся молодёжи в Федерации. Ещё хорошо, что он пнул в это место не озлобляясь, легонько. Мог и ногу свою отбить. Потому что «мягкое» — это просто принято говорить так. Жопёнка у начинающего бизнесмена была, как два костистых кулачка, — от каш и овощей жирок растёт не очень-то. Сквозь шум в голове Иванов услышал: машины заводятся, отъезжают крутые. Кто-то снял с его ноги смерзшийся ботинок и сунул под голову. Чтоб не помер лох, а то ведь искать могут.
Очнулся Пётр Анатольевич во дворе, собачонка лицо лижет, от радости повизгивает. Кстати, ей тоже досталось. Студент, уже знакомый с ролью компьютера в прогрессе и самораспаковывающимися дискетами (хорошо распаковывал в доме чемоданы в поисках ликвидного), от души ударил Кутайку. Не надо было ей лезть в это дело: забилась бы в угол и сидела. Глупое животное, что с него взять? С месяц назад Иванов нашёл её под забором, дрожащей от холода. Смотрела с надеждой, это растрогало его и он подобрал щенка. Закутал в тряпку, а от этого и имя пошло: Закутанная, Кутанная, а потом и —
Кутайка. Красивая собачонка (чёрненькая, лапки белые, как в носочках), вот только под палку зря лезет. Чтоб, значит, хозяина защитить.
Тут и жена пришла после уборки административного учреждения. Ка-кое-то присутствие недалеко появилось, там и мыла полы жена бизнесмена, представителя нарождающегося среднего класса. Льда наколола, стала грелку прикладывать к печени, а на плечо бутылку с кипятком приспособила. Кутайке рану на спине обработала мазью Вишневского. Хорошо помогает при ушибах та мазь, вещь в аптечке необходимая для нарождающегося класса. Потом в печь полешек подкинули, чайник зашумел. Тут и чай скоро пить стали.
Так и жили да поживали. Усадьба есть, домик. Правда, хорошо бы углы поднять, да ещё проконопатить их, а то поддувает зимой. Но ничего, одеваться надо потеплее. В бывшей стайке — производство, во дворе «Запорожец-965», пусть и старый, но бегает ещё. Коробка вот стала трещать, через трубки масло погнал двигатель. Снимать его надо, резинки менять. Да уже за одну ночь может Иванов и снять, и поставить двигатель. Зимой только с этим плохо: руки мёрзнут, мелкие болты не возьмёшь пальцами.

 * * *

В тот год в городе случились выборы. Ни о чём таком и не думал молодой Околесин, но задело его, что один из тех, кого он «не воспринимал», в упор не видел, — в кандидатах. Кандидат в депутаты, с портретом в областной газете. Рассказал об этом некоторым… Вот и собрались в своём кругу обсудить, посмотреть, что в тылах, кто наверху.
Потом, как принято, расслабились, пригласили массажисточек. Кадрами ведал Владилен Михайлович, по потребности он брал их из своего магазина — у них, в продовольственном, по медицинской части строже. Кстати, хорошо шла шепелявенькая. Один старичок, из бывших, балдел от неё. Капельки особенные медицинские принимал. Любил, если  ему говорила: «Я девочка ещё ма-а-аи-нькая». От этих слов мелким козликом прыгал старичок — администратор крупный. Старой ещё закалки, лицо мог делать, да такое, что от камня не отличишь.
Не занял в тот год «места» Владилен Михайлович, но появились хорошие связи. Скоро ему предложили курировать поступление инвестиций. «Хороший сектор», — сказал упомянутый нами старичок и давнишний друг его отца. И правда, стал в городе узнаваем Владилен Михайлович, в магазине дела лучше. Иринке, сестре единственной, стипендию выхлопотал. Во Франции она теперь образование получает, в самом Париже. Взрослая, а тревожно за неё: всякое болтают про тамошнюю жизнь молодежи.

* * *

Не очень веселым был этот год у Петра Анатольевича. Простывал, кашлял. Плечо не хотело забывать холодную руку спортсмена. Таня совсем не переносит древесную пыль.
Летом двигатель грелся. Приходилось останавливаться у знакомых луж и поливать его из кружки. Бросал воду снизу, а сверху пар шёл. Клубами, что прохожие останавливались, наблюдали. Мужики, из осведомлённых, посмеивались, объясняли перегрев двигателя.
Зимой у машины что-нибудь да отваливалось. В то утро у него печка отказала. Уже возвращался, когда «произошло нарушение пункта 15.2. «Правил…», что повлекло тяжкие телесные повреждения у водителя Иванова» и т.д. Сложно это по милицейскому протоколу, а дело простое: пар у водителя Иванова шёл изо рта, дышал человек, а пар конденсировался на холодных стёклах. Не видно через боковое: он успевал делать только самое необходимое — ногтями соскребать лёд с лобового стекла.
 Вот и мелькнула тень справа, стекло на миг потемнело — удар случился, какой объяснить трудно. Ударил, смял «горбатого» благородный «мерс», отскочил. Отскочил, как после нанесения рокового удара шпагой.
Из тёплой машины вышли в кашемировых пальто — в машине и льдинки на стекле не найти. Нехорошо получается: и то, что без шапок вышли, и то, что Иванов создал помеху справа. Стал вылазить из машины ещё один, ещё хуже — в вязаной шапочке без верха, но с козырьком. Наверное, издалека завезена такая шапочка: верха в ней нет, но есть в том месте какое-то хитрое переплетение нитей, что заканчиваются они мохнатой пампушкой на самом верху. Он стал подходить к «горбатому», а теперь и сильно скособенившемуся, и говорить о козле, но Иванова наполняла боль. Он её слышал в ногах, но особенно в боку и спине — везде боль. Тёплая жидкость потекла под рубашкой, по ноге, в ботинок. Но этого не замечает Иванов, как и того, что вокруг. Внутри-то больно как…
Народ стал обступать. «Виноват «запор», — сказал один, но неодобрительно посмотрел на тех, кто обступил иномарку. Кто-то бросил: «Сволочи разжиревшие». Другой поправил: «Свиньи». У Иванова в глазах появилось много мушек, и он не увидел, как подъехала «скорая».
Один из тех, кто заглядывал под капот иномарки, явно расстроен, места рукам не находит. Совсем не замечает: его шёлковый галстук почти двигателя касается. Красивого абстрактного рисунка галстук: Париж — он всегда Париж! Мужчина в лицемерной шапочке кнопки у  телефона энергично нажимает, машину требует. «Незамедлительно!» — распоряжается, отгибая обшлаг пальто, а там, и выговорить непросто, — «Ролекс!» Часы, что стоят… столько стоят, что если и скажешь — не поверят. От этого хочется крикнуть Иванову в лицо побледневшее (на носилках), чтоб он не тешил себя иллюзиями всякими.
Не находит себе места  водитель попорченного «мерса». Стёклышки от фары поднимает, непонятно для чего на ладошку их складывает, а у самого, видно, губы трясутся — любит автомобиль. Лицо платком уже который раз вытирает. Привычным движением аккуратно снимает норковую шапку, макушку трёт. Растеряно смотрит на мятую с левой стороны облицовку и вокруг — сочувствия ждёт. Вон уже и лужа под радиатором стала растекаться. Отворачивается водитель, чтобы не видеть. Его понять можно: охлаждающая жидкость для такого автомобиля стоит валюты…
Но всё обошлось: уехали по службе господа, отбыла милиция, грузовичок «мерс» утащил. Эвакуатор погрузил скособочевшегося «горбача» с рыжей шапкой из овчины внутри. Ещё на полу — вязаная варежка, подарок жены к Новому году. Расходиться стали свидетели и те, которые остановились посмотреть. Разошлись, опустело место, от этого стала заметна позёмка на дороге. Красиво переливаются светом осколки стекла, залитые растекшейся по асфальту кровью, где стоял «Запорожец-965». Кровь кажется особенно красной при освещении её заходящим зимним солнцем. Это солнечный свет преломляется на гранях стекла, расщепляясь на его составляющие. Красиво наблюдать, если со стороны смотреть.
Месяц Иванову было совсем нехорошо: постанывал, больно ему. От железной спицы в кости тяжко. Тело пропахло больничным судном, уткой. Через месяц боль утихла, руки-ноги стал чувствовать. Спицу из ноги вынули, в позвоночнике терпимо. На кровати шевелится, чтоб пролежни поджили, — к жизни потянулся. Стал гулять на костылях до дальнего окна в коридоре. Хорошо, как это хорошо самому дойти до туалета.
А душа стала болеть и с каждым днем сильнее: никогда он не пойдет без костылей. Говорили ему: «Сделано всё, что было возможно». Тяжело-то как… подумать о будущем. От этого и снег за окном такой серый. Пакеты рваные, палки грязные, тряпки торчат из-под него, а костыли у Петра Анатольевича  — старые, отполированные руками прежних хозяев. Может, их уже и нет, отходили своё. Грустно… Таня каждый вечер приносит суп, но сказала, что ей в жизни не везёт. В угол посмотрела.
Приходил два раза навестить его давний друг. Не друг, если быть точным, но добрый знакомый. Встречались иногда в праздники семьями. Приносил домашнее печенье, пирог. Старался излучать оптимизм. Приходил раз дальний родственник, уже — старик. Сочувствовал, привет передал от своей семьи. Навестить ещё обещался. Ещё был один, с прежней работы в кооперативе. Говорил, чтоб звонил Иванов, если что надо. Как-то сразу их не стало однажды.
В один из таких дней пришёл адвокат истца, чей автомобиль так неосторожно попортил Иванов. Автомобиль, слава богу, давно отремонтирован, но пришлось многое менять: фару, подфарники, сигнал поворота. Паяли радиатор, а для этого его пришлось снимать. Бампер не подлежал восстановлению — поменяли. «Кажется, в Германию заказывали. Ремонт иномарки — дорогое удовольствие», — говорит адвокат, руками разводит. Сочувствует. — Сумма большая, что и говорить, (как запятую вправо кто перенёс). — Дорого всё, дорого, — ещё сочувствует представитель истца. — Но закон есть закон, соблюдать его надо всем, — бессильно разводит руками. — Пусть рушится мир, но торжествует закон, — говорил один из великих мира сего, — руки потёр, хотя в больнице не холодно. Походил около подоконника (на нём сидел Иванов), ещё руки потёр — как в предвкушении. — Но мы — не звери. Люди мы, — и он начал предлагать щадящий ответчика вариант компенсации. Если, например, у Петра Анатольевича на это время нет достаточно денег, то его истец — Околесин Владилен Михайлович, человек уважаемый в городе, — согласен рассмотреть другой вариант. Он согласен на дарение дома с усадьбой. В порядке компенсации очень дорогого ремонта. Адвокат, как бы давно не-бритый, а фактически — кто понимает, такой бородке могли бы позавидовать Кони с Плевако, понимает, как не просто на это решиться…
— Супруга ваша, Татьяна Семёновна, уже согласна, — говорит адвокат, подбирающий щадящий вариант.
— И Таня согласна?
— Татьяна Семёновна согласна, — заглядывая в лицо, говорит правоза-щитник. — Да разве вы не знаете?
— Нет. Пока не знаю, — отвечает виновник транспортного происшествия. У самого сердце захолонуло, (а не нарушай пункт 15.2. «Правил»…!» Не езди на технически неисправном автомобиле). Он вспомнил последние встречи с женой, которая стала жаловаться на усталость. Что ей в жизни не везёт. И что она ещё молодая и ей хочется жить.
— Ну да вы между собою скоро разберётесь, — сразу видно, аккуратно исполняет обязанности адвокат и в предусмотрительности ему не откажешь. — Владилен Михайлович сможет ей помочь. Будет ей немного от усадьбы, — наверно, из мужской солидарности посмотрел на Иванова с пониманием. — На самое первое время ей будет. А если она пожелает, то Владилен Михайлович и с работой ей поможет. В своём магазине что-нибудь подберёт.
Назавтра пришла Таня и сказала о своём согласии «на всё». Но жить она так дальше не может. Она решила уйти. Руками платок мяла, потом головой к его плечу прижалась, плакать стала. А Иванов — нет, но очень хотелось. Он сильно сжимал костыли, чтоб стояли рядом. С этого дня у Петра Анатольевича сон испортился. Спать стал мало, дремал, не соблюдая режима. Днем ждал вечера, ночью — когда утро наступит. Стал думать о прошлом, которое казалось ему печальным. Зачем всё это было? О будущем не думалось — не знал ничего он о нём.
Скоро опять пришёл адвокат. Он выглядел утомлённым, но немного.
— Ну что делать? — он дружески взял за локоть. — Как-то жить надо, — помолчал немного. — Начнём? Начнём, — ответил себе, ещё сжимает руку у локтя. На брюках у него и складочки нет. В клетку костюм: у актёров-шансонье можно увидеть подобное. Да и сам адвокат напоминает представителя искусства. — Посмотрите вокруг, скольким людям хуже. Я недавно был в одном интернате для инвалидов — дело было, сколько там стариков немощных, — он как бы руками за голову взялся. Содрогнулся несчастью. — Лежит с трубкой из живота, а моча в бутылочку. Другие оправиться нормально не могут, — головой в стороны качнул. — По десять-пятнадцать лет с раком кишечника мучаются. Вонь в палате — подойти невозможно. В пору противогаз одевать.
Адвокат при бородке («элегантная небрежность» называется, уход за ней стоит денег) прошёлся по кабинету главного врача, где была встреча, руки засунул в карман глубоко:
— Очень много несчастных. Я вижу это каждый день, — постоял у окна, рассматривая улицу, вздохнул. — Ну что, Пётр Анатольевич, начнём, — ещё головой качнул. — Эх, Пётр Анатольевич, не всё так плохо. Повеселее давайте будем смотреть на жизнь, — подошёл к дивану, еще за локоть взял.
Здесь же, за столом, наблюдает главный врач больницы, чтобы скрепить печатью законность и обоюдное согласие принятого решения, а глаза — в угол. Угрюмый какой-то. Может с женой утром поцапался. Щи кислые подала. Да пусть и кислые. Нашёл из-за чего расстраиваться: вон сколько несчастных с трубочками лежат. Подойти близко невозможно!
Плохо видел заготовленную бумагу и мало слышал ответчик о том, что истец — уважаемый Владилен Михайлович — решил принять участие в судьбе Петра Анатольевича. Фактически он уже договорился о переезде Иванова Петра Анатольевича, шестьдесят пятого года рождения, инвалида первой группы, нуждающегося в постоянном уходе, в один хороший дом инвалидов. Недалеко.
Адвокат бросал взгляды на врача, посматривал на Иванова, недовольный взгляд бросил на женщину в белом халате, заглянувшую в кабинет — она мешает работать, какая невоспитанность! Иногда заглядывал в свою бумагу:
— А что будем делать с собакой? Татьяна Семёновна отказывается… Я понимаю её: она сама ещё не устроена, — адвокат теперь ходил по кабинету ровно, смотрел под ноги, как бы выверяя свои шаги. Пять шагов к большому окну, два по стенке и пять обратно — по ковру.
Иванову стало жалко себя, своё прошлое. До самого детства. Когда еще он босиком на реку бегал, свинцовые грузила выливал в земле… Кто-то кашлянул и он вернулся к мысли о Кутайке. Что-то стало давить в груди. Ни ко времени это. Да врач какую-то таблетку ему в рот сунул. Кутайка, сучка эта, достанет его когда-нибудь! Не понравилось что-то и врачу. Он поправил белую шапочку, резко сделал руки за спину, стал энергично прохаживаться по большому кабинету. Его шаги не сочтены наперёд, это видно по нервной походке. Дёрганый какой-то попался главный этой больнице.
— Мы заберём вас в четверг-пятницу, — говорит адвокат. А бородка у него, какой позавидовали бы и упомянутые нами юристы. Если честно, у Кони она, как бы это сказать… как в парикмахерской он год не был. А этот, извините, Плевако… он что, совсем? — Да, скорее всего заберём вас в пятницу, — заканчивает защитник, укладывая бумаги — и с печатью уже — в красивую папочку тёмно-синего цвета. На ней сложная виньетка, монограмма — золотом,  много ниже и левее середины. В такой асимметрии и есть утонченность. Да многие ли поймут?
— Я не представляю, что делать с Кутайкой, — говорит Иванов. — Никого нет. Ну совсем у меня никого, — халат у него казённый, расстёгнут, а под ним серая, цвета немаркого, исподнее. — Совершенно никого.
На это адвокат покачал головой. Сочувствует, известное дело — правовик. Легко кланяется врачу.
— А к вам, уважаемый, я ещё зайду, — улыбку убрал. Вышел, тихо дверь прикрыл и в коридоре ещё долго были слышны шаги человека в крепкой обуви. В такой-то обуви и до самой Москвы можно дойти!
Врач к окну стал, что-то там разглядывает интересное. Руки назад, как пальцы массирует. Какой-то он ещё и сутулый, оказывается.
— Идите. Уже обед начали развозить, — сказал тихо в окно. От слов этих Иванов снова оказался в кабинете, а Кутайка где-то там… Возможно, голодная. — Снег ещё не весь сошёл, из ручейка напьется, — заканчивает мысль давно небритый мужчина под правильные шаги адвоката: чёткие, без всякого сбоя, удаляющиеся.
На следующий день врач ещё пригласил Иванова в свой кабинет. Листал затребованную историю болезни, снимки разглядывал, анализы смотрел. Предложил лечь на кушетку за ширмой: щупал спину, просил сгибать ноги. Ещё смотрел снимки и соглашался с проведённым лечением. И его прогнозом.
— Ничего нельзя сделать? — опять с надеждой Иванов, в глаза старается заглянуть главному, а тот — в сторону.
— Ничего, — головой покачал, пошёл руки мыть. — Одевайтесь, — и начал говорить, что надо довольствоваться тем, что осталось. И что он ничего не может… Потом Иванов и не заметил — врач перешёл на другое. Не очень и поймёшь… О слиянии понятий Родина и государства. А сам в пол смотрит: бука букой. Может, и правда жена дурно кормит — угрюмый какой. Да что делать: и у интеллигентов в жёнах бывают дуры. Сколько вон их, хамок. Впрочем, может, и не в жене вовсе дело. Хорошо бы ему понаблюдаться у узкого специалиста… по этим самым «совмещениям». Неадекватно рассуждает мужчина: когда он видел последние сто лет это, извините, «совмещение-слияние». Да не религиозно-философский ли это бред?! Так и хочется посмотреть вокруг: кто доверил ему больницу? Между прочим, большую. Ну ничего, ничего-ничего… Есть ещё одна больница — с очень узкими специалистами. Там пусть с ним и разбираются. Родина, государство, Отчизна… Напридумывал. Какая ему разница?
— Ну что вам, Пётр Анатольевич, пожелать? — опять он взглядом в угол упёрся. А может, всё же с женой у него нехорошо. Пойди их, интеллигентов, пойми. — Желаю, чтоб хорошо было у вас. Живите с Богом, — до двери проводил. А смотрит, как виноват в чём. Не ясный у него взгляд, задумывается нехорошо.
Вот защитник сомнений не имел, потому выполнял свою работу акку-ратно. В пятницу, как и обещал, приехал забрать Иванова, чтобы перевезти его на постоянное место жительства.
— А что здесь залёживаться? Здоровье, слава богу, подправили, на ноги поставили. Да и сама больничная обстановка угнетает, — он в эстрадном костюме, а на галстуке сюжет из светских дам в шляпках, пышных платьях и при зонтиках от солнца. Глазки строят, проказницы. — В доме инвалидов обстановка… хорошая, здоровая обстановка. Рядом — лесочек, смешанный. Комната светлая, солнечная. Да, да, светлая, — говорит адвокат, совсем не умолкает профессионал. — Питание получше больничного, — подсаживая в машину, говорит. — Калорий много. Куда ни посмотришь: калории, калории. Из каши выпрыгивают, если рукой тарелку не прикроешь, — оказывается, защитник обездоленных не может отказать себе в юморе, если возможно. А теперь уже можно. — Ещё не старые бабульки прогуливаются, — ладошкой о руль пристукнул. Обернулся, подмигнул. Приехали к дому Иванова, теперь бывшему, чтобы взять собранные Таней для него вещи. А ещё у него было право забрать всё из усадьбы, вплоть до гнилушек от дома и стайки. На этом месте планировался особнячок. Колышки уже стояли, разбивка будущих строений сделана. Ворота запланированы арочные, двор брусчатый. Окна высокие, стекло зеркальное. По-видимому, собака здесь будет тоже высокая. По бокам пятна чёрные, по брусчатке ходить будет высокородная. Гладкошёрстная, но на зиму ей будет место в тёплом помещении. Питание у неё — сбалансированное, на прогулку водить будут аккуратно, в положенное ей время.
А пока здесь ставень стучит в окно. Окно низкое, небольшое; ставень на одной петле. Собачонка его, Кутайка, визжит от радости, а Иванов из кармана ещё зимней куртки пакет с угощением вытаскивает. Большой пакет, от мясных блюд остатки.
Подросла за зиму собачонка: высокой стала, стройная, как гончая. На боках шерсть лезет, косточки видны, особенно — рёбрышки. Присядет, под-прыгнет, лизнуть в лицо хочет от избытка чувств. На секундочку хвост не останавливается. Если бы не на цепи, повалила бы инвалида.
И Пётр Анатольевич рад: хочется ему легко потрепать по спине верного друга, потискать его хочется, плешину от удара на спине загладить. Вспомнил студента, и у самого печень заныла. Где-то он теперь изучает компьютер. Без них, самого последнего поколения, нынче никуда. Хорошо станет, когда их много будет. По два на каждого!
Зашёл в дом Иванов. Холодно, с неделю как в деревню уехала Таня. Телевизор давнего поколения стоит на журнальном столике. На кухне плитка, утюг и даже керосинка. На столе аккуратные стопки посуды, полотенец, постельного белья. Сверху записка: «Прости, если можешь. Я не забуду тебя никогда». А подписи нет. Обещала когда-нибудь написать, в больнице совала в карман деньги. Хорошая она… была. Нет Тани и уже никогда не будет. И писать не станет. Когда-то радовались покупкам, сомневались: надо ли было
теперь тратиться. Ему теперь ничего не надо. Сколько книг останется по строительству, столярному делу, о том, как правильно платить налоги. Там же — толстая книжка в тёмно-коричневой обложке. На ней горделивый старец с бородой — проповедник непротивления злу насилием и рисовых котлеток. Под старенькой книжной полкой, на которой книжка стоит, старенький диван, покрытый стареньким одеялом. Сел на него Иванов, знакомо заскрипели пружины. Может, уже все ржавые внутри, а грустно-то как… «На самосвал всё погрузят, во дворе соберут и — на свалку», — думает он. Посидел, ещё заскрипели пружины грустно. Волоча ногу, прошёл в стайку, погладил холодный станок — уже без двигателя. Собирал его, со свалки железячки носил. На подвесном потолке балясины были — нет. Инструмент утащили, на верстак нагадили. Совсем холодно в помещении… Посмотрел через редкий забор к кролиководу, попрощаться хотел — никого. Ну и ладно…
Кутайка лаем зашлась. Добро хозяйское защищает: на адвоката с узлом бросается. Хозяин недалеко, пусть знает: не зря собака хлеб ест. Он проковылял к калитке, опёрся на костыли, смотрит на неё: ластится, лапами хочет достать, а цепь не даёт. Через пелену в глазах видит плакса Иванов своего последнего друга. Недоумевает Кутайка, куда это уезжает хозяин теперь, когда они вместе. От этого и хвост всё тише шевелится.
Но не в этом дело, это так, попутно. Что ей, собаке: прыгает, виляет. А вот машина у адвоката, хоть не бог весть какой начальник, большая, красивая, цвета тёмно-синего. Даже как бы с черна. В салоне удобно: подлокотники, откидные спинки, а на них накидки с красивой эмблемой. В подушках утонуть можно. Снизу, чуть слышно, в салон тепло поступает. Нажал адвокат кнопку голубенькую и музыка где-то заиграла. Ненавязчиво, как это принято в культурном обществе. Настроение поднимает: всё хорошо, живите, любите. Море тёплое и ветерок ласковый. Чуть не забыли: приёмистость у машины отличная, с места может рвануть. А какой мягкий ход, и не тряхнёт на ухабе. Да, дороги у нас, как и во времена Гоголя, но как далеко шагнул прогресс — и при наших дорогах не тряхнуло иномарочку.
И полчаса не прошло, как примчались на место. В ворота въехали, у самого подъезда остановилась машина. Старушки расступились, старики головы со скамеек тянут: кого привезли? Адвокат, зная комнату, пошёл с узлом, а Пётр Анатольевич стал смотреть на тех, кто наблюдал за ним. Злые, безразличные, сочувствующие лица, у тех, кто наблюдал. Теперь жить ему здесь. В комнате на первом этаже, где много солнца. Где стоял стол, три койки, три тумбочки, шкаф со скрипучей дверцей. К стене там прибита вешалка, а в углу ночной горшок. Если добавить к нему ещё аромат от мази «Бом-Бенге» — и получится запах старческой немощи. Вот такая атмосфера, вот такая теперь у него «селявишка».
Старшим в комнате определился ещё не старый мужчина без ступни, с рукой колесом. Вечером представился: чалился, три ходки, четырнадцать лет. Был хозяином в зоне. Три года— на особом режиме. Замочил одну суку. Он взял в руку костыль и показал, как мочил ссучившегося. А нога? Так  это он неправильно лежал на проезжей части дороги. Естественно, пьяный.
Другой — совсем молчун, хоть и старый. Дело в том, что у его дочери жилищные условия пока не позволяют, вот он и живёт временно в интернате. А как она сможет улучшить жилищные условия, так сразу (в тот же день!) и заберёт отца. Ей уже обещали большую квартиру на предприятии, где она хорошо трудится.
— Честный фраер, — представил молчаливого первый, кривой рукой в  его сторону показал. — Михеичем зовут. Второй год, как внуков с пирожками ждёт. Придурочный. Мужик, он и есть мужик, — с сочувствием покачал головой. Культю ноги на кровать закинул. — Болит к непогоде, стерва, — стал массировать ниже колена. — А ты из каких?
Говорить Иванову не хотелось, чужое вокруг: и бывший лагерный авторитет, и Михеевич, и тумбочка с крошками хлеба от прежнего хозяина. На кровати уже многие спали. А на полу, рядом, его мешок с имуществом: выходной, ещё приличный костюм, толстое одеяло из верблюжьей шерсти, два свитера, рубашки и пакет со старыми фотографиями. Он решил их выбросить сразу, как посмотрит.
Пересел со стула на кровать, лёг на спину прямо в старой куртке с пят-нами крови, уже давно почерневшими… Всё в прошлом, где был домик, «запор», ровный гул токарного станка. Был приятный запах стружки. Была собачонка по кличке Кутайка и была надежда на будущее. Как от прошлой жизни Иванов к стене отвернулся. Заглянула сестра-хозяйка, сказать что-то ей надо, но не стала беспокоить: она такое часто видит.
Вот и последний приют. Остались от Петра Анатольевича тело да воспоминания. Тело его передвигается, а для этого ему (телу) нужны пища, туалет, угол в комнате и небольшой прогулочный дворик. От личности осталось мало: если где-то у телевизора слышны речь и смех — чужой это ему голос, надуманный это смех.
Стал скоро замечать Иванов за собою новое: раскачивается в стороны. Михеевич так делает, но Иванову-то ещё тридцать с небольшим . А сядет на кровать, в воспоминаниях уйдёт далеко, глаза закроет, качнётся раз-другой. Потом ещё. Может, и не видел никто, а нехорошо ему. Встрепенётся. Вот, сколько раз он пытался вспомнить: почему это они с Таней весело смеялись в прошлый новогодний вечер. Помнит, она  клала ладони на его голову и, сквозь смех, говорила. Не может вспомнить о чём — кажется, это так давно было. Но смеялся он, ему было хорошо… Потом хватается Иванов: он сидит на кровати, раскачивается. Не сильно. Вокруг посмотрел: не заметил ли кто?
Однажды видел сон: Кутайка ластится, прыгает, мордочкой тычет его в ноги. А ноги здоровые у него. Весёлая Кутайка, здоровые ноги. Но что-то не так, чувствует… Проснулся, тоска наполнила душу: «Такая она весёлая, как ноги мои здоровые». Потёр ладонью грудь — жалко ему собачонку. Хочет и не может забыть её радость…
Физиология подталкивает живое тело к перемещению, к тому, чтобы ощущать себя в мире, к тому, чтобы потихоньку-помаленьку забывать прошлое. Вот заметил Пётр Анатольевич: в столовой, за столиком, сосед сменился. Откашлял, наверное. В туалете умывальник новый поставили. Бывший зэк часто пьян, блюёт в разные стороны. Его предупреждали, а он сестре-хозяйке о суках, которых мочил. Доставалось в это время и «вертухаям», «придуркам». А «петухов» он и за людей-то не считал. Наколки у авторитета серьёзные: змеи, орлы, обещания не забыть маму. Звёзды на коленях, а есть жанровые сцены с законченной мыслью.
Другой сосед, Михеевич, уже несколько лет как на заслуженном отдыхе, любил постоять под большим клёном да посмотреть вдоль улицы имени известного физика. Внуков высматривает: пирога ему хочется. Раз упомянули о воспоминаниях заслуженного ветерана труда, расскажем маленько о его прошлой жизни. Что он-то качается?
Семья у него была нормальная, всё хорошо. Дочь замужем, внучат народила, старуха — вот беда — умерла скоро. Михеевич, как мог, поддерживал тепло в доме. Фактически, от него пошёл обычай жарить по воскресеньям пи-рог с капустой. Свежей, но чтоб непременно ещё было немного квашеной — для кислинки. На рынке он покупал у известного ему человека рыжиковое масло: оно к капусте хорошо идёт. Пёк один, к печи и дочь не подпускал. «О!..», — говорил он домашним, пробуя первым кусочек пирога. Так он открывал воскресный семейный обед и заявлял о своём непосредственном уча-стии в том, что в доме. Рядом сидели внучата-погодки с блестящими от масла мордашками. «Да…», — вздыхает теперь под клёном Сергей Михеевич. Под бременем воспоминаний он. Понимает: учатся внуки, уроков много задают. Фортепьяно в доме. Надо, надо учиться, а то вот он — простой работяга, всю жизнь на заводе. По горячему цеху и на пенсию вышел. Нелёгкий был хлеб, нелёгкий. Кожа у него стала серая, много её на крупных костях. «Побольше физкультуры, упражнений по утрам. Конечно, с учётом возраста, папаша», — когда ещё ему говорила дочь. Заботилась о папе. И правда, что столбом-то стоять, дорогу высматривать? Ну, не пылит дорога! И кусты не дрожат. Но скоро и ты отдохнёшь. Сердце болеть не будет. Совсем. Подожди, Михеевич. Не долго уже осталось. А пока не стой ты памятником, гуляй. Делай упражнения, на турнике подтягивайся.
Вон, престарелые и инвалиды прогулки совершают. Ветераны, старые партейцы прогуливаются. Нет-нет, да у кого из них медаль звякнет. И их, к сожалению, не минула чаша сия. Не обманул адвокат: есть и старики с бутылочкой в кармане для сбора мочи. Недалеко на скамеечке две старушки из интеллигенток, их сразу видно. Одежда у них чистенькая, отутюженная; брошечки-колечки у них. Причёсаны аккуратно, седые волосы убраны. Говорят тихо — дружат между собою. Всегда томик Чехова у одной, другая чаще Паустовского носит. Вот и теперь на скамеечке книжка.
Неожиданно Петру Анатольевичу почему-то вспомнилась Галя Прошина. Не совсем такая у неё фамилия, а какая-то похожая на эту. И не помнит уже. Она была на два года моложе, училась в восьмом классе в их сельской школе, (ведомственная, для поселковых, была в другом конце села Подтаёжное). Она тоже была из деревни. Красивая школьница Галя. Через два года она первая увидела в коридоре института Иванова, узнала, поздоровалась и стала говорить на «вы». У неё была пора кратковременного бурного цветения. Издалека видно такую. Жаль, если кто обидит. Три года он, где-нибудь случайно встречая её, здоровался с лёгким поклоном. Глаз косил: какой у неё парень? Потом он видел её с другим, из городских, у которых свои компании. Красивая была девушка Галя. Это вспомнил теперь Иванов и ничего более. Он её не видел после института, кажется, и не вспоминал. Но почему сердцу стало нехорошо? Как на быстром конвейере только мелькнула жизнь: красивая школьница, студентка, желание любить и быть любимой. Работа — чтоб получше, квартира попросторнее. Нехорошо ему от «мельканий, как на конвейере…»
«Может, в дорогих норках ходит Галя, а может, ошиблась, израсходовала себя бурно. Курит, сигаретки выбирает подешевле и чтоб покрепче. Что это было, зачем?  Зачем я пришел в этот мир?!» в нелегких раздумьях Иванов о своей судьбе.
Недалеко столбом стоит Михеевич, старушки тихонько разговаривают, ветераны партии, коллективизацию вспоминают. «А зачем она была? Что это все значит, наконец, - глубоко копает инвалид первой группы. – Не волнует ветеранов этот вопрос, не желают они видеть его связки с Михеечем, ныне стоящим столбом телеграфным. О существовании которого давно уже все и забыли».
…Вот год прошел. Как один день — вспомнить нечего. Гуляет Пётр Анатольевич по дорожке вдоль железной ограды. Небо над ним голубое, и настроение не совсем плохое. Солнышко греет, куртка пылью пахнет. Хорошо на улице, сухо. Костыли постукивают резинкой об асфальт, ногу волочит Иванов. Навстречу старушки, из чистеньких, беседуют мирно. Недалеко совсем, за оградой, громадина психиатрического корпуса. Красивые иномарки вокруг. В два ряда. Он идёт подальше, где народ не ходит. Было у него такое местечко за подсобкой из красного кирпича. Далековато для него, да там лежала бетонная плита, на ней он располагался, отдыхал. Смотрел далеко, на рощицу. «Отговорила роща золотая», — думал. Наблюдал птиц, пока не исчезнут. Любил смотреть, как в небе парят. «Пернатые», — зачем-то говорил себе. Костыли рядом. Поворачивался на бок, чтобы наблюдать: около баков с мусором всегда бродячие собаки в поисках пищи. «Животные, — сочувствовал он. — Больных много».
Ещё и не понял, но сердцем почувствовал, дрогнуло оно внутри, затрепыхалось, дышать перестал Пётр Анатольевич, потому что увидел белые носочки на лапках. А когда разумом признал, от головы кровь отлила. Шепчет:
— Кутайка, Кутайка, — рукой костыли нащупывает, глаз с животного не спускает. Стал прилаживать костыли, покачнулся — земля в том месте неровная. — Кутайка, – говорит громче, торопится идти.
Грязная, с плешиной на спине, собака подняла голову, стала воздух ню-хать, хвостом зашевелила.
— Кутайка, — сухими губами говорит, а лицо у него белое, руки неспокойные, идёт плохо — того и гляди на бок завалится. Вот он ближе и собачонка сильнее виляет хвостом. Признала. Сильно изменилась она: грязь засохшая на хвосте, носочки испачканы. На морде шрам, он оголяет ряд зубов, делает её злой. Глазница пустая. Видно, силушки тому трудящемуся не занимать. Одного удара было достаточно бездомной твари, чтоб на всю жизнь запомнила!
Кутайка спрыгнула с бака, стала обнюхивать, искать прежние запахи. Что-то ещё осталось, потому что хвостом ещё шевелит, глазом посмотрела человеческим — не в обиду животному будь сказано. Ещё нюхает, хвостом шевелит. Потянулась и стала располагаться у ног. Пётр Анатольевич, опираясь на деревяшки, стал опускаться рядом. Спинку ему хочется погладить, голову на свою ногу, что лежит недвижимой, откинутой в сторону, положить.
Совсем близко от мусорных баков встретились. Бумага, селёдкой вымазанная, тихо шевелится от ласкового ветерка. Коробки мятые вокруг, книжка в тёмно-красном переплёте листами перебирает. Запах отбросов. Помойка здесь. Но не замечает Пётр Анатольевич этого и того, что рукой о битое стекло опирается. Не видит, как рядом рыжая собака деловито рвёт пакет, прижимает лапой его к земле. Другая присматривается, как ловчее запрыгнуть на бак — маленькая ещё, подрасти не успела. Чёрному кобелю повезло, хороший кусок объедка попался: чавкает, голову к небу поднимает. Из-за бака ещё одна — благородных кровей пудель. Зарос, в глазах недоброе. О ванне со
 специальным шампунем уже и забыл. Лёг рядом, стал искать блошек. Получится ли у него что — давно не стрижен, давно. Зарос.
— Я один остался, — Иванов легко рукой касается спины, старается закрыть старую рану. — Кутайка, я тебя люблю. Ты добрая, я знаю. Ку-та-а-и-чка. И мне плохо…. Плохо очень.
Некоторые говорят, не может животное смотреть в глаза человеку. Неправда всё это. Смотрит.
— Ты только скажи, когда в следующий раз придёшь, я угощение для тебя соберу, ты только голос подай. «Ты только мне свистни, я мигом примчусь» - из прошлой жизни вспомнил стихи Иванов — успокаиваться начал.
Кутайка поднялась и стало видно: сосцы у неё налились. Молочко там для новой жизни, (сучье, говорят некоторые). Наклоняется, чтобы руку понюхать, дышит, языком раз-другой касается. Голову поднимает, оставшимся глазом печально смотрит. Умная собачонка — инстинкт продолжения жизни у неё. И пошла прочь.
— Кутайка, не уходи, — просит Иванов, смотрит вслед, надеется. Да не вернётся она, это же видно.
— Кутаичка…
Нет, не вернётся.
Плечи у Петра Анатольевича задрожали, лицо к земле стал клонить. Одетый не аккуратно, стриженный давно. Над ушами космы грязные — состарился быстро.

