Валенки

               
        Сегодня Василий встал поздно. Состояние его здоровья  оставляло желать лучшего: раскалывалась голова, и подташнивало, отчего на душе было муторно и гадко. А злость на своих же собутыльников, на жену  Зинаиду и на весь белый свет разрывала его душу, словно железными щипцами…
        А как вчера всё хорошо начиналось, когда его закадычный дружок Сенька пришел с двумя бутылками  вина, да и у Василия оставалась заначка, полбутылки портвейна, и вечер, судя по всему, обещал быть  весёлым и многообещающим. А потом… что было потом Василий помнил плохо… Только утром, не обнаружив в шкафу своего нового пиджака, он понял, что пропил и его. Эту обнову Василию подарила  жена Зинаида на день рождения, и подарок  этот был дорог и очень нравился ему, но, видимо, жажда выпивки заглушила  чувство сожаления. «А что, в конце концов, один раз живём, что я на пиджак не заработаю, что ли?! Да и не только на него, ещё и семье подарки сделаю! Вот возьму и радиолу новую куплю, пусть слушают да радуются», – думал  Василий, хотя подсознательно понимал –  не бывать этому. И пиджак ему теперь не купить, и тем более радиолу, потому что он давно уже не работал,  и финансы пополнять было неоткуда.
       Некогда хороший семьянин, мастер-краснодеревщик, работник – золотые руки, за последние два года превратился в пьяницу  и забулдыгу, променяв благополучие своей семьи на бутылку и дружков, подобных       себе.    Правда,    по    трезвости,    в    нём просыпалось чувство раскаяния и жалости к жене, сыну, да и к своей никчемной жизни.  Тогда он твёрдо обещал, и в первую очередь себе, что бросит пить, начнёт новую жизнь. На слёзы и уговоры жены, угрюмо отвечал:  «Всё Зин, всё, сказал же, что завязал… Не буду вообще пить, и не приставай больше!»…  Но проходили день, два, и Василий снова бежал в пивнушку, прозванную среди любителей выпить «Спасательный круг». В толпе собутыльников находил своего дружка Сеньку, обитающего в этом заведении денно и нощно, и всё вставало на круги своя… Неделя-другая непрерывного запоя, снова доводила Василия до нечеловеческого состояния, когда он  не мог вспомнить  день, месяц, и даже год, начисто забывая о семье. И снова, когда заканчивались деньги, добытые от продажи некогда нажитых вещей, на него находило безысходное чувство раскаяния и стыда. Он уже  в который раз просил прощения у Зинаиды, обещая бросить пить и вернуть всё проданное обратно, устроиться на работу и честно трудиться: «Да знаешь, Зин, что мне стоит … Я,  хоть сейчас могу выйти в столярный цех. Вон, давеча Макарыч звал меня, обещал  200 рублей платить. А что, и пойду, вот увидишь. Я ещё себя покажу!»  – бил он себя в грудь. В тот момент  Василий  и сам верил, что начнёт новую жизнь, завяжет с дружками  и  с этой пьяной беспробудной жизнью.
       Зинаида, вначале ещё верившая в счастливые перемены в их семейной жизни, со временем поняла, что всё бесполезно, махнула на мужа  рукой,  а всю свою  любовь и заботу отдала сыночку Серёженьке. И он,  действительно,  был  её  единственной  радостью  и надеждой. Этот шестилетний мальчуган, не по годам смышлёный, старался не доставлять матери лишних хлопот, и, как мог, помогал ей. Насмотревшись на вечно пьяного отца и постоянно плачущую и страдающую мать, Серёжка рано  понял всю неприглядность и беспросветность такой жизни, и потому  излишне не докучал своими капризами, стараясь облегчить  нелегкую  участь матери.
       Зинаида работала на кирпичном заводе по сменам. Домой приходила уставшая, особенно после ночной смены, а Серёжка уже поджидал мать. Пол подметён, еда разогрета, вещи пьяного отца аккуратно сложены, да и сам мальчик,  одетый и умытый, радостно бежал матери навстречу, в  её объятия. Они садились пить чай, обсуждая на равных все свои проблемы, которых  становилось всё больше и больше. Раньше Серёжка ходил в детский сад, но когда, после очередной  пьянки,  отца выгнали с работы, ведомственный детсад пришлось оставить. С тех пор ребёнок сидел дома, помогая матери и считая себя хозяином, когда отец был в запое. Даже детские игры с его другом Вадькой и подружкой Ирой, носили деловой характер. Он старался брать на себя роль добытчика и приносил в «дом» разноцветные фантики от конфет, обозначающие деньги, и различные  «продукты», отдавая это всё Ире, точно так же, как это делал когда-то его отец. Но эта самостоятельность вызывала неудовлетворение у  подружки. Та тоже, насмотревшись на мать-одиночку, хотела делать всё сама. В конце концов, рассорившись, мальчишки убегали на соседнюю улицу, где в подвале пятиэтажного дома жила собака Дина со своими  щенками. Немного поиграв   с   ними,  Серёжка  возвращался  домой,  чтобы встретить мать со смены. Так проходили день за днём в тревожном ожидании очередного запоя отца, и в выслушивании слезных обещаний лучшей жизни в редкие моменты его трезвости.
