Холодный свет луны

Повсюду ходят  нечестивые,
когда ничтожные из сынов
Человеческих возвысились.
Пс.11-9
Роман


БРЕМЯ
ГОНИМЫЕ
ХОЛОДНЫЙ СВЕТ ЛУНЫ

БРЕМЯ
Известны случаи проявления усталости на лице стареющей женщины, если она в доме одна. Если сын… далеко от неё сын, а вместо дерева, которое должен посадить каждый, — не получилось у неё с «деревом».
Некоторые, из ортодоксов, говорят: мол, не это главное — дом построить и сына воспитать, а наипервейшим делом человек должен к Богу прийти да покаяться. (А есть и такие среди них, что выходят на обобщения: о покаянии — ни много, ни мало! — русского народа размышляют…). Наша же задача из простых: рассказать, без затей, о человеке, который, как говорится, по улице ходит. Который много торопился в жизни, а в старости нет-нет да вспомнит слово «суета». Как не проявиться усталости на лице стареющей женщины, если слово ей вспоминается с годами чаще.
О Старицыной это, Ирине Даниловне, вдове шестидесяти лет. На диване она часто сидит, в окно смотрит. О прошлом ей вспоминать не хочется… И не вспоминала бы, если могла. Иногда о самом далёком подумает.
Когда-то, давным-давно, как ей рассказывала бабушка, её родители-крестьяне, освободившись в конце шестидесятых от крепостной зависимости, стали жить в городе. Предпочли они работу временную — это чтоб денег заработать побольше. И сразу. «Хватит, натерпелись барского гнёта», — говорили, собираясь за столом с утра. Известное дело: если «с утра», то весь день потом свободный. Всё реже у них и «сразу, да побольше»… Стали они не любить дома, где в больших окнах светло. Не нравилось им, если зимой под светлыми окнами, в ожидании господ, стояли крытые кареты. Тепло в каретах, это они понимали. Молодые мамзели в них ездят, по-иностранному говорят. Шибко не понравилось некоторым такая несправедливость! Тут и добрые люди, статусом повыше, нашлись, из честолюбцев, что стали им разъяснять; книги заграничные предлагали. Хорошо разъясняли те книжки, всё там было прописано: по какому принципу объединяться, как бузить, когда поджигать. На благодатную почву падали те семена…
Нетрудно об этом теперь догадаться, потому как Иван — будущий прадед Ирины Даниловны, — закончив церковно-приходскую школу, стал говорить: «Социальная несправедливость и пролетариат». Надвигающейся на Россию грозе радовался. Не был он замечен в чём-либо противоправном, но не запомнился он и строительством дома.
Сохранилась фотография — дагерротип его дочери. В одной руке у неё толстая книга, в другой — глобус. Решимость на лице курсистки, взгляд в будущее устремлён... И она в каких-либо особенных делах не была замечена. Так… смущала народ по-маленькому: пролетариев развивала в рабочей ячейке, одно время прокламации клеила. И ждала, когда же, наконец, темнеющее небо грозой разразится?!
Перебирает Старицына в альбоме снимки, в пожелтевшую вырезку из газеты «Искра Ильича» всматривается. А на ней фотография её мамы, на фоне новенького комбайна: молодая, загорелая, в руках букет полевых ромашек.… Вот отец, тоже молодой, а лицо печальное — после лагерей он.
А это фотографии последних лет. Муж на диване, в сторону смотрит. И совсем из недавних: за столом она — бухгалтер строительного управления. Папки по учёту и отчётности вокруг. Вроде бы и улыбается, а видно — неспокойно у неё на душе. Перед пенсией это, когда уже строить стало нечем. Когда появился в стране очередной просвещённый чудотворец, пообещавший всё перестроить: с утра пораньше он начнёт, чтоб к вечеру и кончить! По рекомендациям цивилизованных стран. Американцы на это ему взаймы посулили. Ничего не скажешь — молодцы американцы. Никогда не откажут, всегда пообещают. Европейцы, опять же, медлить не стали — узких специалистов подвезли в «запломбированном вагоне». К тем, что уже были в стране.
Такая вот предыстория тревожного смутного времени, в котором  жила пенсионерка Старицына. Правильнее сказать — выживала.
***
Скоро два года как Ирина Даниловна мужа похоронила. Сын у неё в другом городе, открытки к праздникам посылает. К поздравлениям не забывает упоминать о своих денежных трудностях.
Интерес к жизни у Ирины Даниловны… невысокий у неё интерес к жизни. Читала когда-то, в драматический театр с мужем ходила. А теперь к окну у неё стульчик поставлен. Со своего двора многих знает, кто во что одет сегодня—отметит.
Ещё альбом достанет, фотографии на столе станет раскладывать. Как сердце в груди бьётся, услышит.
Вот бабушка-курсистка, глобус у неё в руке, взгляд твёрд. В тридцать восьмом забрали «уклонистку». Скоро шестьдесят лет будет, как ни письма, ни весточки. И кто был дедом Ирины Даниловны, про то — никто и никогда. «Видно не до воспоминаний было, если вот-вот мировой пожар вспыхнет», — язвит стареющая женщина, рассматривая фотографию. Время у неё наступило такое — язвить и крупицы соли класть на раны воспоминаний.
Отца арестовали после войны. Был он в районе уполномоченным Министерства по заготовкам. Заготавливая сельхозпродукты, ходил по селу энергично. Гордый боевыми наградами, говорил рублеными фразами. На сто процентов он выполнял план по заготовкам мяса, молока, шерсти. Хорошо стригли в колхозах после войны. В пятьдесят третьем отца освободили, пенсию ему — сорокалетнему — дали по инвалидности. Во двор  он мог сам сходить, тяжело наваливаясь на костыли. Жена его, мать Ирины Даниловны, хоть и была партийной, а стала после работы задерживаться. Никогда и никому отец уже не говорил: «Мне партийная совесть не позволяет!».
Ещё возьмёт Старицына со стола фотографию. Вспомнит, как работала штукатуром-маляром. Весёлая тогда была: у кирпичной стены стоит, в руке мастерок, спецовка как из жести. Хорошее время — молодость. А это — на курсах бухгалтеров. «Основные фонды и оборотные средства, отчисления и пассивы», — говорила она, сидя за столом среди папок. Серьёзная работа, серьёзное лицо у неё — бухгалтера строительного управления.
А это сын, когда болел. Муж на своей работе. В партию его принимают. Ловчил, чтобы работу иметь получше, квартиру побольше, в санаторий путёвку иметь льготную. Человек он, такой, как все.
Года три назад сильно заболел старик. Врачи ей сказали прямо: «Недолго уже осталось…». Но один  заезжий специалист пообещал излечить мужа взглядом. Диплом европейского образца показал, глазами сверкал и говорил, говорил. Снимки излеченных им как из карточной колоды выхватывал. Ничего не скажешь, крепыши смотрели с тех фотографий. Шеи одна толще другой. А муж себе места не может найти… Тогда и решили они поменять трехкомнатную квартиру на однокомнатную. А то, что останется от «узкого специалиста», сыну отправить.
К лицу на фотографии присматривается Старицына — незнакомое у её сына лицо. И погостить не пригласит. «Что-то же делать надо», — головой покачает Ирина Даниловна. А иногда совсем не к месту: «Схожу-ка я…». И встрепенётся: о чём это? Куда схожу-ка я?
Пыль под тумбочкой у неё, из холодильника пахнет, водичка из крана на кухне капает, в туалете она шумит. По телефону последний раз говорила Старицына на прошлой неделе — номером ошиблись. В дверь никто не позвонит… Матерый пенсионерище она — Ирина Даниловна Старицына. Отягощённая, но не более других! — наследственностью и несущая бремя, какое положено ей по программе, утвержденной «на самом верху». Конечно, возможны варианты. Скорее, некоторая корректировка их.
 В одну из бессонных ночей, которых становилось больше, забеспокоилась пенсионерка: ладно, если сразу умру, а не свалюсь прежде на пару-тройку лет. Почему-то представила, как её рука — белая, худая — с кровати висит. Ногти с оттенком серой сырой земли. Кажется, пустяк, если какой-нибудь садовод в автобусе кому-то скажет: «Садить рано. Земля сырая». А ей неприятно. От старческой мнительности у неё это.
В ту ночь решилась она давнишней подруге, а ещё и соседке, сказать, где деньги лежат на похороны. Представила, как сын приедет, документы на квартиру будет искать, — жалеть себя стала. Расстроилась, кончиком простыни глаза промокнула.
После невесёлых раздумий в ночи и жалости к себе она как могла твёрже, сказала: «Не настолько я старая, чтобы не сопротивляться». Ещё думала о своей нынешней жизни, себя упрекала: «Сколько киснуть можно?!».
Утром, отправляясь за продуктами, Ирина Даниловна порезче закрыла за собою дверь. Выйдя из подъезда, вздохнула грудью — наступил её понедельник, с которого начинают новую жизнь. «Интерес к жизни надо проявлять», — бодрила она себя, направляясь известным маршрутом. Припухлость её коленного сустава от этого не убавилась, но прихрамывать стала меньше. Фактически и не заметно.
В тот день Старицына купила несколько газет и днём стала подчёркивать объявления о встречах, мероприятиях и пр., куда всем можно. Например, в субботу трудящиеся приглашались на митинг в защиту своих прав. «Надо пойти», — решает она. В тот же день, к вечеру, во дворце культуры «Электрон», серьёзного научного учреждения, обещают диспут «Догмы. Нужны ли они сегодня?». И сюда можно, — соглашается. — Это встряхнёт меня. Нельзя быть такой», — жирной линией обводит пенсионерка объявление.
Есть у Старицыной подруга, ещё молодыми дружили. Ещё с тех пор, когда они в общежитии жили, а к ним в гости парни просились. Потом семьями встречались: о детях говорили, рецептами салатов обменивались. Теперь Алёна — толстая, брюзгливая баба, чулки на ногах болтаются. Потеет. Внучка у неё больная, в интернате живёт. Переживает за неё Алёна… В других координатах она теперь. Не встретиться им, чтобы посплетничать, секретами обменяться. Не вернётся время, чтобы говорить через смех.
Есть ещё одна знакомая старушка, из бухгалтеров. По телефону с Новым годом  поздравляет, спрашивает: как ты там? «А как ты?» — ответит Ирина Даниловна. Из «в окносмотрящих» старушка эта.
В тот вечер Ирина Даниловна просмотрела старую записную книжку… Говорила она по телефону о разном, а в конце предлагала: «Не выбраться ли нам в свет? В театр, например».
Никто не отказал, обещали: «Когда-нибудь… Потом».
Вот почему она в шляпке, освежающей лицо, оказалась в субботу на митинге среди пожилых мужчин в хорошо отутюженных брюках. Были среди них и люди, влюблённые в слова «бюро и пленум». Стояли обособленно, охотно вспоминали они эти слова.
Если какой-нибудь ветеран войны говорил: «Помню, под Витебском… Заняли мы позицию, а от роты осталось нас… ну, не более двадцати». Влюбленный в «слова» говорил: «Шёл пленум. Вёл его Митрофан Митрофанович. Через человека от меня, в президиуме, сидел Сидор Сидорович». Его слушатель мог и глазами восхищённо сверкнуть: «Сам Сидор Сидорович?!». Как если бы этот самый Сидор Сидорович немецкие танки остановил в бою под Витебском.
Но было на митинге больше тех, кто нуждался в защите.
На подиуме под красными знамёнами стояли всё те же, теперь постаревшие, но, как и прежде, не «жалеющие своего живота». Конечно же, они знали себе цену, знали и то, что им знают цену, но никогда они не стеснялись этого!
Молодые борцы из блоков и союзов стояли тут же, готовые подхватить знамя из слабеющих рук старших товарищей.
Ирина Даниловна выбрала место в редкой толпе. Отметив, что впереди её стоит дама, не по возрасту в брючном костюме, стала слушать.
— Товарищи! — крикнул с трибуны функционер, руку впереди себя подержал. — Страна нищает, за чертой бедности живут наши уважаемые пенсионеры, ветераны войны и труда. Сколько это может продолжаться?!
— Долой временный оккупационный режим! — незамедлительно последовал ответ из толпы.
— Долой министров-капиталистов, — тихо сказала очень старенькая бабушка рядом. И, указав глазами в сторону функционера, сообщила Старицыной: «Очень много работает».
Не будем рассказывать о том, что говорили выступающие. Говорили, не стесняясь, обычное.
Старицына узнала человека на трибуне. Лет пятнадцать назад она, бухгалтер, принимала к оплате затраты по отправки «Волги» на один из южных курортов. Там отдыхал он — один из лидеров области. Прораб её строительного управления тогда ещё наряд выписал. Как бы всё это время обкомовский шофёр нестандартное оборудование монтировал. На свинарнике совхоза «Пригородный»  он трудился, а не баб по курортам возил.
— Ничего себе, шоферюги у них получают, — прокомментировали в отделе главного механика.
— А как ты думал? — ответил моторист в промасленной спецовке. — Пьяных баб возить — задание ответственное.
«Судя по лицу, — смотрит на постаревшего борца бывший бухгалтер, — и теперь он не бедствует… Пенсию получает по особому параграфу, несмотря на «временный оккупационный режим и империалистическое окружение».
К тому месту, где стояла Старицына, подошла женщина в старой потёртой норковой шапке. Уже разлезшейся местами, по швам белыми нитками стянутой. Сразу видно: раньше она жила хорошо, а теперь плохо. А потому и пальтишко у неё старенькое, потёртое. И ещё — пыльное, как находилось в дальнем углу кладовки.
Кошка, расположившаяся за пазухой бабушки, недовольной министрами-капиталистами, стала принюхиваться.
— Проходите ближе к трибуне, товарищи, — обратилась женщина. Лицо у неё мятое, круги под глазами. — Что-то делать надо! — сказала она в сердцах.
— С кем? — спросила старенькая бабушка, удерживая кошку. — Успокойся, Чубайсик, — гладила она рыжего любителя мышек.
— С ворьём, — ответила женщина.
«А сапоги-то у неё не из дешёвых», — разглядела Старицына.
Несколько человек, шагая не в ногу, двинулись в указанном им направлении. Сзади шла женщина в шапке, шитой белыми нитками, приговаривая: «Надо же что-то делать, товарищи… Надо же что-то делать…».
Как только не стало слышно её, остановились все разом, у трибуны, где под красными знамёнами стояли лидеры, формирующие общественное мнение и поднимающие рейтинги.
Боком, как волну разрезая, смотрелся лидер «Сталинского блока». Поглаживая оппозиционную бородку, он размышлял: достаточно ли бузит? «Лучше недоиграть, чем переиграть,— инструктировали его. — На месте ориентируйтесь…» — говорили. «Везде жить можно… — о себе думает. — Жесток и беспощаден русский бунт, — а сам кулачки сжимает. — К западу от Енисея Европа будет, — далеко, выше толпы он смотрит. — Защищать «их» надо… от китайцев, — глаза сыто щурит. — Этот день мы приближали как могли…» —мурлычит. Но очень тихо — так, что и рядом не услышишь!
А что, собственно, ему не щуриться, бородку не гладить, если один очень надёжный  человек ему аккуратно деньги высылает… И с учётом инфляции! Опять же… гражданство у него.
«А эти, которые на диссидентство меня благословили, — думает сталинист, — которые рублями платят… Пусть они этими крохами подавятся, а ещё лучше — себе в одно место затолкают» — лицо у него свежее, не то что у электората. Звезда с серпом и молотом на шапке.
С трибуны стала грозиться лидер блока «Женщины области» (домик на Кипре. А ещё ей обещают для дочери стипендию в университете).
— До каких это пор?! Пусть нам скажут! Я хотела бы знать! — гневалась она. Косынка с головы съехала, ветерок волосы треплет. Глаза честные. — Не позволим!..
Старушка с Чубайсиком стояла рядом с Ириной Даниловной. Она коснулась руки Старицыной и, указав глазами на трибуну, сказала доверительно: «Очень много работает». Одета бабушка в поношенное, обута в сапоги давние, а вот не может не радоваться успехам, видя на трибуне людей, которые говорят.
— Сколько можно терпеть? Где наши деньги?! — грозится с трибуны лидер.
Так и хочется вскричать: «Как она выросла!»
А ведь ещё каких-то шесть-семь лет назад она — всего лишь районный начальник по контролю за эксплуатацией подземных коммуникаций. Контролировала эксплуатацию колодцев, задвижек, труб и поступление денег на ремонт этих самых колодцев и труб. (Кое-что и себе можно было подремонтировать). Нормальная была у неё работа.
Случилась Перестройка, стали возникать коммерческие и прочие структуры; у них появилось непреодолимое стремление переходить из одной в другую. В фирме, возглавляемой ещё недавно неприметным контролёром, а теперь выезжавшей на большом автомобиле, куда-то запропастились деньги, скопившиеся на ремонт и восстановление колодцев, труб, вентилей, задвижек и прочей муры. Куда-то подевались сотня барабанов карбида, тонна-другая электродов. Как в воду канули бульдозер, два экскаватора. Некоторое время их даже пытались найти компетентные органы. Уж они их искали-искали… Вопросы задавали всякие, намёки нехорошие — о ста рублях и ста друзьях — делали. Вот и решила она перебраться поближе к морю, на Кипр. Климат хороший, домик купить — не проблема.
— Не позволим, — кричит она, поправив здоровье на Кипре. Но… кто всё-таки должен ей сказать и кому она не позволит? И что бы она хотела знать?
— Долой! — крикнули в мегафон у трибуны и ей стали аплодировать. Косынка с головы съехала, ветер волосы треплет. Глаза честные.
В двух шагах от лидера «Женщины области» стоит руководитель областных партийцев, выступивший и теперь размышляющий о квартире в Москве. «Не вечно же мне жить здесь, — смотрит вокруг. — Как же мне надоели все эти морды… Выступает она… Воровка из воровок. В толпе вон ещё один — живой, оказывается. Помнит ли он, бессовестный, сколько ему лет?».
К тому месту, где стояла Старицына, подошла женщина в пыльном пальто.
«Определённо импорт», — подумала о сапогах Ирина Даниловна.
— Надо же что-то делать, — сказала пролетарка. — Давайте вместе думать.
— Раньше я на пенсию могла жить, а теперь? — доверилась ей старушка. — Ещё и на поездку к морю могла скопить. — Чубайсик у неё из-под пальто стал вырываться.
С трибуны слышались призывы к бдительности и смене курса. Какой-то старичок об обнищании трудящихся побеспокоился. Требовали и хотели бы знать… Кричал в мегафон  кто-то: «Долой!». Но не энергично отвечал на это электорат. Устали люди.
— А сколько строилось, сколько новоселий было, — успела сказать женщина из народа. — Тут и митинг объявили закрытым.
К автобусной остановке у кинотеатра «Факел» потянулся народ. Некоторые остались, они вспоминали былое, тревожились за будущее. Стояли по несколько человек, переступая с ноги на ногу. «Да что сравнивать…» — говорили. На временном подиуме сворачивали транспаранты, флаги, к машинам портреты понесли. Мимо тех машин люди с митинга идут.
Принимали реквизит молодые мужчины в европейских костюмах, холёные, с глазами цвета белокочанной капусты. К одной из машин подошла пролетарка в пыльном пальто. Холёный почтительно снял его, принял лоскутную норковую шапку, шитую белыми нитками. Недавняя пролетарка, тряхнув головой, рассыпала по плечам волосы. Был на ней тёмно-синий костюм в талию. Белые рюшечки по манжетам, коротенькая юбочка открывала приятной полноты колени; сапоги у неё с цепочками под золото. Один из мужчин с глазами цвета капусты ей услужливо гребень подал.
Люди останавливались, уже человек десять смотрели молча и не могли понять… Была среди них и Старицына: смотрела, молчала — как если бы она увидела на сибирском снегу то, что должно ползать в Африке.
Но не кончилось это простым переодеванием. Молодёжи поозорничать захотелось. Случай им представился «оттянуться по полной программе». Молодые… повеселиться им захотелось.