* * *

Как-то, совсем скоро зима, уже и дождь со снегом пробрасывал, вернулся из деловой поездки Владилен Михайлович. В газетах три месяца муссировали слухи: под Околесина американцы дадут солидные инвестиции. Правда, какой-то, из так называемых российских патриотов, естественно, хороший крикун, утверждал: мол, и просить не надо денег. Сами дадут. Если и выбросишь, так догонят и в карман засунут. Ну, бог с ним, с крикуном этим, пустое это.
Сопровождала Околесина группа лиц: профессионалов, из раскованных, мыслящих конструктивно. У которых хорошая школа и успехи в практической деятельности по созданию начального капитала. А у одного ещё из кармана и газета торчит на английском. Вся подчёркнутая-подчёркнутая.  А как иначе, если много правильного в газете? Опять же… очередной пакет предложений скоро выдавать. Лицо у молодого человека знакомое, мы уже с ним встречались…
В аэропорту бизнесменов, менеджеров и известного администратора встречала группа журналистов. Славные всё-таки у нас ребята в журналистском корпусе: энергичные, за правду готовы постоять. Один из них, малый разбитной, выскочил вперёд: «Будут ли деньги, новые рабочие места в лесной промышленности?». Чуть не в лицо тычет своей железячкой. Владилен Михайлович, садясь в «Мерседес-600» цвета серебристо-серый металлик (чудеса делает компьютерный подбор автоэмалей — и следов ремонта не увидишь), ответил:
— Инвестиции будут.
— А чем рассчитываться? — ещё один выскочил от четвертой власти.
— Рассчитаемся, — успокоил крупный администратор и бизнесмен. И уже перед тем, как захлопнуть дверцу: — Лесом американцы интересуются. Хорошим, — и энергично кулаком показывает. Мол, нужен им лес хороший, а ни — какой-нибудь там…
На этом бы и мирно отбыл из аэропорта на отдых Владилен Михайлович, да с другой стороны «мерса», через тонированное стекло, всё пыталась заглянуть какая-то прогрессивная журналистка. Дёргала за ручку, дёргала, дверца-то и открылась. Влетела в салон по инерции, зацепила магнитофончиком ухо Владилена Михайловича, но в последний момент успела удержаться за его шею, чеканутая:
— А если не сможем отдать деньги? — затараторила. Да что её слушать, глупую? И потом налицо явное нарушение журналисткой этики. Намазанная не в меру — у неё это макияжем называется. Такая кого хошь заведёт.
Владилен Михайлович схватил левой за голову власть четвёртую, читатели которой всё чего-то знать желают, и лицом к подушечке сиденья придавил:
— Акциями предприятий рассчитаемся, — и макияжем её, макияжем по сиденью. — Всем хватит, наглая ты моя, — его рука скользнула к макушке, где что-то было модное собрано из волос, и хорошо поддал в то место. Магнитофончик маленький, из импортных, вслед ей. Не в лицо бросил, хоть и аборигенка. Воспитан, да и на генном  уровне у него хорошо.
И он попрощался с представителями журналистского корпуса кивком головы «снизу вверх» — как это принято в некоторых цивилизованных странах. А сам в лёгком пальто, костюмы уже покупает в западных столицах.
С места рванул «мерс», колёса завизжали, как в кино. Разъезжаться стали машины с мигалками и специальными литерами на номерных знаках. Не прошло и полчаса, как Владилен Михайлович уже нажимал кнопку у ворот своего особнячка в стиле ампир. Переулок Героев труда теперь заасфальтирован и не тряхнуло — отрадное изменение. Не подвёл молодого Околесина и способный архитектор: особнячок получился в выигрышном положении против окраинных частных домов. Высоконький, с орлами на башенках и стилизованными сфинксами во дворе. Правда, что-то недоволен сосед-кроликовед и самодеятельный художник: свет, мол, ему загородил особнячок. Кролики болеют, «мокрые мордочки» у них. В суд грозился подать. На это Владилен Михайлович послал человека купить у соседа какую-нибудь его картину. И теперь «Неизвестная в сарафане» надёжно закреплена у огородного пугала, поставленного среди камней японского садика. На том месте, где росли когда-то огурчики Нежинские и «своя капуста». А наезжающим гостям хозяин говорил: ни одна птичка не сядет ближе ста метров (иногда двести) от его дома. Гости на это веселились. А ещё сосед говорил, что овощи у него стали расти плохо, в окне темно. Но насколько он прав? Пойди, проверь. Вон, у Околесина в зимнем саду всё растёт. Сейчас такие лампы есть, что и солнца не надо.
Во дворе, по хозяйству, службу несёт сосед, которому зарплату не платили. Владилен Михайлович ему платит аккуратно. Грех жаловаться. Обязанности не обременительны: обслуживание сауны, уборка двора и у ворот. Выгул собаки. Правда, унизительна ему фуражка швейцара, привезённая Околесиным из какой-то европейской столицы. От кафтана, шитого золотом, он отказался категорически, а  на фуражку пришлось согласиться. И теперь, вся в золотых галунах и очень высокой тульей, зимой и летом она на его голове. На околыше у неё —большая кокарда. На длинном козырьке расположены не-понятные никому здесь заграничные блестящие прибамбасики. Ещё он обязан  носить белые перчатки, а поверх, на правой, перстень с «бриллиантом», карат пожалуй в двадцать. Одежда свободная. Однажды, случилось, он надел старое трико, ботинки разбитые, чем хорошо позабавил хозяина. Другой раз, к приезду важных господ, Владилен Михайлович сам предложил надеть ношеное. Особенно веселило гостей старое, с заплатой, фуфайка. А почему не уважить хозяина? Да и гости что-нибудь дают. И теперь, когда он выгуливает в переулке собаку, соседи наблюдают за ним из-за занавесок. А своим гостям Околесин его представляет: «человек».
Владилен Михайлович любит тёплым вечерком пройтись по своему дворику, огороженному высокой красивой стеной. Кирпичной, со стилизованными капителями. Он садится на мраморную скамью и всё в той же величайшей задумчивости раскуривает, но теперь уже — сигару. Иногда, не стесняясь «человека», у него на коленях располагается какая-нибудь юная пассия. Коленка у девушки круглая, кожа бархатистая. Есть у Владилена Михайловича уже и «человек». Счёт в банке надёжном,  двор мощён красивой брусчаткой. Открытки получает из Европы-Америки, в которых поздравляют и уверяют, что его шибко-шибко уважают. Получает он и весточки из Парижа, где теперь живут его папа и мама — Анна Самуиловна. Она сожалеет об отсталости России, лености россиян. «Сколько у нас ещё неиспользованных резервов… Поля зарастают, — правильно думает Околесин. — Работать надо, работать. Японцы вон стали в приёмную захаживать. Реками северными интересуются. Пусть ловят рыбку, пусть», — по-государственному рассуждает он .
Вот такой он — Владилен Михайлович Околесин. Ни какой-нибудь там кот учёный у него гуляет на цепи, а кобель здоровый во дворе, отвязанный. У известного в городе специалиста теперь Околесин делает маникюр! Всегда по моде одет, ровненько подстрижен. Он — молод. Он ещё многое может успеть…