На этот раз Серёжка опоздал. Когда он пришёл,  мать была уже дома. Вкусно пахло пирогами. Мама,   улыбающаяся и раскрасневшаяся, встретила его в коридоре. 
– Сыночек!   А  я-то думаю, где это мой помощник, что-то задержался  сегодня?  А он вот и появился, дай-ка я тебя обниму!
  Серёжка уже давно не видел маму такой весёлой, и её настроение передалось  ему. Он вбежал в комнату, отца дома не было. На столе лежал сверток в магазинной упаковочной бумаге,  перевязанный шпагатом. 
– Мама! Что это… Мама это мне? Мама это ты мне купила? Да, мама, да? –  от нетерпения мальчик даже вспотел.
– Тебе, тебе, мой дорогой, тебе моя кровиночка, а я и не разворачиваю, тебя жду. Давно бы уж надо купить, да сам знаешь, всё денег не хватало, а сегодня получила зарплату и сразу в магазин побежала. Ну, разворачивай, сынок! – и мать подтолкнула его к свёртку.
Серёжка,  подбежав к столу, постарался разорвать упаковку, но она не поддавалась, а шпагат никак  не развязывался. Красный от нетерпения, он боролся с упаковкой, думая только об одном: «Что же в нём?» Ведь он уже так давно не получал никаких подарков. Наконец-то мать перерезала шпагат ножом, бумага      распалась,  и  Серёжка   увидел…   чёрные   аккуратные валеночки.  По всему чувствовалось, что они очень тёплые. На дворе  уже   стоял   декабрь,   а   он   ходил   в старых, не раз ремонтированных грубых и тяжёлых  ботинках, и его мечтой были, как раз такие, тёплые и мягкие валенки.  «Да они даже лучше, чем у Вадьки», –  подумал мальчик. –  У него валенки серые и великоваты ему, отчего ноги он всегда таскает по снегу, как будто они весят несколько килограммов». 
У Серёжки захватило дух.
– Мам, а можно я их сейчас надену, –  радостно прыгая вокруг матери, тараторил он.
– Конечно,  примеряй, дорогой мой, и носи на здоровье.   Я старалась выбрать тебе уж  самые  лучшие, –  улыбалась мать.
Серёжка сунул озябшие ножки в валенки, ступни коснулись мягкого войлока, отчего ногам стало тепло и уютно. Он закружил по комнате, повторяя:
– Спасибо, мамочка, спасибо! Мне так тепло, так хорошо… Ура!
 Широко шагая, он забегал вокруг матери, а потом, взявшись за руки, они весело  закружились по комнате.  Серёжка сиял.
– Мамочка, а можно я сбегаю к Вадьке, покажу ему обновку…  А, мам?
– Поздно уже, сынок! Завтра и наглядитесь и набегаетесь! –  урезонила его мать, –  а сейчас умывайся и пошли за стол, а то пироги стынут.
        Сегодня Зинаида уходила в ночную смену. 
– Закрывайся и ложись спать, сынок, а завтра дождись меня, потом уж пойдёшь к своему Вадьке. Спокойной ночи! –  и, поцеловав  Сережку, она шагнула за порог.
Перед тем, как лечь, он в который раз примерил свои драгоценные валенки и, поставив их возле   кроватки,   выключил  свет.  Заснул  он  быстро  и снился ему красивый сон. Как будто они с Вадькой бегут по чистому-чистому снегу, позади  них остаются глубокие  следы,  а  за  ними,  весело  повизгивая,  бежит Дина, и клубочками катятся её щенки.  И от этого счастья, солнца, свежего воздуха кружится голова и на душе так тепло и радостно, как  тогда, когда он был совсем маленький, и они все вместе ездили в лес на прогулку… 
Но вдруг яркий круг солнца стал приближаться, ослепляя глаза. Сережка проснулся. В комнате горел свет, рядом, пошатываясь, стоял отец. От того, что увидел мальчик, сон  мгновенно улетучился.  Отец держал подмышкой его валенки... Его тёплые, красивые валенки, те, что он примерял совсем недавно, отец небрежно засовывал за пазуху, и, что-то  бормоча, направлялся к двери.