Холёный джентльмен, каких показывают в заграничных фильмах, любезно подает даме «надо же что-то делать, товарищи» пакет и, повернувшись к почтенной публике, легко кланяется. Недавняя пролетарка и не скрывает своей роли, она начинает исполнять её с видимым удовольствием. Вынимает из пакета махровую салфетку, возможно, пропитанную специальным раствором, и как бы промокает ею лицо… И свершилось чудо! Никаких темных кругов под глазами, ранних морщин и какая же у неё приятная улыбка! Как ей идет тёмно-синий костюм с белыми рюшечками. Как весело смотрят её глаза на присутствующих старичков в хорошо отутюженных брюках и бабушек в шляпках, освежающих лицо. А среди них замешательство, непонимание координат, в каких они находятся. Отпрянул некто в старом, времён молодости, болоньевом плаще. Только ветеран войны, имеющий достаточно наград, был способен сказать:
— Ты посмотри, какие наглые. Во, наглые, — головой кивнул в сторону мельпомены.
— Надо было им за угол отъехать, — стала приходить в себя одна добрая душа. Видимо, из работниц по вредному цеху. Где ей понять радость перевоплощения творческой личности?! Тёмный человек, что с неё взять?
Пока народ не отошёл, джентльмен продолжает развивать сюжет: он услужливо подаёт даме шубку; та опускает ручки в рукава. Шубка переливается оттенками, а пальчики у дамы длинные, какие бывают у одарённых. Рукавички, которые служили ей для создания образа пролетарки, теперь лежат в специальном пакете. Там же — серый шарф, скрывавший шею, молодую, гладкую, а вокруг её — цепочка с кулоном. Изумрудик под цвет глаз на нём… О, хо-хо… Есть же счастливчики-мужики, что могут надеяться… Конечно же, не из тех они, что ходят на митинги в спецовке строителя.
Кавалер, освободив руки от шубки, легко взмахнул ими в сторону обездоленных трудящихся. Такой жест достоин артиста цирка, выполнившего трудное под куполом и теперь ожидающего аплодисменты. Или: да бросьте вы эти митинги-протесты! Забудьте вы своих урологов-гинекологов. Посмотрите, как прекрасен этот мир. Делайте визиты друзьям. Больше визитов!
Известно, дурной пример заразителен. Рядом стоял «Мерседес» из грузопассажирских. Там «простой слесарь» снимал рабочую спецовку. Ещё один из работяг — фартук. Усы у него седые, пышные. Сразу видно — сознательный рабочий. Это он ходил среди митингующих с требованием достойной жизни работным людям. Остановится, пожмёт кому-нибудь локоть, сочувствуя. В глаза заглянет участливо. Видели, взял из рук плачущей бабульки платочек, слезинку ей вытер. А сам-то, сам, бедный, как поизносился, что, кроме как фартуком да брезентовыми штанами, и наготу уже прикрыть нечем.
Но вот «каменщик» вынул из пакета салфетку, повернул измождённое капиталом лицо, прикрыл его махровой салфеткой. Отнял её и… зрители сделали шаг назад. Серое лицо, измождённое режимом, стало молодым; усы — седые, пышные — в салфетке остались. Бабулька, чью слезинку он вытер, едва ли теперь могла назвать день недели, потому что «каменщик» смотрел в её глаза пристально. Он срывает с себя фартук, серый шарф с шеи, какие носят работные люди, и указывает бабушке пальцем на шёлковый галстук яркой расцветки. Другой рукой он поднимает над головой красный бант, какие любят носить борцы за светлое будущее.
Молча наблюдали стоящие вокруг «снятие покровов». Лишь был слышен сдавленный смех тех, кто освободился от грима и теперь сидел в микроавтобусе. Ещё прохаживался какой-то кинолюбитель со своим аппаратом, фиксируя пересечение взглядов.
Но вот хам от предвыборных технологий почувствовал, как стала отходить толпа. Кто-то кашлянул, другой начал воздух в себя набирать. Из машины предупредили: «Хватит». «Слесарь с каменщиком» не стали мешкать, а быстренько нырнули в «Мерседес». И правильно поспешили. Эффект неожиданности, на что рассчитывает хам, закончился. Прохожий стал трансформироваться в человека, толпа превращаться в народ — процесс для «технологий» смертельно опасный.
— Совсем нас за дураков держат, — сказал ветеран войны. Орденов у него достаточно; может, ни один раз немецким «тиграм» в глаза смотрел — он первым отошёл.
— В глаза смеются, — ещё один.
— Вот негодники, так негодники, — стряхнул с себя оцепенение старик с палкой. Человек ещё крепкий, палка у него не из лёгких.
Кинолюбитель, который, почти не таясь, фиксировал на плёнку «снятие покровов», стал свой аппарат в футляр укладывать. Удовлетворение на его лице: ему есть что предложить на торг. «Такова жизнь, — объясняет он себе свой поступок. Коммуняки — люди богатые. Пусть! А если что, то и другие покупатели найдутся».
Народ расходится, к автобусной остановке у кинотеатра «Факел» обозначилось движение. Ирина Даниловна, как тяжесть стряхнув с плеч, осмотрелась. На часики посмотрела. Вздохнула, вспомнив, что в её сегодняшней программе есть ещё пункт о посещении культурного центра. Идти надо… «И для моих ног это недалеко, — подумала. — Пройдусь».
И пока она будет совершать прогулку в направлении этого центра, заглянем в машину с лидерами отъехавшей оппозиции. Может, вектор их призывов станет понятен нам, удалённым от интеллектуальных центров и штабов борьбы с режимом.
Машина у них новая, ход плавный, стёкла тонированные. Это для конспирации, а ход плавный — так это чтоб можно было скрыться от ищеек правительства.
— Мало народа было, — улыбается гость из Москвы. — Редеют наши ряды, — с переднего сиденья оборачивается.
— Подготовили, как всегда, — местный лидер. Харизмы в его лице нет; такие долго не сопротивляются.
Говорить никому не хочется, но неприлично затягивается молчание.
— Ты знаешь, недавно я вернулся из Германии. На плановое обследование вызывали. В клинику, — москвич на спинку переднего сиденья навалился. — Диагностическое оборудование там самое-самое. Психотерапевты… хорошие там психотерапевты. Кажется, уже вся Кремлевская больница вместе с картотекой туда переехала.
«Стоит ли с ним говорить об этом? — всматривается он в лицо местного лидера. — За тридцать серебреников продаст».
«Какое же вы все там дерьмо», — обиженно думает местный; недовольный свом местожительством и тем, что его не вызывают на плановую проверку.
«Пробы на вас негде ставить», — помощник московского гостя.
— И левая, и правая оппозиция там. Бывшие ретрограды и нынешние прогрессисты, — улыбается местному гость. Довольный, как это у него хорошо получилось про ретроградов и прогрессистов. — А если разобраться и, строго между нами, что нам делить? — примирительно заканчивает начальник оппозиции. Лицо узнаваемо.
«Если уже всё поделили», — злобствует про себя местный шоферюга.
— Вопросы там решаются кулуарно, за чашкой кофе, — продолжает вернувшийся с плановой проверки. — И никакого базара, как говорит … один наш друг.
Букой сидит местный, шофёр на повороте рулём повернул неплавно.
— Хорошо, — кивнул областной оппозиционер, чтобы не молчать, а подумал: «Какие же вы скоты!».
«Ни стыда у вас, ни совести. Путаетесь с кем попало. Ну с кем попало…» — помощник. И мысли своей испугался: семья у него, родители престарелые на иждивении.
«Хорошо бы самолеты падали, когда вы летите на плановую проверку, — это шофёр. — Полный самолет загрузить и… на плановую».
Едут, говорят, думают… Стёкла тонированные, ход у машины плавный.
А Ирина Даниловна, настроенная на активную старость, в это время входила во дворец культуры «Электрон», где предлагался диспут «Догмы. Нужны ли они сегодня?». В объявлении отмечалось согласие участвовать в диспуте представителя православной церкви. Слова «диспут» и «симпозиум» всегда придают проводимым мероприятиям осанистость. Вот почему, получив в гардеробе тяжёлый номерок из полированной латуни, Старицына положила его в сумочку аккуратно. Испытывая некоторое волнение, она открыла массивную дверь Красного зала. Лёгкий гул в зале, но не более, чем это принято в учёном собрании. «Не менее, как человек двести», — отметила Старицына. — Эти по митингам не ходят».
И действительно, не ходят эти люди по митингам, не кричат: «Долой!». Это собрался народ статусом повыше: в креслах, обтянутых красным бархатом — те, о которых принято говорить: «Элита!». Лёгкие полупоклоны, ободряющие взгляды говорили: не случайные люди в зале, но понимающие важность проблемы демократизации в обществе. Друзья они, единомышленники. Впечатлял и президиум: за большим полированным столом сидели трое. Над ними портреты академиков, как бы благословляющих на изучение проблемных вопросов.
Председательствовал известный профессор. С одной стороны его сидел священник с лицом обречённого; с другой — худая дама лет пятидесяти. С шарфиком на шее и челюстью набок, что выдавало в ней бойцовский характер. Такие женщины раньше других защищают диссертации, скоро становятся общественницами, предпочитая в своём кабинетике чайный набор, немного печенья и несколько конфеток от прежних посетителей.
Почти полон зал и, как уже было отмечено, собрались люди… отнюдь и отнюдь. Потому обращал на себя внимание субъект неопределённого возраста, заросший совершенно. Как с картинки он сошёл с тех времён, когда толпой бегали за всем, что движется. Теперь он в большом грязном и рваном свитере, рваных джинсах и сандалиях на босых ногах.
— Такой не остановится на полпути, — удовлетворённо сказал Старицыной сидящий рядом мужчина. Запах дорогой туалетной воды от него. — Не испугается, — глазами на волосатого, а потом в президиум показал. Руки потёр, предчувствуя схватку. Холёную бородку погладил, ещё посмотрел одобрительно на заросшего в рваном свитере. Известно, любят некоторые из образованных наблюдать регресс; не могут отказать себе в удовольствии посмотреть на его схватку с кичливой цивилизацией. Хочется им, образованным, иногда не туалетного мыла, а погладить своими истончившимися пальцами суковатую дубину у костра. И чтоб на лицах играли багровые отблески огня, а зверюга — рыкающий, ненасытный — бродил рядом. Что-то есть в этом, не побоимся сказать, от психоанализа. Временами казалось, и сам отец науки о подсознательном незримо присутствовал в зале.
Субъект в рваных сандалиях, смеем предположить, последний раз ноги мыл давно в какой-нибудь реке. Например, в Ниле. Или ещё какой, но непременно — в священной реке. Знаете, не будем ходить вокруг да около. Намёки делать. Скажем прямо: пилигрим он, из профессионалов! Много им пройдено путей-дорог в поисках истины. Правда, нет пока у него учеников, чтоб ноги ему омыли. Но и теперь он не один: в ухо ему шепчет женщина из дёрганых. Из тех, что пророчествуют, обещая к осени конец света. Причёска её набок, одной рукой голову обросшего гладит, другой на священника показывает. Волосатый кивает согласно. «Уа, уа...» — говорит. Вокруг него всё меньше тех, кто сидел рядом. Только старушка одна и осталась — нос платочком закрыла, демонстрируя воспитание. Дёрганая (худущая-прехудущая, парик набок) ещё шепчет, волосатый вперёд клонится, глядя на священника пристально: как вспоминает о чём-то из своих снов. Дыхание у него тяжёлое, глаза с отблеском от красного бархата кресел, запах густой вокруг. У старушки с платочком глаза открыты широко. За большим столом — президиум, со стен отечески улыбаются академики. Дом культуры «Электрон» это называется. Наконец, председательствующий на диспуте — довольно известный учёный.
«Ни одного серьёзного симпозиума не проходит без него», — льстили ему подчинённые.
«Умница», — соглашалась его секретарша, говоря в приоткрытую дверь шефа.
— Дамы и господа! —по-современному начал председательствующий.
Но одна нетерпеливая старушка крикнула ему:
— Пора, наконец, нам прямо сказать: что произошло в космосе пять миллиардов лет назад? Сколько можно гипотезы строить?!
— Опять же, непонятно с инопланетянами… Поймали кого-нибудь? — поддержал её дребезжащий старческий мужской голосок.
Председательствующий с пониманием на это кивнул и назвал имя выступающего.
На сцену энергично поднялся учёный-этнограф. Молодой, худощавый, с заметными залысинами, какие бывают от прочтения многих книг. При бородке совсем-совсем небольшой, какая ещё только входит в моду в Европе, и пиджаке, застёгивающемся сбоку.
Он прошёлся по сцене, как бы размышляя над серьёзностью проблемы, а потом, решившись, энергично рубанул воздух ребром ладони:
— Надеюсь, присутствующим известно, что несколько человек нашего исследовательского центра посетили глухие, недоступные цивилизации районы юго-восточной Африки. В составе группы европейских учёных, — взгляд в зал бросил, — нами обнаружено племя каменного века с крайне бедным лексиконом. Через тройку дней мы объяснялись с ними на равных. Одежда их — набедренные повязки из листьев.
Докладчик сделал паузу, по сцене прошёлся, до пуговиц пиджака левой рукой дотянулся. Как жмёт ему под мышкой.
— Ножи из камня, — и снова пауза. — Но, — этнограф обвёл зал многозначительным взглядом, — но они осведомлены, что когда-то, очень давно, их предки жили на другой планете. Они называют её Хвама-Сума-Нума.
Зал замер. Тихо в зале. Исследователь ещё взглядом прошёлся над головами… Платочком шею, лоб промокнул. Пуговку пиджака пощупал.
— Так вот, господа, так вот, — продолжил этнограф и известный в городе эзотерик, — они помнят не только, как их предки жили на планете Хвама-Сума-Нума… Но и то, что она вращается вокруг другой, ещё бульшей планеты — Цира-Мыра!
Женщина в президиуме на спинку стула резко откинулась.
— Да это же Сириус!! — вскричала. Лицо её по диагонали длиннее стало.
— Всё возможно, господа, всё возможно, — улыбнулся эзотерик, успокаивая присутствующих. — Не пора ли вам, уважаемый, пересмотреть некоторые из окостеневших догм? — взглядом в священника упёрся. По всему видно, чисто риторический это для него вопрос. Потом глазами в зал сверкнул — там-то его поймут! — Где эта планета? — спросили мы.
— Высоко в небе летает эта планета. Не видно с этого места, — ответил нам вождь племени, хлебая мясной бульон из чашки, изготовленной как бы из скорлупы большого грецкого ореха. И нам он предложил наваристый мясной бульон в чашке, изготовленной как бы из скорлупы грецкого ореха. Размером с голову взрослого человека, — и опять посмотрел многозначительно исследователь.
Некоторые в зале дышать перестали, священник перекрестился, большой крест на груди погладил, как бы успокоил его, или проверил: да здесь ли он?
—Но мы отказались. И правильно, что отказались… Страшная догадка мелькнула у нас к вечеру того же дня. Увидели мы, как на палке несли мужчину из другого племени. Удачной была охота в тот день! Упитанный был мужчина, — докладчик прошёлся по сцене, а потом энергично рубанул ладонью: — Ветвь их, некогда высокой цивилизации, пошла на Земле по тупиковому пути! Видно, их спираль реинкарнации на нашей планете не вверх, а вниз устремилась, — грустно закончил этнограф и эзотерик.
— А что другие европейсике учёные? — спросила женщина недалеко от Старицыной, которая уже начала испытывать чувство тоскливости и беззащитности перед надвигающейся бедой. В коленном суставе у неё стало нехорошо.
— Французы интересовались языковыми ритмами. Фонетикой. Немцы — те более по черепушкам. Были ещё поляки, но они … гербарий собирали, птичек фотографировали… Вопросом переселения душ занимались только мы, — докладчик в величайшей задумчивости прошёлся по сцене. Выше голов он смотрел.
Неожиданно в средних рядах послышались голоса, там началось движение. В центре его возник мужчина в дохе мехом наружу. Лицо тёмное, волосы длинные, путаные. Он стал раскачиваться в стороны и бить в бубен, вскрикивая гортанно. Рядом с ним — существо, похожее на женщину. В костюме из шкур длинношерстного животного. И тоже — мехом наружу. Закрыв глаза, она раскачивается, бьёт в бубен, разрисованный священными животными. Великая тоска по навсегда ушедшим в тех гортанных звуках. Крики наполняют зал, мечутся, ища выхода. Глаза у некоторых закрыты, они раскачиваются в такт ударам по бубну.
— О, камлание!..— сказал один, по-видимому из университетских кругов. — Души предков вызывают, — узел галстука поправил, довольный руки потёр. Как гурман, пресыщенный хорошими обедами, которому наконец-то подали сухую чёрную корочку хлеба, тёртую чесночком. — О! — повторил довольный — как Моцарта ему объявили.
Звуки бубна всё сильнее, они бьют в самую макушку Старицыной. Она не знает, как ей быть… Рядом с ней мужчина, он внимательно присматривается к тому, что вокруг. «Массовый психоз», — говорит. Головой покачал, лицо ладонями прикрыл.
Надо было бы ему потише быть. А ещё лучше вообще помалкивать. Люди возбуждены, немало таких, что уже в такт ударам по большому бубну раскачиваются.
Резко обернулась женщина впереди.
— Свободу Ивану Кунину! — крикнула она в лицо мужчине.
Он руки развёл, осматриваться начал.
— Свободу узнику совести! — она встала, повернулась корпусом и, наклонившись к нему, по слогам сказала: — Сво-бо-ду! — и всё наклоняется, наклоняется, как схватить его хочет.
— Но он давно свободен, — начал оправдываться мужик. — Я видел его по телевизору. В своём… халате ходит. И крест у него на груди большой.
— Долой служителей узилищ! — не сдавалась дама, а сама к мужику руки тянет.
В зале стали возникать очаги неспокойствия, внимание обращали на того, у кого голос крепче. Учёного-этнографа не стало видно. Давно стучал председательствующий линейкой по столу, на священника пальцем показывал. Известна сила указательного пальца: звук бубна, гортанные крики начали стихать. Дама руки опустила, Ирина Даниловна сердце услышала: в грудь стучит.
— Нет, пусть поп объяснится, — уже можно было разобрать. Кто-то ногами от нетерпения застучал.
Служитель встал, крест успокоил.
— Братья и сестры! Ещё в первом апостольском веке не о нашем ли времени сказано апостолом Павлом: будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины станут отвергать слух и обратятся к басням.
— Свободу Церкви последнего завета! — был ему
ответ.
Далее поп стал перечислять каких-то Рерихов, Блаватскую, Собор новой Святой Руси, Синрике, Муна, Хаббарду и т.д. и т.п. Показал своё лицо — в догмах погрязло Православие.
— Требую ответить, — крикнула ему неряшливо одетая особа из первого ряда, — так всё-таки из глины или ребра мужика создана женщина?
— Женщина — из глины?! Стыдитесь! — поддержала её товарка рядом. — Не много ли на себя берёте, милейший?
На конкретные вопросы представитель господствующей церкви понёс совершеннейшую чепуху:
— Грех Богоотступничества и цареубийства всё ещё тяготеет над русским народом и не даёт ему распрямиться. Он, этот грех, затмил его духовные очи и не даёт ему…
Стоит ли того этот бред, чтобы повторять его?
Неодобрительно гудел зал. И неизвестно, чем бы закончились его рассуждения — может, и со сцены бы стащили за рясу — если бы он не сел, чувствуя перед собою мощь альтернативы.
В зале оказались и сторонники догм.
— Отцы Православной церкви предупреждали, — напрягался один из них. Но о чём предупреждали, от возникшего шума не слышно. Слышно только, как имена мужиков стал перечислять: Тихона, Иоанна, Никона, но на каком-то Брянчанинове он, как говорится, щелчок по носу получил.
— А вы посмотрите, какие животы у ваших пастырей, — парировала женщина-специалист по эмансипации. — Животы у них, как по девятому месяцу ходят, — и показала руками, какие бывают большие животы.
— Совсем нехорошо мне,  — тихо пожаловалась кому-то соседка Старицыной сзади.
«Вроде бы как нормальная, — уважительно подумала Ирина Даниловна, оглядываясь. Там сидели женщины её лет. — Тоже дома не сидится… Совсем рано стали умирать наши мужики».
В это время на сцену решительно прошёл мужчина. Как бы интеллигент, но в меру. Оказался он из христиан, но не господствующих. И стал обвинять Русскую Православную церковь в преследовании своих братьев-единоверцев.
— Живьём их комиссары закапывали, — сообщил он. Зал притих, к реакции православного священника присматривается. Некоторые, наоборот, оглядываются. Тревожно им… — В Америке вышла книга на русском языке о гонениях на нас… Тираж — пятьдесят тысяч. Розничная цена небольшая. С десяток экземпляров я имею с собой.