О костюме
из  немнущейся ткани

Началось просто - как всё событийное. В руки читателя газеты "История нас ничему не учит" попала старая фотография - дагерротип, с изображенным на ней господином в штатском костюме. Портрет напечатан газетой как раритет. Интересен был и фон: паровой молот забивает очень большие сваи. Создавалось хорошее впечатление: мужчина тот прогрессивен. Тем более, что на его лице озабоченность, какая-то готовность, но вектор ее был не ясен.
Кто-то из нынешних пенсионеров узнал господина из прошлого века и сообщил в газету - тот озабочен отсутствием счастья у народа.
Опознан был еще кем-то и он  писал, что речь идет о непримиримом противнике царского режима, к тому времени сильно подгнившего. Господин в штатском был участником стачки, восстания (раздавал листовки, для чего надевал рабочий картуз), за что был гоним ненавистным режимом. Скрывался где-то в особняке на рабочей окраине города Парижа. И оттуда шибко ненавидел эксплуататоров. А как он любил простых людей! Свою горничную, например. Он всякий раз гладил её по круглой попке, когда она приносила ему в постель кофе. (Жалел пролетарку).
Один из читателей развил тему - прислал в газету фотографию сына этого борца и информировал, что его сын - личность незаурядная и что тоже становится всякий раз неспокойным, если где-то обижают прогрессивного рабочего. Есть уже и у него сын, но настроен он к революционному прошлому деда неодобрительно. Далее осведомленный читатель сообщает: внук господина, получив где-то там хорошее образование, прилично смотрится с трибуны. Не скупится в выражениях, если кто-то забыл, что стоила России борьба против столыпинских реформ. Даже на митинге, посвященному одному великому писателю, крикнул: "Марксизму - место на свалке истории".
Но только в наши дни стало известно, что господин на фотографии,  его сын,  возглавлявший что-то прогрессивное, и внук - трибун и борец - одеты в один и тот же костюм, чуть лишь подправленный для теперешнего времени. Возможно, перелицованный, изменивший цвет, но тот же!
Читатели газеты "Товарищи, смелей!" прислали еще письма, фотографии, воспоминания своих друзей: явление это известно, но изучено мало. Появилась информация,  о ткани которой более тысячи лет! Оппозиционная ей газета «Смелей, товарищи!» на это ответила карикатурой: прародительница наша Ева при фартуке из той ткани всепогодной, немнущейся и пр. Улыбается, в предвкушении познаний и жизни вечной.  Яблочко в руке уже надкусанное. Другой рукой, как бы, к себе приглашает желающих пробовать фрукт.
Одной из лабораторий удалось заполучить костюм для серьезных изучений. Проведенное  предварительное научное исследование подтвердило факт - ткань не мнется, не тонет и не горит. Некоторые договорились до того, что костюм, пошитый из этой этого материала, может самостоятельно, в зависимости от обстоятельств, менять цвет, фасон. И даже размер! Об "уникуме" - так его окрестила пресса - скоро заговорило центральное телевидение: "Он имеет загадочное происхождение!» Но то, что он всепогоден, любим борцами, номенклатурой, стипендиатами,  лауреатами, депутатами и что он существует, наконец, - это мнение в обществе уже состоялось. Но кто автор и есть ли он?
Мнения высказывались самые полярные. То он изображался карикатурно - ветхим: заплаты на локтях, лацканы свернулись от старости трубочкой. Другие утверждали: он необычно крепок, износу не поддается.
И опять эти СМИ подлили масла в огонь: по одному из каналов телевидения показали косоворотку, пошитую более ста лет назад. Ее носил какой-то русский либерал с острой бородкой, в пенсне. С портрета смотрел этакий оппозиционно настроенный интеллигент. Рядом, на столике, стопка перевязанных бечевкой книг. Сообщалось, что позже его сын переделал рубашку на двубортный костюм. Показали кое-что из старой хроники: как он громит отступника с трибуны. А сегодня для него, для борца, но уже новой формации, изготовлена из того пиджака рубашка с отложным воротничком под галстук. И как он в ней смотрится! Газета "Каждому трудящемуся - по особняку" требовала указать центр по подготовке кадров кутюрье. Оппозиционная ей газета высмеивала существование центра по подготовке закройщиков. "Это типично русский менталитет", - утверждала она.
Пресса возбуждала неспокойствие, появились инсинуации. Домыслы нагромождались один на другой. На площадях небольшими группами стал собираться народ: среди них появились крикуны. Становилось тревожно.
А однажды какой-то с острой бородкой, в потёртом фартуке каменщика, взобравшись повыше, крикнул в толпу: "На баррикады!" Но компетентные органы так и не смогли установить личность - лицо уж очень сильно было искажено жаждой борьбы. И потом  какой-то, не назвавший себя, сообщил в газету, что каменщик имел исподнее, пошитое из той ткани, против которой и призывал на баррикады.
Вот на этом фоне неспокойствия в обществе и расскажем об «уникуме», но сразу оговоримся: мы тоже не можем быть неэмоциональными. Есть и некоторая вольность в изложении, но утверждаем: суть изложенного ниже не искажена.
После серьезной подготовки, переписки (кстати, широко освещавшейся в прессе) наконец-то была создана специальная комиссия по изучению этого феномена. Среди ее членов достаточно имен, известных европейских мастеров.
И вот свершилось… телекамера показывает крупным планом, как двубортный пиджак бросается под гусеницу тяжелого танка. Машина, лязгая железом, проходит, а потом дважды разворачивается на нем. Кто-то подбежал и успел плюнуть на объект исследования. Костюм подняли из пыли, легонько встряхнули. Повертели, показывая со всех сторон группе независимых экспертов. К удивлению многих, в том числе и присутствовавших представителей электронных и неэлектронных СМИ, он выглядел как новый. Пробовали утопить - всплывает. Эксперимент усложнили: бросили в огонь, но ткань, не горит. Все в нем хорошо: не мнется, не маркий,  вода - как с гуся.
Он признается удобным и в офисе и для благородного собрания. В нем не стыдно и тост предложить - хоть за здравие, хоть за упокой.
Но у нас, в нашей стране, все может испортить какой-нибудь ненормальный. Во время исследований не обошлось без этого и в столь уважаемом научном собрании. Какой-то корреспондентишка с тонкими открылками курносого носа всё занудствовал:
- А как поведет себя костюм в суровых условиях? На морозе, в местах, не столь отдаленных от Полярного круга? Как, да, как?!
Где-то далеко плакала скрипка, но постепенно звуки  начали переходить в мелодию. А на ее фоне появляться чьи-то вскрикивания, они становились все громче..
 Мужчина, сидевший до этого незаметно, в уголке, кстати сказать, в том самом костюме, не смог выдержать наглеца-газетчика. Он подошел к нему, чтобы в честной дискуссии рассеять сомнения. Вскрикивания, доносившиеся неведомо откуда, начали стихать.
- Изучайте! Вы видите именно такой костюм, - сказал подошедший, сдерживая себя, - смотрите. Пощупайте, наконец, если желаете. В нем я прошел Север, а потом и Мордовию. На нем нет и пятнышка!
Хилый корреспондент, как потом разобрались - Ваня Рабинович, из газеты "Общее дело", принадлежащей КРУ (Комбинат ритуальных услуг), - смотрел снизу на рослого, крепко сбитого мужчину. Зрачки расширились, мигать перестал. Появились смутные предчувствия, что перед ним - один из тех, кто был похоронен и оплакан близкими. Шел процесс быстрого узнавания в этом здоровом (кровь с молоком!) мужчине того, о ком он лично писал некролог. Штатский, но по выправке как бы военный, тем временем продолжил дискуссию: он взял представителя четвертой власти за плечи широкими ладонями и хорошо встряхнул:
- Вы можете наблюдать и убедиться в надежности нашего костюма в самых суровых условиях. Например, в регионе Магадана. На Колыме!
От последнего слова холодком пахнуло в ученые круги. Да и бицепсы заметно забугрились под костюмом. Рабинович обмяк, схватился руками за здоровяка, обвисать начал и выказывать свое нездоровье. И было от чего: штатский, которому они сбрасывались по рублю на тапочки, о котором он писал некролог и давал в газету портрет хилого, изможденного смертельным недугом человека, - жив. Имел морду сытую, красную, что и прикурить можно. Патлатых певцов-крикунов не стало слышно, а снова заныла скрипка о тоске, которой скоро три тысячи лет. И было отчего: Рабинович увидел на штатском добротные офицерские сапоги. Хромовые, чуть поскрипывающие. Голяшки облегали крепкие икры ног.
Эксперт, прошедший Север, стряхнув с себя Рабиновича, отошел на свое место, видимо,  по нерадивости обслуги освещенное недостаточно.
Казалось, вот и вопросов нет, исчерпаны, члены комиссии уже готовы скрепить протоколы подписями, да нет! Правда, страна какая-то… Нашелся еще один сдвинутый: как поведет себя костюм в условиях перепада температур? Именно перепадов температур и влажности. Вопрос возбудила бывшая диссидентка, а ныне свободный журналист Мария Петрова (газета "Материнство, детство и наше будущее").
- Как поведет себя костюм в условиях климатических, температурных изменений? Часовых поясов, наконец, - выкрикивала она с места, - если, как говорится, сегодня здесь, а завтра - там.
Эксперты после проведенных ими полевых испытаний, а теперь и дискуссии в научном учреждении утомились. Но, немного посовещавшись, главный из них сказал в сторону входа:
- Пригласите эксперта-международника.
Он не успел закончить последнее слово, как дверь открылась. Оттуда послышалась музыка к фильму "Семнадцать мгновений весны". Вошел интеллигентный человек с тонкими чертами лица. Военной выправки. На нем все тот же уникальный костюм. Правда, цвет теперь какой-то неприметный.
- Сидорофф, - представился вошедший и добавил: - С двумя "ф" на конце.
- Что можете сказать по существу?
- В городе Лангли, что в пригороде Вашингтона, летом жарко и весьма. И совсем зной в Бразилии, где мне приходится бывать. По несколько месяцев в году работаю в Москве. По совместительству. На полставки.  По делам службы выезжаю в суровые районы Восточной Сибири. Но никогда, ты слышишь, Маняша, никогда не был мне в тягость костюм. Я сделал в юности свой выбор! (Звуки музыки все сильнее, но в ткань известной мелодии вплетается другая. Она всё явственнее, становится узнаваемой - "Голубые канарейки". Отходит в небытие сизое облако, уже совсем не слышны пролетающие у виска пули). Он резко поворачивается к корреспондентке Петровой из газеты "Материнство, детство и наше будущее" и делает знакомый ей жест рукой: вращает ладошкой, а потом игриво как бы толкает ее локтем этой руки.
Не сказать, что у "Маняши" отвисла челюсть, но рот приоткрылся от воспоминаний.
- Так… Что еще вы можете сказать по существу затронутого вопроса  - дряблым голоском спросил один из старцев в президиуме.
- Ему нет равных. Он легко переносит зной Америки и лютые холода Сибири. Материя не мнется, не садится. Заметьте, имеет уникальную особенность соблюдать размер тела, учитывать снижение либо увеличение веса.
Приехавший из Лангли  повернулся к возбудившей вопрос Марии Петровой, покачнулся с пяток на носки.
- Вы видите перед собой тот же самый костюм, что и во времена моей борьбы с инакомыслием, - он еще покачнулся на носках. - Маняша, - сказал он по-домашнему, - ты видишь, - это же чудо!
Мария Сергеевна присутствовала при явлении. Несомненно, это был тот самый партийный функционер, что убеждал ее (всего несколько лет назад): Запад имеет тлетворное влияние. Говорил на ты, сердечно, совсем по-братски. Наставлял, а в глазах боль за судьбу заблудившегося человека. Еще такого молодого - Петровой Маши. И еще он был обеспокоен: надежно ли защищены завоевания Октября. Теперь он оборачивается и смотрит на молодого, рядом с ней, ученого из каких-то университетских кругов, как бы обволакивая взглядом. Из университетских кругов имеет усы, они начинают топорщиться. Глаза томные:
Но бывший борец за народ овладевает своими чувствами, он по-военному поворачивается к высокой комиссии, чеканит:
- Цвет костюма меняется. Незаметно! Строго по необходимости.
Открывшееся обстоятельство вызывает у некоторых в зале шепот восхищения. Они посмотрели вокруг, как бы и другим предлагая порадоваться.
После пережитого, под впечатлением научных выводов о всепогодности костюма, корреспондентка Петрова некоторое время не могла прийти в себя. Постанывала через нос, пребывая в состоянии легкой прострации. Домой ее отвели две, бывшие там, подруги ("Смелей, товарищи!" и оппозиционная ей газета "Товарищи, смелей!") Ко вторнику следующей недели Петрова оправилась, только всё спрашивала: "Что у нас сегодня - четверг или суббота?" Впрочем, через пару недель она успокоилась совершенно, только стала утверждать, что и четверг, и суббота могут быть одновременно.
Ну да Бог с ней, с диссиденткой. Не надо было ей ходить на эти исследования. Поберечься надо, если хочет материнства и самого будущего.
Достойное место в президиуме занимали представители «Активистов Национального Движения» -  «АНД». «У нас – подвижники, бескорыстно служащие идее равенства и братства, - говорили они.- Решение этого вопроса гарантирует достойную жизнь человеку».
И либеральная русская интеллигенция охотно помогала им в осуществлении грандиозного проекта. Российский филиал скоро стал крупнейшим предприятием в системе "АНД-интернэшнэл". Предприятие стало обрастать собственными филиалами, субподрядными структурами. Стала выпускаться газета, другая, потом еще. В наши дни в России был прикуплен один из ведущих каналов телевидения.
И вот теперь представители СП среди тех, кто проводит испытания . Когда об этом было объявлено, в зале получилось замешательство, некоторые требовали слова, чтобы возразить. Порядочно возмутило открывшееся обстоятельство штатского, сидевшего в неосвещенном углу.
- Что за бред они несут нам? – крикнул он в президиум. – Не сметь!- резче, руку поднял. – Наши  модельеры – закройщики достаточно профессиональны. У нас есть службы собственной безопасности, чтобы защитить сарафаны, кокошники. Лапти, наконец! Разумеется со стельками в них из уникума», - выкрикивал с места человек в пиджаке из той же ткани – загадочной, непредсказуемой.
На это немного посовещались представители «АНД», один из них встал и …
- Как ваш сынок, Влад? Как здоровье?
Штатский опустил руку.
- Выписанный в спецбольнице Вашим врачом экстракт алоэ мы не можем ему рекомендовать. Не надо. Мысленно, и не только мысленно – всегда рядом с вами. Улыбку сделал.
Штатский от этого начал тихо садиться в своё кресло.
«АНД» - совместное предприятие? – шептал едва слышно. Его глаза – пошире, как это бывает от познаний  многих. На стул садится неловко, боком. Глаза… Впрочем, о глазах мы уже упоминали.
- Побольше тонизирующих ему. Поменьше, как у вас говорят, мучного, побольше ночного. Музыка, наконец, что взбадривает. Громких ритмов. Не будьте гомофобом. Познавайте жизнь, наконец!- наставлял  представитель СП. Еще улыбку сделал.
Мужчина в штатском костюме почувствовал усталость. Он посмотрел зачем-то на свой рукав, потом в учёный президиум. Голову начал клонить к плечу.
Хлопнуло сиденье кресла, еще одна возникла.
- Как это прикажете понимать? - крикнула блондинка  - ведущая программы "Всё будет хорошо". Она держала руки немного в стороны, чем напоминала наседку. – Тогда что с Ваней Рабиновичем будет? - никак не может успокоиться сторонник антиглобализма. Опять посовещались специалисты, чьи имена на слуху у мирового сообщества.
- В экономике это идет по графе "цеховые издержки". Они неизбежны, - спокойно ответил из президиума один, видимо, из главных конструкторов-модельеров был он.. - Зачем так переживать? Он не будет забыт, смею вас уверить. А если и случится непредвиденное, его семья получит серьезную компенсацию.
Штатский дернул рукой за спиной, в альтернативный президиум смотрит. При его мышцах трудновато это понять, но – прозрение в его глазах все заметнее.. Другой рукой пуговичку на рубашке-косоворотке щупает. Ваня Рабинович - агнец в кудряшках, вернувшийся в сознание, снова начал куда-то уплывать из зала. По-видимому, "компенсацию" он счёл не лучшим из вариантов.
Неожиданно,  внимание присутствующих сосредоточилось на левой стороне президиума. Там о чем-то совещались старенькие дедушки, те, что приехали издалека и обижаемые по местам всякими нехорошими словами. Наступила тишина, когда один из них встал, чуть кашлянул, сказал с московским акцентом:
- Пора поставить точки над "i" - как у нас в Америке  говорят. Объясниться. В чем АНД обвиняют? По мнению некоторых, создание небывало прочной, вечной ткани - не прогрессивно!  Вы поймите: мы берем отбросы, перерабатываем гниль - как это делает гиена, - он обводит глазами зал и, значительно посмотрев, добавляет: - Я бы позволил себе сказать шире - огненная геенна. И после этого нас смеют обвинять те, которые смотрят слишком близко! Нас обвиняют в  некоторых регионах планеты в сгущении тьмы. Ну и что? - опять многозначительный взгляд. - Ну и что? Если мусор не собирать в каком-то месте, на наших зеленых лужайках не будут расти цветы.  Скажем прямо, что в этот тонкий технологический процесс вложены значительные инвестиции. Очень значительные:
И снова выступающий  смотрит в зал, где начинает возникать легкий гул.
- Где-то неизбежно должно быть грязно. Я нарушаю логику?
- Тише, пожалуйста. Тише, - попросил ведущий собрание - доктор известных  химических наук, - и посмотрел на усаживающегося в кресло выступавшего. Почтительно спросил:
- От вашей группы есть ещё желающие?..
Встает ещё один из почтенных. В зале всё стихает. Совсем, от нарастающего напряжения.
- Давайте посмотрим на проблему костюма с точки зрения сегодняшнего дня. В зале находятся представители нашего движения, - старый ученый, а вслед за ним и некоторые из присутствующих посмотрели в сторону пятна из ярких одежд в центральной части зала, ближе к президиуму. - Кто из вас выступит?
В красном пятне, с примесью черного от вечерних смокингов, возникло оживление. Встал один из них:
- Я ношу костюм десять лет. До этого им пользовался мой папа - Борис Михайлович.
- Не надо о папе. Не стоит. А то так далеко уйдем, что и не вернемся. Представьтесь, пожалуйста, - сказал как бы начинающий дремать специалист-технолог, как бы аффинажного производства.
- Желудок. Сергей Борисович Желудок.
- Слушаем вас, господин Желудок.
- Так вот, этот красивый пиджак был пошит из темно-серого костюма моего папы - Бориса Михайловича. Много он повидал в жизни разного. Но всегда был ему впору. Не жал под мышками, если случалось и поработать локтями, расталкивая. Сегодня, когда бываем на заграничных курортах, на знойных пляжах пиджак показывает себя самым достойным образом. Наши пиджаки приветствуются во всех значительных отелях мира. На фига я буду носить другой?
В кругу членов АНД стали тихо переговариваться, подтверждая мысль: "На фига?". А один из них, подвижный, с низким лбом,  выразил мысль так:.
- Фигу вам всем, - этим он заявил, что свой пиджак он не отдаст. И что он удобен при любой власти. А ведь и правда, чувствовалось: некоторым уж очень хотелось его отобрать, уничтожить, называя его ненавистным. Иудиным!
- Фигу вам, - ещё кто-то из них подтвердил настойчивое желание не расставаться с чудом. Другой, рядом, всё пытался рассказать о девических трусиках фасона "Альтернатива", пошитых из этой ткани. И как красиво та девица стала жить: Но его никто не слушал. Устали.
Кажется, всё обсуждено, всё стало на свои места, да тут ещё один придурок нашёлся. Он как крикнет, что было сил:
- Не поклонюсь зверю!
Кажется, это был тот, кто плюнул на костюм во время полевых испытаний. А что он имел ввиду - пойми их, психованных. Под танк готов был прыгнуть. Хорошо, что уберегли костюм. Да, впрочем, что ему сделается?
Его поддержал ещё один,  рядом.
- Число шестьсот шестьдесят шесть - вот что это такое, - он ткнул пальцем в сторону пятна из пиджаков.
Несколько человек в хорошо пошитых куртках, с эмблемами «ANM»,  окруженную двуглавым орлом, шестиконечной звездой, американским иглом, арабской вязью и даже – восходящим солнцем! – недовольно поиграли желваками, чем выразили неприязнь к говорящим.
На этом можно было бы и рассказ закончить, да присутствовала на тех исследованиях-экспериментах ещё одна женщина. Как говорит народ, ходила уже по девятому месяцу. Ей дали слово - уважили. Начала она вроде бы спокойно:
- Понятно, ткань из смрада  и дыма, что поднимается над местом захоронений  и сжигания отходов да мусора. Но вы назовите имя кутюрье, - начала она возбуждаться с задних рядов, размахивая какой-то газетенкой. - Не уйду, пока не назовете: кто закройщик?
Ее вопрос едва слышен, потому что кто-то включил музыку из самого последнего - запись бьющихся болтов в пустой железной бочке. Болты в смятении, по-видимому, и бочка уже проржавела. Всё гремит на фоне свистка. Он периодически затихает, чтобы набрать в себя побольше пара, а потом опять свистит в исступлении. Как будто в последний раз.
На лице готовящейся к материнству - боль. С сочувствием, с холодным сочувствием на нее смотрят несколько человек из утомленных старцев в президиуме.
- Кто кроит, кто шьет костюмы-пиджаки и платья, что одев, человек становится в своей стране скрытым оккупантом? - не может успокоиться женщина в интересном положении. - Это что за способ существования изобретён, матушки мои?! О, Господи, - последнее, что она успела сказать перед тем, как начаться мучительным болям.
Но  её  уже  не было слышно  -  загремели спинки кресел - всё закончилось, наконец. Начали выходить из президиума старцы - им почтительно уступают дорогу. Нескольких человек, из особо впечатлительных представителей СМИ, выводят, поддерживая. Группа из СП "АНД", не смешиваясь с другими, заспешила к своим блестящим автомобилям, оставленным неподалеку на газоне.
-- Фигня, - не может успокоиться один из них при смокинге, в коротких штанишках от Кардена.
Машины срываются с места, блестя никелем, стеклом, лаком, украшениями и глазами тех, кто внутри.
К лимузину в сторонке прошли двое. Они в дорогих,  чистой шерсти, костюмах, скроенных по последней европейской моде. Беседуют между собой доверительно о создании каких- то ячеек, о финансировании их, говорят.
- Мы согрешили, мы накормили глупых досыта. Земля трясётся. Господи, да что же теперь будет, - бормочет тот, что увидел число 666. Он стар, изношен. Одиноко  бредет к выходу. - Чужие в доме, чужие.  Неспособные к покаянию. Лицо прячут, работой не обременены. Вот оно, знамение, - саранча с головами человеков!.. Хозяина в доме нет, - и он вздыхает скорбно.
А женщину увезли, чтоб свершилось таинство явления миру человека. Звук металла еще долго гремел в её ушах. Но она, проклятая Богом  - как и ее прародительница Ева, стонала и кричала и… отступать начал пришедший издалека беснующийся металл. Всё реже, теперь уже непронзительный, свист: Вместо этого - крик органики, он более слышен, он начинает побеждать звуки железа - химического элемента. Вот, появляется крик младенца. Его слышно далеко!..
На этом и простимся с костюмом из искусственной немнущейся ткани, что порождает неспокойствие в обществе. И сегодня он жив, только стал бояться крика, рожденного болью. Тогда он коробится, делая хозяина нагим.
И последнее: ребенок, что возвестил о своем приходе криком, - девочка, 999 года рождения - в материнской рубашке родилась. По народному поверью, - счастливой будет. Надеждой назвали.



Варвары у порога

В век быстрых-пребыстрых технологий их знакомство, а потом и свадебный ужин были скорыми - в автобусе сели рядом. Он назвал себя: "Юра". "Галя Зайцoва,»- ответила она, осматривая мужчину - не упустить бы что в век технологий.
Ему тридцать, скоро год как похоронил жену, преподает какую-то заумь: часами мог сидеть над книжкой о критике какого-то разума. Или - "Закат Европы". (Как будто в другом месте они не такие - что дурью-то маяться?). Но главное для нее в другом: имел маленькую квартирку и недалеко от центра.
Ей двадцать пять. Любимый цвет - розовый, Телец, а по восточному календарю- Змея. Любит ансамбль "Вандалы". Вот о ней, пожалуй, и достаточно. Да, была замужем, но оба раза неудачно - ее родители и теперь уверены, что их девочка заслуживает лучшей доли, чем могли ей дать те "кобельки". Иногда - "бобики" и "мазурики".

«В них есть какой-то хоть и детский,
Но обольщающий обман…» - читал ей вечерами стихи Юрий Иванович. И Галя почувствовала: как будто кто окликает ее. Захотелось положить голову на его плечо и всю жизнь быть рядом.
Сухо шелестит омела,
Тянет вечностью с планет.
И кому какое дело,
Что меня на свете нет.
Под впечатлением этих строчек женщина решила, что если Юра умрет раньше ее, то оставшуюся жизнь она посвятит его памяти.
После дурманящего сладостью месяца молодожен стал подозревать, что его Галчонок (иногда Зайкo) знает из школьной программы мало. Она на это обижалась: "Я работаю инженером, мне некогда думать о каком-то придурке, что рубил старушку-процентщицу топором". Нехорошо стало Юрию Ивановичу от портрета Марии (кинофильм: "Бедная, но не плачет"), но к нему она добавила вырезку из журнала другого киногероя - молодого человека в форме полковника милиции. (Сверхсекретное задание от "самого", два шрама на лице. Усталые глаза полковника свидетельствовали о его доступе к важной информации. Утончен: требует на десерт что-нибудь из фруктов - как это принято у американских суперменов.)
Кстати. У Юрия Ивановича до недавнего времени на стене был портрет-фотография, но какого-то бичары: босой, борода седая в сторону. Нос широкий, некрасивый. Рубаха, подпоясанная ремешком, по-видимому, из какой-то грубой холстины. Длинная, сразу видно, с чужого плеча.
Недавно скучавший без семейного очага, Юрий Иванович стал присматриваться к портрету Марии с приоткрытым ротиком (почти ничего еще не знает) и к вещам в квартире. В себе, как это принято у русских интеллигентов, стал копаться. О влиянии гипноза подумал- достаточно унижений испытала Галина Николаевна.
Но… начитался-таки Юрий Иванович своих умных книг- парализовало. Мало видел, плохо слышал, рот открыт, глаза в потолок. Тянул из-за занавески: "З:."- звал свою Зайкo.
Галине Николаевне посоветовали давать больному на обед что-нибудь из морепродуктов, и Галина Николаевна делала на пару котлетки из трески. Да все напрасно, только тянул Юрий Иванович свое "З..", что-то хотел сказать, но где его поймешь:
Неделю приходил кто-нибудь из ее родителей, вливал в рот ложку микстуры. Но им, стареньким, это было утомительно, и со своей бедой Галина Николаевна скоро осталась одна. Сочувствовали ей на работе, и было ей это приятно пустить слезинку, по щеке, что к публике.
Плохо ей дома. Ночью в груди у паралитика хлюпает, то пищать начинает. Запах, если не сказать - вонь сгустилась, кажется, уже осязаемой стала. На это Галина Николаевна накупила дезодорантов, форточки, уходя, открытыми оставляла. Опять же раздражать начали волосы, особенно борода, которая торчала. Ей, такой молодой, культурной (очищала организм по рецептам гималайских монахов) не ходить же в противогазе! И потом, когда ей кормить, подмывать? Когда? Правда, иногда она выдергивала из под него клеенку, вливала в рот раствор бульонного кубика. Муж он ей - она это понимала…
Зашел как-то вечером мужик один- его Галина Николаевна запомнила со свадебного ужина. Она ему о том, чтоб помог устроить на лечение своего родственничка (ну хоть куда!), он же о смирении. С кровати паралитик мычит, мужик несет какую-то чушь о Боге… Надо отдать должное выдержке женщины: она и слова бранного не сказала, а только открыла дверь да глазами показала через порог.
- Это сколько будет продолжаться?- однажды в сердцах спросила она "этот кусок". Глаз прищурила.- Ведь уже полгода, как ты выставил подбородок- не любила Галина Николаевна несвежий воздух- Скоро в потолок борода упрется,- ее понять можно: молоденькая, походка у нее легкая. В институте училась. Из Конфуция выписывала.
В умных книгах пишут, мол, на стороне полезно забываться - искать там отдушину, через нее втягивать свежего воздуха. Стала забываться "Зайкo" на стороне - порой утром  домой забежать не успевала.
Один мужчина, очень образованный мужчина, как-то принес ей посмотреть иллюстрацию к какой-то «Кама-Сутре» и теперь  она свои познания углубляет- экспериментирует со звуковым сопровождением картинок философского трактата. Да, время наступило людей  свободных, раскованных. И у партнеров, из раскованных, кассеты такие есть, как пускач  они для старого дизеля. Как-то тут ей один попался, и еще не старый, так с ним насмотрелась она кино: Пока-пока завелся мотор. Едва-едва.
Случилось, привела Галина Николаевна к себе мужчину. Был он, Анатолий Викторович, человеком учтивым - у дамы умел целовать ручку. Переступив порог, осмотрел подошвы ботинок - в подъезде темно. Прошел в комнату, ладненько повесил на стул пиджачок- тускло засветились на лацкане пиджака два ромба. Сразу видно: начитанный.
Галина Николаевна на это вздохнула: может ли кто понять ее? А ей так хочется неторопливой вечерней беседы. О красивом. К этому Анатолий Викторович принес бутылку водки и кусок вареной колбасы.
Отнюдь не прост был этот мужчина- любил он эпатаж и уже не мог без него. Имел в своем лексиконе десятка два-три редких слов, накопил и достаточно шуток. Над этим он работал постоянно, отрабатывая "вброс", чем привлекал к себе внимание. Неплохо у него шла статья Ленина "Как нам реорганизовать рабкрин", где он нашел немало из того, что можно трансформировать в шутку. Этим и подчеркивал момент своего присутствия. А ссылка на первоисточник- "Правда" за 23 февраля 1923 годаљ- практически всегда давала желаемый результат. Если глаза у Галины Николаевны были с грустинкой (как хочется поговорить о прекрасном), то Анатолий Викторович имел прищур, какой бывает у завершившего образование. Вот такая личность переступила порог ее квартиры и стала осматриваться.
- Нуте-с, - поводя носом, говорит он, оглядывая убогость комнаты. Потирает руки, как бы готовый оперировать.
Непродолжительная беседа на кухне под мелодию песни "Девушка созрела, что делать?" в исполнении Вани Дальского показала общность интересов в понимании прекрасного- прошли к дивану. За ширмой послышалось присутствие живого существа. Анатолий Викторович заглянул: лежал старик, устремив бороду в потолок, стриженную местами Совсем худой. Анатолий Викторович- человек образованный- поводил рукой перед глазами мужика, чтобы убедиться в достаточной парализации. И нашел ее достаточной. И он решительно отбросил свои выходные трусы. Рубикон пройден, мог бы означать этот жест.
- Как я устала от всего этого - умилялась женщина собою. "Горе ты мое!"- вспомнила она обидные слова Юрия Ивановича и совсем осерчала на свою судьбу. Но обратилась к готовящемуся партнеру, непрезентабельный вид которого обращал на себя внимание: маленький ростом, значительный жировик складкой свисал на животе. Впечатление никудышнее. Она и раньше заметила его кривые ноги, но… не до такой же степени. Мужское достоинство в бок выросло. Поясним: это был результат его падения с платяного шкафа. К сожалению, Анатолий Викторович, прочитав роман с длинным названием "Закройте дверь,- сказал покойник.- Сквозит!", слишком буквально понял описанную в романе любовь: нежные разговоры,  поцелуйчики под звуки раскачиваемой мебели до скрипа, напоминающего птичьи голоса из "Сказок Венского леса". По-видимому, от незнания нотной грамоты и произошло падение Анатолия Викторовича. Известно, что его тогдашняя партнерша в последний момент успела ухватиться за люстру. Со слов соседей, принявших участие в спасении женщины, раскачиваясь, она кричала гортанно. К счастью, для нее все обошлось испугом, а платяных шкафов стала бояться.
Но продолжим.
"Не фиалками здесь благоухает, не фиалками. Привыкла, наверное, дура - думает Анатолий Викторович располагаясь к  партнерше немного боком.- Отвисли уже грудяшки, отвисли, а сказал: "Один чулок оставь"- Нецентровая чувиха, нецентровая… Телка, не выше средней",- думает мужчина с дипломом гуманитария и инженера.
Он – начитанный – рукой по спине провел. На это Галина Николаевна стала  вскрикивать… "Вид делает- сучка",- его-то, Анатолия Викторовича, этими штучками не проведешь. И может от этого какой-то стал он  квелый, расслабился, огонька совсем не стало. Он даже поболтал ногой, находящейся в покое на голове Галины Николаевны. Потыкал пальцем этой ноги в лицо. Партнерша на это чихнула, обрызгав ступню, с явными признаками плоскостопия.
А с портрета на стене  на него невозмутимо смотрел усталый полковник. Многое пережил тот полковник, но какая у него была красивая любовь!
Как-то, покончив со своим главным противником по кличке Чалый, полковник был прижат к реке бандой Гнедого. Река широкая. Но врожденная смекалка и лекции известного профессора позволили ему принять единственно правильное решение - бежать через реку по проводам высоковольтной линии. Пятьсот тысяч вольт! Преодолев таким оригинальным способом реку, он прямо с опоры прыгнул на сосну и продолжил бег по макушкам хвойного леса, отстреливаясь через плечо. Вот тут-то и встретился полковник со своей любовью - капитаном Натали из второго секретного отдела. Преследуемая бандой Маруси Бешеной (транссексуалка, в прошлом - лейтенант Марусичевский) она тоже отстреливалась через плечо. Какая встреча! В совершенно оригинальных - но каких романтичных - условиях произошел их поцелуй. В кроне пушистого кедра, на суку, который потрескивал, готовый обломиться!
Но достаточно. Продолжим об Анатолии Викторовиче, которого мы с вами, надеюсь, уже полюбили. Пока мы вспоминали кадр из известного фильма, полюбившийся нам мужчина – расстроенный весьма своей немощью и отсутствием перспективы – сосредоточился, подобрался, напрягся телом, глазами уперся в бравого полковника на стене и с криком "Ху!..", он соскочил на пол. Стараясь не встретиться взглядом с дамой, он быстро натягивал свои одежды.
На секунду перед дамой  мелькнул портрет Марии, взгляд у нее осуждающий. "Никогда бы она не позволила такому дегенерату быть рядом с собой, - подумала с жалостью к себе Галина Николаевна.
"Галя, ты бы почитала что-нибудь из нашего - Чехов, Тургенев. Вон- Шукшин",- вспомнила оскорбленная женщина. Обидно ей такое было слышать.
"Вот тебе и все твои умные книги,- вспомнил Анатолий Викторович того бородатого деда, что за ширмой, и его книгу на полке "Критика чистого разума".- «Сука,-  подумал он, поворачиваясь к Галине Николаевне. Желание отомстить за  свою неудачу – на его лице.. Полюбопытствовал, что там за ширмой. Действительно, дед был стриженый местами. "Волосизм какой-то",- себе сказал. Было ему в диковинку и при его образовании - паралитики могут плакать. В таком случае можно было бы  сказать из "Рабкрина:" Злобный источник этого : так очевиден, что на это не требуется даже ответа", но не хотелось. Что-то не состоялось внутри.
Галина Николаевна ходила по пыльному ковру, волоча за собою чулок. Много накопилось в доме сора, он притягивался к чулку, делая его некрасивым. Рукой женщина прижимала исцарапанное ухо, которое кровоточило.
Юрий Иванович- любитель умных книг- перестал подавать сигнал "З:з", но дыхание его было еще неспокойным. Нагрузка оказалась огромной- и философу не по плечу.
Вечерний гость, было слышно,  стал собираться в коридоре, чтобы уйти. А его не состоявшаяся любовь уже в розовом халатике, отделанном рюшечками темно-бордового цвета, вышла проводить. Щелкнул замок.
Анатолий Викторович, блеснув ромбами на пиджаке, хотел ударить "Зайко" кулаком в низ живота, да у него не получилось: Галина Николаевна присела, успев повернуться боком. Удар был совсем не больным.
Он тихо вышел, она тихо закрыла дверь.
Успокоилось за ширмой.
Тихонько напевал Ваня Дальский о старенькой озабоченной бабульке.
На кухонном столе лежал еще приличный кусок вареной колбасы. Стояла початая бутылка водки. Скорее паленки. До самого утра подташнивало Галину Николаевну от воспоминаний встречи с Анатолием Викторовичем. А может, и от паленки это. Какая разница?