– Папа! Папа! – отчаянно закричал мальчик.  Валенки, это мои валенки…  Мне мама их подарила. Отдай, папа! … Не бери… Это мои! Отдай, папа, отдай!
 Он вскочил, бросаясь к отцу и пытаясь вырвать свой подарок, но пьяный, ничего не соображающий родитель, оттолкнул сына и вышел за дверь. Плача и лихорадочно собирая свою одежду, мальчик стал на ходу одеваться. Быстро натянул носки и штанишки, на свитер натянул курточку, но, как назло, ни тапочки, ни ботинки на глаза ему не попадались… 
«Уйдёт! Далеко уйдёт… Надо догнать… Надо сказать отцу, что это  мои  валенки,  что их  вчера  мама мне купила…. Скорее, надо успеть, чтобы он их не продал… Надо успеть! … Надо!» –  с этими мыслями  Серёжка выскочил за дверь  без обуви, в одних носках.
Улица обдала его холодом. Мело. Было темно и страшно, но страх потерять свои валеночки, пересилил всё остальные. Серёжка бросился за отцом, оставляя следы своих ножек в глубоком снегу. Отца уже  не было видно, но зная, где тот может быть, ребенок повернул к «Спасательному кругу», думая только об одном: во что бы-то ни стало догнать его, пока не поздно. «Только бы  успеть, не дать отцу продать  валенки. Сейчас я его догоню… Ещё немного… Ещё…»,  –  мальчик бежал, выбиваясь из сил, к «Спасательному кругу», до которого оставалось ещё два квартала. Но холод и сбивающий с ног ледяной ветер, добивали полураздетого ребёнка. Пробежав какое-то расстояние, он начал выдыхаться, и обессилев  от быстрого бега, уже  не чувствуя себя от холода  и тяжело дыша,  присел прямо в сугроб, поджимая под себя окоченевшие ножки, и, засовывая  ручки под курточку. «Сейчас я  согреюсь и побегу… Я должен догнать отца… Должен… Я скажу ему,… что это мне мама купила», –   как во сне повторял мальчик, закрывая глазки,  понимая своим детским умом, что   проиграл  отцу в этом несправедливом и подлом состязании.
        Редкие прохожие, уткнувши носы в воротники, пробегали мимо, не обращая на него внимания, торопясь в тёплые квартиры. Им было невдомек, что разутый ребенок,  сидящий под деревом, уже не чувствуя холода, замерзал по вине взрослых, по вине отца…
         А Василий, удачно продав валенки, продолжил кутёж  со  своими  собутыльниками.  Потом,  чего-то   не поделив, они передрались, чего раньше не случалось, а  при задержании оказали милиции сопротивление, и были доставлены  в отделение, где и получили за хулиганские действия и сопротивление сотрудникам милиции по пятнадцать  суток.
        Всё это время Василия не покидало чувство стыда и раскаяния перед женой и, особенно, перед сыном. Он хорошо помнил, как после попойки пришёл домой, но наткнувшись на  Сережкину обнову, решил продолжить веселье. «А сын подождёт. У него ещё все впереди, находится ещё в обновах-то…  Да и куплю я ему эти валенки, будь они не ладны… Вон, Макарыч обещал принять  меня в столярку, убирать опилки и стружку. Говорил, что будет платить сразу же после уборки по 15 рублей.  Так что куплю я Серёньке эти валенки. Обязательно куплю, да и Зинаиде чего-нибудь присмотрю», –  размышлял Василий, упиваясь этой несбыточной мечтой. –  Люблю ведь я их, а Серёнька…  пострелёнок, ласковый  и добрый малый растёт. Вон Сенька жалуется, что Ванька его уже и курит, и деньги ворует, а ведь чуть постарше моего сына будет. Нет, что-что, а с  Серёжкой мне повезло… Надо обязательно валенки ему купить…»
       По выходе из КПЗ, сотрудник милиции, возвращая его вещи: платок, шнурки и ещё кое-какую мелочь, спросил:
– Ну что, скоро обратно вас ждать? Ну, ухари, попадитесь мне ещё хоть раз... Я вас, соколики, подольше пропишу на нашем курорте, и не отсидитесь,  вкалывать будете, а деньги – семье… А теперь пошли вон. И как вас, паразитов, терпят, моя бы воля, я бы уж вам    задал…  Сколько     же   горя   вы   своим   семьям приносите!