— Долой догматиков! Да здравствует свобода! — взвизгнул фальцетом мужчина в голубом пиджаке. — Не позволим дискриминацию! — а сам, схватив спинку кресла напротив, стал трясти её сильно. Дама в нём головой заболтала, очки поехали. Сопровождавший её джентльмен — седые волосы на пробор, галстук бабочкой, — обернувшись, спросил тихо: «Ты что делаешь, вонючка пассивная? В пидарашнике давно не был?» — вот тебе и галстук бабочкой, волосы седые. Полоска платочка из кармана пиджака.
«Петушара» как в себя пришёл — осмотрелся, руки с кресла убрал. После стольких лет гонений немудрено и опьянеть от свободы!
Женщина, в парике набок, шептавшая на ухо заросшему пилигриму, начала вскрикивать. Как бы из желудка у неё звуки; худыми руками (кожа да кости) перед лицом обросшего стала водить. «Ыа, ыа», — нутряной звук из себя выдавливает, руками перед его лицом пассы делает. А у него глаза всё более с отсветом от красного бархата.
Вот, поднимается он, бычится. Под ним на кресле, — одеялко, какое под ребёнка кладут. Худая одной рукой пассы перед его лицом всё быстрее делает, другой — на сцену властно указывает. Взглядом упёрся заросший в учёный президиум, тяжёлые шаги начинает делать, на сцену поднимается. Свитер на нём большой, рваный; густые волосы по телу видны. Не о пустяках такой разговор поведёт… Скажет о самом-самом! Может, Апокалипсис толковать станет…
Встав рядом с председателем, уже профессионально стыдящегося неуспехов своей страны, и расставив ноги, заросший не стал говорить — говорить мы можем все! — а, сняв с левой ноги разбитый сандалий и расположив грязную ступню на полированной поверхности стола, начал елозить указательным между пальцами ноги. Затем, поводив им у своего мшистого носа, он стал шумно вдыхать аромат немытой ноги. Тишина в зале — гробовая. Может, нехорошо об этом, но скажем как оно есть: некоторые, из пожилых, о нижней челюсти забыли.
Вот, он поднял указательный палец, повёл им в сторону; вслед поворачивались и головы присутствующих. И муха пролетит — услышишь.
— Индия! Индия! Индия! — закричал он, вращая глазами страшно. И начал что есть силы бить грязным сандалием по столу.
Ведущий диспут ладонью лицо прикрыл; дама, имеющая бойцовский характер, отстранилась. Священник встал, несколько кусочков засохшей земли упали на него. Земли с берегов священного Ганга… Здесь, в России!
Далее лохмач снял сандалий с другой ноги и тем же способом продегустировал запах правой. Пальцем, поднятым вверх, повёл. Некоторое время он вспоминал что-то, лоб морщил, а потом с тем же остервенением начал бить этим сандалием по столу:
— Русь, Русь! О, святая Русь!! — кричал в исступлении. Дыхание вечности в этом пророчестве…
Вот… стал он готовиться к показу того места, где сходятся культуры: потянулся к брючному ремешку, ширинку расстегнул; подгузники — уже использованные — вместе со штанами вниз потянул… Комар пролетит — и того в дальнем углу услышат.
Некоторые, из недостаточно образованных, надеялись, что это всего лишь начало представления в стиле «модерн». Вот-вот из-за кулис выйдет группа босых индийских танцовщиц, и они исполнят танец живота. А с другой стороны, навстречу им, казаки в рубашках-косоворотках. Какой-то молодой даже крикнул: «Клёво!». Да так и не дождались они: «Какие танцы, какие косоворотки, если вопросы ставятся, ни много ни мало, о слиянии культур и зарождении новой цивилизации!».
— Прекратите!! — первой опомнилась женщина бойцовского характера. Шаг назад сделала, лицо… лицо, если знакомые встретят, узнают ли? А ведь она выдавала себя за либерала самой-самой последней волны.
Несколько человек, таких же, как Старицына, встали, к двери пошли. Кто-то требовал прекратить демонстрацию «предмета» на столе; некто, из больших демократов, предлагал ограничиться прикрытием «его» газеткой.
Ирина Даниловна сдала тяжёлый номерок, свой плащишко получила. По улице тихо пошла, а навстречу ей люди. По своим обычным делам идут: в магазин, домой, в гости. Или, например, в ночную смену работать. Молодые навстречу прошли; он девушку, сильно крашенную, за талию держит. Рука его, усталая, всё ниже. И это понятно Старицыной. Даже неряшливо одетый мужчина с сумкой, полной пустых бутылок, не показался ей неприятным. Естественным после того, что она видела в этот день. А мужчина был небрит давно, в ожидании автобуса в сторонке от других держался.
Постояв на остановке, Ирина Даниловна решилась на прогулку по березовой роще, окружавшей микрорайон. «Пройдусь… День хороший», — смотрит она через дорогу на стволы крупных берез и темно-зелёные кроны молодых сосен.
Перешла асфальт, прошла через цепляющийся за одежду кустарник, вышла на тропинку, покрытую жёлтыми листьями. И почувствовала состояние гармонии серых стволов с зеленью сосен. С берёз, ещё освещённых солнцем, тихо опускались листья. В подлеске стрекотала сорока, другая, рядом, балансируя на ветке, наблюдала за женщиной, измученной руководителями из созвездия сильных хозяйственников и одиночеством последних лет.
Очень красивым был сизый перелив сорочьего крыла. Сердце Ирины Даниловны защемило от воспоминания далёкого детства: она смотрит из окна на заснеженный огород, на плетень с высокими кольями. Снег чистый, а на колу — сорока. Как говорили их деревенские, новость она на хвосте принесла.
С толстого нижнего сука берёзы пискнул бурундук, Ирина Даниловна, очнувшись от воспоминаний детства, тихо ответила: «Бурундучок». Как на сердечную боль ему пожаловалась.
Было тепло, сухо, падали листья, насыщенные летним солнцем. Наступило время, когда пожилому человеку хочется прислониться щекой к корявому стволу старой берёзы и наблюдать падение листа и чёрных-чёрных бусинок-глаз бурундука.
Но со стороны заметно, как лицо Старицыной стало превращаться в маску. Это ей вспомнилось недавнее — как ходила она в поликлинику. В очередях там стояла, анализы сдавала, а в приёмной, насыщенной испарениями, ветеран войны бранился. Припомнилась ей старушка, что сидела на скамеечке рядом, далее — мужчина. Старушка ему говорит, а в руке у неё баночка с желтоватой жидкостью. Мужчине за шестьдесят, аккуратный такой мужчина: выбрит, рубашка белая, галстук. Она ему рассказывает: «…вот так же, как с вами, сидели мы с одним старичком. С месяц уже будет. У него вторая жена умерла, а он сказал себе: не буду сдаваться. Зарядку начал по утрам делать, гулять. Таблетки какие-то заграничные от старости стал пить. Скоро заметил, говорит, волосы чёрные стали расти, во сне соседку одну, из молодых, видел. Хорошо, говорит, помогают те заграничные таблетки. А ведь ему уже к восьмидесяти», — пояснила старушка и смотрит на интеллигента — при галстуке он, в очках, через которые он то на бабульку посмотрит, то на её наклонившуюся баночку с жидкостью.
Лицо у Старицыной от воспоминаний застывшее, глаза едва ли и перед собой что видят. Помнит, на голове у старухи потёртая норковая шапка, из-под неё — волосы, крашенные в ярко-рыжий цвет, мочалкой висят. Не по сезону тёплая фланелевая юбка на ней в ромашках по зеленому полю, а в руке наклонившаяся баночка.
«Сексом надо заниматься, — говорит старушка. И, чтоб понятнее было, повторяет: — Сексом!».
Мужчина на это очёчки в пол направил: «Да, да», — соглашается.
Она ниже голову клонит, его взгляд ловит. Руку, ставшую влажной, о тёплую фланельку вытирает.
Видно, Ирина Даниловна близко к сердцу принимает «слияние культур и зарождение новой цивилизации», если её лицо маской стало, дыхание участилось. Но, слава Богу, в это время услышала она свист бурундука, отчего встрепенулась, рощу в золоте увидела.
«Бурундучок», — повторила она, наблюдая за мордашкой маленького грызуна. А тут ещё какие-то птички-невелички прилетели, расселись недалеко, между собою весело щебечут. Сквозь мутную пелену смотрела на них Ирина Даниловна.
И никакая она не «серая мышка», как назвал её один человек, потому что она чувствует мелодию тихого падения жёлтых листьев в сухой, тёплый осенний день. Испытывает боль от того, что… проливается моча на фланелевую юбку в белых ромашках. И слышит, как щебечут, провожая лето, эти птички-невелички, неведомо откуда прилетевшие и неведомо куда улетающие.
Нет, не «серая мышка» она.
…Поднимаясь в своём доме на этаж, Старицына грустно посмотрела на рисунок-рекомендацию, как правильно делать «это». Только и подумала: «Развлекаются подростки».
Ужинала Ирина Даниловна кашей, оставшейся от завтрака, чай пила с вареньем. По плите на кухне, по полкам взглядом скользила. На стенной шкафчик смотрела.
Ночь её была неспокойной. Приснился заросший густой шерстью мужик. Рваный свитер на нём, ногти длинные. Как это бывает на базаре, он в дудочку гудит, а незнакомый толстый священник, сняв рясу, в исподнем пляшет вприсядку. Дудочка звуки издаёт «уа, уа, уа», поп крутит над собою цепочку с большим крестом; приседая, животом — большим, вислым — колышет. Люди вокруг. Среди них и её молодая бабушка, отец. Она со стопкой книг в руке, в другой — глобус. Кивает одобрительно, в такт «уа, уа» ногой притоптывает. Отец с бумагами по своей работе в одной руке, другой — тяжело на костыль опирается. Тоскует о чём-то. Молодая мать с каким-то незнакомым мужчиной здесь же. К плечу его прижимается, на ухо шепчет, смеётся беззаботно. На отца взгляды бросает — как посмеяться над ним предлагает мужчине.
«Нехороший это сон. К болезни», — проснувшись в ночи, думает Ирина Даниловна.
***
Утром, в постели, она решает: «Никуда не пойду! Сил моих нет…». Вспоминать, сравнивать стала в который раз своих знакомых: как они-то в старости живут? И получалось: не вальсируют они по жизни. Ещё погрустила, перед тем как встать, о том, как скоро забываются родители.
Невесёлый получился у неё день. Утром узнала: в соседнем подъезде пенсионерка, в прошлом учительница, умерла. Недавно говорили с ней о старости, на высокое давление обе жаловались. А ещё соседка про своего сына сказала: «Пьёт. А теперь посадили. И надолго. Не увидеть его мне…». Ещё сказала, что завещала свою квартиру организации, имеющей государственную лицензию по уходу за престарелыми.
Старицына вспомнила, что слышала от людей: мол, такие старики долго не живут. Соседка промолчала, лицо у неё грустное — как двойку за прожитую жизнь получила, — а потом ответила: «Не на мне грех будет».
Кажется, недавно было и вот… умерла. И вовсе не быстро умерла, месяца три лежала. «Некачественно работает фирма. Некачественно. О, хо-хо…» — оставим эти подозрения на совести старого мнительного человека.
Походит по комнате Ирина Даниловна, в окно посмотрит, на диване посидит… Газетку ей кто-то в почтовый ящик положил, читать её станет: «На миллион меньше ежегодно россиян. Это же убийство России!..». Отложит в сторону газету и опять о своём: «Двигаться мне надо больше. К жизни интерес проявлять. На ходу такие люди умирают». Её понять не трудно, кому шестьдесят.
Пожалуй, достаточно объяснений, почему пенсионерка Старицына на следующий день снова появилась во дворце культуры «Электрон».
Был один из тех славных денёчков, когда практически каждый день вестибюль пересекал очередной местный чудотворец, окруженный верными сторонниками. Нередко с лицами, как будто они прибыли со съёмок детективного сериала про Петербург. Умилительно было наблюдать, как молоденькая журналистка перед лидером выскакивает, вопросы предлагает. Он же, отвечая, и шага не сбавит. Тяжеловес пришёл в политику! А рядом с ним — команда авторитетных профессионалов «пылит»…
В тот день проходил слёт активистов партии левого центра. Главным был вопрос о размежевании левых центристов на правых и ещё более левых центристов. В принципе, задумка понятна: отпочковаться и выйти на самостоятельную орбиту. «Дробление левых сил — чревато», — возражали непонятливые.
Хотелось бы отметить: несмотря на вполне мирный вопрос «о размежевании», в зале находилось немало лиц с бородками-клинышками. Что говорило о стремлении их владельцев не сглаживать углы противоречий. Из революционного прошлого нашей страны известно, что их заверения о своей любви других бородок — и даже «лопат»! — есть лозунг временный. Всем памятно, куда подевались после революционных событий «купеческие лопаты». Да что там — купеческие!.. В случае чего, останется ли в этом зале два-три круглобородых, замеченных в склонности к компромиссам?!
Но продолжим о пенсионерке Старицыной, желающей меньше болеть и «умереть на ходу».
В тот день осмотрительно она подошла к выбору места: расположилась среди тех, кто показался ей степеннее. Мужчина с одной стороны… положительный мужчина — сразу видно. С другой, через свободное кресло, старушка — божий одуванчик. «Не должны они…» — успокаивала себя Ирина Даниловна. Сумочку на коленях расположила, причёску проверила, устроилась поудобнее и стала слушать обвинения в уклонах и консерватизме.
Не понимала она в уклонах, да и не хотела о них знать. Бывший бухгалтер она, одинокая усталая женщина. Жалость к себе в её груди, плюнуть бы ей на всё, заплакать, уйти… Да что делать ей, что может она, загнанная в угол?
К тому времени, когда Старицына вошла в зал, у левых центристов лица уже пошли пятнами. Как на пружинах они соскакивали со своих мест, делая ссылки и доказывая полезность… Но всё более и тех, у кого стала проявляться усталость. Шепоток местами пошёл… Оглянулся один, взгляд задержал на левой центристке в тёмно-зеленой кофточке. На это она плечом повела, характерным жестом с глаз волосы убрала. На глаза они ей падают, вот и приходится их убирать характерным жестом.
Недалеко о рыбалке стали говорить.
— Думаю, килограмма на три была. Вот такая щукенция, — один.
— А мне не повезло, — другой, — ничего не поймал. Для кота, правда, полдесятка хариусов привёз.
Скоро объявили о переходе на «разное».
В проходе появилась знакомая худая дёрганая женщина с заросшим до звероподобного состояния. Он жалобно постанывал, ступая грязной ногой по ковровой дорожке. В одной руке он нёс большой рваный сандалий, другой держался за клетчатую юбку худой. Она, клетчатая юбка, болталась вокруг тонких ног. Худая, подстелив одеялко  и расположив на нём пилигрима, стала успокаивать его поцарапыванием за ухом. В дрёме он клонился к её плечу. Кто был рядом, встали, чтобы уйти. «Фу-ты, ну-ты… какие мы нежные!» — так и хочется им сказать.
На трибуну вышла суфражистка, специализирующаяся на женском вопросе. Она выразила уверенность, что пока в стране не будет решён вопрос о равноправии, Россия не может претендовать на достойное место в Европе. «Женщины должны быть достойно представлены в законодательном собрании области!»
— Представителей литературы и искусства прошлого можно понять только приняв современное, — крикнул мужчина заурядной внешности. Но с надрывом в голосе он крикнул в президиум: — Можно ли почувствовать ритм стихов Пушкина и Есенина без «Чёрного квадрата», втягивающего в себя?! Наконец, если мы отвергаем современные формы в литературе?
Никто слова против не сказал, он же, сев на место, ногу на ногу положил, на спинку кресла откинулся, смотрел насмешливо, одна бровь выше другой. Острую бородку вперёд выставил. Хотя, правду сказать, припозднился он с бородкой, припозднился лет на десять.
— Господа! Мы собрались для обсуждения другого вопроса, — напомнил председательствующий. — Совершенно другой вопрос у нас! — и ткнул в столешницу указательным пальцем.
— Совсем зациклились на авангарде, — обратился к Ирине Даниловне сосед. Обратился, чтобы кому-нибудь сказать, что на «их» стихи музыка не пишется. — Перманентные революционеры… на генном уровне, — добавил он и посмотрел на Ирину Даниловну, как ей показалось, продолжительно.
«Моих лет он, — отметила она, — а я… я уже и забыла, когда волосы подкрашивала».
Одна старушка, из чистеньких, которые объяснить всё могут, поддержала современное искусство. Она потребовала мегафон и когда с трудом, но ей удалось овладеть  им, объявила:
— Я — шестидесятница, воспитанная творчеством Бродского и Войновича, — помолчала, чтобы присутствующие могли оценить момент. Шума в зале, правда, стало поменьше, отчего на её лице прибавилось решимости. — Я полностью согласна с вами, — смело объявила она представителю передового в искусстве, совершенно не задумываясь о возможных последствиях для себя. (Кругом агенты!) — Ну дундуки, ну и дундуки, — это уже о непосвящённых в тонкости искусства она, но уже потише, в сторону, подруге. Тоже из тех, которым всё понятно. Один глаз у подруги наполовину веком прикрыт; вторым, зелёным, сверлит «дундуков». Как прицеливается она прикрытым глазом.
— Ты скажи, ты скажи им, что тебе дали однокомнатную квартиру. Скажи, что по всем справкам тебе была положена двухкомнатная, — напомнила она диссидентке давнюю обиду.
— Прекратите безобразие! Прекратите! — уже кричал центрист из президиума. Многие уже и забыли о нынешней проблеме левых, а слушали того, кто громче крикнет. — Прекратите! — и он стукнул обоими кулаками по столу.
— Да ты же сам — Лысенко! — был ему ответ. — Раньше надо было тебя с кафедры гнать… А теперь в политику лезешь.
С места, недалеко от Старицыной, стала излагать программу женского движения суфражистка, болеющая за достойное место России в цивилизованной семье европейских народов.
— Поймите же, это наши матери и дочери, внучки, невестки, жёны и…
— Любовницы, — не удержался какой-то мужлан.
Женщина эта в городе стала фигурой знаковой. А началось фактически с пустяка. И сама теперь не вспомнит почему, но написала она в студенческие годы заметку в областную газету. Обычного для тех лет содержания: хорошо женщине в Стране Советов. Заметку опубликовали. Стала писать ещё. Иногда печатали. Скоро она получила приглашение курировать женский сектор  в студенческом профкоме, а, завершив образование, уже себя предложила в городской профсоюз. Там она негодовала на руководителей, ущемляющих права беременных и кормящих, — до собственной ли ей семьи?
Во время Перестройки ей сильно захотелось быть избранной в Областное собрание. А для этого нужна была своя программа: и поострее, ни какая-нибудь…
После ночных раздумий в одиночестве и советов лучшей подруги-разведёнки (он оказался подлецом) решилась она на законодательную инициативу. О привлечении мужчин к уголовной ответственности в случае сексуальных домогательств к собственной жене. (Например, не в настроении она, утомлена на производстве). Стала интересоваться, чтобы пример привести об искалеченной женской судьбе, или ссылку сделать на международную практику. При наказании мужика она предлагала подход дифференцированный: сколько лет режима давать, если он «пристает», или, наоборот, не исполняет «обязанностей». Последнее ей присоветовала одна подруга, тоже из общественниц. (Кстати, подруге этой хотелось какого-нибудь общественного резонанса. Не думала она — в связи с чем и по поводу чего, но хотелось…).
Законодательная инициатива кандидата показалась интересной одной газете. Появилась статья с комментариями и цветной фотографией на первой странице. На ней грудастая девица показывает пальчиком на синяк в нижней части живота. Губки надула, вот-вот заплачет.
Недавно кандидат в Областное законодательное собрание получила письмо из Москвы. Лидер одной из фракций Думы сообщал, что статью читал и хотел бы знать: есть ли у неё ещё предложения? «Больше инициатив! Они и есть результат», — поучал. О рейтинге напомнил.
Но мы отвлеклись, радуясь многополярности мнений в стране.
— Реализм уже устал сам от себя, — излагает идею тот, который понял «Чёрный квадрат», какому-то стриженому. Говорит негромко, да на слова нажимает твёрдо, в упор смотрит. А мужик ему талдычит о Тургеневе, «Записки охотника» ему приятно читать. Постмодернист становится неспокойным при упоминании Фёдора Ивановича Тютчева, бородку вперёд выставил. А при словах стриженого: «Хотел бы я плевать на твоего Малевича. Сверху вниз», — он начинает приподниматься…. Но, слава Богу, нашлись люди рядом, успокоили.