Служанки


Километрах в двадцати пяти, а может, и тридцати (это как повезет) от райцентра со странным названием Большие Проекты находится деревня Большая Понуровка. Еще недавно — отделение колхоза «Имени тринадцатого партсъезда». Домов пятнадцать в деревеньке, крепкой некогда, а теперь заметно присевшей и кланяющейся в сторону «Проектов» и «Партсъезда».
В стране пробуксовывала перестройка, а в Большую Понуровку, буксуя, въезжала машина. Она скользила с дороги под уклон, разбрасывая в разные стороны грязь.
В кабине сидел старик, одетый по-городскому.  Бритое лицо, светлая рубашка и галстук говорили о другой среде его обитания, нежели деревня Понуровка, пусть и Большая. Поскользив, машина боком въехала в деревню и остановилась у дома, года два пустующего. Перед тем как заглохнуть, мотор хорошо стрельнул глушителем, что говорило о «позднем зажигании». Из кабины тяжело вылез старик, разогнулся, потёр спину в том месте, где бывает радикулит, и стал показывать подошедшим мужикам бумагу на покупку дома. Пошёл во двор, похлопал дверью, ставней. Занёс большой узел, чемодан и баул, какие были у городских лет тридцать назад, и вышел проводить машину. «Ну, отец, давай, — напутствовал молодой шофёр, — держи хвост пистолетом». Он завёл мотор и стал буксовать в обратную сторону. Глушитель ещё звонко стрельнул, напоминая о проблеме. Приезжий смотрел вслед печально — возможно, не понаслышке он был знаком с «поздним временем». А когда машина исчезла за близкими березами, он привалился спиной к столбу ворот и стал смотреть вдаль.
Деревенские начали интересоваться. Старик ответил: да, пенсионер; с севера, где работал на стройке. Подошло еще несколько местных, а это, считай, собралась вся деревня, и
приезжий сообщил, что есть у него дочь, есть внучка. Ничего не сказал о своей старухе. Фамилия у него — Сидоров. Жить он будет здесь... всегда. Он ещё посмотрел далеко, потом перевёл взгляд на тех, кто рядом. Скорее, скользнул по ним взглядом и закрыл глаза. Деревенские стали расходиться, понимая, что по случаю знакомства им ничего не будет.
Первую зиму Дмитрий Петрович ходил по-городскому — в ботинках, куртка у него тёплая, с нашивкой на рукаве. Шею укрывал цветастым шарфом, видели по весне на нём вязаную шапочку, какие любят спортсмены-лыжники. Иногда слова говорил городские.
В тот год дом побелил, пол покрасил, весной энергично огород вскапывал. Осенью урожаем картофеля (он так и сказал: «картофеля») хвалился. Поправил забор. Он так и говорил: забор, а не заплот, как это принято в деревне Большая Понуровка. Слышали — пилой работал, молотком стучал. Говорила потом одна старушка: имел специальную тряпку для мытья полов.
Но скоро обул Сидоров валенки, ватные штаны ему полюбились. Летом стал носить глубокие калоши, удобные ему теперь. Куда-то шарф его цветастый подевался, вязаной шапочки с иностранным словом не стало видно. Городские слова не вспоминал, стал говорить — «картошка».
Заметили некоторые: жилой дом стареет одновременно с хозяином. На связь между ними — более прямую, невидимую многим — намекают. Случайно ли, дом у Дмитрия Петровича начал осыпаться по углам в тот год, когда он летом пальто стал носить? А то ещё и в валенках летним днём выйдет. В тот год дом и сделал реверанс в сторону Больших Проектов. От завалинки доски отвалились, туалет наклонился, заплата из железа на крыше топорщится, на ветру погромыхивает. Хорошо бьёт по крыше листом ветер северный. Лебеда во дворе у него сухая, высокая, шумит горделиво.
Вот пол в доме перестал мыть, а потом и подметать. Паутинка по углам, сажа на стенах в тот год, когда воротник его рубашки затвердел  как накрахмаленный. Известь с потолка на его голову сыплется. В подполье, по углам, овощи догнивают, а рядом со скользкой лестницей — скользкий мешок с давней картошкой. А ведь и прошло-то каких пять-шесть лет...
И вот на этом фоне, фоне мерзости запустения, сидит на крыльце старик. Он дремлет, откинув на столбик голову; рот приоткрыт, а в нём несколько зубов. Вероятно, пародонтозных. Запашок от него... Рукой слюну с бороды сотрёт, а руку — о пальто. Иногда очнётся от дрёмы — забормочет, вспоминать что-то там начнёт. А было, об Ильиче выразился дурно: «Кухарки не могут управлять государством. Не дано! Экую ты хреновину придумал, Ильич. Созидателя нашёл». Ещё и посмотрит в угол двора, куда помои сливает.

* * *
Студента Дмитрия Сидорова учили: страна шагает семимильными шагами, правительство нацеливает строителей на прогрессивное. Прилежно он писал в конспекте и о моральном кодексе строителя коммунизма. Писал, но мало верил «шагам» и «кодексу...». Хотелось ему карьеры после института. Банального роста по службе желал молодой инженер. Это чтоб ему зарплата была побольше, квартира попросторнее. Машину хотел купить. Не дело мне, думал он, в тепле сидеть, штаны в конторе протирать. Попросился на север, на большую стройку,
подшефную комсомолу и под контролем ЦК. Верил-не верил, но был и пафос: «Плотину строим, энергию в Европу бросим».
Фотография у него есть того времени: на фоне огромной реки он —молодой, широкоплечий, улыбающийся. Или среди скал. Лыжи широкие на ногах, ружьё на плече. Шапку снял — тепло ему. Во рту — папироска, а на поясе большой охотничий нож. Случись что, постоять за себя может...
И вот на севере, на шестидесятой параллели, молодой инженер, мастер монтажного участка ходит по строительной площадке в каске набочок. А на рукаве куртки эмблема золотом: строительный кран на фоне восходящего солнца. Да-да, непременно — восходящего. Такая эмблема, как штандарт, говорит о причастности её владельца к особой когорте строителей - монтажникам.
Полгода Дмитрий жил в рабочем общежитии. Нехорошо ему там показалось. Известное дело — молодёжная стройка. Пер-вое время с начальством у него ... отношения, рабочие... с гонорком некоторые. Но верит: лучшее — впереди. Впрочем, и теперь есть кое-что: зарплата северная, гостинку получил. Лодка моторная у него. Друзья. Есть среди них и молодые специалисты. Из незамужних.   Дмитрий уже почти готов приступить и к монтажу собственной семьи, но ему как-то ещё страшновато. Надо, чтоб всё случилось само собою...
Хорошо после длинной северной ночи поехать к югу, где много солнца, и быть свободным. Привалиться к прогретому солнцем камню и слушать море. И чтоб недалеко девушки гуляли стройные, загорелые.
Вот очередной отпуск у мастера монтажного участка. Предчувствует Сидоров шум прибоя, морской ветерок и горячие камни на берегу и встречу со «стройной, неприступной». Да и Дмитрий, если напрямую, не лыком шит: общителен, анекдотов знает достаточно. Почитывает иногда, надбавка у него к северной зарплате. Имеет возможность купить на рынке фрукты, не спрашивая о цене. Класть их в пакет, а потом бросить: «Сколько?..»  Хорошо в молодые годы предчувствовать месяц летний, отпускной.
В это самое время возникло одно обстоятельство, хорошее, в общем-то, обстоятельство, но пока ещё не до конца созревшее для решения. Один «специалист» — тоже молодой и готовый к монтажу семьи — сигналы стал подавать: в отпуск собирается. Она и с главным врачом говорила, и он согласен на её отпуск в это же самое время. И Дима уже в её доме, как говорится, принят. Шанежки, был случай, из теста, очень даже сдобного, кушал. Наташа — хорошая. Всё при ней, но взять и вот так сказать: выходи за меня?!
А её родители к тому, чтобы их дочь поехала «просто так», отнеслись не очень...
Отец тогда за столом сидел, мать — у плиты. Как и положено ей по статусу — поварёшку в руке держала, полотенце на её плече. Их младшая дочь — старшеклассница — в 
 соседней комнате, за книжкой мечтает. Кот у батареи отопления, динамик со стены что-то бормочет о прогрессивном.
Наташа к столу присела, кудряшки у виска поправила. «Хорошо бы поехать к морю в этот отпуск, — говорит и наблюдает, как родители головой согласно кивают. — И Дима едет...».
Конечно, их дочь — не девочка в платьице белом. Но ... поехать с мужчиной, который уже имел время определиться в своих отношениях и не сделал этого?.. (Он что тянет?). И
потом, в случае ошибки, нехорошо будет родителям… Да что попало могут поселковые наговорить! На это последовала следующая реакция: старорежимный отец жевать перестал. Мать замерла с поднятой поварёшкой, но ненадолго. Сестра книжку читать перестала. Если, конечно, читала. А так — всё обычно. Правда, у отца лицо стало грустным. Немного. У матери чуть-чуть растерянность обозначилась. Фактически никто и слова не сказал. А что говорить, если человек взрослый. Поэтому Наташа — специалист ещё молодой  приняла решение: главный врач не отпустил её в отпуск. С кадрами случилась напряженка в это самое время.
Поехал Дмитрий один. Погостил у родителей. На материке (любил он это слово — как из другого мира он прибыл). Родственников навестил, друзей в большом городе у него много. Хорошо, кого-нибудь встретив, по спине похлопать. А на вопрос: «Как жизнь молодая?», ответить: «Строим помаленьку. Строим. На севере». Приятно, если утренний сон оберегают домашние: дверью не стукнут, крышкой кастрюля не звякнет. В доме у них пока всё спокойно. Отец рад: сын у него... нормальный сын. Доволен: у дочери внука в его честь Петром назвали. Жене внучку хочется. На это Дима улыбается широко: он нащупал почву, не поскользнется его нога. Твердь под его ногою — не сомневается.
На большом самолёте отпускник продолжает путь к морю. Его, как и других, уже успевших что-то в жизни, приглашают на посадку. Он целует сестру, обменивается рукопожатием с её мужем. А на полпути к самолёту поворачивается, чтобы ещё раз махнуть рукой. Самолёт ревёт, земля дрожит. И задрожит, если в каждом двигателе лошадиных сил много. Мотор новый, Сидоров молодой — всё как и должно быть.
Он оказался рядом в кресле с блондинкой, у которой «ноги ничего» (во время посадки видел). И волосы у неё красивые: жёлтые, густые — как у известной артистки. Пальчики наманикюренные на «Медицинской газете» лежат, а газета — на круглых коленках. Дмитрий посмотрел одним глазом: что напечатано? Ему газета понравилась: на своём месте она. Неторопливо нащупал он в кармане светлого пиджака пачку сигарет, спросил разрешения, щёлкнул красивой зажигалкой. Прикрыл глаза, как это делают в минуты отдыха те, которые сильные. И у неё достоинства: молодая, красивая причёска,
«Медицинская газета». Опять же о ногах: такие кого хочешь неспокойным сделают. Как бы при регалиях оба, сидят рядом — как не познакомиться?
Её зовут Аней, работает медицинской сестрой в сельской больнице. Не замужем. В отпуске, одна. На это молодой человек незамедлительно ей пообещал, что он не успокоится, пока не устроит Аню с жильём. И доверительно коснулся «Медицинской газеты».
Вышли в аэропорту вместе, чемоданы несут. Местный, что прятался от солнца в тени, к ним подошёл. Весёлый, из тех, которые много знают наперёд. «Для молодых и таких красивых есть комната, — ладошками прихлопнул. — Хотите, верьте, хотите — нет, а недорого, — глаза смеются. — И, между прочим, рядом с пляжем. Кровать в комнате
«агромная». На это Аня задышала, а в комнате с большой кроватью стала отстраняться: «Я вас очень прошу...» , —легко в грудь мужчины упёрлась рукой, другой — на своей груди кофточку держит. Блюдёт себя. Но на юге же они, жарко...
Говорят некоторые, из современных прогрессистов, что в такой стремительности есть особенный шарм — познание тела прежде! В регрессии находят изыск. Проповедуют рудименты — психологию в этом видят особенную, авангард.
Другие, начитавшись ветхих книг, рассуждают так: не должны люди вести себя, как животные. Грех это. В доказательство пример приводят про старого человека по имени Ной и сына его. Снявшего одежды с отца. Говорят, не понравилось отцу «познание тела», разгневался он и в гневе своём завещал: будешь ты и род твой в услужении…
«Широк спектр того запрета», - толкуют они это в Книге. Ладно, пусть их — необразованных по-современному, начитавшихся ветхих книг. Что ни говори, а как приятно зайти человеку в незнакомое место. Но, в особенности, если туда входить запрещено. Дверь отворить: там-то что?
Впрочем, Дмитрий вёл себя, как и положено ему — молодому, у которого кровь играет, насыщенная какими-то там гормонами. Приятно ему покушать зрелую вишню, отпить сладкого вина. В прохладе вечера погладить ковёр на стене, прохладную ткань лёгкой простыни. Мужчина молодой, у него и на минуту кровь в жилах не останавливается.
Они разговаривали, были случаи.
- Слушай, а я о тебе ничего не знаю, — говорит Дима. —
Колись-ка давай. С кем живёшь?
- Одна. В общежитии больницы.
-А родители?
- Мать в своём доме, — к окну отворачивается, кусты наблюдает.
- А отец? Живой? Ты почему с матерью не живёшь? — ему кажется, он задает обычные вопросы.
- Отца не помню. Они разные у нас с сестрой.
- С матерью почему не вместе?
- Не хочу, — Аня раздражается, не в окно, а на него смот-рит, готовая ответить, если потребуется.
Совсем не специально узнал: есть ещё у неё брат. Живёт где-то. Чтобы прекратить неприятный разговор, Аня сказала: «Живёт, ни у кого денег в займы не просит».
С отдыхающими они не сошлись и между собою... так, мелочёвка всякая: о пляже, собака у хозяина злая, или:
- Продуктов много скопилось в холодильнике, — это он,
зная Анину особенность не помнить об этом.
Промолчит на это она, только голову приподнимет над сво-им вязанием. Кстати, за месяц она связала красивый свитер.
Дима любил свитера с глухим воротником. На севере, при встречном хиусе, они хороши. «Следующий раз поедем, — может, и не шутила, а надеялась Аня, — тебе такой же свяжу, шерсть готовь».
Скоро время прошло. На отдыхе они, да и месяц-то фактически медовый у них. Отдохнули, загорели, фруктов съели на год вперёд. Будет им что вспомнить...
Вот он, их самолёт большой, ревёт шибко — обратно летит. Потом — вокзал, вагон с открытой дверью. Аня пальчиком коснулась его носа, в щёку чмокнула, из тамбура ручкой взмахнула. Рядом кондуктор свёрнутым флажком поигрывает. А у Дмитрия в глазах грустинка о прошедшем лете.
Оставил он время и погостить в родительском доме. Любил он выложить на стол подарки. Улыбнуться, сказать остроумное к месту. Утром полежать в постели, и чтоб все знали: не вставал ещё. Есть-есть честолюбие, просматривается.
Потом — север, большая стройка, контора монтажного участка, а в ней — Сидоров. Он тычет пальцем в чертёж. Может это делать и с лёгкой улыбочкой: образование у него, опыт. Местный телефон позванивает: ему разъясняют те, что выше. Могут и неприятности пообещать. Дело обычное. Через неделю у него чувство — как в отпуске и не был. Если и вспомнит Аню, то с размытыми чертами лица. Не смог бы ответить на вопрос: кто она? Да и когда ему вспоминать, если он весь день стройплощадку энергично пересекает. В шахтный колодец спустится, чертёжик туда-сюда повертит—на отметке минус 11,43 его голос слышится. На стройплощадке с плакатов на него мощные рабочие смотрят. «Вперёд!» — призывает один из них в синей спецовке. Когда вспоминать, о лете грустить? Что было, то прошло.
Вечером, усталый, к женскому ушку наклоняется.
— Сильно-пресильно скучал, — шепчет в серёжку. — Наташа хорошая, она лучше всех, — и верит этому.
- А что ты Аней меня называешь? — отстраняется, да
ненадолго. Потому что он — усталый от работы и сытый от блинов — всё более увлекает её за собою на диван. Усталость валит его. И женщина утомлена — на ногах весь день, бедная.
... Что ещё сказать? Да всё у них, молодых, хорошо, по колее перемещаются, а она ведёт к известному маршу. Все симптомы скорого марша налицо: уже в домашнем халатике хлопочет над блинами Наташа. Передничек у неё (с оборочками), домашние туфли (с пампушками) уже прижились в его комнате. Состирнёт иногда... «Решаться надо, решаться. Может, даже завтра, — думает Дмитрий. — Вон какие сегодня были блины, — позволяет себе юмор. — А какие они могут быть, если у неё в тылу мама? — острит, проводив домой «лучшую из всех». — Мамы... они всегда научат дочку... как блин
испечь», — это уже засыпая.
Кстати, мама как-то сказала дочери —так, болтовня женская, что родители у Димы — порядочные. Она это поняла. И ещё: она случайно узнала, что на работе Диму уважают. Наташа на это сказала: «Ну, мама...». Но мама имела намерение закончить: «Если он где-то и погулял — дело холостое. Перебеситься надо мужику».
* * *
В октябре пришло письмо от Ани. Она поздравляла с наступающим праздником и сообщала о своей беременности. И что аборт есть узаконенное убийство, и что она на это не пойдёт. Формируется человек, похожий на родителей! Гены у него, характер... Постепенно стало доходить до него значение слов: гены, характер и «на убийство она не пойдёт». Долго не спал в тот вечер Дмитрий. Курил, окурки из переполненной пепельницы падали — как в кино бывает, по сценарию. Размышлял будущий отец о печальной судьбе сына, растущего без отца, — растёт и ненавидит всех! Но прежде всего — его, Дмитрия Сидорова. За то, что не имел ласки, за то, что его оскорбляли в школе, за болезни, которых могло не быть. За то, что не имел общения с мужчиной-отцом. К кому он обратится, кого помочь попросит? Ублюдок — его школьная кличка!
Невесёлым стал Дмитрий, перестали его радовать успехи на отметке минус 11,43. Не может он ответить Ане: «Это твоя проблема, девочка». Не утешает его сентенция — он мужчина, он такой, как все. Не помогает сентенция, и что ему делать, он не знает.
Гостинка, которую любил, померкла: Наташины домашние туфли, уже прижившиеся в его комнате, теперь не на месте стоят. Один другого носком придавил, пампушка у него наклонилась — пришита плохо. Вечером, уткнувшись лицом в спинку дивана, он слушает, как Наташа стучит в дверь. «Я знаю, ты дома», — говорит. «Можешь ты, наконец, объясниться?» — это назавтра её голос по местному телефону. «Дима! Я видела тебя, тебе плохо, — это ещё через день в прорабской телефон звонит. — Скажи же что-нибудь...».
Захотелось Дмитрию представить Анну в своей комнате. Например, они за столом, ужинают, и он пытается её «разговорить». Для этого он вспоминает летний месяц. И не может ничего вспомнить для «разговора». Или стирает она, у мойки посуду моет... Спиной стоять к нему ей удобно. Не может он объяснить себе этого, но ей удобно — спиной к нему... Ещё уперся лицом Дмитрий в спинку дивана и... Аня идёт по кори-дору, в больничную палату заходит, больному — старому, уже и от жизни уставшему, — укол делает, разноцветные таблетки на прикроватную тумбочку кладёт. Никак не получается у неё улыбки. Не может представить на лице Ани. Знаю, видно, мало, объясняет себе Дмитрий.
С Наташей ему просто, её представить легко. «К примеру, поставим её на то же место, к мойке. Посуду она моет... Но вот поворачивается ко мне и говорит, что они в отделении решили... но главный сказал.., тогда все, кроме Марии Семёновны, — ты знаешь её...». Не стал детализировать Сидоров, ему важно другое: Наташа «говорит» и «ходит по комнате».
Несколько дней Сидоров сидел в конторе, по телефону говорил, но скоро забывал, о чём. Один раз трубы на стеллажах рассматривал, вспоминая, откуда они? Когда принимал?
Объяснился на улице с Наташей. Было холодно, перчатки у него не для севера — руки замёрзли, трясутся. Говорил: «Ты лучше всех, но я не могу иначе, мне очень-очень будет не хватать тебя».
Вечером, на диване, сомнения выказывает: «С одной стороны — сын, по кличке Ублюдок, не совсем здоровый... С другой — Наташа, почти жена, — одним глазом по комнате
 Сидоров смотрит, другой — в подушке. — Если попросить прощения — простит. Думаю, простит... Что делать?» Неделя уже как этот вопрос — рефрен у него.
Утром глядит на шпильку, забытую ею. Пальцем проводит по лакированной поверхности. Вздыхает, как это бывает у юношей. Рукавицу-прихватку с крючка снимает. Они её называли Варварой. «Прихватка останется, Варвары не будет» — хотел сострить, да не смешно ему.
Сегодня, на десять, комиссия по приёму «скрытых работ». Представитель заказчика, генподрядчик, кое-кто из субподрядчиков соберутся на «отметке». Акт на скрытые работы, «форму № 2» подписывать уже время! А он? Его в должности повысили — прорабом стали называть, а он личное выше общественного поставил. Ну хотя бы спустился Сидоров в свой коллектор, посмотрел, что там и как. Нет. У него—рефрен.
Тяжек был выбор, изнурили его сомнения. Вздохнул, когда вышел вечером из почты. «Выезжаю. Жди» — было в телеграмме.
Заехал к родителям, но теперь улыбался не широко. Мать обнял, отцу руку пожал, но не энергично. Его расспрашивали,
он рассказывал — так, вообще. Сестра сказала: «Спешка нужна при ловле блох». Грубовато, конечно. А что он должен делать? Как он должен поступить? Тем и отличается человек от животного. Про порядочность напомнил... А сам и теперь не уверен в своём решении: посмотреть бы на месте ещё надо.
С этим и поехал к Ане. В деревню большую, недалеко от которой что-то нашли в земле и вот-вот начнут «это» выкапывать. Людских ресурсов в регионе для этого достаточно. Квалифицированных ресурсов! — радовались газеты. «Процент окончивших высшие и средние учебные заведения неуклонно растёт!» — взвинчивала народ одна из особенно прогрессивных газет. В те дни уже наладилось регулярное автобусное сообщение между станцией и этой большой деревней. Переросшей себя, уставшей, как утверждают некоторые,  от рёва коров и криков петуха. Но были и недовольные... А разве можно угодить людям? Да, наступил некоторый регресс в деревне, а какие у нас успехи в борьбе за мир. Как бескорыстно нас любят везде!
Но речь теперь о том, что приехавший жених заходил во двор маленького покосившегося домика на окраине большой деревни — центральной усадьбы совхоза-гиганта «Прогресс», а домик был подслеповат. Небо над ним низкое, тяжёлое. Крыша заметно прогнулась. В домике с подслеповатыми окнами и жила Анина мама. Сидоров осмотрел двор оценивающим взглядом: неуютным он ему показался. Первое, что увидел он, — место в огороде, куда помои сливают. Во дворе обрывки бумаги на ветру
шевелятся. «Ветер снег сдувает, земля на огороде голая, мёрзнет», — подумал еще, шагая не покачнувшуюся ступеньку. В дверь стучит и  здоровается с Аниной мамой, носящей красивую фамилию — Хамитянская (Аня была на её, материнской, фамилии). Говорит о себе, улыбается. Наблюдает: ждали его? Мама на него смотрит как человек, имеющий вопрос: ну-ну мил человек, надолго ли к нам? Потом выражение лица плавно
переходит в ответ: «Ох, кобели вы, кобели похотливые». Но, видимо, вспомнив, что её же дочь предупреждала о приезде молодого человека, который... с которым они хотят пожениться, мама стала успокаиваться. Спросила, как зовут, откуда. Немного походила по комнате, половицами поскрипела. Стала сумку для продуктов готовить. Деньги считать, спиной к гостю повернулась. « Щас вернусь», - сказала не поворачиваясь.
Сходила в магазин, на стол покупки выложила: баночку с венгерскими огурцами, свеклой болгарской маринованной. Пакетик карамелек к чаю. В центре стола расположила бутылку водки и кильку в томатном соусе. Начала резать сыр — не зрелый, ещё пахнущий творогом — тут и Аня пришла. Спрашивает:
—Как доехал?
— Хорошо доехал. С автобусом от станции повезло. Как
ты? Здоровье как?
—Нормально.
Помолчали.
—С работы уволилась?
— Увольняюсь, — у стола хлопочет, банки с огурцами, рыбой переставляет.
— Чувствуешь себя как? — известный намёк он делает, плеча её касается.
— Хорошо, — уходит на другую сторону стола, там тарелки ставит аккуратнее.
Стесняется, думает Дмитрий. Стал он чемодан открывать, подарки выкладывать на диван. Как потом узнал — старый, расшатанный, спинкой к стене привалившийся. Мама невесты тёплому платку довольна. «А это нашей новой северянке», — говорит он заготовленную фразу и подаёт Ане унтики. Беспокоится о размере: подойдут ли? Красивые унтики, расшитые бисером, невесте нравятся. Правда, в какой-то миг сомнение возникло у него: не слишком ли намётано бисера? А сам всё прислушивался, ждал: вот стукнет у калитки щеколда, дверь
откроется. Люди станут входить. Его новая родня. Но чемодан его вместительный, накладено там достаточно. Был, на всякий случай, куплен и небольшой плюшевый мишка. Хорошо будет его подать со словами: «Слышал, слышал я о таком мальчике (девочке) по имени...».
Но не звякнула щеколда, не стукнула во дворе калитка, дверь не отворилась, впуская родню. Сели за стол, молча ели северную рыбу. Хорошую рыбку он привёз, так что осталась нетронутой килька. После «Столичной» венгерскими огурчиками закусили. Чай грузинский попили с сыром, сахаром. «Видимо, у старухи огород не родит, — подумал Дмитрий, — чтобы варенья-разносолы иметь. Потом живёт одна, для кого садить?». Прав гость, прав: когда ей? К весне ещё и прикупать приходится овощей. Когда ей огородом заниматься, если каждый день ходит дежурить в присутствие? И ночью там же, но уже основные фонды сторожит.
Два дня, пока Аня собиралась, Сидоров наблюдал из окна жизнь. Окраина села. С другой стороны его, в километре-двух, рабочий посёлок растёт. Там иногда погромыхивает, что-то добывается, перерабатывается. Кто-нибудь из местных «работяг» пройдёт. Зима, морозец, а он в сапогах, потому как на производстве работает. Нет и нет, здесь не деревня-село, но ещё и не город. Переходным состоянием это называется. При ускоренном режиме.
Утром с тёщей — уже так про себя называл — словом перебросится. Он спросит, она ответит. Весь день один. Ночью с Аней. Сон у неё хороший, спокойный. Лишний раз не пошевелится.
Оставаясь в доме один, Дмитрий мог осмотреться и понять его назначение: укрыть людей от непогоды. В нём толь-ко жизненно необходимое: крыша, стены. Есть печь, но как не мастер её клал, а ученик. Строителю видно: для прочистки ходов лючки не оставлены. Кирпичи придётся вынимать, по дому сорить. «Да... ремонт нужен. Ремонт.
Давненько тут мужика не было, давненько», — осматривается Сидоров.
Потом в окно посмотрит, за сорокой на колу понаблюдает. Во двор выйдет, на крыльце постоит, лёгким морозцем подышит. Привалится спиной к навесу крыльца, а на плечи у него куртка накинута. Сваебойка где-то стучит. Индустриальным методом строят: на бетонный каркас бетонные стены цепля-ют. В огород Сидоров посмотрит: «Совсем пусто, — подумает. — В туалете только согнувшись стоять можно. Как недавно въехали в дом. Или — съезжают».
Между прочим, кошка у тёщи интересная. Очень быстро ест. Большая, шерсть у неё густая, недовольная всегда. Впечатление, что людей она не уважает. Похватает с пола очистки овощей, хлеб и быстрее к двери. Как-то хотел Дима погладить её, но на это она стала бить по полу хвостом, клыки показала. Жёлтые, крупные. Глазом нехорошим подмигнула. Вроде она понимает побольше, чем некоторые думают о ней и .. .не надо, не надо этих телячьих нежностей. И, сам не зная почему, вспомнил Дима, что знающие люди говорят: со временем животные становятся похожими на своих хозяев.
 Наблюдать за кошкой ему интересно: прыжки по глубокому снегу делает большие. Как-то красиво взяла изгородь и исчезла в покосившейся постройке чужого огорода. Там скоро закричали куры. По-видимому, явление кошки в курятник было не первым: на крик хлопнула дверь и в сторону строения побежала по-домашнему одетая женщина. Выкрикивая «Ирод!», она махала над головой палкой. Животное выскочило из известной ему лазейки и в несколько крупных красивых прыжков достигло маленького строения в соседнем огороде. Она залезла повыше, приподняла заднюю лапу и стала что-то там делать. Очень даже спокойно делать. Фактически манкируя присутствием человека.
«Это какая же напасть у нас появилась, — взвизгнула на слове «напасть» хозяйка кур. — Это какую же он курочку задавил на прошлой неделе! — говорила она громко в сторону Дмитрия. Ещё надеялась: из соседей кто услышит... — Все, ну все как есть дыры в стайке забила, но он же - зверюга — где-то находит себе лаз. У, Ирод!»
Она громко плюнула в сторону туалета, где сидела не до конца одомашненная кошка. Которая понимает людей, ей импонирует их гуманизм, но она обременена наследственностью. Её генам тысячи лет, она не может без промысла. Вот почему на причитания, если не сказать более, — оскорбления, кошка не перестала поднимать заднюю лапку, а только повернула голову, чтобы посмотреть.
В дом зайдет Дмитрий. Тепло, печь топится, дрова потрескивают, но неуютно ему от угла, где умывальник. Он как-то, когда никого не было, подтёр там. Но уже от стен пахнет.
В отъезд собирались, когда пришёл молодой парень, чей-то племянник. С порога он заговорил о деньгах, которые кто-то должен за дрова. Говорил в угол, смотрел в другой. Иногда бросал взгляд на Дмитрия, как бы приглашал его в свидетели. А ему захотелось, чтобы племянник этот был как минимум внучатым. Или ещё каким, но непременно подальше. Паренёк квасил губы, выказывая превосходство. Шапки не снял, воротник старого пальто с лица не убрал — как прикрывал им себя. На пальце он носил перстень из жёлтого металла. Большой, в виде черепа. «Чудо-печь мы вам не вернём, — говорит. — Тётка Настёна — хорошая», — это как попрощался он с Дмитрием. Для чего пришлось на него посмотреть. И исчез как привидение: возникло — исчезло, а между этим его надо потерпеть. Не услышал Сидоров, как во дворе щеколда стукнула. В окне тень не мелькнула. Но то, что всё было, свидетельствовала лужа на полу. Она растекается — всё случилось, и недавно. Аня разогнулась над чемоданом, тёща шевельнулась на стуле. Как из гипноза они стали выходить. «Непонятно, — думает молодожён, — ка-кая-то тётя Настя, чудо-печь. Дрова. Никто не пришёл познакомиться, Аню проводить».