И так паршивое настроение Василия испортилось окончательно.  Он  шёл по улице,  нахлобучив шапку на лоб и низко опустив голову, боясь встретить знакомых. И всё же, заходя в подъезд, столкнулся в дверях с бабкой Никитичной, живущей на первом этаже. Поздоровавшись с ней, он  и не понял, почему она, сначала, глянув на него со злостью, плюнула  под ноги, и, перекрестившись, поспешила удалиться, только и донеслось до него: «Ирод ты! Ирод проклятый… Кровопивец!  Бог за всё с тобой рассчитается. Нелюдь ты! Нелюдь!»  Василий почувствовал себя совсем неуютно.
Дома никого не было. Чайник – холодный, кастрюли – пустые. «А, ведь Зинка должна во вторую смену идти. Где это её носит… Мужа дома нет, и её корова языком слизала… Вот уж задам ей, чтобы порядок знала. Ишь,  взяла моду, вертихвостка… И малой дома не сидит, от рук отбивается», –  со злостью подумал он. Звонок в дверь прервал его невесёлые мысли. Зашла соседка Анна.  Прищурив глаза, она с ненавистью уставилась на Василия:
– Так… Явился,  не запылился! Чтоб ты  сдох, паразит! Довёл семью до ручки, сволочь!  Всё тебе мало, всё не нажрёшься  никак? Гад  ты, гад, как тебя земля носит! 
– Да, погоди ты, не сучись, объясни толком, где Зинка? –  перебил её Василий. 
  – Где Зинка?.. Ты, гад, хочешь знать? В больнице Зинка! Доволен, паразит?! –  и  всхлипнув, выскочила из квартиры.
У Василия кольнуло под сердцем.  «Однако,  что-то не так. Что же это случилось с Зинаидой-то ?.. Нет,  всё, надо бросать  пить,  надо браться за ум, так и до беды не далеко… Надо устраиваться на работу и жить для семьи. Ведь был же раньше лад, да и Серёньке скоро в школу. Ан, как там посмотрят на ученика, у которого папка  пьяница? Нет, всё, надо завязывать. Однако, в больницу ведь надо сходить, что там у неё случилось? Где же Серёжка-то?»
Василий вышел из дома совсем без настроения. Проходя мимо «Спасательного круга», он старался не смотреть в ту  сторону. «Сеньки не видать, не иначе, как и тот взялся за ум. Ну, тогда  совсем хорошо, вдвоем-то трезветь веселей», –  размышлял он, хотя от этих мыслей  на душе легче не становилось. 
В  приёмном покое городской больницы к нему долго никто не подходил, а когда он попросил проходившую  мимо нянечку вызвать  больную, та, горестно вздохнув, вынесла ему халат, и, указав номер палаты, вытерла глаза рукавом:
– Вон там оне,… на первом этаже последняя палата.
        Василий шёл по длинному коридору. Казалось, что вся больница пропахла  тошнотворным лекарством. Его мутило, сердце сжималось, и маленькой птичкой, билось, где-то подмышкой, противно дрожали руки.
«Однако, надо что-то сказать. Ну, само собой, прощения попрошу, скажу, всё мол, Зинаида, поверь в последний раз. Виноват я перед вами, но этого больше не повторится. А потом скажу, что валенки Серёньке…»
        Дверь в палату была приоткрыта. В углу, на железной   кровати,   бледный,  без кровинки  в  лице,  с широко   распахнутыми    глазёнками,   под    которыми разлилась болезненная синева, лежал Серёжка. Зинаиды в палате не было. У Василия ком подкатил к горлу, глаза повлажнели, ноги, словно налившиеся свинцом, стали тяжёлыми, слова, которые он припас в своё оправдание, застряли в горле.
– Сынок, ты?... А мамка где же?... Я думал… Сынок, что же это ты хворать-то?  Ты не думай, я тебе обязательно валенки куплю. Это я, дурак, и не хотел, а так вышло… ты прости, сынок. Я обязательно куплю, хоть завтра…  прости папку-то, сын, прости. Не думал я, что ты захвораешь, не обижайся на меня, а, сынок!... Что же ты молчишь! Прости меня! А валенки…  –  пробормотал беспомощно он и,  опустив голову, замолчал. Повисло тягостное молчание. Василию это мгновение показалось вечностью. 
– Нет, папа, нет, –  тихо сказал ребёнок, –  не нужны мне уже валенки… не надо… Ведь у меня больше нет ножек,… –  и он слабенькой ручонкой потянул на себя край простыни, оголяя ноги, вернее забинтованные культи… Ниже колен на белых бинтах, как раздавленные ягоды, алели пятна крови…
Больница содрогнулась. Дикий нечеловеческий крик, раздавшийся из угловой палаты первого этажа, пронзая пространство,  вырвался наружу, и, повторяясь гулким эхом, растворился в сумерках холодного воздуха…
                2000 г.