Сосед Ирины Даниловны к ней наклонился, сказал что-то. Не расслышала о чём, а подумала: «Приятный мужчина…. Опустилась я. Есть же и моих лет женщины…».
В это время на сцене возник некто, борода круглая. Скорее из карасей-идеалистов. Сделав руки фертом, он объявил:
— Я только что вернулся из Ландэна,  — и назвал на английском общество, что пригласило его в Ландэн. — Там мне сказали, что у России появился уникальный случай избавиться от врождённой потребности к диктатуре, — далее он выразил своё беспокойство скорой агрессией со стороны Китая. — Вот почему я твёрдый западник, — закончил вернувшийся из Ландэна. — У россиян нет другого выбора, кроме как выбирать из двух зол меньшее! — крикнул он, сходя со сцены.
Обречённо наблюдал за происходящим президиум. Как за исчадием ада, выпущенным безответственной рукой из бутылки и теперь вышедшем из-под контроля. «Лысенко» голову руками охватил. Одним глазом наблюдал он в щель между пальцами. Другие смотрят на знатока авангарда, громко перечисляющего представителей искусства, что вышли из стен кочегарки. Потом на мужчину в бархатной курточке, решительно поднявшегося на сцену.
— Я художник-портретист, — объявил он. — Скажу прямо, дамы и господа, мне становится понятнее творчество писателя-классика, если он чисто выбрит. Вы никогда не задумывались над тем, что прячет под бородой насколько великий, настолько и противоречивый Толстой? Разное про него говорят…Уверяю вас, увидев его гладко выбритым, вы задумаетесь серьёзно… С помощью компьютерной графики я работаю над портретной галереей «Истинное лицо российской литературы». В моей серии вы можете приобрести Горького без усов. Или - Достоевского. Правда, из уважения к его известности нами немного оставлено ему от усов. Для приколов у школьников хорошо идёт стриженый под машинку Пушкин. Есть и без бакенбардов. Стоимость моих авторских работ невелика, — художник поискал взглядом в зале. — Возможно, у одного из моих помощников, присутствующих здесь, ещё осталось несколько портретов… Желающие могут приобрести, — и он потёр ладошками, как это делает наш брат-мужик перед тем, как вовнутрь принять.
Его помощник с места встал, легко раскланялся, руку над собою поднял. Видимо, ещё остались  у него работы «Пушкин, стриженный под машинку». А если повезёт, то и Достоевский с узенькой полоской усов, какие бывают у любовников.
Как в калейдоскопе мелькают перед Ириной Даниловной неспокойные лица. Состояние болезненное у неё: спина ноет, голова тяжёлая. Ей бы встать, уйти… «Может, дальше поспокойней будет. Посижу ещё маленько…» — надеется.
В том месте, где сидели волосатый и худая женщина в парике набок, послышались звуки как бы из самого чрева. Встрепенулся обросший, подниматься начал, бычась на регионального лидера левых центристов. Недоброе для себя в этом взгляде почувствовал лидер левых центристов. Руками о стол опёрся, встать приготовился… В глазах тревога.
«Установку получил, — устало подумала Старицына про волосатого. — Господи, как тяжко-то мне, — себя пожалела. — Голова как чужая… Не могу я больше. Не могу! — с этим сумочку с колен взяла. — Спина совсем разболелась», — думала, проходя между рядами. Походка нелёгкая у неё, сумочка в руке болтается. А вслед ей крики неслись: «Индия, Индия! О, Индия!».
«Да что же это дальше-то будет?» — думала Ирина Даниловна, закрывая массивную дверь Красного зала.
По этажу походила, портреты передовиков науки посмотрела. «Своими большими семьями живут», — подумала. Почему-то захотелось, чтоб тот мужчина вышел, сказал: «Совсем зациклились на авангарде».
Домой ей рано…
Спустилась в вестибюль, объявление прочла: «Состоится концерт джазового оркестра. Вход платный». На ударных инструментах соло будет исполнять негр из Америки. «Это вам не какой-нибудь полукровка, зачатый под забором в Москве», — съязвила Старицына.
От неудач такое бывает у людей да от того, когда деньги кончаются за три дня до получки. Да, действительно, за один вечер американский негр получает больше, чем Старицына пенсии за год. И что из этого?.. Нехорошее это чувство — зависть.
Дома, за ужином, что-то ест Ирина Даниловна. С тревогой о скорой ночи думает. Взглядом по стене, плите, полкам скользит. «Скорей бы какой-нибудь праздник или в гости кто-нибудь пришёл», — думает. Воспоминания у неё — из тех, которые забыть ей хочется.
Ночью просыпалась, в тёмный двор смотрела. Рассвета ждала, как будто новый день ей мог прошлое вернуть. Или — мечта сбудется: большой дом у неё, а в нём внуки на полу кубиками играют. Хорошо бы, например, кто-то из них (лучше, если внучка), к ней на кухню забежав, спросил: «Ну, скоро твой пирог будет готов, бабулечка?» (А она знала очень хороший рецепт приготовления черёмухового пирога).
Утром сомнения у неё: стоит ли ей ходить… по этим местам, не смириться ли с тем, что будет? В окно смотрела Ирина Даниловна; кажется уже каждая веточка напротив ей знакома. Слышит, как вода в кухне капает, в туалете шумит. И, ещё посмотрев в окно, она стала перебирать газеты с подчёркнутыми объявлениями.
«На литературную встречу пойду, — решается, — люди там будут культурные. Погода хорошая, километра три пешком пройду. Двигаться надо… Бежевую кофточку одену. Шляпку, пожалуй, не буду надевать. Тепло». Вот почему Старицына оказалась в тот день среди любителей слова объединения «Изящная словесность».
Зал библиотеки был поменьше и победнее «Электрона», но выигрывал в уюте. Портреты классиков литературы по стенам, осенние букеты в вазах. У ведущей строгое платье, в меру декольтированное. Всматриваясь в лица, она улыбалась застенчиво. Присутствующие между собою тихо говорят, в глаза заглядывают. А могут и руку на ладонь уважаемого собеседника положить, улыбнуться, понимая проблему. Культурные люди, культурное мероприятие.
Ирина Даниловна плащ на вешалку повесила, на стульчик присела, бежевую кофточку оправила. Сидит пряменько, с надеждой смотрит на поэта, уже готового читать «кое-что из последнего». Ведущая кому-то улыбнулась, кивком головы пригласила проходить ближе. Сдерживаемая радость на её лице.
Однако, обязаны предупредить: предлагаемая к прочтению поэма доступна к пониманию немногим — не менее как интеллигентам во втором, а местами и в третьем поколении. Забегая вперёд, скажем: подобное произведение — явление событийное для нации, измученной дешёвыми литературными поделками.
Впрочем, судите сами.
Начинается просто, как это бывает в эпических творениях Гомера и Эзопа… Пожалуй, где-то можно сослаться и на Эсхила. Но не менее, не менее…
Итак, некто, одетый в строгий европейский костюм, перемещается из пункта Е в пункт Р. Дышит полной грудью,  изумрудной травкой любуется. Наклонится, аромат цветочка вдохнёт. Но чтобы сорвать, ни-ни! Небо над ним чистое, голубое. Солнышко сияет. Странице на пятой поэмы «Схватка» автор, наконец, сообщает заинтригованному читателю имя перемещающегося с запада на восток. Свободаном Демократовичем его зовут! (В зале оживление. «Недурственно, недурственно», — одобрил кто-то из тех немногих, кому доступен подтекст).
А в это самое время, некто в штатском, с руками длинными, скаля зубы, как у доброго орловского рысака, выскакивает из придорожных кустов. Жаворонки…вот только что свои песенки распевали, а теперь где они? Камнем небесные пташки попадали, в кустах схоронились. У цветочков головки поникли, небо нахмурилось. И нахмурится, и птички попрячутся, если длиннорукого, с лошадиными зубами, лбом скошенным Кэгэбэ Чекистовичем зовут! Небрит, руки волосатые, дыхание... несвежее дыхание у него.
Между Демократовичем и низколобым происходит схватка. Слышится зубовный скрежет от бессилия длиннорукого затащить в придорожную канаву идущего дорогой прогресса. Клочьями летит шерсть и интеллигенту понятно, чья берёт.
Крепка рука у Свободана Демократовича, обаятельная улыбка у джентльмена, вот почему он ребром ладони наносит удар по шее препятствующему его бескорыстному перемещению с запада на восток.
— По шее его! Ребром ладони! — крикнули из зала в поддержку совершенно бескорыстно перемещающегося в пункт Р. Видно, понимают некоторые, есть ещё люди…
И как по заявке из зала, Чекистович получает ещё и ещё. В бессильной злобе он скрипит зубами, и ему ничего не остаётся, как уползти в кусты, а потом и под мост. Там грязь и воздух затхлый. Стены осклизли, мокрицы ползают. В уголок забился штатский, в злобе глазами сверкает. Дыхание… какое дыхание, если об освежающих леденцах он, азиат, и не слышал? Рану на шее зализывает, мокрицы по нему бегают.
Тут и небо перестало хмуриться, запели жаворонки, а цветы ещё долго кланялись головками вслед несущему развитие. Видимо, тоже понимают…
Тепло была встречена поэма. Хлопали, «браво!» кто-то раз-другой крикнул. Между собою стали говорить… Один предложил «Схватку» романом в стихах назвать. Другой, с волосами по плечи и отрешённым от земной суетности взглядом, об Эзопе вспомнил — преемственность чувствовал.
Только старик у окна завозражал: мол, нынче безопасно давать такие имена. А раньше-то где ты был, мил человек? Но его хорошо осадил начинающий поэт и предприниматель из бывших комсомольских функционеров:
— Прекратите безобразничать!
Крикнул в гневе. О наградах ветерана войны отозвался нелестно. Зря он так. Зачем было тревожить старого человека?
Знали некоторые: до самой Перестройки функционер этот очень хорошо зажигал молодёжь на разные подвиги. И последнее задание партии он выполнил прилежно: организовал закупочный кооператив. В одночасье стал владельцем складов, транспорта, оборотных средств. Скоро и для близких стало неожиданностью: разговаривая, он двигал нижней губой в их сторону. На очень партийного папу смотрел глазами усталыми. В походке появилось нечто от борца перед схваткой. Но… скажем откровенно: больше всего он боялся тюрьмы, где около параши ему будет место. Губу там не выпятишь, не скажешь «фигня всё это»; и ёжился, предчувствуя… Тосковал он, хотелось ему своей поэтической книжки: в кожаном переплёте и чтоб тиснение было золотом. А на страницах (бумага мелованная) по обрезу — завитушки. И тоже золотом.
Но продолжим о «Схватке».
— А почему бы вам не написать о Сэме Цэрэушном? Не показать лицемера? А… боишься, в Европу не пустят, — со стула приподнялся участник войны. — Нишу себе потеплее ищешь, — видно, задела его за живое поэма.
Знали некоторые, во время войны служил он на Северном флоте, а теперь на старости лет стихи стал писать… Что тут скажешь? Ну, пишешь — и пиши. В уголке сиди, не возникай. Мог бы и наградные колодки дома оставить. Не на параде он.
Не вытерпела одна из начинающих поэтесс — знаток поэзии Серебряного века, а теперь влюблённая в поэзию свинцового, — она встала и, заметно сдерживая себя, сказала:
— «Иван Чонкин» — шедевр не только русской литературы, — от волнения её грудь поднимается. — Он переведён на столько языков, что у вас наград меньше будет. — Что в вашей победе? — пронзительно взглянула она на ведущую, ища поддержки.
И правда, нашел чем гордиться. Воевал он… Дальше надо было смотреть, дальше.
— Американцы всё равно бы нас освободили. Как французов, например. Те ещё теперь и при капиталах, — спокойно, как просчитавший всё наперёд, сказал толстячок, привалившийся к стене.
— Достаточно, достаточно вы получили от коммуняк привилегий, — ещё не успокоился бывший комсомольский руководитель и борец с привилегиями. — Спецраспределители вам, госпитали, дети вас встречали цветами, — честно, по закону он сегодня имеет «ленивые деньги» от сдачи в аренду складских помещений. Сборник стихов в подарочном варианте скоро издаст. Переплёт кожаный, тиснение золотом, завитушки на каждой странице.
Посмотрели на старика: есть ли что возразить? Это ему не в лодке отлёживаться на морском дне. На песочке.
— Коммуняки нами прикрывались. А фактически воры они. Педерасты моральные, — только и мог он сказать. Руку на подоконник положил. В красных жилках у него кисть, трясётся мелко.
— И не только моральные! Не сглаживай, отец. Они теперь просто перестали стесняться содомского греха, — поддержал ветерана молодой поэт в кожаной куртке. Стихи он пишет о России, заваленной по самые крыши снегом. — Как во враждебном лагере они среди нас живут.
— На наши деньги жируют, — реплика с места пенсионерки-поэтессы. — И ещё набираются наглости требовать не считать деньги в чужом кармане, — ностальгия у неё в стихах. По ушедшей молодости, любви. Об увядающей природе пишет.
Фактически некоторые стали переходить на митинговые страсти. Не до ритмов теперь, пропорций и гармонии между ними — на их деньги жируют верные ленинцы!
— В который раз им стало мало жизненного пространства, — заугрожал кому-то в кожаной куртке. А в кармане её, возможно, кастет. — Украденными у нас ресурсами они нашу экономику инвестировать будут, — а это можно расценить и как издёвку над усилиями мирового сообщества. — Они инвестировать будут… — определённо, спички прячет. — Ещё и разъясняют нам… — хорошо, если не террорист.
— По стоимости двухкомнатной квартиры, через подставных лиц, они скупают наши предприятия, — стал взвинчивать себя ещё один.
Председательствующая, известный в городе литературовед, как могла, пресекала скатывание «Изящной словесности» на уличные страсти. Взгляды бросала.
— Дамы и господа, — обращалась она в зал. — Мы ведём литературную полемику, стихи читаем, — и, поправив очки, направила взгляд на «патриотическую лирику». — Большая литература не терпит всей этой мути! Не здесь! — это уже в сторону той, что не прочь денежки в чужом кармане посчитать.
На сцену поэтесса вышла, из пенсионерок. Она прочла стихи о том, как красиво цветёт сакура в Японии. Хорошая страна — Япония, люди приветливые. Сакура цветёт.
Поделился воспоминаниями о прошлом лете любитель сплава по реке. «Красивая у нас природа в Сибири», — думала Ирина Даниловна. Вместе со всеми она хлопала в ладошки. И стало ей немного грустно, когда ведущая сказала:
— Дамы и господа, благодарю вас за участие в работе литературного объединения.
Стулья застучали, Старицына вместе с другими на улицу вышла. По сторонам посмотрела, на небо — не будет ли дождя? Домой ей расхотелось. Ещё по сторонам смотрит, на стрижей, что низко летают. «Как памятник стою», — подумала о себе, наблюдая за тучей, уже цепляющейся за город.
В это время она слышит удар, какой бывает, если большая красивая машина бьёт на полном ходу старую женщину-строителя. Если машина вся блестит-переливается, а у строителя сапоги в известковом растворе. Огромна дистанция между ними… Так и хочется спросить человека: «Куда это ты топала в своих-то грязных кирзачах? Ты кому путь-дорогу пересекала?».
Водитель, как человек европейски воспитанный, сбавил скорость после наезда, но ненадолго. Известно, у деловых людей и минуточка на счету.
Люди стали собираться, вместе с другими Старицына подошла. На сапоги посмотрела: такие и она носила в молодые годы. Спецовка от засохшей краски на ней была как из жести. Почему-то ей вспомнились ещё те годы болезнью желудка.
На голове у сбитой большая рана, она взгляды собравшихся притягивает. Кровь в канализационный люк стекает. Ногтями старая женщина по асфальту всё тише скребёт. Ветерок от приближающейся грозы седые волосы шевелит. Рука в сторону откинута. Ладонь большая, крупная, какая и должна быть при строительстве высоких зданий. Хорошо такой рукой держать лопату с раствором, кайлу для мёрзлых грунтов или тачку какую.
Подъехал милицейский «уазик», народу посигналил. Музыка у них играет; вылезли из машины двое, видом усталые. Свидетелей стали спрашивать. Нет-нет, да посмотрят на рабочую спецовку, кирзовые сапоги в растворе, руки грубые — явно шла старуха не в том месте, где ей положено. Шла тихо, а машина — большая, заграничная — ехала быстро. Нехорошо получилось…
Подросток-свидетель вспоминать начал: «Цвет у машины… желтоватый такой, а номер… номер я не весь запомнил. Только несколько цифр». Глаза у легитимной власти повеселели. Между собою переглянулись.
(Откажется потом подросток, что видел заграничную машину. Говорить будет заученно: «Не свидетель я. У тётки я был, далеко отсюда та тётка живёт». Согласно на это ему будет кивать следователь).
Недалеко от Ирины Даниловны стоял начинающий прозаик, автор детективного романа о серийном убийце-маньяке. Крупную заявку он сделал новизной сюжета: акт некрофилии и расчленения трупа происходят одновременно! Доброжелательно был встречен роман критикой; в среде прогрессивной литературной общественности было отмечено оживление. Ходили слухи о новых задумках прозаика; завидное будущее ему пророчили некоторые.
— Завалили. Без базара, — сказал он, глядя на мёртвую. И помолчав, добавил по-иностранному: — Не в потрясном прикиде гёрл.
Рядом с ним какой-то, из тех кто лысеет рано. Ботинки: сразу видно – ширпотреб местный. Однжда … можно было бы и обновить гардеробчик.
- И не остановился даже. Гад,- сказал, глядя на остывающий труп. Руку держит, где сердце. Головой повертел, как высматривая кого в толпе.
«Может, из одиноких она», — пожалела Ирина Даниловна бывшего строителя. Тоскливо у неё на душе от простого слова «одинокая». И от того, что над городом стало совсем сумрачно. Вот-вот гроза будет.
***
Самое время теперь сказать: кто же совершил наезд на пешехода… Согласитесь, одно дело, если его задавил грузовик, гружённый чёрт-те чем, за рулём которого мужик с перегарчиком, да ещё и из щербатого рта. Другое — машина заграничная, для джентльменов, а в ней — дама. И не запах портвейна в салоне того автомобиля, но туалетной воды, и непременно из «самого Парижу». Итак, управляли машиной не заскорузлые пальцы, которыми по осени хорошо картошку выковыривать из земли, а пальчики, что поднимают бокал, мягко касаются джентльмена, а могут и игриво погрозить ему.
«Слишком многие радуются неуспехам моей семьи, — грустно думала дама, объезжая пешеходов. — Ну… повезло мне с замужеством… Повезло! Так ведь по-чёрному они завидуют», — сердится она на известных ей женщин, которым «не повезло». Которые начинали вместе с ней на фабрике и радовались, если случалось купить что-нибудь из приличной косметики.
Тридцать пять ей, нынче обеспечена всем необходимым (и не только — необходимым!) потому не может она долго грустить. А ещё потому, что у неё совсем по-девически замирает сердечко от предчувствия скорой любви с Виталиком, в недавнем прошлом — школьным товарищем её сына.
«Маму, Ваня, надо слушать», — и не помнит уже она по какому случаю Виталик сказал когда-то сыну, а как сладостно вспоминать ей об этом теперь. Сладко видеть, как он радуется всякому её подарку. «Глазёнки светятся, — вспоминает дама, этим от себя мысль о растлении шестнадцатилетнего отгоняет. — Он ещё такой… неопытный», — шевелит губами, глаза с поволокой  у неё.
По улице, как принято в их кругу говорить, аборигены перемещаются. Куда они могут идти, и зачем? Одеты… непрезентабельно они одеты. Рядом с проезжей частью какой-то русский бугай с красной мордой за дерево держится. «Не долго уже осталось… Вот-вот упадёт», — думает о пьяном молодая дама. В салоне она; фантазирует о скорой встрече с Виталиком в отеле.
Быстро приближается сверкающий автомобиль к роковому месту для женщины-строителя. В кирзовых сапогах она, известковым раствором они обрызганы.