Правда, уже к ночи, зашли подружки Анины. Одеты хорошо, перстни-кольца у них, духами стала наполняться комната. Макияж в меру. Приятные молодые женщины, одеты в импортное, но... если бы это было возможно, не говорили бы. Совсем.
Одна из них, Марина Зайцoва, замужем. Дочка у неё маленькая, в ясельки носят её. Галей зовут. Трудится Марина инженером по снабжению крупных сельскохозяйственных
комплексов. Осуществляет комплексные поставки в эти сельскохозяйственные комплексы. Хочется ей в городе большом пожить, где есть театр и где она сможет дать дочери хорошее образование.
Другая — у неё красивый свитер, весь в зигзагах — подвизалась на ниве торговли. Качество поступающих товаров она контролирует. («Работа у неё хорошая, — скажет о ней потом Аня. — Там всегда можно иметь». Сидоров это понимал, он бы и сам не отказался «всегда иметь».)
- У вас на севере хорошая квартира? — это спрашивает Марина Зайцoва. — А то, что ни спросим у Аньки, один у неё ответ: «Не знаю».
- Есть кто-нибудь в торговле? Сейчас без этого скучно, — это другая. Она вынимает из сумки свёрток с копчёной колба-сой. «Дэффэцит», — говорит, хихикая.
- Катька, которая любит Катрин называться, аж синяя. Всё спрашивает: «Он — бобёр? Он — бобёр? А я ей: «А за кого Анька пойдет, если образование у неё, фигурка?»
Глазками обе стреляют в Сидорова. Он же подумал о них не очень хорошо — о возможном использовании подруг в ка-ком-нибудь групповом деле. Общего много: себя нашли, жизнью довольны и другим того желают.
Только эти двое и пришли попрощаться с Аней. Видимо, из самых близких были эти подруги. Но показалось Дмитрию -немного стеснялась их Аня. Подумал об этом утром, когда уже к вокзалу шли. Непонятное чувство тревоги от выполнения
ненужного, лишённого смысла, труда стало наполнять его сознание. Если коротко обозначить это чувство, то оно близко к вопросу: «Почему я здесь?»
— «Интересно, — думает Дмитрий, неся в руке наполовину пустой чемодан. — Чёрт-те что! — сердится, перешагивая на тропе пьяную отрыжку. — Странно, проводить никто не пришёл», — это уже подходя к автовокзалу.
— «Вот и пришли, Димушкин», — сказала Аня, ласкаясь.
Погостили немного у Сидоровых. Всё было хорошо, но у
Ани, видимо, уже началась известная перестройка организма. Приберёт со стола, состирнёт себе и опять на кровать с вязанием. Читать любила. Родным и поговорить-то с ней путём не пришлось.
Весной постройком выделил Сидоровым квартиру из трёх комнат. Прямо из роддома перевёз туда молодой отец маму с дочкой. Незамедлительно об этом сообщил бабушкам. С друзьями в тот день собрались хорошо... Уже через два дня была получена авиабандероль с вопросом: как назовёте? К вопросу прилагались тёплые ползунки. Ещё отец интересовался: достаточно ли малышке будет солнца в комнате?
Да, достаточно будет солнца летом, об этом побеспокоился молодой Сидоров. Ещё пахнет краской квартира, но не в тягость это молодой семье. Напоминает, что у них начало новой жизни и что глава семьи — сильный. Твердь под ногами его. А на улице солнце весеннее, уже яркое, через штору комнату освещает. Узор на шторах замысловат — ритм его дано понять внимательному. На жене и дочери тени: пересекаются, уходят в сторону. Аня после обеда дремлет. Рука у края кровати лежит — не упала бы дочь. Жанной её мама назвала.
В радость молодому отцу и дочка, и жена, квартира светлая. На улице весна. Лето скоро. Их лето. Из окна далеко тайга видна. Сколько хватает глаз — тайга. Она уходит туда, где ник-то не живёт. По весне там токуют глухари, в реке рыба. На островах сосны, источающие запах смолы.
Но будни у молодого отца — не до глухарей и стерляди ему. Будни, о которых когда-то понаслышке знал. Об одежде и детском питании надо беспокоиться. Хорошо бы и кормящей маме фруктов купить. Ночью дочь плачет, внимания к себе требует. Болеет она, не болеет, а утром ему на работу надо. План у него...
В один из летних дней, возвращаясь с работы и неся сумку с продуктами, встретил Дмитрий Наташину маму. Дочь её теперь живёт в большом городе, замуж вышла. Оба работают, всё хорошо у них. «Я понимаю тебя, Дима, ты — порядочный», — как успокаивает его несостоявшаяся тёща. Глаза у неё грустные, а у него сумка после магазинов тяжёлая, как там из несъедобного накладено. Стали прощаться, улыбка у Сидорова вымученная. Пошёл он в следующий на его пути магазин, там постоял, наблюдая. На набережной посидел на скамейке — рукам отдых дал. Думает о какой-то ерунде: лето у него нынче было незаметным. Прошло быстро. Конец августа.
Во дворе встретил Аню. Вечер тёплый, тихий, на голубом небе тучки весёлые, барашками, а он, Сидоров, неожиданно отчуждение испытал к жене и дочери. Одновременно к обеим. Вечер тёплый, мошки нет, а у него чувство такое. Небо голубое, в барашках, Аня — молодая и красивая. Жанночка в коляске посапывает. Мордашка у неё детская, щёчки у неё красненькие, шапочка у неё в оборочках. Прогулку они совершают, положенный им моцион имеют. Картина умилительная, а он чужими их, враждебными ему, почувствовал. Как какой его внутренний механизм сработал не ко времени.
- Пойдём домой? — спрашивает Аня. — Погуляли мы с твоей дочкой достаточно, — настроение у неё хорошее.
- Угу, — кивает Дмитрий. Провинившимся себя чувствует.
Однообразна у Сидоровых жизнь. Он деньги зарабатывает, продуктами обеспечивает. Аня домом занимается. За ужином
о здоровье дочери поговорят. Будни. Редко какой день в памяти останется.
— Как мать, что пишет? — суббота, вечер. Вечер, кстати,
похожий на тот, когда он хотел силою своего воображения пред-
ставить Аню в его квартире, и о чём они говорили. Теперь и
представлять не надо — вот он, этот вечер.
На пенсии.
— Письмо получила? Я не знал...
— Ещё то, — Аня встала у мойки, посуду моет.
— Это, которое — год назад?
— Да, — над мойкой склоняется.
Надо сказать, если у них заходил с Аней разговор о её работе или, например, о том мужчине в кожаной куртке, с кото-рым её видел однажды на улице Дмитрий, Аня уходила к дочери, чтобы ухаживать за ней. Теперь дочь уже болыпенькая, не болеет... Спит, наверное. Ничто не беспокоит их субботний вечер.
- Давно хочу спросить: а где брат, с ним что? — сам ложечку на столе пальцем нажимает, её перевернуть хочет. Играет ложечкой. В доме пока всё спокойно. Никто не боле-ет, гречневой крупы «достал». Масла постного на зиму за-готовил.
- Не знаю. Живёт, — тарелкой в мойке стукнула.
- Где? — спрашивает муж. Спокойно спрашивает — су-бота, вечер. После обеда поспал немного. На работе у него не то чтобы хорошо —такого на стройке не бывает, а терпимо. А при «терпимо» могут и квартальную премию дать. Есть проблемы, есть, но жить можно.
- Не знаю, — Аня заметно раздражена. Она энергичнее начинает мыть посуду, от этого и низ её домашнего платьица становится неспокойным.
- Мать с ним переписывается? — в вопросе его пусть небольшое, но высокомерие: он в гуще жизни. На большой стройке он, получает на уровне. И потом: нет-нет да почитает что из серьёзной литературы. А прочтя, отложит книгу, задумается.
- Вот у неё и спроси, — Аня поворачивается, смотрит на
него. Готовая ещё сказать... Идёт в другую комнату, там стучит дверцей шкафа.
Сидоров в коридор прошёл: плечо приподнято, лоб гармошкой. В темноте походил. Лицо у него сосредоточенное, с этим и в спальню прошёл. Ему непонятно...
- А сестра, у неё что? — не может остановиться супруг.
- Что, что! Тебе какое дело? — мимо его идёт. — Я твоей роднёй не интересуюсь и мою оставь в покое, — это уже из кухни крикнула.
Дмитрий совсем не хотел обидеть, ему просто непонятно... Пошёл мириться. Аня стояла в кухне у окна. В тёмной комнате хорошо видно, как неспокойно на улице: фонарь качается, скрип его слышен. Резкие тени по стенам мечутся, лицо от этого у Ани меняется. Беззащитной показалась ему жена. Первую встречу в самолёте вспомнил. Как радовалась она новой квартире... Как такое забыть? Нехорошо ему — обидел Аню. К лицу её стал присматриваться: «Ты извини меня. Я не хотел, — рукой её плечо погладил. — Ты же видишь...».
Эти слова — «ты же видишь» — и себе не смог бы объяснить. Он убрал с прохода стул Жанны, поставил его к столу, на место.
- Оставь мою родню, меня оставь в покое, — тихо сказа-
ла Анна. — Сидит брат. Пьёт, сидит. Что тебе ещё надо от
меня? — прошла к столу и этим же стулом о пол стукнула. —
Туберкулёзом болен. Этого тебе достаточно?
Дмитрий в другую комнату ушёл, там, в темноте походил, руки за спиной подержал. «Появился человек, вырос до полового созревания, причём без отца вырос и... привет семье, — он собирает лоб гармошкой, голову к плечу клонит. Это он так выражает недоумение. На полу под ногой игрушка хрустнула. — Отец при этом ... присутствует некоторое время, —он откидывает ногой остатки пластмассы. — Где попало, где попало игрушки валяются... Ножницы, если надо, никогда не найдёшь, — и это присовокупил. Но не остановился, а, походив в темноте, сделал предположение: заведи он любовницу Аня расстроилась бы от этого мало. Объяснить себя могла бы нехорошим мужем.— Нет-нет, она, уверен, не была бы против, — ходит в темноте, мысли у него несветлые. Поток мысли какой-то беспросветный: ножницы, сломанная игрушка, любовница. — На работу Ане надо устраиваться, на работу, — в другое упёрлась его мысль. — Утром обязательно поговорю».
Но Ане так и не пришлось поработать — горлышко слабое у дочери. Что ни весна — ангина у неё, да с нарывами. Корь перенесла, годом раньше свинкой переболела. Лекарства ей надо принимать аккуратно. А если здоровье позволяет, погода хоро-шая, то и погулять. И непременно — дважды: утром и к вечеру. Одевать только надо девочку соответственно — здесь глаз да глаз нужен. Естественно, Аня всё больше при дочери. И на прогулке, и дома. Уютно в её комнате тепловентилятор шумит, Жанна с куклой разговаривает, мама после обеда дремлет. Потом — телевизор, если интересная программа. Книгу почитает. Кто-то ей давал очень даже интересные книжки. На
 обложках у следователей глаза усталые, девицы грудастые, а глаза у них невинные-невинные. У преступников лица... Не дышат они интеллектом.
Так и день проходит, Сидоров скоро с работы заявится. Надо ужин готовить, с веником по комнатам пройтись. А он всё-то недоволен: пальцем проведет по полированной поверхности, оставит след и смотрит. Порядком Ане эти взгляды надоели, всё меньше обращает внимания на них. Иногда только скажет: «Какой же ты тяжёлый человек, Сидоров».
Права жена в этом, права. Резковата, конечно, но это от замкнутости, однообразия её жизни. Нигде не бывают. На юг, к морю бы им, да возможности нет. Север, расходы большие...
В августе, если погода позволяла, плавали на острова. Лучшее время их. Каждый день в памяти. Задолго до «дня X» (отплытия) разрабатывался «вектор движения». Хорошо было планировать, уточнять. Глаза у Ани при этом... хорошие глаза у Ани. И дочь тут же, с воспоминаниями о прошлом лете. Дмитрий Сидоров — глава семьи и добытчик — покровительствует этому. Он знает, какой и сколько можно «взять» рыбы. Груздь сырой пошёл, брусника по островам...
* * *
Краток отпуск (за вторую половину Сидоров брал компенсацию — на севере живут, расходы большие), а длинна зимняя ночь. Света солнечного мало, от этого и раздражительность. Стрессом это называется. Опять же, напомним, тяжеловат был Дмитрий характером. Один след пальцем на пыльной полировке мебели чего стоит...
Мало с кем сходилась Аня. Дружила с одной замужней, с окраины посёлка. Можно ли это дружбой назвать? Разговоры их — без начала, оканчивались ничем.
Подруга входила шумно, дышала тяжело. Снимала кожаное пальто на меху — престижное в их местах. Кричала почти в лицо: «Сидоров, привет. Принеси-ка мне плечики». Вешала пальто, недолго любовалась им, брала свою сумочку, в которой, в этом уверен Сидоров, была и пачка сигарет. Женщины уходили в детскую комнату и подруга говорила:
- А мой-то мужик что удумал! — это о своём муже. (Зарабатывает мало. И вообще...)
- А мне Танька, я тебе о ней в прошлый раз рассказывала, и отвечает, — это уже  о подчинённой ей продавщице. — Вот стервоза, а? — говорила подруга, ставшая заведующей секцией (у неё был диплом об окончании). —Зарплата, видите ли, у неё маленькая...
— Нет, дорогой ты наш покупатель, на дурничку у нас не пройдёт. Где чек? — это о слабом головкой пенсионере. — Так он, он —аж синий.
«Аж синий» уже слышал Дмитрий. Как и другое: о муже, о подчинённой продавщице. А покупатели? На это отвечала Аня.
— Обнаглели... — её не видно, но её легко представить в кресле, перебирающей что-нибудь руками.
— Если нет образования, что рыпаться?
— Они думают: кругом придурки, — комментарий к поведению обнаглевшего старичка.
Не любил Дмитрий подругу Ани — курила в комнате.
Реже ездила к ней Аня. Туда же наезжала ещё одна, из осведомлённых. Она что-то заканчивала и до сих пор не утратила интерес к учёным вопросам.
— Есть доказательства: на Кавказе живут снежные люди. В пещерах, — начинает хозяйка о главном для неё на сегодня.
— Появились мутанты от совокупления сириусян с нашими землянками, — другая, из осведомлённых, не утратившая интереса к учёным вопросам (вероятно, из тех она, которым лучше бы и не говорить. Совсем.). — Признаюсь вам, девочки, встретился мне в автобусе два месяца назад один тип... Интересный такой, только каким-то дымом от него воняет. Он мне говорит, а я как в гипнозе. Пальцем тычет в живот, а я понять ничего не могу.... Пошла с ним. Всё там у них грохочет, дым. А я такой слабой стала, ноги совсем не держат. Рядом какой-то топчан, на него грязная  фуфайка брошена... Очнулась уже только на дворе. Темно, какое-то их животное о ногу трется. Я — бежать. Как я бежала... Теперь вот на солёное тянет. Известь ела. На днях у гинеколога была – восемь недель беременности, — печально закончила она. — А муж третий месяц за Полярным кругом. Деньгу добывает.
— Острят, надеюсь, — говорил на это Сидоров, слушая рассказ жены о посещении подруг. Наблюдал: не улыбнётся ли?
— Я, конечно, не верю, — говорила Аня, — но нельзя и исключать. .. Про это сейчас много пишут.
— А что, снежные люди пока не замечены в автобусах? —
ещё смотрел. Нет, Аня не любит улыбаться.
— Ничего нельзя тебе рассказывать. Ничего. Сколько раз
зарекалась. Может, когда и шутим... А ты на себя посмотри:
только и научился, что язвить.
Последнее время Дмитрий надеялся на новую знакомую жены из соседнего подъезда; мальчик у неё, одних лет с его дочерью. Иногда они выходили с детьми во двор. Дети
 мячом играют, мамы с вязанием. Делятся опытом лечения настоями трав и подготовки детей к школе. Говорят между собою понятно.
Надеялся Дмитрий на новую знакомую, язвил иногда — остался ещё у него комплекс человека, который покупает на рынке фрукты, не спрашивая о цене. Который ещё поигрывает блестящей зажигалкой. А фактически — надо бы ему язычок-то свой попридержать. Сам он, как говорится, тоже «отнюдь и отнюдь». Только не дымом пропах, а смесью ацетилена, электросварки и морозного воздуха. Чем он лучше, если в конце квартала пришла к нему бабёнка от заказчика, а он ни много, ни мало... Говорить противно!
Группу заказчика интересовала обоснованность перерасхода цельнотянутых труб «на отметке», а бабёнка оказалась гладенькой, домашней, мягко-уютной. Очёчками в золотой оправе стала на него сверкать, а за ними глазки невинные. Раз-другой по прорабской прошла, рассуждая о цельнотянутых трубах, а попка у неё — ядрёная. Сразу видно: серьёзный представитель группы заказчика. Серьёзный. А он?
Не желаем описывать маразм случившегося. Только суть.
1. Замужем. Муж у неё хороший (она настаивала на этом).
2. Беременна. Это особенно заметно, если женщина становится в прорабской на четвереньки.
3. Имени её старший прораб не расслышал сразу, а после полового акта посчитал спрашивать даму об этом бестактно.
4. Акт был совершён под переходящим вымпелом победителя социалистического соревнования. Прямо-прямо под гордым профилем Ильича!
5. Колготки у дамы пришли в негодность (цементная стяжка по бетонному полу выполнена с нарушениями СНиП-III).
Далее о мужчине.
1. На подсознательном уровне возник интерес опроститься-опуститься, но, вылезая из ямы, обнаружил: в помойке он был.
2. Плохо ему стало — не то слово. Противен он себе!
—Сколько месяцев?
— Сколько есть, все мои. Ещё можно, — ответила представитель группы заказчика (она массировала колени).
Несколько дней Дмитрий ходил, присматривался к другим: не пахнет от него? Через пару недель позвонил в группу заказчика и предложил сверить расход труб импортного производства, но уже со спиральным швом. Ему была обещана «сверка» на послезавтра. И опять как вылез он из нечистот. И ей не в радость «сверка»: хлюпала носом, сопельки вытирала платочком. О себе сказала: «Гадкая я, гадкая... Муж у меня вон какой хороший».
Так что имел ли право язвить Сидоров? Как говорится, сам такой... Года через три он случайно встретил её с пацанёнком. Подумал о нём тоскливо. Непонятную обречённость почувствовал широко раскинувшегося вокруг индустриального пейзажа. Насыщенного кранами, эстакадами, трубами, что уже в самое небо дымят. Лебедки повизгивают заносчиво, поднимая высоко.
... Но вот в доме Сидоровых событие. Долгожданное, значительное: дочь в школу пошла. Выросла девочка хорошо, не по северному румянец на щеке — папа содержит, мама у неё по дому.
Дмитрий опять к жене: «Аня, на севере живём, иди работать. Всё дорого. Халат у тебя... Диван ни сегодня-завтра развалится. Подбери работу. По душе чтоб... Копейки
сбережений нет».
Устроилась Аня в отделение, где раньше Наташа работала. Уходила утром невыспавшаяся, возвращалась усталая.
А через месяц вернулась в слезах, стала лицо в подушку прятать. Обувь не сняла — расстроил кто-то сильно. Сидоров стал заходить с разных сторон, расспрашивать. Волосы жёлтые гладить. Немного успокоившись, она подняла к нему лицо: «Я что, больным анекдоты нанялась рассказывать? Я — сестра. Медицинская, — она ещё повсхлипывала. — Этот участник войны... ну и что из того, что участник? Что? Пидорок он несчастный». «Пидорок» — неожиданно для него. По крайней мере этого слова не должно быть в его доме...
Случилось в это время ещё одно обстоятельство: подозрительное обнаружилось в здоровье дочери. Скоро об этом, к счастью, забылось. Но Аня была права: «Простит ли нам Жанна, когда вырастет? Вон Мария Ивановна без своей брызгалки-ингалятора уже на улицу не выходит, — говорила, поднимая глаза. — Задыхается. На днях во дворе видела».
Дмитрий не знаком с Марией Ивановной, но понимал: дочь у него, её беречь надо. Вынуждена была уволиться Аня с работы. Бог с ним, с диваном старым и халатиком Ани; не надо и сбережений.
Случайно разговорился Дмитрий с одним из больничных, но не случайно стал спрашивать, почему не смогла работать Аня. Ответил больничный так: «Пока в спину не толкнут — со стула не встанет, — он немного ещё поотворачивался и закончил: — Грубовата она у вас».
Была какая-то полоса невезений, стечение обстоятельств. Начнёт Дмитрий говорить с женой о её работе, какая-нибудь да беда случится с Жанной. Ангина у неё, ногу как-то подвернула. Стал он Аню в недосмотре за дочерью упрекать: «Когда ты выспишься, наконец? Живот твой уже раньше тебя стал показываться из-за угла». Конечно, это преувеличение. И по поводу «пыль везде» — не прав. Ещё говорил: «Ходишь и спишь на ходу».
В ноябре, вернувшись с работы в один из вечеров - пасмурных и тоскливых, Дмитрий увидел Аню не в унынии, как обычно, а ещё и расстроенной. Веки красные. Платочек в руке мнет. Перед ней на столе лежало письмо от матери, где сообщалось о смерти Аниного брата Веньки. Его выпустили из зоны, чтоб помер по-человечески. Особенно расстроили Аню слова о последних часах жизни брата. «Перед смертью, — писала мать, — пытал у меня: почему он такой, что смеялся над другими? Говорил, одно хорошее сделал — изувечил в зоне какого-то сборщика клюквы. За него и добавили ему срок». Еще тёща писала, что Венька вспоминал, как он с Аней в детстве бегал босиком по лужам и сам плакал. А когда стал отходить, то в беспамятстве говорил: почему он и за что? Переживал, что изгалялся над каким-то стариком, потому что тот смотрел ему в глаза.
«Кланяются, — писала тёща, — сестра Ольга и её муж. Он удочерил её Катьку. Мебель новую они купили. Муж хороший, живут дружно, но шибко строгий он к ней. Смотрит за ней строго, а то и похуже бывает. Я Ольге говорила, чтоб пригрозила ему милицией, но она сказала, что любит его и чтоб я не лезла в их дела. Говорит, что в мае у них будет ребёнок и обязательно—мальчик».
Дмитрий впервые видел такой расстроенной жену. Он цело-вал солёную щёку, прижимал её к себе: «Что делать, что делать? Надо жить», — говорил он ей в ухо.
В тот вечер они пили чай с мёдом и тогда же решили летом съездить к старикам. Он уверен: им это будет приятно. Ещё Дмитрий объяснил, что «клюквенник», — он знает, потому как на севере живёт, — это церковный вор. На это Аня сказала: «Пусть. Так ему и надо».
— Купи-ка пряжи, — сказала она. — Я свяжу что-нибудь.
—Прекрасная задумка.
— Свяжу-ка я твоему любимому папеньке... пуловер.
— Прекрасная задумка. Прекрасная. Болеет отец. Теперь ему внимание особенно дорого. Его радость гарантирую.
Они сидели на кухне. Муж и жена, чай пьют. Он откинулся на спинку стула, его рука на столе свободно лежит. Она иногда встаёт, чтобы подать мужу, убрать. Хороший это был вечер. Памятный. Летом и поехали навестить родителей. У отца походка изменилась. Старческой называется такая походка. Какой-то мнительный он. Говорит с Аней, а сам нет-нет да в глаза заглянет. Как ответ там ищет. Трудно сказать, что есть следствие, а что причина, и тем более — что есть предтеча всему, но только и Аня обременена чем-то. Стариков, как говорится, хлебом не корми, а только дай поговорить. А она свёкру носки вяжет, или где-нибудь в уголке книжку читает. Дочь к ней жмётся. К своей тётке отказывается ходить: «А что она... разговаривает?»
Потом поехали гостить к Аниной маме. Окна её дома всё так же в землю смотрят, один в сторону отворачивается. Под ним на завалинке всё та же кошка — состарившаяся, местами облезлая. Шея, с пучками редких на ней волос, просвечивает. Подслеповатыми глазами на Дмитрия посмотрела. Видимо, набегалась... Фактически и материнства-то не испытала — тёща аккуратно топила её котят в ведре. И она — её хозяйка — постарела, и её «горки» оказались крутыми. В один из вечеров Дмитрий испытал острое чувство жалости к старому человеку: тёща стояла у стола, держалась за него. Как земля у неё под ногами неспокойна. «Старость», — подумал о Хамитянской зять. Ему стало жалко её. «Садитесь, мама», — впервые так назвал её. Стул подвинул, за локоть поддержал.
Свою усадьбу «со всеми надворными постройками» старуха завещала Кате. Ходит к ней внучка аккуратно: принесёт из магазина продуктов, дров наносит, пол подотрёт. С бабуш-
кой поговорит. Оля с мужем приходили знакомиться. А он и правда, хороший: внимательно слушает, о чем ему говорят. Рядом — жена, но впечатление такое: чуть сбоку и за мужем она. Один раз Дмитрий видел: щекой к его плечу прислонилась. В пелёнках у неё новая жизнь копошится. Свояком Оля называла Дмитрия.