В десятке метров было это место от магистрали, ведущей за город, в аэропорт. По ней быстро ехали несколько автомобилей. И тоже — импортных, блестящих. Это возвращалась в столицу группа товарищей-единомышленников. Оппозиционер, у которого лицо узнаваемо, не мог не видеть последние конвульсии строителя. Узнаваемое лицо положило ладонь на руку водителя, на что водитель, не искушённый в «столичных штучках», стал останавливать машину. Но, приоткрыв боковое стекло, оппозиционер сказал тихо: «Не останавливай». Он приставил сотовый телефон к уху, лицо сделал озабоченное. Хорошее впечатление он оставил у тех, кто наблюдал сцену с улицы.
Тут же и стёкла поднял, закончив действо, на унылый сибирский пейзаж стал смотреть. «Нет, это не Рио-де-Жанейро», — вспомнил он литературного героя, наблюдая уже редкие окраинные постройки. О внуке подумал, но не получилось настроение — оболтусом растёт внук. Поперебирал в памяти то-сё… Припомнились ему клиника, парк вокруг неё с подстриженными кустами, а между ними дорожки из полированных гранитных плит. Они с господином Шнитке гуляют, воздухом дышат, беседуют доверительно.
«Вам, наш дорогой друг, хорошо бы установить контакты с нашими институтами. Чем больше я изучаю историю вашей болезни, тем более убеждаюсь  в симбиозе её с историей вашей борьбы, — учтиво улыбается лечащий врач. (И ведь как говорит, шельмец, гладко!) — Но… но, согласитесь, мир прекрасен. Больше, больше, дорогой вы наш, старайтесь увидеть хорошего в жизни, — убеждает планово-проверяющий. — Кстати, ваш труд, где вы убедительно доказываете необходимость революционных преобразований в России, может служить достаточным основанием для избрания вас почётным доктором философии одной из наших высших школ. Я уже и справки наводил. Отзывы специалистов — самые лестные», — в глаза заглядывает.
Под руку возьмёт, справится о детях, внуках. Устроены ли? Но может и о глобальном потеплении климата поговорить, о международном разделении труда. О высоких технологических разработках на Западе напомнит. Приглашение для прочтения курса лекций пообещает. И всё это — между прочим. Сразу видно, опытный он психотерапевт…
Приятно такое вспоминается конструктивной оппозиции, ласкает его мысль о скором избрании доктором философии одного из солидных европейских институтов. Называется он… что-то с Востоком связано. Но и Запад, естественно, не может оставаться в стороне — примерно так ему перевели с немецкого.
Быстро мчится машина, за окном унылый сибирский пейзаж. Впереди и сзади — автомобили сопровождения. Местами они меняются — как и положено при сопровождении руководителя такого ранга.
 «Так на чём мы остановились?» — спросил лидер. С переднего сиденья обернулся; на коленях «сотиком» стал поигрывать. А что ему-то не поигрывать?.. Как и другим — трибунам и борцам, пребывающим в уюте.
Лидер Сталинского блока — в махровом халате у себя дома; к приближающейся грозе прислушивается. Лицо же его остаётся совершенно спокойным — надёжную крышу имел он в этом доме. Хороший калькулятор на его столе, потому он калькулировал без всякого опасения ошибиться в расчетах… Шинель и шапка его армейского образца покоились в специальном отделении платяного шкафа. Супруга, детишки рядом. В окна посматривают, надвигающейся на город грозе радуются. Над кухонным столом их, в белой рамке из тонкого багета, портрет Троцкого! Решимость во взгляде специалиста по российской смуте…
Да, надвигается гроза. Раскаты грома сильнее… Но пусть об этом тревожатся те, у кого крыши нет. А женщине, у которой когда-то экскаваторы, а потом и бульдозер заблудились, которая имеет домик на Кипре, а теперь она «хотела бы знать»: ей-то о чём беспокоиться?
В этот предгрозовой час она отдыхает у своей давней подруги, одной из тех, с кем в перестроечное время контролировала расход всякой муры для восстановления инженерных коммуникаций. Чай с ней пьёт, в халате она, с полотенцем на голове после ванны.
Её дочь стоит у окна отведённой ей комнаты на втором этаже, на редких прохожих смотрит. Тоскливое выражение на лице юной девушки.
«Всё-всё у них не так, — думает она, наблюдая жизнь из окна особнячка. — Ещё сентябрь, а чуть дождик брызнет — холодно. И грязно…».
Собою она недовольна, что напросилась у маменьки поехать с ней. Что захотелось ей посмотреть на своих давних подружек. «Таньку хотела увидеть, а встретились, и поговорить не о чем. О мальчиках лишнего слова не вытянешь из неё. Лето на своей даче она проводит. Дача… — иронизирует, — две ранетки да картошка. А дом? — почти брезгливость на её личике. Стыдиться таких дач надо, а она… привезла, показывает. Голосок звенит».
Странным теперь кажется ей желание побывать здесь, пройти по известной ей тропинке к школе, услышать звонок через крики малышни. «Отца ей, видите ли, хотелось увидеть, — собою она недовольна. — Алкаш он — твой отец. Законченный». На улице жмётся девушка к матери, вспоминая недавнюю встречу.
Из холла первого этажа слышно, как мама общается с подругой. О каких-то колодцах говорят, о трубах, какого-то Ивана Маркеловича вспоминают, который им что-то не хотел «подписывать». «Вот опять над чем-то прыснули от смеха, — наблюдает она через дорогу старуху. В мятой ситцевой юбке, а из-под неё — тёплые штаны с начёсом. Яркие, зелёные. — А на ногах у неё… что у неё на ногах-то? Грязь здесь и старуха в тёплых штанах летом».
И правда, напротив её, на ветке со сморщенными плодами с горох, воробей сидит. Топорщится. На Кипре, в пригороде Лимасола, хороший дом у них; мальчики гуляют по бульвару. Птички поют. Теперь и турки тамошние ей кажутся понятнее.
Вот на  этом фоне и началась новая жизнь «с понедельника» у Старицыной. У которой когда-то бабушка бузила. В ожидании бури. Нынче все по-культурному, если и задавят, так не телегой же.
***
Несколько дней Ирина Даниловна  хотела и не могла забыть, как у сбитой голова билась об асфальт, пальцы его царапали. Кажется, и теперь она слышит, как ломаются ногти. И ночью проснётся — упрётся в подушку лицом. Себя жалеть станет. Прошлое, навсегда-навсегда ушедшее, вспомнит. Как штукатуром-маляром работала. Молодая была, многое ей казалось смешным. Как на курсах бухгалтеров училась. С будущим мужем познакомилась; хороший он у неё был. Сын где-то… А теперь вот ничего-ничего у неё. Ещё в подушку упрётся лицом Ирина Даниловна.
Встанет, не думая зачем. Света не включая, по комнате походит, у окна постоит. Пустынно, во дворе ни души. Только где-то далеко в который раз машина сигнал тревоги подаёт.
Ещё по комнате Старицына походит, телевизор включит.
— Опять видите иностранную закулису? — спрашивает телеведущая у какого-то пожилого мужчины.
— Я бы не стал улыбаться этому, — отвечает он. — Прежде всего, виноваты мы сами. Это отдельный разговор — почему? — мужчина губы пожевал. — Как закулисе не быть, если слишком богата наша страна, а кругом страны с мышцами накачанными. Ресурсов у них всё меньше, а жить привыкли красиво.
Лицо у ведущей программу весёлое, глаза с искоркой — как если бы она пригласила в студию интересного человека, а он оказался забавным.
— И потом, что значит — закулиса? Политикой это называется по отношению к ослабленной стране, — невесёлый он мужчина. Грустит о чём-то. — Вы знаете… в шестьдесят третьем меня направили служить в охрану при нашем посольстве в ФРГ. Так вот, так вот… в Бонне американского военнослужащего можно было встретить на любой улице. Но американские детективы имели строгое ограничение к показу по телевидению. Квотой это у них называется. Сорок пять минут, в четверг, с шестнадцати часов. Всё!.. Самую большую порнографию я видел в фильме «Эротика-62». Немецкий фильм о том, что показана спальня красотки, только что похоронившей мужа, но не убравшей зеркал со стен и потолка. Сюжет: она приводит в эту самую спальню незнакомого мужчину, только ещё начав траур по безвременно ушедшему мужу! «Процесс» не показан, но зеркала-то она не завесила шторками!.. Генофонд берегли немцы, о будущем Германии беспокоились.
— Что бы вы пожелали нашим телезрителям? — заспешила телеведущая.
Ещё пожевал губами старый человек:
— Пожелал бы, чтобы ваши телезрители в скором времени имели больше времени слушать песни на стихи Есенина и мелодии Свиридова, чем смотреть девочек, скачущих на подиуме с голыми попками.
— Но эти, как вы говорите, девочки платят. Без них телестудии не смогли бы выжить.
— Платят… Не они, за них платят. Чтоб народ совсем остался без царя. В голове.
Неинтересны эти рассуждения Ирине Даниловне, потому что ей плохо и никогда не будет лучше. Она устала, уснуть не может… Телевизор, кажется, уже в сотый раз выключает за день.
Такие бессонные ночи становились всё более насыщены воспоминаниями — как кто калейдоскоп перед ней поворачивает.
Вот, вспомнила она, как тяжело болел их маленький Виталик. Во время отпуска это, в деревне. Каким же знойным в тот год было лето в Сибири! И теперь помнит она горячий лоб сына и запах нагретого дерева их дома…
Из глубины памяти всплыл ещё молодой рябчик, подстреленный Андреем Аркадьевичем, её мужем. И теперь не забыла: как волоча, перебитое крыло, подранок на неё шёл… В открытом клюве — кровь, в глаза ей смотрел прямо. Как будто этой кровью доверчивая птица пометить её хотела!
Вспомнила котят в открытом уличном колодце, выброшенных людьми за ненадобностью. К своей матери они прижимались, чуть слышно попискивали. Защиты просили… Кошка вверх смотрела, мяукала жалобно. От людей сострадания она ждала…
От изношенности нервов такой «калейдоскоп» у Ирины Даниловны. От нездоровья у неё это.
Ещё походит она по комнате, на кухне постоит, в постели полежит, в едва видимый потолок посмотрит. Хорошо бы уснуть ей. Забыться во сне………
… Видит: на берегу большой реки дом, только что принятый в эксплуатацию. Высокий, стёкол много — светло будет новым хозяевам. «Домами безродных» в народе называют такие строения. Грузчики во дворе мебель сгружают, музыкальную аппаратуру носят. Красивых вещей много у новых жильцов. Говорят они как бы и по-русски, а понять их мудрено — много ли могли дать Старицыной бухгалтерские курсы?
У чугунной решётки ограды нового дома строитель лежит — в сапогах кирзовых, раствором обрызганных. На локоть облокотилась, а на жёсткой спецовке её — медали, знаки отличия; из карманов грамоты видны. Благодарственные, с золотым обрезом, а она о недополученных по наряду рублях бормочет. Грузчики музыкальный центр, компьютер в подъезд несут, новые хозяева слово «джакузи» говорят, а она лежит у ограды, как своего дома у неё нет. Детишки новых жильцов вокруг пьяной прыгают, смеются, пальцем показывают на её седые волосы.
Заслуженный строитель на всё это ни сказать, ни встать не может. О наряде мычит… Недодали ей что-то в рублях. Слюни с подбородка уже тянутся. Волосы по лицу рассыпаны, из-под них взгляд на Старицыну мутный.
— Садись-ка рядом. Недоплатили мне, — говорит, а сама железным ногтём в наряд тычет. — А ты-то, бухгалтер, куда смотрела? Эх, вы — образованные…
Рядом со старухой стоит муж Ирины Даниловны, папка у него в руке. На всё у него в той папочке есть документ. Недалеко — её отец, за пляшущим попом наблюдает. Ряса священника на землю брошена, а он пляшет вприсядку, цепочку с большим золотым крестом над головой крутит. Большой живот в такт колышется; пьяной старухе пьяно ухмыляется.
Дальше — бабушка-курсистка, глобус в её руке. Разными красками  он раскрашен: голубые, светло-коричневые, а есть и салатного цвета страны. России достался серый — как пеплом разных оттенков покрыта её рваная на куски земля.
— Садись, — предлагает Ирине Даниловне старуха. — Шоу смотреть будем, — мутными глазами пытается её разглядеть. — Чего уж там… Здесь зимовать нам… — густая слюна через губу тянется. До самой земли ниточки...
Проснулась Старицына от сигнала тревоги. Который раз сигналит в ночи машина — нет хозяина. На улице темно, почти и не видно — кто выйдет?
Она долго смотрела в едва видимый потолок. Тяжело поднялась, прошла на кухню, в темноте посидела. А включив свет, зачем-то пальцем по ребру столешницы стала водить. Тоска о несбывшемся на лице постаревшей вдруг Ирины Даниловны. С табуреточки встала, дверцу посудного шкафчика открыла. Там, у стенки, стояла маленькая давнишняя иконка патриарха и исповедальника Тихона, наложившего проклятие на большевиков и их дела. О покаянии говорил он.
Полкой ниже — початая бутылка водки, рядом стопка. В холодильнике у неё миска с варёной картошкой от завтрака.
Ирина Даниловна походила по кухне; постояла, опершись спиной на стену. Ноги босые у неё. Лицо кверху, влага в глазах дрожит. Ещё походила Ирина Даниловна, ещё провела пальцем по ребру столешницы. Вздохнула и обратилась к шкафчику на стене…


ГОНИМЫЕ
Свой путь по лабиринтам жизни Рая Иванова начинала как многие наши деревенские. Из Березовок или, скажем, Сосновок, разбросанных по Сибири. Ей местом рождения была определена деревенька Осиновка, что и случилось в положенное время. Папа у нее механизатор широкого профиля, в промасленной спецовке он ходил между тракторами-комбайнами — человек уважаемый в деревне. Мама весь день в свинарнике, с запахом от профессии возвращалась домой. Была старшая сестра, Раю опекала, могла и с мальчишкой подраться. Жили в своем доме, при большом огороде, как многие тогда. Как у многих, какая-нибудь да скрипнет в их старом доме половица, ступенька. Старый забор на огороде клонится.
Но вечером ветерок приносил в деревню прохладу и вместе с ней запах трав, настоянных на летнем зное. Речка ночью серебрится, утром птичка пощебечет; далеко-далеко слышно кукушку. Зимой, за рекой, бор темнеет, укрытый морозной дымкой. Бывает, луна над ним сияет ярко-ярко, как и тысячу лет назад. Да девчонкам-то зачем смотреть на какой-то темнеющий бор или, скажем, вдыхать аромат трав, настоянных на летнем зное, считать, сколько раз птица кукует? Как бы, оно все есть и всегда будет. Возраст у них…
Грустила школьница Рая, рассматривая яркие журналы, что случалось взять у учительницы английского языка. Хотелось ей прикоснуться к красивой жизни. Посмотреть на городских, что мчатся на скором поезде мимо всяких Осиновок. А у них в доме, в русской печи, в чугунке булькает. Репа парится. Мальчишки в их школе — одно дурачье. А вечером, к приходу родителей, Рае полы в доме надо подтереть, в огороде полить. Огурцы — кружечкой, под самый корень. Видите ли, им вредны капельки воды на листьях.
После школы сестра Надя стала работать дояркой. И вовсе не потому, что соблазнилась картинками на стенах бытовок ферм (доярки на них молодые, белозубые, красивые), а родители так решили: «Где-то Надьке работать надо». В семнадцать лет у нее кончилась юность.
К утренней дойке стала Надя привыкать: пока везут в грузовике, подремать успеет. Руки у нее становились ухватистые, кость шире. От зимней стужи голос грубел. Но ее мама знала: дочке восемнадцать, замуж пора, пока совсем голос не огрубел. Выдали за механизатора; папа у него печник, мама животновод. Пристройку к дому сделали всей родней, подушек-простынь надарили. В девятнадцать Надя первого родила, в двадцать один — второго. Руки у нее ухватистые — и по дому она успеет, и свекрови на огороде поможет.
«Вот и вся ее жизнь, — грустно смотрела Рая во двор, где сестра пеленки развешивает. — Рожать, за скотом ходить да смотреть, чтоб муж лишней стопки не выпил. Живет как, как…» — а закончить мысль не может. Слов еще у нее маловато.
И правда, что тут можно возразить? Кирзачами-сапогами деревенские месят грязь. До изнеможения пилят какое-то бревно, чурки колют, печи топят. У матери пальцы начали кривиться от работы; у отца разговоры о каких-то железках. Корова во дворе жвачку пережевывает. Детский плач из пристройки. Кажется, целую вечность Рая слышит с улицы лай собачонки. Там бабка Пафнутьиха — да что это за фамилия-то такая?! — в фуфайке, в руке хворостинка, на собачонку ею машет. Через дорогу паренька из их школы видно — в ватных штанах ходит! А Раечке — шестнадцать, не слышит она утром кукушки. А если речка блестит, то… ну, блестит и блестит.
Еще год прошел. В груди у Раи томление, ее в новую жизнь оно зовет… Вот и наступил день, когда отец передает повзрослевшей дочери чемодан, собранный для отъезда. А мать — кому-попало доверять не советует. «Город большой, ты смотри там…» — в руке платочек мнет.
Когда поезд стал отходить от полустанка «Осиновка», когда исчезли из вида отец и мать, Рая поняла совершенно: детство кончилось! Она стала всматриваться в знакомые ей переулки, дома; на цыпочки встала, чтоб осиновую рощу, проплывающую мимо, видеть дальше.
В которую они классом ходили на следующий день после выпускного вечера. У Андрея («Перспективный мальчик», — говорили учителя о ее однокласснике) пиджак накинут на одно плечо, свободной рукой он кладет сигарету в рот и катает ее из одного уголка в другой. Смотрит он выше, туда, где тропинка, петляя, теряется в их роще. На Раиной голове, стриженой «под мальчика», венок из полевых цветов, она ладонь прикладывает к виску —дурачится. В талии к Андрею поворачивается («Красивая у нее фигурка», — говорили некоторые о ней), а глаза у нее синие, смеющиеся. Какие бывают у тех, кто верит в будущее. Теперь, в вагоне, под неутомимый стук железных колес, она понимает: они шли всем классом, чтобы расстаться навсегда.
Исчезла из вида деревня, гора, покрытая крупным осинником, и Рая почему-то вспомнила… вспомнила, как Андрей сбегает по школьным ступенькам. Поворачивается к ней, стоящей выше, и что-то показывает на пальцах. Они смеются. Им очень весело… А что он тогда показывал пальцами? Не может теперь вспомнить Рая. И потом… потом, колеса стучат — железные, неумолимые — о будущем ей предлагают думать.
Молодой мужчина, из городских, взгляд задержал на круглых коленках. Рая на них юбочку потянула, а незаметно и деньги, зашитые в одежду, нащупала. А денег у нее немало, их хватит на два месяца, еще и в кино можно сходить.
Ночью Рая просыпалась, в памяти экзаменационные билеты перебирала, еще касалась места на куртке, где зашиты ее деньги. Утром — большой город, Зеленоярск называется.
… Через месяц ее зачислили в институт, на факультет иностранных языков она поступила. Койко-место ей выделили в общежитии: запах щей в коридоре того общежития, застиранное белье сушится на батарее. Но если в гости приходили студенты, менялась походка у девушек. Всего достаточно — вот такой становилась походка, и живут они, в общем-то, неплохо. Красивым было знакомство у Раи с молодым человеком, из городских. На студенческом вечере пригласил на танец он, как ей показалось, выделяющийся из общей массы. Хорошо ли водит, интересовался. Ее имя он знает давно, говорил. Еще танцевали, и он рассказывал о своем отдыхе в Ленинграде, где у него близкие родственники. «У них квартира, практически, в центре», — сообщил. Еще что-то говорил, из смешного. Раечка смеялась, на душе легко. А когда прощались у ее общежития, мужчина впервые ей поцеловал руку. Потом, на своей койке, она вспоминала вечер: вот какой молодой человек ее провожал сегодня! Воспитан, образован. Одет, как немногие.
Они встретились еще. В кино ходили, в парке гуляли. В кафе о разном говорили. Правильнее сказать, он говорил, Рая слушала, взгляд бросала: красив, а как он рассказывает… Большая, светлая и зимой, у них квартира, узнала Рая через неделю. Стены на кухне облицованы голубой плиткой. Еще через неделю она услышала, что настоящая любовь доступна свободным, не скованным ограничениями людям. В тот день она познала: постельное белье у кавалера пошито из тонкого полотна, голубые цветочки по нему. А еще через месяц, поздно вечером, в комнату сына постучала мама и пригласила выпить кофе. На кухонном столе у них салфетки из голубого льна, о которых в Осиновке известно из кино; вилки — слева, ножи — справа. Масло, какой-то паштет не в блюдцах, а в специальных баночках из сервиза. Чашечки маленькие.
Девушка боялась осуждающих взглядов, намеков… «Заинька, душа моя, чайку подлей, — тихо скажет маме папа. — И Раечке предложи чаю», — в глаза смотрит доверительно. Мама почему-то ее родителями интересовалась. Рая сказала: «Почти к каждому празднику за хорошую работу грамоту отцу вручают. Бывают и премии. У мамы профессиональная болезнь. Бруцеллезом называется». Хозяйка этим, как бы, успокоилась. Напряженность за столом, если и была, исчезла. Сразу видно — интеллигентная семья.
Странно было Рае через два месяца услышать от сына таких образованных родителей оскорбительные сомнения: «От кого беременна, Райчонок? — Она пыталась что-то сказать, объяснить.— Кто его папусик?» — нехорошо улыбался он, в глаза смотрел. Таким он ей запомнился.
Днем, когда никого не было, Рая ложилась на койку поплакать. Как-то вечером одна из будущих педагогов посоветовала позвонить его родителям. Высказала предположение, что при такой большой, и зимой светлой, квартире, располагающей к тихой, интеллигентной беседе за чашечкой чая-кофе, Раю поймут, а сына пристыдят.
Девушка из Осиновки совета послушалась, несколько монет приготовила и отправилась к уличной телефонной будке. Его мама на девичьи всхлипывания не могла вспомнить: «Какая Рая? — а вспомнив, возмутилась: «Ну и что? Да ты, девочка, знаешь, сколько у него было этих Рай?! — и, помолчав, добавила: «Так же, как и у тебя мальчиков!». Перехватив трубку, папа продолжил жестко: «Вы, деревенские, из современных, не об учебе думаете, а как бы в городе зацепиться. Да чтоб с квартирой он был. Не-е-т!» — нутряным смехом сопроводил слово. У Раи появилось чувство, что этот немолодой мужчина, дедушка ее будущего ребеночка, рассматривал ее и нашел нечистой. Она прижала полу своего легкого пальто, посмотрела через стекло телефонной будки. Выйдя, остановилась, смотря перед собой. Кто-то ее плечом задел. А она не знает куда ей идти и кому что сказать.
Далее все случилось, как и положено было случиться: в установленный срок живот обозначился, у мамы Рая стала советы спрашивать. «Очень опасно прерывать беременность», — писала в Осиновку. «Могу больше не иметь ребенка», — сестре жаловалась. «И потом, не всегда же я буду одна», — себя успокаивала.
Рожать Рая поехала домой. Там она плакала, лицо прятала в подушке. Мама ей слова говорила подходящие, дочку успокаивала. Гладила, а на ее руке уже заметно пальцы кривятся. Вечером отец с работы приходил сутулый; ужинал, огурцом хрустел молча. Лето в тот год выдалось хорошее, а Рая со двора и раз не вышла. В окно посмотрит, да так чтоб с улицы ее не увидели, и снова на кровать, к думам своим невеселым. Иногда во дворе постоит, в огород посмотрит, на забор покосившийся, солнцем обожженный, от пыли серый. Как-то ночью на красную луну долго смотрела, на звезды. Казалась она себе маленькой-маленькой, а горюшко-то у нее вон какое… Несправедливо это, думала.
Но все обошлось. Родила Рая во время свое: мальчик у нее, здоровенький, кричит, маму к себе требует. Сходство со своим отцом она стала искать и находила сходство. Во двор стала чаще выходить, на огород смотреть. А там — смородина черная, кистями; малина крупная, красная. Сыночку своему она подсолнухи показывала — желтые; солнцу они кланяются. Мать она — о сыне ей надо заботиться. Все хорошо у нее… Правда, отец иногда взгляд на нее бросал или на Ванечку посмотрит грустно. Но видела однажды: отец наклонился над кроваткой, шепчет что-то внуку, улыбается. Рая отошла от окна (она была во дворе), к стене прислонилась, стала слезы вытирать. Вздыхала прерывисто.
«В деревне Ване будет хорошо. Воздух чистый, бабушка рядом, иногда и Надька поможет, — говорила себе молодая мама, возвращаясь в город. — Мне образование надо получить… А молоко теперь можно купить. Не хуже материнского», — оправдывала она свой скорый отъезд.
И снова у нее общежитие: чайник, сковородка на пятерых. Девушки посылки с присоленным салом получают, варенье в стеклянных банках, пересыпанных семечками. До стипендии рублями делятся.
Как-то Ванечкиного отца встретила Рая в городе. Одет, обут, морда сытая. Портфель у него весь в пряжках и молниях. Стал он рассказывать, где летом отдыхал, кого в Москве видел, кого слушал на концерте. О продвижении по службе отца сказал, о недомогании мамы сообщил. «Весеннее обострение болезни», — информировал Раю, ожидая сочувствия. Ее плеча пальцем касается, начинает поглаживать. Весь противный такой…
Рассказала Рая о встрече в комнате, глаза у нее увлажнились.
 —  Ты смотри, не соглашайся, — сказала одна. — Вот у нас, в Ельничной, случай был один…
 —  Клубнички ему захотелось, — говорила другая с соседней койки. Книжечку убрала от лица, рядом положила. В потолок смотрела. — Козел законченный, — сказала тихо. Лицо серьезное. Как у врача, диагноз поставившего.
 —  Ты смотри… — хотелось продолжить той, что с Ельничной.
 —  Да я что, совсем дура? — голос у Раи дрогнул, слезу на щеке вытерла ладонью. — Ну хоть бы о чем спросил! — по щеке еще слезинка катится. Голову к подушке клонит, к стене отворачивается.
 —  Ты кашу на сале будешь? — спрашивает ее дежурная по кухне. И смотрит, как крупно, всем телом, вздрагивает ее товарка.
Известно, после черной полосы, какой бы ни была она широкой, следует полоса посветлее.
Перед каникулами деревенские договаривались о поездке домой вместе. Хорошо было Рае показать другим своего провожающего — поклонника очередного. Почему бы не показать, если хороший он, а у нее — фигура, волосы, стриженные коротко, густые. Очень даже нравились ему ее веснушки, глаза синие. «Буду считать дни до твоего возвращения», — говорил он ей в ушко на перроне. А в вагоне, на столике их купе, уже стояла бутылка виноградного вина. Хорошо спеть в дороге песню им, ожидающим приятных перемен. И Раечка — синеглазая и стройная — пела вместе с другими про Вологду, где есть красивый резной палисад. Приятно ей, молодой и привлекающей внимание, наблюдать, как мелькают за окном полустанки с теми, кто ожидает. Быстро они появляются и исчезают за окном поезда, и она знает: за той далью будет другая. И так далеко-далеко… Теперь же ей надо немного потерпеть. Наступит ее время прикоснуться пальцами к своему красивому резному палисаду. Потому, кто выходил из вагона раньше, она, вместе с другими, наставляла его с юмором.
Закончила Иванова институт, а вокруг жизнь послеперестроечная. Самой надо как-то устраиваться. Нашла работу переводчицей с английского. С зарплатой… ничего пока не находится лучше, но обеспечивают койкой в рабочем общежитии. Мама все настойчивее ей пишет о болезни отца и что сестра Надя к весне ждет третьего. Трудно ей, старой, управляться с Ваней, ему нужны крепкие родительские руки. Отвечает ей дочь: она все понимает и просит потерпеть, ей как-то прежде самой надо устроиться. «Немного потерпите», — пишет.
И присматривается к тому, как держатся девушки на экране, покупает себе пальто, какое ей не по карману. Ужинает корейской лапшой с запахом мяса. Ночью в подушку всплакнет. «Все мужики только одного и хотят, — ей жалуется. — Элка эта, противная, — вспомнит переводчицу с французского (из обеспеченных, у папы две автостоянки), — только и умеет, что злословить. «Это у тебя камышовая кошка?» — спрашивает и гладит, гладит воротник ее нового пальто. Чтоб у тебя нос еще вырос, — негодует общежитская девушка, вспоминая нос у «француженки». — Он же страшнее войны, — всхлипывает. Слезинку утирает уголком простыни, а на ней штамп какого-то чёртова завода-фабрики. — Чтоб ты издохла, вся эта жизнь, — сердится, пальцы в кулачок собирает. — Ходят тут всякие, бесплатно книжки они предлагают. Как жить надо, учат. А я не знаю, что завтра есть буду. Не хочу!». Если что-нибудь из понравившегося кино вспомнит, совсем расстроится.
Ненастным осенним вечером — на улице ветер резкий, сырой — в комнату их фирмы, где Иванова готовила тематическую подборку из журналов, вошел мужчина. Как ей показалось, из тех он, которые не ездят на больших блестящих автомобилях. Ошиблась она в «автомобиле»; был он владельцем двух овощехранилищ, а при них — двадцать гектаров земли. В пригороде. В окружении соснового бора эта земля, а еще — недалеко большое чистое озеро, питаемое горными ручьями. Место благодатное для тех, кто пожелает построить особняк. Но были у акционера сомнения…
И вот, в холодный осенний вечер в комнату, где переводчица с английского готовила обзор, вошел мужчина. Тридцати трех лет, в недавнем прошлом агроном, сделавший правильный выбор при разделе совхозного имущества. Конечно, он обещал сохранить места, о социальной защите своих восьми рабочих говорил. Какие-то обязательства подписывал.
Да вот беда, удобрения дорожают, проблемы с поливом у него. Бичи, из городских, «бомбят» его грядки; из Средней Азии, как из прорвавшейся плотины, овощи хлынули… Сумрачно и сыро в его заглубленных овощехранилищах. Там его работяги с несвежими лицами овощи перебирают. Кашляя с надрывом, заводят разговоры о повышении заработной платы.
Такой вот человек — акционер, утомленный разговорами о повышении зарплаты, — зашел в ненастный вечер в офис, где трудилась переводчицей Иванова. Она готовилась идти домой, а зашел, зашел — как самой судьбой посланный — будущий ее муж Захарченковский Кирилл Матвеевич. И хотя в нашем рассказе он фигура проходная, но как не рассказать, кто мимо нашего героя прошел или «присутствовал при этом?».
***
Начиналась жизнь у Кирюши, как и положено ей было начаться у мальчика в интеллигентной советской семье. Его родители, успешно закончившие факультет, были членами правящей партии. Папа — немного, как бы, засекреченный ученый — легко погружался в задумчивость, размышляя о проблемных вопросах. На рабочем столе — схемы, графики, сдобренные многоэтажными формулами, а перед ними — частенько, еще и какая-то кривая палочка. Мама же могла грамотно поставить вопрос, в постановке которого уже звучал ответ. Конечно же, в пользу правящей партии. Или фундаментальной науки, как бы, немного засекреченной.
 —  Как дела, Кирилл? — спрашивал кто-нибудь из уважаемых гостей их дома.
 —  А какие они могут быть, эти дела? — отвечал вопросом двенадцатилетний мальчик. Делал паузу перед тем, как закончить, — брал что-нибудь со стола, мог в окно посмотреть, зная, мама смотрит одобрительно. — Идут, как и положено им идти.
 —  Не тот глуп, кто совершает ошибку, а кто неспособен преодолеть слабость и дурное влияние, — говорил старшеклассник, откидываясь на спинку стула, кресла, дивана и т.п.
 —  Хорошо бы попристальней рассмотреть вопрос… Да и метод мозговой атаки считаю уместным, — любил Кирилл слова разные, но всегда соглашаясь с тем, что говорил преподаватель. Разумеется, это был его любимый преподаватель в университете.
 —  Окончательное решение продовольственной программы в стране, в сроки, установленные Постановлением партии и правительства… — это уже в пригородном совхозе «Красный овощевод», куда был направлен молодой специалист после окончания факультета.
Но на его правильные слова директор, стукнув ладонью по столу, требовал повышать урожайность корнеплодов. Цифры отставания по капусте называл. Присутствующие на планерке обидно улыбались. Была у Захарченковского надежда быть замеченным областным начальством, где он, отвечая на вопрос, «говорил слова». Ему давали другое место, вновь бросали на корнеплоды, требуя повышения урожайности по капусте, моркови, свекле. Редьке черной, чесноку зимнему! Вот такая рутина… И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не наступило время говорить: «При пристальном рассмотрении догм марксизма-ленинизма они утрачивают свою изначальную ценность, — и, смотря честными глазами, сообщал, что он без всякого сожаления расстался с партбилетом. — Ничтожно малы позитивные результаты так называемого развитого социализма, чтобы сопротивляться хорошо организованной мозговой атаке», — руку в сторону отводил резко, как от себя непотребство отталкивал. Да… в стране бушевало пламя Перестройки.
Вздохнул Кирилл облегченно, предчувствуя свою выгоду от приватизации земли. Прикупив ваучеров у бичевни — слово это стало любимым, объясняющим успехи у одних и неуспехи у других, — он стал владельцем двух овощехранилищ. По окраинам его земли — сосняк; воздух чистый, на хвое настоянный. Рядом — озеро Малое, ручьи в него текут. Чистые, холодные. А проехать к озеру можно только через его землю!
Но не бывает так, чтоб у человека забот не было. Вот и у него проблемы: удобрения дорожают, бичевня грядки «бомбит», работяги зарплату требуют. А если это каждый день? И дома ему стало бывать не в радость. Привезет Кирилл из города какую-нибудь бабенку, утром пустоты в душе себе прибавит. Не привезет — в окно смотрит, а там ранние сумерки, ветер последние листья срывает. Вспомнит о главном совхозном строителе, прикинет, сколько можно было бы квартир построить из украденного им. О бывшем парторге припомнит: «Правду о нем говорили, с г… в жопе родился. В Израиль он собирается — идейный… Место в тамошнем колхозе ему обещают. Вторым помощником дояра. Вот и подмывай вымя, да следи, чтоб под коровьим хвостом было чисто». Невеселые мысли у Захарченковского под завывание осеннего ветра, наблюдающего как летят последние листья с дерева под окном. «Жениться надо, ребёнка…», — думает тридцатитрехлетний мужчина.
Как-то вечером, когда Кирилл, склонный к легкой грусти, отдыхал за бутылкой хорошего вина, позвонили из областной администрации. «Хотели бы вас видеть у себя, — сказала певучим голосом девушка-секретарь. — Завтра к десяти».
В кабинете номер восемнадцать навстречу Захарченковскому из-за стола поднялся руководитель аграрного департамента. «Крестьянских», — представился, руку интеллигента подал, пожал ею вяло. На нем были штаны грубого сукна, косоворотка, а поверх — что-то похожее на сюртук, но не приталенный, а свободный. Над столом фотографии: на темной бревенчатой стене крестьянской избы, на больших кованых гвоздях, хомуты развешаны. На другой — жбан, братина, из какой когда-то пили с устатку квас мастеровые. Запах дегтярного мыла присутствовал в кабинете.
 — Не буду ломать комедь, — начал Владлен Самойлович без всякого вступления (они никогда раньше не встречались), — сегодня живет тот, кто живет по принципу «купил-продал», «купил-продал». Но особливо те, — он улыбнулся, почесал пятерней заросший кадык, — кто не покупал, а продает, — хохотнул деланно. — Земля у нас с тобой, Кирюшенька, земля, — тонким указательным пальцем, ноготком его розовым,  лошадки из оникса на столе коснулся. Лошадь понурая, рядом — пахарь ладонь козырьком у глаз держит. В перспективу всматривается.
 —  Обязательства у меня о сохранении рабочих мест, — робко возразил акционер, понимая, о чем речь. — А в поселке ни одной вакансии, — глаза потупил, чем напомнил известную курсистку, что хотела честь соблюсти, но нуждалась в капитале.
 — Люди хотят строиться. Люди! — в глаза Крестьянских посмотрел строго. Слишком очевидно, этому слову он придавал особенное значение. Имея в виду особенных людей, что могут разъяснить тем, «кто еще не понял». Кнопку на столе нажал. «Два кофе», — вошедшей секретарше сказал. На спинку стула откинулся, как после выполненной  работы. За кофе об участке — том, что ближе к озеру, поинтересовался, свое покровительство обещал. «Деловой», — уважительно думал о нем Кирилл, возвращаясь к себе. Прикидывая кое-что из своих перспектив. И как это лучше сделать.
С того дня, наблюдая за теми, кто перебирает овощи, Кирилл Матвеевич думал: «Гнилые — в одну сторону, годные — в другую. Но есть среди годных и лучшие, — хотел добавить «элитные», но, видимо, еще не пришло время сказать слово. — И потом, потом… — размышлял он дома, наблюдая осень из окна, — «отстегивать» буду. Все так делают. «Засветиться» на благотворительности хорошо бы… А до остального — «мне фиолетово», — думает он теперь словами, доступными пониманию немногих, подтверждая свои способности в языкознании.
В больших автомобилях стали приезжать к нему, покупкой земли интересоваться.
***
К этому времени относится тот вечер, когда Кирилл ступил ногой в резиновом сапоге в кабинет, где у платяного шкафа стояла переводчица Иванова. Уже готовая одеть новое пальто, подчеркивающее ее стройность, освежающее лицо и приоткрывающее круглые коленки. И идти походкой девушки, имеющей все, а, фактически, идти в опостылевшее общежитие, где девушки курят, а мужики — грубые, выражаются.
Мужчина скользнул опытным глазом по ногам, задержался на бедрах, отметил высокую грудь. Ему нравились девушки с веснушками, высокой грудью и короткой прической. Прическа вызывала у него желание прикоснуться к ней, погладить, заглядывая в глаза, напоминающие в этот пасмурный день о синем небе.
У мужчины опыт, а он неожиданно для себя стал говорить, что ему номер кабинета дали в приемной и что ему советовали прийти завтра. Он хотел бы узнать… что пишут за границей о надежности нынешних законодательных актов. В России. И что такое, по-ихнему, отмывание денег — слишком очевидно, что ему понравилась ее прическа светло-русых волос. А когда пальто блеснуло подкладкой, стеженной ромбами, Кириллу показалось: не видел он раньше столь красивого пальто.
Рая поняла, мужчина интересуется, не отнимут ли у него деньги от продажи земли, окажись они в Европе? А еще она поняла: мужчине нравится пальто и короткая юбочка, приоткрывающая колени.
Спускаясь по ковровой дорожке к выходу, Кирилл видел не танцмейстерство, а естественную пластику движений девушки — как кто подталкивал его к ней.
Открывая дверь перед молодой дамой, он назвал себя. «Во сколько мне завтра подъехать? — кивнул в сторону дутой машины. — Вас подвезти»?
 —  «Рая, — ответила она, понимая вполне: кто владеет землей, тот и есть хозяин жизни. — К одиннадцати, — думая о кофточке, которую нужно сегодня постирать. — Спасибо, я пройдусь после работы».
Странное чувство появилось у нее в тот вечер: где-то видела она этого человека. Про себя легко назвала его Кириллом, жест рукой казался ей знакомым. Как где-то уже наблюдала она эту манеру клонить голову к плечу… «Женатый, наверное», — вздохнула.
На следующий день они изучали обзор прессы, иногда переходя на «разное». А когда наступило время обеда, Кирилл пригласил девушку отобедать в кафе, недалеко. Рассчитавшись с фирмой, а теперь и в кафе, благодарный клиент предложил как-нибудь вместе поужинать. Например, в среду. В ресторане. Один, такой уютный, он знает.
Давно не кушала Рая вкусной рыбы, никогда не пробовала такого вина. А кавалер нет-нет да задержит взгляд на склонившейся головке. Высокая грудь вызывала у него желание убедиться в ее упругости. Он не женат, узнала девушка, и потому через пару недель Кирилл удовлетворил любопытство на предмет упругости. А у Раи настало время грустно сообщить ему о сыне: он — славный, он любит маму, она его не оставит.
С того вечера Кирилл, смотря на какой-нибудь предмет, попавшийся ему на глаза, думал так: «Она красивая, мне хорошо с ней. Престижно деловому человеку иметь жену, говорящую на европейских языках. Мальчика усыновить можно, — красив он на фотографии на фоне молоденьких сосенок. В руке ведерко с грибами, один гриб в ручке держит, как предлагает. — Усыновить можно. Своего заводить, пожалуй, поздновато. Говорят, забот много, ночью не поспишь. Болеют… Может, это и к лучшему», — решается засидевшийся в женихах.