На окраине села рабочий посёлок вырос, на деревню наступает. Уже недалеко сваебойка стучит. Деревянные дома вздрагивают. А среди них есть и хорошие постройки. Кирпичные, на хороших фундаментах. Содрогаются и кирпичные, и на каменных фундаментах. Сварка по ночам сверкает в тёмное небо. Явный прогресс. Анины подруги разъехались — за ещё большим прогрессом в город устремились. И Аня всё реже вяжет, всё больше с книжкой, в уголке. Иногда только посмотрит вокруг себя грустно. Видимо, тоскует она по отчему дому, которого нет.
* * *
Так и годы прошли. Аня — дома, с дочерью. Дмитрий денежку зарабатывал, продукты носил. Дочери уже шестнадцать. Красивая девушка — ничего не скажешь... Одевается хорошо — возраст у неё такой. Дублёнка, костюмчики к лицу. Через знакомых сапоги ей купили. Хорошие сапожки, тёплые. Не у многих в их классе такие. А в школе учителя о ней говорят: проблемная девочка.
Как-то, проходя мимо её комнаты, Дмитрий случайно увидел её взгляд на себе. И вспомнил давний-давний  день — голубое августовское небо в барашках, молодую Аню, дочь в коляске и их враждебность. Теперь из детской комнаты на него смотрел человек, имеющий программу на иной результат. Отцу показалось: даже цвет кожи лица был «не его». В минуту почувствовал это. И не знал, что сказать, а только ушёл на балкон. Прикурив от спички, дым вдыхал глубоко. Спиной к стене привалился, глаза закрыл. «Да, — тихо себе сказал. — Очень странный взгляд, — но хочется успокоить себя подростковым созреванием у дочери. — Физиология. Шестнадцать ей».
Сколько уже лет Сидоров — муж и отец — успокоиться не может. Причину хочет найти, как он это называет, отчуждения. К жене ищет подход, дочь подросла и к ней пытается найти путь. Не может его понять старшеклассница: зачем отцу «все эти разговоры?». Про школу, какой у неё любимый предмет и кто преподаватель. Учится же, в школу ходит. Что это его «колышет»? Жанна уходила в свою комнату, в руку книжку брала — не подступится теперь отец с разговорами. Ему хочется верить, что конфликтом отцов и детей это называется.
На работе у него... не очень-то. Как война идёт: редко какой день ему не «разъясняют». Потом могут зарплату повысить, а премию за «несвоевременность» срезать наполовину. Через неделю, а то и назавтра, похвалить. Премию выдать.
Тогда Дмитрий говорил жене: «Тебе, целевым назначением. Себе купи что-нибудь. Обувь у тебя — вон какая... А это тебе, Жанна», — и протягивал по заготовленной купюре. Но ему казалось странным: не скоро расходовала эти деньги жена. Иногда совсем ничего не покупала — на продукты всё уходило. А на них расходовалось в семье много. На это сердился Сидоров: «Готовь оленину с каким-нибудь гарниром...». С этим жена соглашалась, головой молча кивала. Ещё он о стоимости выбрасываемых ею продуктов говорил. И на это она кивала: надо, надо следить затем, что хранится в холодильнике. А скорее, с занудой спорить не хотела. Вот и дожил он до дней, когда Аня не крикнет: «Димушкин, завтракать», а проходя мимо, скажет: «Завтракать».
В один из вечеров — спокойных, с крупными хлопьями снега и не по-северному тёплых — встретил Дмитрий маму Наташи. Грустно ему, воспоминания у него. Забыть не может, как говорила, ходила Наташа, как садилась в комнате на его диван. В каждом движении её — женственное.
Живёт она в большом городе, в большой поликлинике работает. «Муж у неё, — мать помялась, — хороший муж. Живут дружно. Сын у них растёт, в седьмой класс перешёл, — ещё как думает, говорить ли: В школьной спортивной олимпиаде участвовал... Читает. Пока всё хорошо».
— А как вы решили с Жанной? — спрашивает, а лицо — как сочувствие этим вопросом выражает. — Извини, в посёлке живём, многое знаем.
— Надо ещё школу ей закончить, а там видно будет. Может, и в строительный пойдёт, — он хотел ещё о семейных традициях порассуждать, но заметил: Наташина мама
 посмотрела на него особенно. А потом и вовсе взгляд перевела на его обувь.
— Прощай, Дима. Прощай, дорогой ты мой, — и пальцем в перчатке по красивой эмблеме на его куртке провела. Уже шаг прочь сделала, но остановилась. — Ты извини меня, старуху Дима. Извини. А как у тебя с Аней? — опять смотрит непросто. «Это — женское, — думает Сидоров, — возраст у неё». Она же к нему ещё шаг делает...
Тихо снег садится. Тёплый вечер, снежинки крупные — элегия. У него сердце заныло от воспоминаний. Последнюю встречу с Наташей вспомнил: она молча собирает одежду, чтобы уйти... Теперь у неё сын, в седьмом классе он. Читает, в спортивной команде...
Зачем-то, не к месту, ещё вспомнил: они вдвоём с Наташей на моторной лодке. Широкая в том месте река — берег только просматривается. Ветер встречный. Рубашка её в
клеточку парусинит. Брюки светлые. Правая рука на руле, а левой ему честь отдаёт. Дурачится. Смеётся, а зубы у неё ровные-ровные. Август в тот год был тёплый, сухой. Последний день лета. Река огромная и как же много на ней островов. На них — сосны, напоенные запахом хвои... Нет, это не элегия, это — тоска по ушедшему времени. Больших размеров бывает эта тоска.
Права оказалась несостоявшаяся тёща, права: нельзя быть таким, чтобы о беременности своей дочери — шестнадцати лет! — узнать на улице. У Жанны уже животик обнаружился, а он... а он с генподрядчиком графики согласовывает, свой коллектив монтажный озадачивает. Обязуется «монтировать с колёс»! Оказывается, и животик тоже готовится к монтажу, и тоже в положенный ему срок. «Всё-то хмурилась ,вот и результат, — говорил себе Сидоров, перемещаясь быстрым шагом в сторону своей трёхкомнатной, светлой и благоустроенной квартиры. — Что-то всё вам не так, исподлобья смотрите, бычитесь», — это уже в своей квартире заканчивает он монолог.
В тот вечер поужинать забыл Дмитрий Петрович, ночь прихватил: о своей трудной работе сказал, в адрес книжных следователей выражался. Бандитов, грудастых баб нехорошо упомянул. Дочку красавицей называл, объяснений требовал. Аня плакала, Жанна в подушку уткнулась — животик от папы прятала. А папа о том, что он «пашет», а дома?..
— Кто кормить будет тебя и твоего... — но сдержался, не сказал нехорошего слова. Но всё равно, всё равно нехорошо говорил в тот день Сидоров. Как потом скажет Аня, слюной брызгал.
С того вечера Жанна стала избегать отца. Не хмурилась — этого теперь мало, это в прошлом, — а и в комнату не войдёт, если там отец. С матерью говорит, как помирать собирается (сильно обидел отец). И Аня уже не говорит: «Ужинать», а молча ставит на стол тарелку и уходит.
Скоро захотелось примирения Дмитрию Петровичу: дочь мамой станет. Себя, свои слова вспоминает: нехорошо говорил он. Можно было помягче сказать, а теперь... Его дочь ему... не то чтобы внука... подарит, но его же это будет кровь. Мириться надо! Да, видно, опоздал с этим. Аня уже говорила во дворе, что тяжёлый Сидоров человек, невоспитанный. А кое-кому (из соседей) — об отсутствии у мужа должного такта в общении с людьми. Подружкам объявила: «Не любит он людей». Во дворе останавливалась поговорить. Откуда и взялось.. . Как прорвало её. Но случались у неё и срывы. Как-то на «нет должного такта...» один мужчина, из строителей, тоже обнаружил свою невоспитанность. Да ещё задиристо так сказал, (сморкаясь на снег) : «Побольше бы нам таких прорабов. И вообще таких людей». Сразу видно строителя. Они же грубые.
Леной назвали внучку. Но не радовало деда сходство — Жанночка тоже была похожа на него. Нехорошее предчувствует Дмитрий Петрович, но вновь у него прибавилось надежды, что Аня дом полюбит. Девчонке свежий воздух нужен — влажную уборку станет бабушка делать. Вместе с дочерью. Вещи на свои места положат, телевизор отдохнёт. Хорошо бы на обед ему что-нибудь не из концентратов...
Стали к Жанне заходить молодые люди. Но уже постарше школьного возраста и развития повыше — знают слова «авангард» и «тяжёлый рок». Не любил Дмитрий Петрович «мальчиков». «Это у меня тяжёлый рок, а у вас он с чего тяжёлый, если в глазах мыслишка куцая. Физиология у вас: пожрать повкуснее, в туалет сходить. Какую-нибудь дурочку трахнуть... Кто-то один из них, кто-то один из них», — присматривался дед к «мальчикам». Сходство с внучкой искал.
У одного он увидел — тоненький проводочек из уха тянется. Взгляд отсутствующий. Как бы не в этом коридоре он теперь. «Больной, наверное. Кто-то же должен наблюдать за ним, — сочувствует Дмитрий Петрович. На этом хорошо бы ему и закончить мысль, но нет, он продолжает, — трахаться пришёл, малахольный ты мой», — а сам принимает от мальчика пальто, на вешалке его устраивает.
Несносными иногда становятся мужчины. Чем-нибудь, чем-нибудь да недовольны они. Вот и Сидоров опять нудит: «Аня, иди работать. Иди. На одну зарплату нам тяжело. Пацанке фрукты нужны, — как убеждает её. На халат посмотрит, — всё поизносилось». Жена молчит как человек, который знает больше. «Это у нас никто не бывает, — гнёт своё муж, — а если кто зайдёт? Ты же ещё молодая женщина, а такая... та-кая безразличная, — он сел на стул, локти на стол, а ладонями голову сжимает. — Давай в доме будем всё налаживать, — говорит примирительно, смотрит с надеждой. Можно сказать, душу выворачивает перед женой. — Это наш с тобою дом. Дочь у нас, внучка», — он очень искренен.
Через два месяца, замордованная разговорами об обрямкавшемся халате, витаминах и домостроительстве, Аня пошла работать. Возвращалась вечером усталая, как не
медицинской сестрой она в медпункте, а уголь долбит в забое. До разговоров ей? Отвечала на вопросы, но односложно. Готовила себе, что побыстрее, иногда ужинала тем, что осталось от Жанны. Отдыхала час-другой, телевизор с часок посмотрит, книжечку полистает. Так и шли её дни. Безрадостные, надо признать, дни.
В воскресенье Аня ездила к подружкам. Отдушиной она эту поездку называла. Кстати! Та женщина, что имела контакт с существом, пропахшим дымом, мальчика родила. Узнав об этом, рассказывала Аня, муж остался на северных островах. «Полярных медведей там много, деньги зарабатывает большие, а на содержание своих детей гроши высылает», — не нравятся Ане мужчины, что дурно содержат детей и внуков.
Жизнь Сидорова выгодно отличается от той, которую имеет человек на островах. Тепло ему, полярный медведь в квартире не замечен. Макароны, каши ему варят, на десерт фруктово-ягодный кисель имеет. Бруснику в сахаре кушает. На прошлой неделе теплое белье купил. Казалось бы, грех на жизнь  жаловаться. А он успокоиться не может, с разных сторон заходит: пытается внедрить в своей семье прогрессивный метод разделения тру-да. Свежесть идеи в том, что они с Аней работают, на жизнь зарабатывают, а дочь готовит завтраки и ужины. Основные
продукты закупает он, Аня еженедельно делает большую уборку, а дочь поддерживает в доме порядок.
— Так во всех семьях, — говорит спокойно, а думает другое: «Между собою разговаривают». — Деньги я все отдаю, а, вернувшись с работы, картошку чищу. Стираю по воскресеньям. Не могу я пойти на работу в грязной рубашке. Не могу. Да ещё — при галстуке. Жанна!
- Ну что — Жанна?! — смотрит дочь сердито, Лену энергично на руках качает.
Но всё же удалось на этот раз переломить ситуацию отцу: случилось разделение. Стала варить дочь щи из консервной банки, гречку, макароны (в подсоленной воде). На это отец деликатно намекнул на оленину, тушенную с овощами. «Вареники с творогом у нас часто делала мать. Блины отец любил», — сказал, но не посмотрел на дочь. И правильно сделал: ребёнок же у неё маленький. До приготовления ли деликатесов ей, стирки отцовских рубах? Только начнёт стирать, а Ленка, как чувствует, реветь начинает. И потом Жанна — молодая, ей и почитать хочется, подружка есть у неё. Молодой человек к ней
 захаживает. Правду сказать, в возрасте уже молодой человек.
Как-то вернулся Дмитрий Петрович совсем не в духе. Видно, в тот день ему на работе начальство хорошо «разъяснило», а он, под впечатлением, вспылил. Стал выкрикивать: «Я вас содержу, не дам больше ни копейки. Сам готовлю, стираю; постельное белье, как у того «сириусянинана топчане». — И напоследок: — А ты, ты неспособна к воспитанию детей!»— на Аню пальцем показал.
В тот день и случилось разделение. Настоящее.
Спит теперь Дмитрий Петрович в другой комнате, на диване, купленном им в тот день, когда он Аню из роддома привёз. Радостное тогда у Ани было лицо: конец страданий и новая жизнь впереди. Теперь вот и у него новая жизнь. «Странные па вытанцовывает со мною судьба, — рассматривал он постаревший диван.
* * *
Нехорошее чувство все чаще стало появлятьсяу Дмитрия Петровича, что испытал давно: чужие ему жена и дочь. Как во враждебном лагере они. Если не наоборот — он уже среди них.
Не прошли бесследно его ночные размышления. Потянуло его на анализ, чтобы, обобщив материал, почувствовать свои координаты. Была в этом ещё некая потребность умилиться своим падением, потому как к старости дело. Стал перебирать в памяти знакомые семьи... Не напрашивался, но не откажется «пойти в народ», если пригласят.
Года четыре было внучке, шёл Дмитрий Петрович с работы с мастером соседнего участка. Злоупотреблял мастер — знали, но не об этом теперь. Случайно шли вместе, да не случайно Сидоров не отказался зайти к нему. Как бы чай он согласился попробовать. Особенной заварки чай. А фактически имел он интерес познакомиться с дочерью мастера — она училась вместе с Жанной, а теперь года два как работает, учится заочно.
Зашли. В коридоре обувь на полке. Стены, как к ним не прикасались, отмечает гость. Дочь мастера вышла в коридор.
- Как учёба? — спрашивает Дмитрий Петрович.
- Стараемся, —улыбается, обувь домашнюю подаёт.
- Что в школе? — отец. — Тетради раздали?
На этот вопрос сын (пацанёнок лет двенадцати) ответил конкретно: раздали, по сочинению ему—тройка. О чём-то мать спросила, чулки у неё не морщинят.
Хотел Сидоров увидеть что-нибудь из их негатива — ради правды и уточнения своих координат, но не успел. Уже и глазами по комнате повёл, а девушка в это время стала тихо пересказывать матери какой-то сон. Она теперь его вспомнила. Не прислушивался гость, о чём сон, а только услышал, что у неё должно быть всё хорошо. Мог утверждать Сидоров: при этих словах она смутилась. Специалист по монтажу оборудования, сложного порой, готов был крякнуть: он понимает о чём говорят!
«Пьёт мастер», — с этим негативом и вышел. Не радуясь, сожалея.
В другой семье — зашёл справиться о здоровье рабочего — заговорили о выращивании картофеля. Очень скороспелого (сорок дней), неприхотливого. На их широте успевает вы-расти, но надо иметь плёнку для прогрева земли. Дочь у рабочего, года на два старше Жанны, разведена. (Очень хотелось узнать Дмитрию Петровичу: почему? Не посмел.). Она принесла какой-то журнал и стала там показывать отцу таблицу. На телевизоре у них ваза с корявыми ветками лиственницы. Не было у меня подобного, думает Сидоров, не обсуждали журнал.
«Ну хорошо, — обобщает Дмитрий Петрович в ночи на про-давленном, расхлябанном, местами засаленном диване, — при постороннем мужчине девушки ведут себя лучше. Но когда ко мне кто-то приходил (были случаи), что говорили домашние? Аня здоровалась, но чтобы сразу уйти в комнату. Чай, если попрошу, заварит, сахар на стол поставит. Дочь... дочь только прислушается: не к ней ли кто? И потом, что будет, если я пред-ложу выращивать под плёнкой картофель?». Скажем так: были у Дмитрия Петровича и отрицательные примеры. Негативы, как он говорил. Парень — наркоман из соседнего подъезда; старушка, сданная в дом престарелых сыном (называла его чужим именем, себя в зеркале не узнавала.). Были примеры, но другие помнились ему.
Его — исследователя вопроса — можно сказать, «добил» один рабочий-бетонщик. Шли на автобус вместе. Этот парень и рассказывает: «Летом, два месяца, был на востоке, у моря... У меня там дядька по матери живёт. Хорошо там... Если погода позволяла, весь день были на берегу. Обед с собой брали. Какая там красивая галька: зелёная, красная, белая, чёрная! В прожилках, крапинках... Прибой шумит, чайки...». Вот и всё, весь недлинный рассказ. Дошли до остановки. Сидоров расстроен, сутулится, глаза в землю.
Сошёл с автобуса, идти домой не хочет. Спиною о столб фонарный оперся, стал взглядом женщину провожать: «Дома разговаривает. С родными-близкими переписывается. Папу помнит», — язвит поизносившийся на северной стройке чело-век. (Шестидесятая широта — это что-нибудь...)
Казалось, на этом и точку мог бы поставить: прав он, прав. Может, и прав, да не совсем. Оказалось, не всё просто с его женой — урожденной Хамитянской. Скоро после разговора с молодым бетонщиком решил он маленько поэкспериментировать. Свои обобщения на прочность испытать.
Подобрал он вечерок подходящий, условия создал. Аня что-то спросила, он что-то ответил. О её здоровье заговорил (а вид у жены... неважный у неё вид. Мешки под глаза-ми, ночами покашливает). «О здоровье нам надо подумать, — говорит. — На лыжах не ходим, в лесу сто лет не были». Стал говорить об участке земли, что дают у них в постройкоме для тех, кто желает попробовать себя в огородничестве.
— Это сразу за Падью, — начинает он. — Место хорошее, недалеко. Многие берут. Картошку какую-то нашли, что вырасти у нас успевает. Говорят, землю надо вскапывать по осени, а весной хорошо укрывать плёнкой. А безопаснее всего, —
смотрит ей в глаза, — петрушку и чеснок выращивать. У нас есть один, так он по этой части дока, всё знает. Третий год у него там земля.
Говорит Дмитрий Петрович, наблюдает. Наблюдает и обнаруживает, что Аня, его постаревшая Аня, становится красивой. Пусть — грустной, но и красивой. Иначе не скажешь. Она спрашивает и от этого всё менее себя красивым чувствует муж. Ошибся он. Аня любит землю. Правильнее сказать, тоскует по ней.
— Ань, а почему ты дома, там, где жила мать, ничего не садила? Огород пустовал. Не весь, но много.
— Ты знаешь, Димушкин, — она молчит, рука её на столе спокойна, — ты вот иногда читаешь толстые книги, тогда скажи мне: почему меня тянет к земле? Сад люблю.
— А мать?
— Что мать? Не хотела огородом заниматься, как по конторам стала работать. Сердилась, если что я садила по-своему. Ты знаешь... в молодые годы часто, а теперь уже и не помню когда, видела я один сон. По крайней мере похожие сны. Как вернулась я откуда-то и работаю в саду. Запущен он, травой сорной зарос, — лицо у жены в минуту постарело. В доме их тихо, спокойно. Дочь, внучка спят. Муж и жена — в годах уже — кофе пьют, говорят тихо. Фонарь на дворе не скрипит, тени от ветвей тополя лежат спокойно. Давно уже такого не было. — Ты знаешь, как хозяин у сада есть, а я в работницах у него. Знаю, строгий он, но и награда за прилежание, — она помялась, подыскивая слово, — большая. Люблю его даже за то, что он строгий, — тихо говорит жена. — Просыпаюсь и... тоска у меня по тому саду. Что пишут в твоих книгах, как сон расшифровывается? — глаз на него прищурила, рука на столе лежит спокойно. — Говорят, вещие бывают.
Дмитрий ложечку тихонько двигает. Любил он так делать, иногда и не замечал за собою этого.
- Тепло было в саду, солнца много, — вспоминает Аня. Другой она человек в эту минуту. — А в огороде, в теперешнем огороде, работать не буду...
* * *
К этому времени назрела необходимость экономической перестройки в обществе. Все заметнее, прихрамывая, развитой социализм имитировал движение. Несколько «запломбированных вагонов» пересекли российскую границу. В стране объявилась  группа монитористов. Понимающих в чем Россия нуждается более. Группа стала лечить шоком народишко наш, обленившийся вконец.
До посёлка гидростроителей добрались «терапевты» — на отдых отправляют, кому время пришло. Скоро Дмитрия Петровича пригласило руководство: беседовали, приятности говорили. Предлагали отдых заслуженный. Через месяц под аплодисменты ему вручили толстенький конверт. Много денег в конверте, но мало можно купить на них, если — пару лёгкой обуви... Умилился, уже и готов прослезиться начинающий пенсионер от пожеланий, рукопожатий и похлопываний, да нет-нет и подумает: «Чем жить будем? Аня мало получает и те задерживают. Дочь не работает. Место ждёт — не Дунька толстопятая. Ей надо хорошее место, — язвит старый, возвращаясь домой с пакетом. — Противные журналы свои читает. И Ленка растёт такая же: что ни спроси, один ответ: «Нормально». И быстрее в сторону, чтоб дед ещё не заговорил. Какое «нормально», если в доме доброго слова никто не говорит. Это что за напасть такая?» и в этот торжественный для него вечер он неспокоен. Виновного ищет, на слове «напасть» ударение делает.
Во внучке стал узнавать Аню. Не особенно и удивился, что после восьмого класса Лена объявила, что хватит ей сидеть на чьей-то шее. «Девочка уже болыпeнькая», — го-ворит, поглаживая ладонями бёдра. И что она решила попробовать себя на материке. Она, наконец, желает иметь место под солнцем. Образование получить, но заочно. Так многие теперь поступают. Её мама на это молчит, смотрит, если не сказать — присматривается, как бы узнаёт кого-то из дальних родственников. Только дня через два сказала, нахмурившись: «Пусть едет. Не одна, с подругой. Тётка у неё в общежитии работает». Подругу эту Сидоров наблюдал: умела она отставить ногу, уверенная, что за та-кую-то ножку, да в большом городе, много ей будет привилегий. Ещё дня через два бабушка Аня сказала: «Как хочет. Вон какая корова».
— Там врачи-логопеды. Настоящие, — ещё объясняла деду свой отъезд девушка. Она плохо говорила букву «л», шепелявила. Говорила: «Ябочко» ма.. .инькое, зеё... ненькое». А в остальном —развития она нормального, гладенькой вырос-ла девушка.
— Буду помогать, — заявил дед, — работать пойду. Дежурным, на вахте. Как не помочь? Хорошо помогать тому, у кого спина мокрая, — не к месту говорит. Ведь знает, этим он озлобляет своих домашних. Они много наслышаны о «спине, которая должна быть мокрой». — Дедусик, — прислоняется к нему Лена, — учиться пойду. Лечиться буду. Места под солнцем добиваться надо.
— Леночка! Твёрдо! Обещаю... Ты только пиши, — а сам плечо гладит у внученьки. Стоит пряменько.
— Пиши, пиши, — говорит Жанна, смотрит пристально — как узнала в ней кого. Не верит она в слово «дедусик». Ну не верит, и всё. Не может такого быть.
Ещё с месяц пожила Лена дома — дело одно у неё было, в больнице.
— Не забывай нас, — сказала Аня внучке, щекой коснулась. Потом стала пальцами шею пальпировать. Что-то нехорошо там у неё.
— Прощай, Лена. Веди себя хорошо, — напутствует мама. В грудь  легонько пальцем ткнула.
—Леночка, как обещал... Только учись, — просит дед. Голову её к себе клонит, поцеловать ему свою внучку хочется. Ещё немного и прослезится старый.
Лена подняла чемодан и легко взмахнула ручкой. Маникюр у неё на пальчиках в крапинку: на тёмном фоне золотые точечки. С этим и вышла. К окну подошёл Дмитрий Петрович: ка-кой-то мужчина усаживал его Лену в машину. Вот, собственно, и всё. Улетела внучка. Совсем.
С полгода ждал «дедусик» письма о поступлении внучки в техникум. Скорее в торговый. Деньги, как обещал, дважды высылал. Весточки ждал, на дороговизну книжек-учебников сетовал. Ждал, вспоминал, пока однажды Аня, став к нему поближе, не сказала: «Ты куда это деньги-то фуришь? Она же
больше тебя имеет, заполошный. Вместе с твоей пенсией!». На это только и мог он ответить: «Ты, ты...». Всего несколько слов, и опять он на земле, в своей комнате, на продавлен-ном диване. И там её голос слышен: «Ленка за месяц может иметь столько, сколько ты за год, когда таскал по стройке какие-то там железячки хреновые... Ну придурок, ну и придурок», — как прорвало. В принципе, её понять можно: в доме — нехватки. Мяса забыли вкус, рыбку красную куша-ли, пожалуй, с год прошло. Из соседнего дома мужик, вроде ничем не примечательный, особняк выстроил, яхта прогулочная у него...