О своем скором замужестве Рая сообщила на работе. Время выбрала, чтобы была «француженка», которая надеется — при таком-то носе! — на приличного мужа. Переводчица-испанка спросила о женихе, Рая ответила в сторону «носа»: «Акционер он. Девяносто три и восемь десятых процента акций — его!» — А подойдя к столу и, заглядывая снизу в глаза, сообщила надеющейся на приличного мужа и когда-то сказавшей Рае о трудности выйти замуж с ребенком: — А Ванечку он усыновит!».
В одночасье изменилась жизнь у девушки с фамилией Иванова, родившейся в деревне Осиновка. Девочкой радовавшейся вкусу пареной, а потом запеченной в русской печи, брюкве, ни одного дня не имевшей своего жилья, вынужденная слушать остроты мужиков («которые сальности говорят») — она получила все и сразу.
Недолго Рая привыкала к хорошей жизни. И месяца не прошло, стала она бывать в модных бутиках; полюбилось ей зайти в мебельный магазин, что-нибудь присмотреть для городской квартиры. Визитку оставить, указать, к какому часу подвезти. В другое время она не может. Занята. И ее супруг доволен, следя за поступлением денег на расчетный счет. «Не хило!» — говорит, руки потирая. Брезгливости не скрывает, заходя в свои овощехранилища: халаты у рабочих грязные, лица серые. И непременно кто-то кашляет. «Воруют, — смотрит неодобрительно хозяин. — Завтра же продам эти чертовы погреба!».
Быстро менялись молодые супруги. В этом им активно помогали люди, что всегда окружают тех, кто быстро поднимается по социальной лестнице. Они советуют, рекомендуют настоятельно. Для них важен процесс, в котором участвуют. «Мы причастны», — говорят они себе и другим. Впрочем, они действительно причастны, более того, они — партнеры тем, кто вдруг получил много и торопится заявить об этом.
«Как отдельные мелодии складываются в симфонию, так и мебель должна определять состояние дома, — говорил хозяйке специалист по дизайну. — Я говорю о психологической составляющей, создающей климат взаимоотношений. Лейтмотив, вот с чем нам надо определяться, — и смотрел на молодую женщину, видимо, определял ей место в «симфонии». Ходил по комнатам быстро, в холле пару кресел рекомендовал, между ними — столик с небрежно брошенными журналами. Желательно на иностранном. — Хорошо в одном-двух что-то подчеркнуть карандашиком, — говорил. — Карандашик здесь же, между журналами брошен. Картина известного художника из передвижников — не тот вариант для современного дома. Хорошо бы что-нибудь из авангарда, из авангарда, — на стену посмотрел, задумался, — вот здесь, на этой стене. Чем дороже рамка, тем больше впечатляет. И точка будет смотреться», — чувствовала Рая, большого специалиста она пригласила.
А каков кинезиолог? Специалист по нетрадиционной медицине?..
- Ясень и еще раз ясень,- рекомендовал он. От напряжения готов был хозяйку глазами съесть!
- Он как никакое другое дерево рекомендую для восстановления гармонии тела, разума, духа для избавления фобий, навязчивых идей и страхов,- и тени сомнения на его лице. Как бы, Гомер и всякие там Шекспиры-Менделеевы потому и Гомеры, что всю жизнь просидели на мебели из ясеня.
«Ваш муж занимает известное положение в обществе, будет участвовать в благотворительных акциях, — советовал другой специалист, — вы должны представлять его фон. А это, смею вас уверить, не мало. Если вам будет угодно, мы сделаем вам имидж. Любой, вплоть до личности харизматической. Улыбка, радость должны быть дифференцированы. Подумайте, как вы повернетесь к собеседнику. Поработайте перед зеркалом, присмотритесь, как выразить озабоченность, — такие наставления давал. — И еще, — специалист виски пальцами сжал — нечеловеческая работа мозга! — и еще: не входите в контакт, избегайте, так называемых, старых друзей. Не рискуйте», — предупреждал.
И теперь, когда они втроем гуляют по набережной у своего элитного «дома для безродных», наслаждаясь вечерней прохладой от озера Зеленоярское, видно: семья прогулку совершает. Встретится Кириллу знакомый, Кирилл его поприветствует. «Два городских рынка контролирует», — тихо сообщит супруге. Как-то, совершая вечерний променад у впадения в озеро речки, по странному стечению обстоятельств названной Могучей, Кирилл приосанился, улыбку сделал, ладошку к сердцу приложил. Странному человеку поклонился. В коротенькой юбочке из крупной сетки. Через нее голубенькие трусики видны. Дамские, с оборочками, но с хорошо обозначившимся в них мужским признаком. При ходьбе он ноги вперед выкидывает, как это делают манекенщицы на подиуме. «Друг… одного влиятельного человека», — пояснил Кирилл. Рая это понимает, она найдет и на этот случай слова для выражения радости от встречи.
С той весны, их первой весны, они бывают в обществе, сами принимают. Чай пьют, беседуют. «Файф о клок» — это называется у них.
 —  Представляете, останавливает меня на улице какой-то мужчина. Неопрятный, лицо серое. Он говорит, а я решительно ничего не могу понять. Какая-то дочка болеет, какие-то деньги… — первая дама.
 —  Много обнажилось всякой гадости, нечистоты, — соглашается другая, с лицом брезгливым от обозначившейся в последние годы гадости и нечистоты.
Если взгляды останавливались на Захарченковском, он скорбно руками разводил, говорил что-нибудь подходящее из старого запасника. Для такого случая хорошо было сказать: «Есть, есть в стране напряженка с умными людьми, — и, помолчав, добавлял, — а когда ее не было?». Во время паузы он любил вино пригубить, кивнуть заговорщически кому-то, из тех, кто «понимает». Хозяйке здесь приличествовало грустно улыбнуться, скорбя о «напряженке». «Прошу попробовать это чудо, господа», — говорила Захарченковская уже на четвертом месяце своего замужества, указывая на печенье с эксклюзивным названием.
Офис теперь в центре города у Кирилла Матвеевича. В нем помощники землей торгуют с учетом ее подорожания. Есть ему с кого спросить, у кого грудь испытать на упругость. Особняк в три этажа растет рядом с озером. Растет у него и томление по административному ресурсу.
***
Морозное утро февраля. Небо с желтизной, холодное. Ветер снегом бросает в стекло. Но щелкает отопительная система в оранжерее, охраняющей маленькое царство лета. Холеная рука молодой хозяйки неторопливо тянется к кофейной ложечке. На спинку садового стула светло-яркого ясеня она наваливается, чашку, прежде чем отпить, у рта задержит. Взгляда она не отрывает от цветущих рядом орхидей. Мягкие туфли с пампушками на ухоженных ногах.
… В гостиной ее особняка, на каминной доске, часы старинной работы. В другом конце их большой гостиной — напольные часы с красивым боем. У камина кресло, в нем молодая хозяйка — Раиса Захарченковская. На коленях журнал, а между пальцев красивая жизнь выглядывает: юная, не старше её, европейская голдледи выходит из роскошного автомобиля. Рядом, в почтительном полупоклоне, личный шофер дверцу придерживает. Форменная фуражка с кокардой дома этой леди в его руке. Пуговицы на двубортном пиджаке золотые и тоже с гербом дома. Похож он на артиста, что в заграничных фильмах играет сильных и ловких. Мужественных, но таких почтительных к настоящим леди. Леди, у которых, случись, ожила бы какая-нибудь пуговка на обуви, за счастье бы почла та пуговица быть на такой ножке. Образ леди из известного дома с почтительно склонившимся перед ней красавцем-водителем напоминал Захарченковской о совершенстве европейских домов и утонченности ихних джентльменов.
… Июльское утро, обещающее славный денек. Хозяйка, чувствующая красоту тонко, выходит в свой мини-парк. Легко открывая массивную дверь, сработанную по специальному заказу, но уже из темно-серого ясеня. Идет мимо серых валунов, вдыхая аромат капризной лилии. Шелковым пеньюаром ветерок ласкает кожу. Постоит на мостике, под которым журчит ручеек, бегущий по подобранным камешкам. (Прошлой осенью она распорядилась убрать островки ярко-желтого гравия, создававших у нее настрой уходящего лета). Рая знает, во всем этом великолепии есть и ее заслуга. Она обеспечивает тылы. «Некоторые приглашают нас к себе не без мысли увидеть меня», — смотрит она с мостика на клумбы, кусты тростника и папоротника у большого серого валуна. Идет с мостика, касаясь розовой ладошкой темно-красных головок гвоздик. От легкого ветерка шелковый пеньюар (как уверял ее торговец в Испании, цвета волны Бристольского залива на восходе солнца) гладит ее молодое тело. Такое желанное для некоторых. Ее никто не видит за высокой оградой с надежными стальными воротами. По периметру сигнализация, на стрельчатых окнах особняка — ажурная латунная решетка. И через сто лет на ней не появится ржавчина.
***
Прошло восемь лет, как Рая живет в трехэтажном особняке. Ухожена, привлекательна, как и не было этих восьми лет. «Хорошенькая женщина», — говорят о ней. Лучше сказать в каких столицах она не побывала за эти годы. Это быстрее будет. В заграничных отелях она требует исполнения услуг согласно количеству звездочек. Приглашенному в номер администратору на хорошем английском (немецком) говорит: «Извольте потрудиться». Выражает неудовольствие, если… Да мало ли чем может быть недовольна, удивлена женщина, если она стала леди? А в доме, в спальне ее трехэтажного особняка, колокольчик старинной работы. Два человека постоянной прислуги у нее, дважды в неделю мужик приходит во дворе убраться. Скоро десять лет, как они живут с Кириллом. Все есть у нее, но заметила молодая госпожа… заметила, что ее воспоминания тускнеют, а может она и вовсе иную оценку дать тому, что когда-то радовало.
Набежит на лицо тень, посмотрит грустно. Например, если припомнится ей какая-нибудь из «сфер», с кем когда-то ждала встречи, готовилась к ней. В те годы было приятно сообщить мужу за завтраком: «Вчера у Людмилы Петровны, за кофе, услышала я новость…». И вот, нехорошо ей вспомнить, как эта самая Людмила Петровна на прошлой неделе закатывала глаза от вопроса: «Не скучала ли она без мужа, томящегося в длительных командировках?». «Боже, кто может соблазниться тобой, старой коровой?» — взгляд у Захарченковской меркнет на абстрактной живописи, стоящей тысячи и тысячи. Под тяжелой рамкой постоит, припомнит, как радовалась когда-то дальнему перелету на Крайний Север, чтобы свежей ухой себя побаловать. Снежками побросаться в середине лета. Сфотографироваться в компании равных себе у вертолета. Как задорно она смеялась под эмблемой МЧС! Рядом — Шломхотсейдорский. Улыбается, обнимает по-товарищески. И вот, не греют ее воспоминания… А ведь был и заграничный пляж, где они дурачились, продавая фрукты на спор. Не смешно ей, как прежде, от суммы денег, проигранных ей… одним господином, поспорившим, кто больше продаст. Не кажется ей теперь искренней озабоченность проблемами этого человека с экрана телевизора. Потому, что она-то помнит, как они смеялись, говоря интимности о взаимопроникновении… капиталов и культур. Много, о разном говорила она, смеясь. Может, потому и питается теперь Захарченковская по специально подобранной антидепрессантной диете. Часто грустит, иногда чем занять себя не знает.
Но и встречаться с теми, с кем питалась кашей из одной кастрюли, ей не хочется. При случайной встрече они, как заведенные, говорят: «Хорошо бы встретиться».
Как-то одна из бывших «коммунарок» сама явилась. У ворот осматривается, в гостиной ноги под кресло прячет. На краешке сидит, шутить пытается. Без всякого перехода вспоминать начала, как их однокурсница Светка утонула. (От института ездили на сельхозработы. Недалеко река большая, на ней боны из бревен. Поскользнулась студентка, раз-другой над головой рукой взмахнула… В ее сумке девчонки нашли книгу, а в ней записку от какого-то Кости. Очень просил Костя о встрече.). Не хочется Раисе ни вспоминать, ни думать о женщине, сидящей перед ней и похожей на ту, с кем жила в одной комнате. С которой когда-то приятно было поболтать: «А он? А ты? А он?». Нет, не хочется…
«На жалость давит, — молча разглядывала хозяйка неожиданную гостью. — Ну, утонула и утонула… Мало ли их, утонувших, — старалась она угадать, о чем будет просить «она». — А … брата куда-то надо пристроить. Чтоб, значит, работа была не пыльная, а зарплата побольше… Нет, милочка, здесь тебе не бюро по трудоустройству, — это провожая, у ворот, подума-
ла. — Позвоню, если что-нибудь будет», — пообещала. Калитку сразу закрыла, как за ней оказалась та, с кем было когда-то приятно поболтать: «А ты? А он?..».
Отдадим должное, о родителях Рая не забывает.
«Отец плох, — сообщает ей мама. — Как бы совсем не обезножил».
«Едва ли удастся побывать нынче, — отвечает ей доча, — год спланирован. А в будущем году — обязательно!». Деньги надо послать — себе пообещает.
Кстати, к этому времени Кирилл своих родителей уже похоронил. Достойно. Памятники — мраморные, фамилии — золотом. В родительский день возьмет с собой «человечка», чтоб там порядок навести. Когда ему самому успеть все сделать, если теперь он трудится на должности в Зеленоярской областной администрации? Бизнес свой, как это и полагается, он передал надежному человеку. Из тех, кто, как в их кругах говорят, в своем шкафу скелет имеет. «А кто его нынче не имеет?» — еще они говорят, усмехаясь. Посажен Захарченковский на должность начальника департамента по распределению ресурсов из Общего склада. Много там отделов и подотделов; должность у него ответственная. В большом кабинете он, глыбой за столом сидит, на просителя смотрит немигающим взглядом. И без малейшего движения на лице. С испариной выходили слабонервные. Те, что желали попользоваться, не находясь в реестре Общего склада. Но участлив он был к тем, кто достаточно потрудился на благо области. Видели как-то, встретил выходящую из администрации супругу «самого», затревожился: «Не легко ли одета? Ветерок нынче, ветерок, — в каждом движении учтивость. Пальцем локотка дамы коснулся. — Осторожно, ступеньки!».
К сожалению, мы отвлеклись. О супруге Кирилла Матвеевича наш рассказ. Скажем о ней так: стройна, походка легкая. Не останется спокойным мужчина, если она коснется своими пальчиками его локтя. Бывает же так, что тридцатипятилетняя женщина на десять лет моложе выглядит. Это о ней. Больше двадцати пяти никто не даст. Ухожена, с манерами, какие она всегда перенимала быстро. Мужа сопровождает, как и положено ей сопровождать на приемах-встречах. И если это официально, она уверена, почти уверена, камера оператора на минуточку да остановится на ней. «Не на толстозадой же замше, — порадуется супруг. — А ты у меня молодец», — в бриллиантик на сережке скажет. Конечно же, не обходится это и без неудовольствий некоторых. Женщины так чувствительны к успеху других…
Вот пример. Недавний. Из самой жизни.
На приеме в честь столичного гостя, гость несколько раз останавливал замутненный взгляд на коленях супруги начальника упомянутого нами департамента. «Экономический рывок — вот что нам нужно», — заплетающимся языком говорил важный гость Рае. В глаза смотрел, пальцем ей коленку прижимал. Как точку ставил, как этим участок столбил. В синие глаза хорошенькой супруге «какого-то начальника, из местечковых» смотрел. «Не допустим стагнации!» — крикнул Рае в лицо после очередной рюмки коньяка — разумеется, французского, икнул и стал клониться вбок. Это же настоящее счастье, что тело успел подхватить один из областных — Кудлатый. Если и задел москвич головкой о стол, то совсем немного. Так что все обошлось. А когда столичного визитера провожали к машине, среди многих — и деликатный Кирилл Матвеевич. «Аккуратнее», — просил он главного областного зоотехника, располагавшего чиновничьи ноги в салоне автомобиля. «Вот сюда мы их, парнокопытные, и поставим», — бормотал под нос главный зоотехник. Большой специалист в своем деле. (Его работа «Artiodactyla», опубликованная в журнале «Скотина», и сегодня востребована специалистами по многокамерным желудкам и всеядности парнокопытных).
Назавтра, в тот час, когда у мужа решался вопрос в администрации, Рае позвонил столичный начальник. Видите ли, он хотел бы выпить чаю без сахара, ему достаточно смотреть на Раечку. Негодование замужней женщины сменилось тревогой — как там он, Кирилл? Она стала мять салфетку, оказавшуюся в руке. Хотелось выразить удивление по поводу столь необычного предложения — выпить чаю в загородном доме! Он ей в отцы годится, наконец… «Какой же вы, однако…», — но и про себя она не посмела бы сказать нехорошее слово. Еще мяла салфетку, другой рукой что-то искала на столе и не могла найти.
Через час Рая села в машину с затемненными окнами, мигалками наверху. Кавалер бросил в рот какую-то таблетку, стал жевать. Взвыла сирена. Да так, что через полчаса машина въехала во двор какого-то загородного дома. Высокие сосны окружали особняк, как покой они охраняли наезжающих сюда важных персон, всегда блюдущих что-то и нетерпимых к тем, кто не блюдет. Двое дворников-крепышей мели дорожки, был еще один — видимо, из садовников. Каблуками он щелкнул, как это делают старшие офицеры при виде крепких государственников. И когда уже шли по выметенным дорожкам, Рая думала, как ей избежать «всего этого». Предлог искала.
Кавалер еще бросил в рот таблетку, прошел в спальню, коньяком ее запил. Даме вина предложил. Молча он развесил свою одежду. «Нет, не пятьдесят ему лет, все шестьдесят будет. Кожа дряблая, — бросила Раечка взгляд. — Еще хуже, если он не сможет… Злой вернется».
Далее случилось странное. Не успела женщина освоиться, как кавалер стал срывать с нее одежды. Молча. Оставив лишь сорочку, он без всяких объяснений задрал ее на макушке, удерживая крепко. Другой рукой, через розовую ткань, стал жестко мять лицо. «Папашка-то совсем извращенец, — опасаясь чего-нибудь еще, из неизвестного ей, Рая вырывала лицо из цепких пальцев. — Совсем они там в Москве… что в политике, что в сексе», — резко дергала в стороны головой, а руки оттолкнуть не посмела. Но не кончились на этом мучения бедной женщины: большой руководитель, не сказав и слова, стал открывать ей рот (Раечка подумала о приличном), схватил язык и начал его тянуть. «Нет, этого я тебе не позволю», — и она с силой сжала пальцы зубами. Чиновник вскрикнул и обмяк… Удовлетворенный.Он тут же стал одеваться, отворачиваясь от дамы, как это принято у образованных мужчин. И снова ехали молча, а на ее «до свидания» он только кивнул, приподнимая руку с опухшим указательным пальцем. В общем, все обошлось.
Можно сказать, раздеваясь на ходу, Рая прошла в ванную и стала тереть себя вехоточкой. Размышляя над странностями московской любви и маскируя синяк на скуле — очень уж крепко ухватил за это место столичный гость. Откуда и силы взялись у старичка? «Чуть мозги не вытряс в сорочку. Едва не задохнулась, а он трясет и трясет, — себе пожаловалась. — Кириллу о синяке скажу… а, что-нибудь придумаю». Язык в зеркале Рая рассматривала — припух. (Так и хочется вскричать: «Чему вчера завидовали, дамы хорошие? Радуйтесь, что не на вас обратил внимание важный гость. Могли бы и вовсе остаться без мозгов!»).
Правду люди говорят, беда не ходит одна. Проблема у Раи — ее шестнадцатилетний сын, ее Ванечка, которому она дала все, совершенно невозможным стал. Справедливым будет сказать, и раньше в их отношениях не было должной сердечности, а, скорее, деловые отношения: что купить, на что деньги дать. А до остального как-то все недосуг было. Да и о чем говорить с мальчиком, у которого все есть? И вот:
 — Ваня, как у тебя с учебой? — спросила мать за ужином. — С литературой? Мне звонили из школы, — вспомнила о звонке на прошлой неделе. Немного еще прибаливал язык, с дикцией у Раи не все было в порядке. Но по крайней мере понятно, что мама беспокоится: «Как с учебой, Ваня?». (Синяк она объяснила падением в ванной комнате. «Осторожнее будь, Кирюшенька», — предупреждала мужа.).