Интереса не стало работать; сослался Дмитрий Петрович на нездоровье, уволился. И правильно, зачем держать старика, если его как-то видели под строительным краном? Что он забыл, как оказался там? Вокруг его «майна-вира», а он в задумчивости что-то высматривает за горизонтом.
Много теперь времени у пенсионера: газетой на диване пошелестит, про Перестройку почитает. Теперь она шагает по стране семимильными шагами. Прислушается во дворе, о чём говорят старики. Ему на скамейке место, кто помоложе, уступит. С некоторыми работали вместе. Всякое было... Ответит, если кто спросит. Заспешит уйти, если о чьих-то дочерях-внуках речь пойдёт.
С Жанной ему всегда было трудно. А теперь и вовсе — на любой вопрос ответ получает, в котором и ответа нет. Чаще стала вопросом отвечать. Коридор ей становится узким, если по нему отец перемещается. И её понять надо: не может она работу подобрать. Но живут же другие... Ей-то обидно. Вон её подруга — и у неё ребёнок (почти уверена от кого.) - тоже не работает. Но, между прочим, и в ус не дует.
В один из вечеров к нему в комнату пришли жена с дочерью. Они сели по обе стороны и, переглянувшись, предложили ему поработать ещё. Они знают: его звали дежурить на насосную станцию второго подъёма. Они узнавали — платят там аккуратно. Это так было бы кстати теперь. Но он может и на своё усмотрение что-нибудь подобрать, только чтоб платили нормально, как другим. Привели примеры: люди его возраста, а дома не сидят. Или вот, например... и так далее. Смотрят на него прямо. «Понимаешь ли ты ответственность перед семьёй, папа?!» — это уже в конце, как аккорд, сделала Аня. Ещё напомнила о дочери, которая у них есть. Внучку упомянула. От этих слов Жанна собрала губы в гузку, смотреть стала в пол. Платочек в руке теребит. Мама её чуть покачивается в стороны, взгляд усталый, веки тяжёлые. Нет, это не игра... Дмитрий Петрович вспомнил старые сапоги Жанны. Очень старые. Шапочка у неё вязаная — «Ленинградка» называется. Холодная для севера. Жалко ему Жанну. Дочь она ему. Вот подойди она сейчас к нему, обними, скажи просто: «Помоги, отец. Ошиблась.. .». Нет, не подошла, не сказала...
— «А зачем? Кого я ещё должен кормить? — вопросом, задиристо ответил Сидоров, глаз при этом щурил. — Питаюсь концентратами. Мне хватает. И вам кое-что перепадает».
Перечислять начал: оплату квартиры, коммунальных услуг (телефон не забыл упомянуть). Наконец, стоимость лекарств для семьи — он платит! И так далее, и тому подобное: как это бывает у людей, не понимающих ответственности перед семьёй.
На это Аня ему заметила, что он прожил жизнь пеньком, если к старости денег не скопил: «Толку из того, что всю жизнь «пахал». Кому нужна теперь твоя «пашня»? Вон люди — имеют всё». Жанна на него смотрит, не одобряет она поведение отца. Неудачный ей попался отец.
Скоро Аня сказала:
—Козёл ты, козёл.
Это через недельку после их беседы. Нехорошо сказала, но фактически он сам виноват — плиту залил щами. Кусочки от них — неаккуратного вида — оставил после себя.
— Ты же дура. Слабоумная! — крикнул старик.
— Поговори, поговори у нас... Мы тебя сдадим куда следует, — спокойно ответила Аня, поворачивая голову в сторону комнаты дочери.
Жанна вышла, руки на груди скрестила, опять у неё осуждающий взгляд — ни черта работать отец не хочет! Жрёт свои консервы да в туалет ходит. Зайти туда после него
 невозможно.
Жаловалась она как-то матери:
— Монету римскую продавать не желает. Четвёртый век,
цезарь какой-то. Всё у него перерыла — нигде нет! Ну и что -
память об отце-матери?! Какая память, если померли? Так
теперь нужны деньги, а он? Во, наглый...
А ведь когда-то, как он суетился, если болела... Она-то это помнит! Помнит, как яблочком, апельсинкой кормил с рук. И вот теперь она сапог настоящих не имеет. Пальто третий сезон таскает. Перед людьми стыдно. У всех отцы как отцы, а этот... Пахнуть стало от него нехорошо.
Такой был взгляд у Жанны, на груди руки скрестившей.
«Ну дела, — говорил себе в ночи Сидоров. — Вот такие мои дела, — шевелил губами, осматриваясь в сумерках комнаты. — Продай им монету (император Константин, бронза), потому как им вкусненького хочется. Мяска, рыбки. Какая память? Тогда же работать надо. Каждый день. От и до!»
Не выдержал однажды заслуженный монтажник и победитель соцсоревнований (грамоты у него, в отдельной папочке они), замахнулся, а потом и толкнул жену. Она дочь позвала. Жанна поступку отца дала развёрнутое определение:
— Ты что, совсем обнаглел? — и далее о другом, о другом, но наболело-то как, —трусы свои драные сушишь в ком-нате, пройти невозможно. Есть противно, приличного
человека в дом нельзя пригласить, — ещё немного и может выразиться. Осерчала.
— Маразматик! — взвизгнула Аня. — Это до каких пор он будет издеваться над нами, Жанночка? — губы у неё трясутся. Выход они с дочкой ищут и не находят его.
Не заругался на это Сидоров, стерпел. Понимает: до рукоприкладства один шаг остался.
«Нехорошо всё это... — думает он длинными ночами, укутывая сухое тело старым ватным одеялом. — Не хватало, милицию вызовут, — беспокоится на продавленном диване с серым пятном на спинке — в том месте, где держится, вставая. — Человек я старый, износившийся... Узкими коридоры стали, проходу мешаю, — синтезирует он события последних дней. — Могут и «бытовуху» устроить. Ума для этого не надо, — и прислушивается к тяжёлому дыханию телевизора в соседней комнате.
С месяц назад, проходя мимо открытой двери, он случайно увидел на экране телевизора совокупление (обыкновенное). Было такое ему неожиданно, не мог он понять... К экрану присматривается, поверить своим глазам не может. «Ну что, папусик, интересно?» — Жанна смотрит на него весёлыми глазками. Расстроили его весёлые глазки поря-дочно, но не стал ничего объяснять Дмитрий Петрович, а только вышел на свежий воздух погулять. В тот вечер был лёгкий морозец, хорошо вызвездило. Славной оказалась прогулка, есть что вспомнить.
И вот опять это дыхание... «Может, кто бежит», — надеется отец. Не хочет совсем терять дочь. Ему как-то захотелось, чтоб Жанне стало плохо. Очень плохо. Может, от этого — посмотрит вокруг, опомнится. И этого он боялся — не выдержит его дочь. Слабая она.
Стал замечать Сидоров: походки у его женщин изменились. Виляют при ходьбе, как бы освободилось они от каких-то там условностей.
«Вышла наружу оскорбленная, много претерпевшая бездарность, — даёт он оценку явлению. — Победившая бездарность, — уточняет. — Мстительная, изощренная», —обнаружилась тяга к высокому «штилю» у него. А сам сидит ссутулившись, руки между колен. «М-да», — иногда скажет, осматриваясь; безымянным пальцем левой руки переносицу погладит (от отца у него этот жест).
И вне дома судьба не оставляет его в покое. Нет-нет да напомнит о его нынешних координатах. Посмеётся над прошлым его: как курил красивые сигареты, поигрывал блестя-щей зажигалкой. И ходил по стройплощадке в каске набочок, а на ней — красивая эмблема со словом сухим, как выстрел, «Строй». Где он теперь, если на остановке, в ожидании автобуса, слышит:
— Слушай, а где Ябонька? Малолеток? — спрашивает мужчина за тридцать. — Давненько не видно на игрищах наших, забавах...
— Уехала, — отвечает другой. Лицо у него бледное, дублёнка добротная — из конторских, видно. Сидоров ухо, как локатор, настраивает, подозревая в Ябоньке внучку, успевшую перед отъездом абортироваться.
—... пальцем упрётся в живот и: «Я девочка ещё ма... инь-кая», — это первый, тоже из «конторских музыкантов». Их Дмитрий Петрович спиной чувствовал. — Любила она подарочки. .. — ещё успел сказать первый, потому что дальше про-изошло странное.
Сидоров решительно шагнул к нему и хорошо взял его за ворот красивой дублёнки. Глаза у него были... глаза отчаявшегося человека: ему терять нечего. От этого и в руке
некоторая сила появилась. Он стал дёргать на себя конторского, вскрикивая:
- Мясо, да? Мясо, да? — при полном молчании «музыкантов» и трудящихся. Некоторые из них стали присматриваться, разговоры между собою прекратили. — Мясо, да? Мясо, да? - продолжал монолог Дмитрий Петрович. Его взгляд твёрд — ему нечего терять.
- Ты! Ты что? — отрывал руку от себя гладенький конторский. Дублёночка на нём с отворотами. Шалевый воротник называется. Его-то и дёргал Сидоров.
- Ах ты, козёл старый, — это другой стал приходить в себя, старика отталкивать. А когда удалось оторвать «возникшего неизвестно откуда и почему», то его хорошо толк-нули. Сухое тело стукнуло о металл остановки, но устояло. Тут и автобус подошёл, граждане подниматься начали в салон, рассаживаться. Тихо, чтоб не тряхнуло пассажиров,
 автобус отошёл. Старый же человек стоял, потирая ушибленную ногу. Кажется, и с рукой было у него не всё в порядке. Слушалась плохо. А так всё обошлось. Главное, кости целые.
Объясним, почему старичок вскрикивал: «Мясо, мясо».
Перед отъездом Лена рассказывала своей подруге про аборт так: «Поскребли, кусок мяса вынули. Красное такое, я видела. Мясо и мясо... Только шибко больно». Вот и всё, что однажды услышал через дверь Сидоров. Фактически пустяк, а он... расстроился. В такой вот форме и вылил обиду. В общественном месте, на остановке автобуса «Индустриальная». Лампа там не менее четверти киловатта, светло, трудящиеся беседуют, а он со своими проблемами. На кого ему обижаться? Кто виноват? Инженеры? Тогда винить скорее надо других инженеров - инженеров человеческих душ. Впрочем, к этому времени они все куда-то подевались.
Расстроенный — колено болит, рука слушается плохо — прихромал Сидоров домой, стал делать круги по комнате. Машинально воды налил в кастрюлю, макароны в холодную воду бросил, плиту включил. По комнате ходит, предметы разные берёт. Не везёт ему в этот день: ходил кругами, предметы брал, рассматривал их, пока не почувствовал запах дыма — задымили его макароны. Хорошим дымком потянуло, за что ещё «козла старого» получил. Аня окно открыла, входную дверь. Соседу, спускающемуся с этажа, объяснила, как тяжело с Дмитрием Петровичем. «Не дай бог никому такую старость, не дай бог... Злой, обижает нас с Жанной. В больницу бы его, подлечить маленько, — при этом, не исключено, головой качает.
«Того и гляди пожара наделает. Мало никому не покажется», — это уже дочь Дмитрия Петровича, она из коридора голос подала. Дверь была открытой, Аня проветривала квартиру хорошо, чтобы и по углам не осталось дымка. «Буянит старый, буянит. Что тут было, — это она уже соседке, этажом ниже. Туда пришлось спуститься. — Думали ли мы с дочей, что доживём до такого?» — при этих словах обычно старушка опускала глаза. Это уже видел Сидоров. Кому-то сказала: «До каких пор это будет продолжаться? Мы же тоже — люди». Её теперь легко представить непричёсанной — она ищет выход, ей надо быстрее найти его. Хотя бы отомстить за то, что его нет.
- Ну ты и пенёк... Ой, пенёк. Ты зачем взял маленькую кастрюлю? — Аня вернулась, аккуратно прикрыв дверь. Стоит — как это принято в подобных случаях — ноги на ширине плеч, кисти рук на бёдрах. — Вот же большая, большая! В ней не подгорит, — а сама почти тычет посудиной в лицо бывшего строителя-монтажника. Не сказать, что знатного, но на стройке его помнят, приглашают на встречи. Он в сетевом планировании... да, он с колёс вёл монтаж! Рабочие у него зарабатывали...
— На тебе, дура, на! — с криком да кулаком в её бесстыжие глаза, кулаком. А это и есть то самое, чего боялся, — хулиганство на бытовом уровне. — Хамитянская! — взвизгнул напоследок Сидоров.
Это слово и оказалось последним к жене. Голова — со всклоченными остатками волос —вперёд. Кадык хорошо виден — прыгает. Руки впереди, пальцы растопырены. Опомнился старик, да поздно опомнился...
Аня плачет, Жанна её успокаивает. Полотенце мочит, ко лбу мамы прикладывает. Другое себе на лоб вяжет. А как у подъезда запиликала милицейская машина, и Жанна слегла. Всхлипывает, только один глаз из-под полотенца смотрит. Зоркий такой глаз. Милиционеры вошли роста крупного, официальные, при исполнении они, в форме сотрудников отдела внутренних дел. Один стал вопросы по существу дела задавать, другой протокол по полной форме составляет. Лицо у него не злое, а устал человек — повидал в жизни всякого. Но всё обошлось — не звери же, люди. Аня забрала своё заявление в обмен на твёрдое обещание распоясавшегося молодчика выписаться из
квартиры. Навсегда, чтоб и духа его не осталось.
Походил Дмитрий Петрович по посёлку, прошлое повспоминал. Постоял на берегу большой реки, в которую «нельзя войти дважды». Понаблюдал с высокого берега жизнь на стройке. Вспоминал, как поднимали оборудование, на «пене» тащили. «Майна», —кричал он звонко, что и на другом берегу было слышно... А теперь вот куда-то девать себя надо, сколько ни сутулься на диване, не наблюдай с высокого берега. «Съезжать надо, а некуда. Сестра одна осталась у меня. Старая, больная теперь... Ей ещё когда было видно, — теперь он это понимает совершенно, — если писала: будет труд-но, одиноко — приезжай. Она всё поняла, потому и подчеркнула слово «одиноко».
Походит старик по комнате, своё любимое «м-да...» скажет, во двор выйдет, пройдёт по улице и там себе места не находит. Где-нибудь у памятного места в посёлке постоит и — на диван, у которого спинка засалена в том месте, где рукой держится. Старый диван, продавленный уже хорошо, подлокотники у него качаются. «Нет, не поеду к сестре, — решает он окончательно, сидя на диване с почти упавшим подлокотником. — Не до меня ей старой, больной».
Надумал зайти к одному человеку — дружили когда-то, ещё до Ани. Встречались и потом, но дружбы уже не было. Не рассказывал, а скорее жаловался Дмитрий Петрович на своё одиночество. Давнишний товарищ ему сочувствовал. Да, он и раньше знал об этом. А сам голову клонит. Шея у него худая, хорошо под кожей видны шейные позвонки, особенно с третьего. Четвёртый вообще из-под кожи выпирает. На ней растут длинные волоски. Уши подзаросли. Сын у него, с ним и живёт пока. А там... чему быть, того не миновать. Вот такая теперь философия у его бывшего друга, с которым, как говорится, вместе по... «молодым специалистам» ходили. Были они в то время смешливые, анекдоты любили рассказывать. А теперь - «чему быть, того не миновать».
Тягостное впечатление у него от встречи: «Испить надо чашу до конца, — прорывается у Сидорова «штиль». — Торопиться мне надо, «она» может ещё что-нибудь устроить, но поправляется, — «Они». Только бы не парализовало меня, не залежаться перед смертью. Выгребать из-под меня некому».
Походит по комнате (по улице, во дворе) и: «Не уйдёт от меня дом инвалидов. На улице не оставят. Пока силы есть, надо в деревне пожить. В деревне. Сколько там стариков
доживает, — взбадривает он себя. — На юг Сибири поеду, подберу маленькую деревеньку на жительство. Зимы там короткие, лето длинное, земля чёрная — картофель буду садить, овощи разные, — и этим бодрит себя, от тоски себя хочет куда-то деть. — Дома в деревне дешёвые. От римской монеты деньги должны остаться».
* * *
Нельзя не упомянуть о Наташе, о которой когда-то «сильно-пресильно скучал» молодой Сидоров. Привалившись к прогретому солнцем камню. И не только - к камню. Нельзя не
упомянуть, потому что Дмитрий Петрович был проездом в большом городе, где в большой больнице работала Наталья Алексеевна. Он же продавал в городе большом монетку римскую, подыскивая на жительство деревеньку маленькую.
Вот монету продал, дом сторговал, поборолся с желанием увидеть Наташу. И сдался: «Посмотрю только. Издалека».
Нашёл больницу, расписание посмотрел. Поволновался, рассматривая на двери кабинета табличку — фамилия на ней могла быть другой. Руки от этого стали неспокойны.
А Наталья Алексеевна, смотря в зеркало, сказала в это утро: «Жаль что годы... до такой степени». Сказала, а на улице стояли тёплые осенние дни, и был в своей комнате муж. Теперь имеющий статус отца двух детей и деда пяти внуков. Сон он имел глубокий, дыхание ровное, потому что уверен: получится четыре, если два умножить на два.
Но сентиментальной была его жена, сентиментальной: тарелки, ножи-вилки на скатерти стола располагала, чтоб они «говорили между собою». Её кот Цезарь, присутствовавший при этом, конечно же не говорил, но была уверена его хозяйка: понимал он более, чем это бывает у других кошек-котов.
В половине восьмого в их коридоре замок щёлкнул. Сын приехал. Это чтоб «бабульку до работы подбросить». Попутно, конечно. Но всё равно, всё равно - приятно. «Тапочки твои на месте, — громче, чем надо бы, говорит ему мать. — Салат у нас сегодня. Осенний... Тебе немного кладу». Приятно ей, пусть и — попутно.
... Сын остановил машину, доброго дня пожелал, замком дверцы щёлкнул. И в это время Наталья Алексеевна почувствовала себя как одетой не по сезону. Стала она смотреть, если не сказать, осматриваться. Но всё как всегда, обычное утро: на скамейке больные из района приёма ждут. Молодые и старые. Среди них - мужчина в белой рубашке, при галстуке. Брюки у него отутюжены. Переносицу гладит пальцем.
Обычный рабочий день у врача (какой-то там категории), но в этот день ей почему-то вспомнился другой. Очень давний.
Они с Димой — молодым и сильным (а в груди у него сердце, и она знает об этом) — причаливают к маленькому острову. Это далеко, это последний остров их лета. Островок маленький, сосны высокие. Тихо в маленькой бухте, укрытой скалой. Помнит, красивая у них была палатка. На ней эмблема: на быстрой реке байдарка, а в ней двое. Тёмно-фиолетового цвета палатка внизу, а крыша — ярко-жёлтая.
Теперь у неё двое взрослых детей... нормальных, в общем, детей. Внуки. Муж... сколько лет вместе, а она в этот день нет-нет, да вспомнит эту палатку. Её хорошо было видно с реки. Если плыть мимо острова, то она только мигнёт между высоких сосен и скроется за скалой. Как маячок: мигнёт ярко и исчезнет. Тёмно-фиолетовым цветом - неспокойным, говорят некоторые. И жёлтой, ярко-жёлтой крышей –— цвета зрелой спокойной осени.
Вечером, в своей постели, немолодая женщина вспомнила о «мигающем огоньке». Не удержалась, достала свой альбом со старыми фотографиями. Нашла бухточку песчаную. Она хорошо укрыта скалой от быстрого течения реки и ветра. Костёр дымит прямо. Вот она, Наташа, картошку чистит. Молодая. Не бабушка пяти внуков. Ещё фотография: Дима у того костра, на песке полулежит, на локоть опёрся. Он что-то говорит, переносицу безымянным пальцем гладит...
Наталье Алексеевне становится нехорошо: «Так вот почему мне вспоминался тот день, палатка, — она встает и ходит по комнате в поисках места, где бы ей сесть. — Нет, не подошёл, не сказал... А о чём он теперь скажет? О том, что в тот день костёр дымил прямо, хорошую погоду им обещал?.. Да ветер совсем с другой стороны пришёл? Господи, Господи..,» — шепчет женщина. Таблетку начинает искать. Они, медики, люди мнительные: чуть сердце кольнёт, сразу и за таблетку хватаются.
Некоторое время, подходя к большой больнице, Наталья Алексеевна смотрела вокруг и на «ту скамейку». Однажды остановилась, рассматривая её. Ещё вспоминала: как маячок палатка вспыхивала.
* * *
Первые годы Дмитрий Петрович в огороде работал, грибы собирал — в радость себе собирал. Папоротник научился заготавливать. Хворост носил из леса, рубил его топором под резкий выдох «Ху!». Сопротивлялся нарастающей усталости: работал в огороде, пилил, звонко выкрикивал «Ху!». Заставлял себя в доме прибраться. Год на пятый-шестой начал сдавать. Делать ему ничего не хочется. Состояние дремотное. Посидит в тёплый день на крыльце и — на кровать. Бриться перестал. Так... иногда ножницами похватает бороду. Пальто перестал снимать, а потом и разуваться. А зачем? Это же портянки надо мотать, следить, чтоб дыры на пятки не попали.... Нет, тяжело уже ему мотать, следить. Он теперь больше время на койке проводит. А из-под одеяла борода, кусками стриженная, шевелится. Если кто зайдёт к нему, только на локте поднимется.
Один из деревенских принёс ему козочку. Порадовать старика решил. Не хотел её брать Дмитрий Петрович, на немочь ссылался. Мужик оказался из настойчивых — стал примеры приводить: его возраста люди, а держат скот. «И потом — подарок! Нехорошо отказываться, Петрович, нехорошо. Обижаешь... Мы же — соседи. Поднимайся, поднимайся с койки, ещё належишься в другом месте, — а сам как бы одеяло тащит со старика. — Смотри, какая красивая. На лбу звёздочка белая», — на пол животное ставит, молоко вкусное от неё обещает, шапку натягивает, к двери идёт. Во дворе калиткой стукнул, с улицы к окну подошёл, к темноте в доме присматривается. Пальцами по стеклу стучит: «Давай, давай, поднимайся, старый хрен!». (Грубые люди — эти деревенские. И не удивительно, в Большие Проекты ещё только-только вернулся Сергей Желудок — один из первых, окончивших Сорбонну. Сын директора колхоза, а ныне хозяина закупочной фирмы «Прасол»). Мужик помахал заскорузлой рукой в комнату, как бы шапку приподнял над головой, ещё выразился не по-французски. (Видно, с лексикончиком-то у сельчан напряженка серьёзная. На Сорбонну вся надёжа.).
Коза подошла к Сидорову, глаза у неё большие, мордочкой тычет. Стал с кровати старый подниматься — руки-ноги сгибает, на скрип испытывает их. Глаза вытер от слёз, под бородой поцарапал — сколько не лежи, а вставать надо. Тяжко ему, а место надо козе определять. Кормить чем-то, поить. Это сколько же забот ему прибавилось...
Но веселее стало старому человеку: есть с кем поговорить о ценах — всё дорожает. О погоде — ноги болят к перемене погоды. Можно и на слабость пожаловаться — с кровати вставать тяжело. «Чем я тебя кормить буду зимой?» — озабоченность высказать.
Стал теперь часто в стайке сидеть Дмитрий Петрович. Стул у него там — специально его принёс, чтобы говорить. Любил на свою тоску пожаловаться: «Тоскливо мне. Сны вижу тревожные». Коза по имени Звёздочка его понимала. Однажды, уже с год прошло, он сказал ей: «Ты знаешь, друг мой, а я не тоскую ни по жене, ни по дочери. И внучку не вспоминаю. Почти. И ты думаешь, почему? Хорошего от них не видел, доброго слова я от них не слышал. Вспомнить нечего», — грудь у него под грязной рубахой костистая, её гладит.
Пасти козу Дмитрий Петрович водил за свой огород. Привязывал её на длинной верёвке, садился под куст, расстёгивал чёрное пальто. «Я тут посижу, — говорил, неровно вздыхая костистой грудью под несвежей рубашкой, — мало ли теперь шатается всякого дерьма... Им тебя украсть, как два пальца... — далее следовало ненормативное слово. — Собак вон сколько развелось, — и без перехода: — Утром выпьешь стакан козьего молока и весь день сытый ходишь»,- мечтает.
Увидев их, идущими вместе, деревенские говорили: «Сидорова коза идёт со своим дедом». Глаза у деревенских весёлые. А как им не быть такими, если в их деревне дед поселился забавный. Надо сказать, весёлых людей по деревням становилось более. Даже в Малой Понуровке, что километрах в трёх, уже достаточно остроумных. «Что-то стало холодать...» — говорил какой-нибудь острослов утром, пораньше.
Но не до юмора Сидорову: беда у него случилась — молоко у козы пропало. Один из деревенских (у него книга есть специальная) сказал: «От сглазу это». Другой выразился категорично:
— Бесполезно. Под нож её. Мясо у неё будет нежное, — а сам по спине Звёздочку треплет. Самогоном от него несёт. Можно ли доверять такому?
— Как это — под нож? Мясо нежное... Я что, зверь?
— Могу взять живым весом, — это уже в Малой Понуровке ему говорит мужик в фуфайке с засаленной грудью. Морда у него красная, самогон жрёт, огурцом хрустит.
— Я так не могу, — головой крутит старик.
—Ты, дед, я смотрю, совсем того... — приглядывается красномордый. Огурцом перестал хрустеть. — У тебя кто-нибудь есть?
- А зачем? Один я, — и стыдится этих слов.
- Как ты один-то живёшь? — он пособирал языком крошки во рту и, сочувствуя: — Ты вот при мне называл её Радостью Моей... Какая она тебе Доченька? Коза она, коза. Рога у неё, — и как обухом по голове, — резать!
«Всю бутылку самогона выжрал, а помощи — ни-какой», — обиделся Сидоров на полпути от Малых до Больших Понур. В руках у него верёвочка, а на ней козочка. Старая шапка клапанами-ушами при ходьбе машет. Рукавом чёрного пальто
он глаза и под носом вытирает. Бормочет, а слова редко какие можно разобрать. Только во дворе своего дома выразился понятно: «Ишь чего захотели — резать. Не дам!».
По утрам Сидоров ел из того, что найдёт. (Слово завтрак едва ли здесь уместно. Размоченный в воде хлеб как назовёшь таким красивым словом?). После хлеба (картошки) он вёл козу за свой огород. Деревенские останавливались, провожая взглядом. Весёлых взглядов становилось меньше, а старушка, из сердобольных христиан-баптистов, смотря вслед, крестилась. Как не смотреть, если он в кустах, слышали люди, с козой о цене копны сена толкует. Хлеб кончился, говорит, а автолавки который четверг нет. Бутылка с постным маслом у него куда-то подевалась. Про пенсию вспоминает: когда при-носили?
А один мужик, из верящих в чёрную силу, рассказывал, что коза на это головой ему кивала, спиной привалившись к дереву. Как бы соглашалась: понимаю, мол, понимаю. Говорил мужик (бороду он носил длинную, гладил её седую с достоинством): дерево то он показать может. А месяца через два коза, с его слов, уже сидела на пеньке, а глаза у неё, глаза... как бы она наперёд нашего знает — беда грядёт. Знали деревенские — книжка у мужика есть специальная, но мало кто верил ему. Не могла коза курить сигаретку, не могла. Сидя на пне! Да чтоб наклоняться к дедову уху...
В ноябре совсем сдал Дмитрий Петрович. Руки в суставах ему трудно разгибать, ноги слушаются плохо. За козой ухаживать не может. Голодная, непоеная стоит. «Сил совсем не стало, — сколько раз себе на дню скажет. — Тяжко-то как... — говорит, прислушиваясь к тому, как сигналит машина на въезде в деревню. — Вести надо Звёздочку. А что я могу? — ноги в сапогах с кровати опускает, руки с колен висят, головой качает.
Машина эта сигналами оповещала аборигенов о прибытии перекупщиков из Больших Проектов. Скупали они скот — фирма у них такая, «Прасол» называется. Шумно въезжала в деревню машина, весело острили поселковые. Шутки их просты: широко был представлен лишь алкогольный юмор. Под него наливалась в гранёные стаканы водка и слышались похлопывания по спине, какие бывают у людей, прибывших из высокой цивилизации. Раскованной и свободной от надуманных условностей.
Сидоров вздохнул облегчённо, узнав, как мало ему дадут денег за козу. Сжал в руке цветные бумажки, не зная, как ему быть. Не мог наблюдать, как грубые люди заталкивают его друга в кузов. Домой тоже не мог вернуться — его предательство было бы очевидным. И пошёл, чтобы уйти. Километрах в двух от деревни Дмитрий Петрович остановился у знакомой сосны. «Прасолы несчастные», — выразился он. Руку почувствовал — мёрзнет, а в ней — деньги. Увидел вокруг снег: чистый-чистый. Недалеко птицы пролетели стайкой, как всегда в это время — белый снег и птицы стайками перелетают с дере-ва на дерево. Сорока недалеко трещит. Ноги стал чувствовать старик —замёрзли.
По лесочку, задами, вышел к своему огороду, в дом прошёл. Холодно в его «апартаментах» — шапки не снял, пальто длинного, не разулся, в грязных сапогах на кровать лёг.
Очнулся от дрёмы Дмитрий Петрович, когда уже день прошёл. В комнате потемнело, а на небе луна — круглая, большая. Появляется мертвенно-бледный свет луны — исчезает сумрак в комнате. Сидоров на кровати лежит, мерцание с неба наблюдает. «Быстро тучи по небу...» — бормочет безглагольное предложение. На бочок поворачивается. «Ритм...» — ещё говорит, а понять-то его как, если экономит он на словах?  «За что? Зачем?»  – слезы вытирает засаленным рукавом пальто. Всхлипывает, за пятнами света наблюдает, от окна на него они идут. И остановить их невозможно…
Странное болезненное чувство начал испытывать Сидоров: нет-нет да увидит себя со стороны. Луна скроется за тучей и — один он в комнате, на кровати лежит. Появится на подоконнике жёлтое пятно, заскользит в его сторону по грязному полу, и снова он видит себя, но от угла комнаты. Боль, какая же сильная боль сдавливает его правый висок... Тело стынет, как кто кровь из него выпускает в это время. Вполовину её меньше становится. Скроется луна — большая, круглая — за тучей — чёрной, с рванными краями — теплее ему, боль успокаивается в виске. И снова — жёлтое пятно, боль, тело холодное, а ноги... Не ноги, а как лёд в них, и видит себя от окна. В чёрном пальто он, рубашка на нём серая, с загнувшимся уголком воротничка. Ноги в грязных сапогах поверх лежат, на одном желтеет прилипший лист берёзы. Ковёр над собою видит: тряпичный, с благородными оленями, некогда гордыми, а теперь потёртыми до неузнаваемости. Видна ему куртка, что в кухне, на гвозде. А он теперь — подросток Дима Сидоров. У окна на куче хлама сидит, на самого себя ,Дмитрия Петровича,  смотрит. Такое было с ним очень давно. Однажды он видел старика, лежащего на кровати.
Потом как очнулся Дмитрий Петрович: «Бред это, не хочу за мной некому ухаживать. Нельзя мне». Что значит — нельзя, ухаживать за ним некому? Если сам этого пожелал! . Подростком он тогда был! В комнате один. Естественно, думал о значительном. Душа у него, по молодости, чистая, и он наблюдает за пятнами лунного света. Они быстро перемещаются по полу его комнаты. В других комнатах – отец, мать, сестра…День ветреный, а он размышляет о «сильных и несильных». Это у него из одного восточного мудреца. Давно он жил. Из него, как и из других, Дима кое-что выхватывал, записывал, запоминал, а потом и «любомудрствовал» при случае. Возраст у него. Как-то он «выступил» перед одним мужчиной, из сосланных, а тот ему про другого, знаменитого иранца, который, как и восточный мудрец, слабых не любил. Мол, у них — другое назначение. Навоз они, удобрение. И беда тому, говорил, над кем власть будет иметь такой человек. Жестокий он от слабости, мстительный. Над сокровенным смеётся...
А возрастной максимализм Дима переносил непросто. Тяжёлая форма поразила его сознание — чтоб всем хорошо было. Молодой он тогда был, душа чистая. Вот и сидел он, размышляя глубоко. Нет-нет да на блеск оклада иконы посмотрит. Жёстко так посмотрит…В глаза Спасителя на иконе, доставшейся ему от далеких предков.
Пятна лунного света идут на него с самого неба, оклад иконы мерцает золотом и оттого всё сильнее у него чувство - в другой, уже не в своей он комнате находится. Ему всё холоднее и как же у него болит голова. А в сумерках чужой комнаты с койки медленно поднимается старик. Грязный и страшный старик смотрел на него в пятне лунного света, испытывал ужас от того, что он понимает – «они»  встретились. Шапка у старика старая, пальто — и в сумерках видно — изношенное. Борода трясётся. Серая от грязи рубашка с загнутым уголком у воротничка. Не стало у пятнадцатилетнего видит все это…
Еще набегает ярких лунный свет, скользит по загаженному козой полу, и Дмитрий Петрович видит себя подростком. Смотрящим широко открытыми глазами на него, -  старого, пытающегося встать с кровати.
У окна на тряпках сидит подросток пятнадцати лет.
На ногах его — давнишняя обувь, а штанины в носки заправлены — как это принято в те годы у школьников. Брючный ремень у него лакированный, потрескавшийся у пряжки. Он
хорошо помнит и потрескавшийся ремень и брюки, штопанные ниткой «под цвет». Вот,
Дима стал открывать рот, чтобы сильно кричат от страха. Оголились зубы, дёсны и старик увидел уже забытый им зуб, выросший неровно. Но померк свет с неба, очертания подростка стали размываться, всё теплее старику. Сердце бьёт в грудь, выскочить из неё хочет, руки на коленях места себе не могут найти.
Но есть у него желание ещё посмотреть на себя в детстве. Желание влечет, становится непреодолимым, он не может уже ему сопротивляться, напрягает зрение, но в том месте, где был Дима, быстро, как страницы согнутой книги и теперь отпущенные чьей-то властной рукой, мелькают сцены из его жизни
«Состояние есть», — сказал бы художник о каждой из них.
Видит он отца, мать, сестру и себя за большим столом. Самовар на нём. Знакомая ему с детства деревянная солонка. На своём месте она. «Не просыпай соль, не мокай хлебом в солонку, — сердится отец, — бери понемногу». Потом -  наблюдающим за Аней, дочерью в коляске. «Чужие они мне», - содрогнулся он в тот памятный ему солнечный день. Белые барашки по голубому небу… Ещё жанровая сцена: жена, дочь, внучка, о которых он уже и забывать стал, за ним наблюдают. А вот и нынешний кадр: он сидит на койке, шапка на нём, пальто чёрное, рубашка с загнутым вверх уголком воротника. Сапоги грязные, лист берёзы желтеет на одном. Потом, откуда-то сверху, он увидел своё тело — старое, худое. Двое, в белых халатах, его режут. .. Мозги на белом блюде рассматривают. И ему это понятно, естественно — иначе быть не может. Тут и «книга» кончилась.
В это время и стал выходить из «состояния» Дмитрий Петрович. Себя спрашивает: «Если «всё это» правда, не бред, то какой же это выбор, если результат наперёд известен? — видно, прикорнувший по-старости разум его встрепенулся. — Как в графике, — вспоминает инженер, — выбор свободный, чтоб, значит, результат был оптимальный, — иронизирует. — В давно нетопленном доме. И чтоб темно было в нём!»— сердится.
Старик вытирает тряпкой потное лицо, на кровать ложится. Неспокойной рукой одеяло тянет на себя, а из-под него борода торчит. Напомним, кусками стрижена у Сидорова борода. Потому и мысли его прыгают. Порой высоко. «У каждого программа, в общем графике она, — шепчет когда-то неплохой знаток сетевого планирования. — Нельзя мне болеть, нельзя», — бормочет. Боится он быть парализованным, а теперь ещё и сойти с ума.
Холодно старому под одеялом и в пальто. Спит в сапогах, в них и «до ветру» ходит. Дом... что дом? Присел на угол, крыша прогнулась, ставень на ветру скрипит. Во дворе лебеда высокая, сухая уже который год на ветру горделиво шумит. Стал Дмитрий Петрович уже со своей койки слышать шум высоких кедров на пригорке, где кладбище. И это очень даже естественно: лицо у старого человека серое, зеленцой отдаёт, глаза выцвели. А что им ещё смотреть? Зачем они, если сердце схватывает так, что губы становятся синее синих... Насмотрелись, будет.
Потихоньку-помаленьку стал забываться старый, дремлет: рот уже открыл, а в нём — три зуба пародонтозных. А зачем ему — хорошие? Отжевали своё. Борода стала покачиваться ритмично дыханию. С хрипотцой. Запах мочи вокруг сгустился — аденомой страдает старый...
И видит он узкий, грязный, в навозе и моче, коридор. Там, один к одному, идут люди и животные. Их много, их не слышно — они обречены. Последние их минуты. Не слышен топот, тяжёлое дыхание. Среди них поднимает голову коза со знакомой звёздочкой на лбу. Как кто толкнул Сидорова — рванулся ей навстречу и едва не свалился на пол.
Сел на кровать, худые руки на своём месте — между колен — расположены. Сердце стучит, в груди ему нехорошо, больно. Губами шевелит, как сказать что хочет. А что он может сказать, кому? Прошлое далеко, забывается — кроме отдельных сцен. Но с годами всё рельефнее они: залает далеко собака — в отцовском доме вспомнит себя, подростком. Сердце от этого сожмётся, а губы становятся как бы крашеные синим. Застучит дождь в ночи — себя с Наташей может вспомнить. От дождя под густой елью они прячутся. Она, молодая, смеётся, а зубы у неё ровные-ровные, а на щечках ее ямочки. Прислушается: последние капли после дождя с крыши падают—как последние минуты его жизни они отсчитывают.
* * *
Последний раз деревенские видели Сидорова в декабре. Он стоял в огороде у забора из вертикально поставленных жердинок. Почерневших от непогоды и времени. На нём всё то же полюбившееся ему пальто немаркого цвета. А поверх его — старый, расползающийся по швам, бушлат монтажника. Эмблема, некогда гордая, потускнела, солнце на ней померкло. Сразу видно: на закате солнышко. У строительного крана, взметнувшегося высоко, теперь звенья отсутствуют. Бушлат на груди испачкан. Сразу видно, кашку кушал на не-деле Дмитрий Петрович. Манкой баловал себя. Из-под шапки — всё той же, поблескивающей местами, — глаза, от старости слезящиеся. Видел ли старик, с кем говорил? С той стороны — лес, в декабре ветер сугробы наметает. И потом в деревеньке Большая Понуровка народ подобрался неглупый, кто с ним — пеньком и заполошным — говорить будет? По пояс в снегу стоять?
Старик держался за чёрную жердинку, тянулся выше, говорил убедительно. Голос сиплый, на северных стройках застуженный. Когда он говорил, особенно важное для него, он набирал воздуха побольше, тянулся выше. За жерди держался обе-ими руками. Борода у него клочьями, под ней кадык ходит. Рукава съезжают с его рук, кожа на них морщинистая, а под ней хорошо кости видны. Тянется, напрягается Сидоров, а с другой-то стороны — ни звука.
Огород не убран, только у крыльца маленько картошка копана. Стайку на дрова разбирает, туалет... устоит ли до утра? Много не успел сделать за лето Дмитрий Петрович... Говори теперь через забор, доказывай. Объясняй, проси учесть то-то и то-то. Ссылайся на нечто, да хоть и на порядочность свою — нашёлся рыцарь какого-то стола или ордена! Кто ты такой, что захотел за стол круглый всех посадить? И чтоб при орденах каждый?
... Вот зима наступила. Снежинки, что садятся на голые руки Дмитрия Петровича, тают плохо. Хриплый, старческий голос объясняет, оправдывается. Да кто его слушать будет? Он же место в стайке для Звёздочки бережет. Надеется на её чудесное спасение: однажды она позовёт его с улицы!! И он
сядет на стульчик в стайке и будет рассказывать ей, как он жил и что передумал. Такой он теперь — Дмитрий Петрович Сидоров. Когда-то ему пионерки цветы вручали; директор подсобного хозяйства — лично! — вынес из кухни на большом блюде жареного поросёнка. (По договору между ними: успел монтажник выполнить в срок работы). Когда это было... Говори теперь, Дмитрий Петрович, через забор, говори... Тянись в сторону леса, а там — никого.
Во спасение своей души стала к нему приходить одна старушка-баптистка. Съездила она и в Большие Проекты — районный центр — и там похлопотала, чтоб забрали старика в больницу. «Смотреть на него больно. Человек же...» — отвечала она на вопросы. Скоро приехала машина, а в ней два санитара, чтобы увести то, что осталось от Сидорова. В больнице его отмыли, уложили на чистые простыни. Стала ему медсестра таблетки разные в рот класть. Няни старались... Человек же.
В один из ранних зимних вечеров стал умирать старик. Как положено, ширмочку рядом поставили, чтоб других не беспокоил. Вот-вот отойдёт... Но неожиданно, как это нередко бывает у умирающих, он встрепенулся, осознавая себя в больничной палате. Серый свет увидел в окне. За ним — корявый толстый сук, выросший вбок и теперь почти упирающийся в окно. За ним небо — серое, тяжёлое. Землю придавило. О далёком посёлке вспомнил Дмитрий Петрович, реке огромной, на которой острова. О плотине. (Как ни старались многие, не смогла она воды накопить.). «Семья была, — подумал он, но поправляет себя, — была ли? Слова доброго не услышал...». Вспомнил жену, которую иногда называл нехорошими словами; дочь, выросшую в «большой кусок мяса». Подумал о внучке, у которой «физиология, обмен веществ».
За окном — серое, тяжёлое небо. В него и упёрся взглядом старый человек, потому как язык у него стал работать наподобие клапана. Только на выдох работает. Дело обычное... Умер он легко, не так, как жил.
Бывшие в той больнице двое студентов просили начальство понаблюдать за уходом из жизни старого, безнадёжно больного человека. Молодые, им всё интересно. Они уже и специальную аппаратуру подготовили, проводки всякие разноцветные опробовали — хороши ли контакты, пайка. Но... не повезло им — проспали. Прилегли перед ночным дежурством и проспали. Молодые, что с них взять? А вот поработать с безродным трупом... они поработали. Наверное, готовили себя в патологоанатомы, потому как через несколько дней останки Сидорова сложили в чёрные полиэтиленовые мешки и свезли в особе место на кладбище.
Весной в посёлке со странным названием Большие Проекты появилась Аня. (В доме Сидорова нашлись какие-то бумаги с её адресом.). Постаревшая, сутулая, в чёрной шали и очках, у которых вместо отломанных дужек ниточки при-вязаны. Волосы у неё теперь не жёлтые, а с какой-то грязнотцой, серые. Остановилась старушка в заезжем доме. Заметили, обувь у неё очень уж поношенная. Перегарчиком от неё по утрам припахивает. А так — всё нормально. Говорила потом одна из гостиничных: дочь её в квартире какой-то кооператив открыла. Услуги оказывает. Три женщины у неё. Нагрузка у них большая. Едва поспевают. Клиенты туда-сюда снуют, потому и отселила она маму в дом престарелых. (Согласитесь, всегда приятно узнать, когда взрослые дети беспокоятся о своих стариках). Всё нормально у неё, только вот пенсия маленькая. Гостиничная, из говорливых, спросила и о внуках, на что старушка нахмурилась. Как бы: всего не расскажешь, да и зачем? Вроде на себя принимает удар. Главное, другим бы не навредить. Вот такая позиция у неё. Аня не развелась с Сидоровым и теперь на законных основаниях рассчитывала на пенсию по уходу за больным супругом. Потому и стажа нет. С головкой у него было... как бы это сказать? — намекала она при необходимости. Это объясняло, производило впечатление. Побывала на кладбище, где ей показали деревянную тумбу с номерком. Аня постояла, теребя краешек чёрной шали. Хорошо бы покрасить тумбочку, табличку с фамилией заказать. Но ... не знает она в посёлке никого. К кому она обратится?
В администрации посёлка, выслушав бестактные домыслы о брошенном ею муже, она намекнула на некоторые странности законного супруга. Был ещё план — продать в Большой Понуровке дом. А может, там ещё что осталось из вещей, может, кто должен Сидорову? Скоро нашёлся покупатель, из пчеловодов. На его машине и поехали. По приезде, пчеловод долго ходил вокруг дома, лазил в подполье, залез на крышу. Собирал материал, чтобы сказать: «Дорого, хозяйка...». Но, к удивлению покупателя, сделка была совершена по самой заниженной цене, которую он назвал. Поговорил пчеловод с местными, которые пришли на шум приехавшей машины. Он объяснял цель приезда, когда подошла Аня. Она посмотрела своими подслеповатыми глазами и спросила: «Не остался ли кто кому должен?» Два-три человека на это отрицательно помотали головой. А старушка, из сердобольных христианок-баптистов, сказала: «Царствие ему небесное». На это все помолчали. «Упокой, Господи, душу раба твоего Дмитрия в обители Твоя», — добавила баптистка, строго смотря на приезжую. У Ани руки трясутся. Хотелось бы — от волнения, но... в поселковой гостинице уже заметили за ней нехорошее. Опять же, ноги... Где они — красивой полноты и изваяния, что когда-то делали мужчин неспокойными?
Аня спешила уехать, но один раз в тот день она остановилась у стола. Там, среди заставленного чем попало стояла большая кастрюля, похожая на ту, что она тыкала мужу в лицо. Там что-то было, ещё зимой сваренное, а теперь весёлая, приятного салатного цвета плесень тянулась к ней. Аня даже расстроилась от воспоминаний: «Ну и пенёк же ты, ну и заполошный!» Ещё ей зачем-то вспомнился их первый вечер — там, далеко, на юге. Он — её Димушкин — молодой, красивый и улыбающийся. Рубашка на груди расстегнута... Аня по комнате смотрит: знакомая куртка монтажника на гвозде, да нелегко узнать её. Катыши козьи, в углу солома брошена... Тоска, размер которой и представить трудно, стала давить грудь, к горлу подступила. Она хотела отойти от стола, да оказалось, что стоит на шнурках, правильнее сказать — на бечевочках расшнуровавшихся полусапожек. Бечевочки у неё вместо шнурков, а полусапожки у неё тряпичные, потёртые у носков. Упала Аня сверху на кучу грязной одежды в углу. Вместе с кастрюлей — «большой, в которой не подгорит». Старенькая она уже, на земле ей стоять с каждым годом труднее. Износился человек. Впечатление о ней такое: смотреть за ней надо, а некому.
Скоро они уехали. Молча смотрели деревенские вслед машине. Фактически Ане никто и слова не сказал.
Обратная дорога не заняла времени. Новый хозяин делился планами: как он устроит свою пасеку и где он планирует омшаник для пчёл. Радовался — гарь недалеко, а на ней кипрей растёт. С мёдом он должен быть, с мёдом... Радовался, делился планами, пока не почувствовал, что сидящая рядом старуха как-то особенно не в настроении. Угрюма. Головы не повернёт. Замолчал и пчеловод. Настроения не стало.
А домчались до Больших Проектов они быстро — регулировка зажигания у мотора была выполнена аккуратно. Не позднее, но и не ранее — куда и зачем спешить? Машина
тянула — что надо! При такой «регулировке времени» многое можно успеть. Явно, с медосбором будет мужчина.
Вот и хлопотам Ани конец. Бумаги на получение пенсии получила. Какое-то время у неё была мысль о получении компенсации за полученный ею моральный ущерб. Дело в том, что досужие люди болтали: не был труп похоронен в мешках, а в сохранности перевезён в город, в медицинский институт. Там его особым способом выварили и теперь скелет показывают студентам. Слухи эти дошли до Анны, но она, в конечном счете, не стала настаивать на денежной компенсации. Ей говорили — приличной, на обратную дорогу хватит, кое-что ещё останется. «Хлопотно», — рассудила она. Ехать в институт, объясняться, доказывая в присутствии... Дмитрия Петровича. Нет, ей, старой, такое не по силам. «И потом остановиться мне в городе не у кого, — рассудила старушка. — Ленка, стерва, и письма не напишет».
В это время случилось одно обстоятельство — сон Аня увидела. В автобусе на минуту задремала.
Видит, идёт она по коридорам и переходам большого института, а рядом — Сидоров. Нормальный Сидоров — «не вываренный особым способом», а всё при нём. Обут, одет.
— Это и есть твоё истинное лицо служанки, занявшей место госпожи — пальцем на неё показывает. Спокойный, как в молодые годы. — Улыбнуться не можешь, — говорит рублеными фразами. — Смотри...
— Боже ты мой, — ужасается Анна.
Она видит себя в зеркале, которых много по коридорам и переходам. Ей становится плохо: голый у неё череп, пустые глазницы, знакомая стальная коронка на коренном зубе. На скелете её давнишний засаленный халат, чулки висят... Она касается косточками пальцев рёбер под халатом, перебирает их.
Сидоров — теперь молодой, идёт быстро. Аня не поспевает за ним. «А что после тебя? — останавливается, черепа её касается. — На этот голый камень я зёрна бросал...».
В это время автобус загудел, посигналил. Анну тряхнуло, она и проснулась. «Нет, никуда я не поеду», — решает она окончательно. И, правда, зачем ей эта встреча в институте, опознание? Доказательства с неё потребуют. Стоит ли? Пенсия у неё теперь будет побольше. По уходу за больным мужем. А на что она ещё должна жить?