Ваня набычился — стало замечаться за ним такое, помолчал и, переводя взгляд с матери на отца:
 — А что это у вас вдруг прорезался интерес к моим делам? — десертную ложку резко положил на стол. — А училка наша — порядочная дура. Пусть она прежде научится вести себя в обществе, — явно не в настроении был юноша. Встал, не закончив ужин. Поднимаясь в свою комнату, обернулся: он хотел бы, чтобы его оставили в покое, — вот такой у него был взгляд. Конечно же, ему не понравился не только вопрос о литературе.
Кирилл ложечкой постукивал, Рая складочку на скатерти разглаживала. Она чувствовала пустоту, где ее еще вчера не было. Из кухни доносилось тихое постукивание убираемой посуды. Вот, еще качнулся маятник, бой напольных часов отметил наступление другого часа.
Первой мыслью матери было: «Кирилл, муж. Он, наконец, усыновил…». Но его взгляд из-под усталых век, сопровождаемый равномерным постукиванием ложечкой, говорил об его осведомленности о тропинках, что выбрала его супруга по молодости.
Медленно, думая, что сказать, поднялась Рая к сыну. В «английской комнате» ее встретил взгляд почти незнакомого юноши. Повернувшись на стуле, откинувшись на спинку, он смотрел прямо. Расстегнутая рубашка, закатанные рукава говорили о его серьезных намерениях. Например, задать вопрос. За ним, на экране телевизора, томная красавица обещает радости. На столе — безделушка, значение которой можно толковать по-разному. «Нет, не от прослушивания музыки эта девушка в экстазе», — мелькнуло озарение у мамы. Да, перед ней сидел почти незнакомый юноша.
 — Кто мой отец? Я что… подзаборный?
Мать тихо вышла, почувствовав в «английской комнате» еще бьльшую пустоту. Касаясь пальцами перил, вспомнила не к месту о дороговизне всех этих перил, ступенек, балясин, привезенных из безлесой Англии. Вспомнила о «кухарке  по рекомендации», что стала на нее смотреть «не так». «Ну что я могу сделать? — это об упреках мужа, что не может родить ему сына. — Да, если честно, не очень-то ему и хотелось ребенка. Это же видно».
Кирилл все так же за столом, ложечкой шевелит в чашке. «Зачем я добивался этого? — рукой показал на стены. — Зачем? — в последний год он еще полысел, лоб, как бы, выше стал; налет «пессемы» на лице заметнее. Особенно вечерами, у камина, когда крупные березовые поленья в угли распадаются, тухнут, превращаясь в золу. Смотрит он на это грустно, он понимает: все, что осталось от того дерева, — удобрение. — Для кого?» — кофейную ложечку он перед собой вертит, не зная, что с ней делать. На стол ее кладет, руку ему нечем занять.
Раньше случались у Вани разговоры с отцом, но все как-то в спешке. И почти всегда о покупке того, что «уже у всех давно есть». Теперь Ваня совсем стал избегать родителей. Как бы времени у него нет сесть за стол вместе. И вообще поговорить некогда. Несколько дней спустя Кирилл Матвеевич решил пойти к сыну: он усыновил его, он всех содержит, он, наконец, имеет право знать… О жизни хотел поговорить, рассказать о судьбе известных ему людей. С постепенным переходом на примеры о тех, кто не перенимает опыт других. О возможном дурном влиянии он напомнит.
«Как дела? — спрашивает, входя в комнату бодро. — Надо бы нам, мужикам, пообщаться, — лицо у него не такое, какое на службе, когда он «разъясняет тем, кто еще не понял». Улыбка деланная, морщинки у глаз лучиками. А навстречу ему ухмылка подростка, усвоившего, как мучить тех, кто беспокоится. — Ты знаешь, Ваня, мы беспокоимся, мама переживает. Почему ты такой… говоришь с ней? — и чувствовал, не так он начал. Надо было как-то издалека, с переходом. И уже потом о наших трудностях. И о трудностях у тех, кто не усвоил опыт прошлых поколений. Но жесткий взгляд, расслабленное тело молодого человека, ухмылка, вульгарная поза бабёнки на картинке над столом разрушали намеченный план. — Куда бы ты хотел поступить учиться? После школы?» — от такого вопроса ухмылка у Вани заметнее, а на картинке — девка, улыбается вульгарно. Кирилл замолчал, не зная, как быть. Из его плана ничего в голову не приходило. Еще потоптался, еще что-то сказал и … дверь за собой закрыл тихо, как кто вежливо попросил его из комнаты. Спускаясь по лестнице, он вспомнил слово «пригрел» и еще одно, из нецензурных. Потом снова на этаж поднялся, вспомнив, что их спальня — на третьем.
«Дебилом вырос твой сын, — резко сказал Кирилл, зайдя в спальню. — Да, вырос, — на жену пальцем указал. Рая одеяло стала тянуть на лицо. — Я что могу сделать? Гены его отца, твоего хахаля, выну, а в его пустую голову свои вставлю? — глядел зло, рот кривил. — Давно я за ним наблюдаю», — еще на жену показывает. По спальне ходит.
Ночью Рая просыпалась, в потолок, расписанный светом ночника, смотрела. Со своего угла, по узенькой полоске тени, желала выйти в другой угол, над мужем. Рядом он храпит. В их туалет пойдет, дверь за собой не закрывает. «Может, и раньше так было. Не замечала», — успокаивает себя Раиса.
Кушают они теперь вдвоем, Ване еду служанка носит. Свою комнату он на замок закрывает. Утром «доброе утро» буркнет, на любой вопрос старается вопросом ответить. «Когда это успело накопиться? — упрекнет себя мать. — Чего ему не хватало?» — понять хочет.
Днем она у окна постоит, на облака посмотрит. В их парке ландшафтный дизайнер по своему прибору что-то сверяет. Его помощник — с рейкой. Специалист ему кричит, рукой в сторону показывает. «Трудности переходного возраста», — вздохнет мать, спускаясь в гостиную. Кнопку телевизора нажмет, к ужину закажет, кому-нибудь позвонит. Кухарка на кухне постукивает, Ваня замком щелкает. Так и шли дни, как в подвешенном состоянии находилась молодая мать. Как кто из под ее ноги твердь выбил. У всех родителей такое бывает, понимала, но не могла смириться с новым для нее «статусом»: она дала все, а теперь имеет неблагодарность. На этаж поднималась, в окно смотрела, кнопку телевизора нажимала. Тяготило ее состояние неопределенности, а потом и стало раздражать. Раздражение росло, пока не достигло уровня: «Наконец, он что — центр вселенной? Куда-нибудь съездить надо. Отвлечься». Еще посидела, размышляя о чем-то, и пошла одеваться. К машине спустилась, кожу в салоне погладила — как после разлуки приласкала ее. Приятно, когда вслед машине, управляемой хорошенькой женщиной, оборачиваются. В известных магазинах по имени-отчеству величают, комплименты говорят. Эксклюзивное предлагают. Хорошо отвлекают, снимают напряжение такие поездки.
Дома перед зеркалом Рая примерит купленное, головку повернет, верхнюю пуговицу расстегнет, в талии повернется. Там складочка у платья собирается, подчеркивая то, что нужно подчеркнуть. Взгляд молодого мужчины на себе вспомнит, — и наблюдает, как хорошо ложится платье, подчеркивая то, что нужно подчеркнуть. Конечно, подумает и о Ванечке, но все реже эти мысли. Как-то о его родном отце думала: «Говорили, уехал, интеллигент хренов, куда-то. Далеко. Папочка его благополучно помер». Вспомнила об этом и забыла. Потому что интересно ей: какими словами можно обыграть восточное блюдо «нобунага-маки», на которое они приглашены. И где, и когда сказать это, чтоб к месту было. Интересно ей, с кем нынче живет, весь из себя важный такой, господин Замойсковичев? Разное о нем говорят. «Будто бы, его бойфренд на стороне завел любовника… Тоже путаники хорошие, — вспоминает Рая молодого человека, что иногда прогуливался по набережной. Того, что предпочитал носить черную сетчатую юбку, голубые трусики, через которые выпирало причинное место. Гулявшего в сопровождении крепкого охранника, — мало ли у нас придурков, что норовят обидеть нехорошим словом ближнего своего? — Говорят, опомнился молодой человек, винился, прощения у своего Замойсковичева просил. И теперь оба страдают ужасно, — рассматривает Рая шею, едва видимая морщинка ее беспокоит. — Сходились бы да жили. Не мучали друг друга, — о разном думает она перед зеркалом. — Говорят, что Замойсковичев, бывший судьёй во время Перестройки, стал трансвеститом, сменил пол на женский, но что-то не состоялось у него и он по-прежнему пассивный гей. Тогда, спрашивается, зачем была эта операция? Зачем было огород городить?! Хирурги московские, — брезгует Раиса хвалёными столичными специалистами. — Законодатель он сильный, говорят наши», — вспомнила Рая и, оставив ногу, она наблюдает её, думая о цвете колготок для своих красивых ножек.
В один из этих дней Рая — хороша как прежде, но при легкой меланхолии, что за ней стало наблюдаться — проходила мимо комнаты сына. Обувь у нее мягкая (цельновязаные полусапожки из лечебного подшерстка перуанской ламы), если и пройдет рядом, не услышишь. Виталик, мальчик из хорошей семьи, но обедневшей из-за всяких этих перестроек, рассказывал Ване об отдыхе в Испании. Подслушивать нехорошо, но она же мать, она обязана знать, о чем говорят мальчики.
 — Пока папа с маменькой кувыркались в своей постели, я успевал оттрахать горничную, — рассказывал Виталик из хорошей семьи. — Возвращаясь с пляжа, мы шли мимо комнаты горничной и я видел, кто сегодня дежурит. А кто из них «не против», я знал. Когда мы заходили в свой номер, у маменьки походка становилась расслабленной, а папашка предлагал мне прогуляться, купить что-нибудь себе, — наступила пауза. В комнате мягко стукнуло. — Ты знаешь, я вот сейчас о чем подумал… А ведь он знал, на что я тратил деньги. Всегда одинаково давал!
 — Сколько, сколько? — сын интересуется.
 — Пятьдесят. Зеленых.
И это рассказывал Виталий, всегда смотревший в ее глаза невинно. Сказавший запальчиво ее сыну: «Маму, Ваня, надо слушать. Иначе, кем мы вырастем?!».
«Какой преданный взгляд, — вспомнила Рая. — Какая игра! — застыла она у двери, выдыхая воздух тихо. А овладев собою, прочь пошла. — Кем мы станем, если маму слушать не будем? — изумлена женщина. — Кем мы вырастем?» — бормотала, виски потирая.
С того дня молодая хозяйка стала замечать на себе взгляд Виталия. Стоило ей посмотреть, он глаза виновато опускал. Она, женщина, не могла не чувствовать, что это значит. Ей было интересно. Она не знала, как ей быть. А если ей приходилось идти мимо него, ее походка менялась. «Что это со мной?» — негодовала Ванина мама. Но было интересно, что думает о ней этот мальчик, глядя вслед?
А юноша был красив: роста выше среднего (сантиметров на восемь выше меня, прикинула Рая), хорошо развит физически, тонкие черты лица выражали мысль (так ей хотелось думать), светло-каштановые волосы длинные, на концах волнистые. «Какая-то будет играть его волосами», — однажды, в состоянии легкой депрессии, подумала молодая женщина, наблюдая за ним. Одевался он просто, как это принято в семьях из бывших руководителей, ставших нынче невостребованными. Но такому молодому, красивому шла любая одежда. Казалось, прямо под рубашкой бьется его молодое сердце, наполняя красивое тело горячей кровью, — об этом как-то подумалось Рае, листающей журналы.
Случилось, они втроем пили английский чай в гостиной. Ваня зачем-то пошел в свою комнату. Рая встала, что-то подать ей было нужно, пошла и поймала себя на мысли: этот мальчик — который уже все знает — будет смотреть ей вслед. А когда села, она сидела как это принято в обществе светских людей. Чуть щурясь, интересовалась учебой, с кем из мальчиков дружит? Из каких они семей? Дружит ли он с девочкой? Улыбнулась, поощряя откровенность.
 —  Они все — дуры! — жестко ответил Виталий.
«Что происходит со мной?» — нехорошо ей, дальше-то что?
Несколько дней спустя, когда хозяйка была еще в постели и строила планы на день, из домофона послышался голос юноши: к Ване он пришел. Ванина мама пригласила войти, объяснив, что сын скоро будет. Возможно. (Уходя, сын сказал, что будет к обеду. «Только к обеду», — повторил.). От этого в груди у молодой дамы, питающейся по особой диете, томление случилось и, одновременно с этим, борение с ним.
Стояли теплые осенние дни, какие бывают перед тем, как наступить настоящему межсезонью. В ожидании замерли клены, сбрасывая красные листья. Желтели березы, но совсем зеленой была сирень. Достаточно еще было и цветов, готовых радовать — тех, кто имеет в своем сердце место для прекрасного. И Виталий был одет легко. И хозяйка, еще минуточку назад бывшая в постели, имела губки припухшие. Халатик на ней легкий, домашний; он приоткрывал ее молодую полную грудь.
«Ванечка будет через час-полтора, — сказала она вошедшему в холл юноше. — Желаете чаю? Если будете ждать, могу предложить свежие журналы, — и устыдилась своего желания показать один из них. Ничего особенно в нем — так… демонстрация пляжных костюмов, показ эксклюзивной мебели для спальни. И чувствовала, как трудно ей сопротивляться силе, что тянула ее в бездну. — Хотите чаю? — переспросила и, не ожидая ответа, походкой посвободнее, пошла на кухню. — У этих домработниц вечно какие-то проблемы, — объяснила она, почему сама собирает на стол. — Отпросились, — и поставила на стол чайные приборы. Тонкого рисунка, и мелкие детали прописаны: веточки, а на них красные ягоды, похожие на клюкву. Под развесистыми кустами разноцветные попугайчики гуляют: клювики открыты — говорят. — Мои самые-самые любимые чашки, — пояснила Рая, подвигая это чудо гостю. — Правда, красиво? — хлопотала у стола. Ходила к холодильнику, наклонялась, чтобы взять сладкое, поднимая руки к самой верхней полке. «Господи, да что это со мной?» — и слышала, как бьется сердце.
Виталий рассказывал о школе: девчонки в их классе — дуры, учитель физики, так он вообще… Хозяйка еще разливала чай, кивала, робко учителя защищала. Однажды юноша взгляд на круглой коленке задержал, Рая поправила уголок легкого халатика. Из холодильника вазочку с клубникой достала, одну ягодку в губах удерживая. «О, небеса!» — билось сердце — тоскующее о прекрасном И у гостя в неспокойной руке чашечка звякнула.
Не зная, как быть, он стал собираться в школу, на уроки ему надо. (Он обещал маме закончить школу с медалью.). Хозяйка предложила вызвать такси — она же знает о временных трудностях его родителей. В спальню, на третий этаж пошла. Юноша, так и не решивший, как ему быть, следом шел. Пелена на его глазах не давала увидеть, куда он ступает. Остановился у роскошной неприбранной кровати, а Рая — желанная, почти девушка — достала из тумбочки пятидесятидолларовую бумажку. Протянула, смотря насмешливо. На ее грудь он перевел взгляд и… как в омут бросился Виталий — впился поцелуем в грудь Ваниной мамы.
«Виталий, вы что? Виталик! — пуговица от халатика оторвалась, она еще слышала — покатилась. Он легко толкнул к кровати, она упала, отстранилась, в глаза посмотрела. — Виталий!» — сказала и от бессилия руку откинула в сторону…
Недели через две случилось у них как в том анекдоте, когда неожиданно муж вернулся. Пока он открывал-закрывал ворота, машину ставил, Рая о Боге вспоминала, обещала Ему: если все обойдется, то она больше никогда-никогда! Едва они с Виталиком успели одеться, вниз спуститься, в гостиной расположиться, отдышаться. Впрочем, не надо судить строго, Кирилл сам тоже, как говорится, отнюдь и отнюдь. За десять лет совместной жизни уже дважды жену заражал болезнью, которую в приличном обществе назвать считается проявлением невоспитанности. Пришлось ему тогда повиниться: «С кем попало, ну с кем попало это бабье путается, — оправдывался. — А на вид мы все такие невинные… — возмущался. — Извини, больше не буду», — обещал жене в другой раз.
«Завязывать надо, — все чаще Рая думает словами из своей новой лексики. — Завязывать», — обещает себе, возвращаясь из гостиницы, где она стала встречаться со своим бойфрендом. Но чувство тревоги скоро притуплялось от желания увидеть, прикоснуться к молодому, горячему телу юноши, еще учившемуся «снимать покровы». «Ваня стал смотреть на меня как-то не так, — тревожилась мать. — Рассматривает, вслед смотрит. Ничего особенного, шалость одна», — успокаивает она себя, вспоминая, как он сжал своими ногами ее ногу в тот момент, когда она проходила рядом. Но ощущение, помнит, было такое, как по ее спине насекомые побежали. И мать отгоняет от себя нехорошую догадку. Лицо сына, какое она увидела в то время, ей не хочется помнить. Предчувствует, плохое надвигается на их дом.
В одну из поездок на свидание Рая совершила наезд на пешехода. Это была неопрятная старуха, в сапогах, обрызганных известковым раствором. От удара о машину в ее теле что-то сильно треснуло, его отбросило к тому месту, где находился приемник сточной канализации. Рая не видела красной струйки, стекающей в канализацию, потому что она приняла правильное решение: не останавливаться, а беседовать о случившемся с представителями власти в другом месте.
Волнуясь, Рая рассказала все Виталику. О хрусте костей, об удивлении на лице старухи вспоминала, а он набросился на нее, одежду стал срывать, тело целовать страстно. И женщина к нему потянулась, поддаваясь небывало яркому чувству. «Как сумасшедшие мы сегодня», — говорила. Иногда они вставали, чай пили. Рая мальчику конфетку в рот клала, мальчик от нее откусывал половину, другую в ее ротик язычком толкал. И сами не заметили, как время прошло. При прощании, касаясь пальчиком кончика его носа, Рая напомнила: «Не забывай, мальчик хороший, ты обещал мне закончить школу с медалью. Обещал?» — любила она поговорить о школьных делах, уроках, домашнем задании на завтра. (Ее понять не трудно — она ведь тоже мать.). Вперемешку с нежностями, которые она испытывала к этому чистому юноше, всякий раз непосредственно радующемуся ее подарку. «Нам хорошо вместе», — говорила она себе, наблюдая за Виталиком.
О случившемся наезде на какую-то старуху в грязной спецовке Раиса Ивановна рассказала мужу вечером. На это Кирилл Матвеевич руку устало поднял, телевизор с любимым сериалом выключил. Взглядом в супругу уперся, телом изменился. Об этой способности мы уже, кажется, упоминали. Но невозможно не отвлечься, хотя бы несколькими словами не пояснить…
***
Дело в том, что у тех, кто возглавлял направление или, хотя бы, сектор в администрации области, была своя, присущая ему «визитная карточка». Вот, к примеру, Кудлатый — крупный менеджер. Очень крупный. Каждая минуточка его служебного времени сочтена! Закончив факультет далеко, и потому говоря слова всякие, перемещался он по городу на мотоцикле. Инспектируя своих подчиненных, он без всякого предупреждения врывался в их офис, снимая на ходу шлем и поблескивая заклепками на куртке. Резким толчком тяжелого ботинка открывал дверь подчиненного (подчиненный вскакивал), делал несколько крупных шагов в его сторону (подчиненный успевал отскочить), падал на его стул. Местечковый руководитель слышал вопрос, сдобренный словами разными. Как колотушкой по голове эти слова ему иностранные. (За стол держится).
По информации секретариата, на этом Кудлатый сберегал служебного времени до восьми часов ежемесячно. Было и опровержение в прессе: не восемь, а значительно больше, возражал какой-то математик, подкрепляя свои выкладки званием и дипломами европейского образца. Якобы секретариат при расчетах не учитывает какого-то коэффициента от срезания углов. И потом, возражает уважаемый ученый, почему не учитывается сокращение времени при наборе скорости? Времени торможения? На страницах одной из газет он выполнил расчет этого сложного коэффициента. Сделал это профессионально, отсылая сомневающихся к неевклидовой геометрии Лобачевского. Упоминает и теорию относительности.
Правда и то, что были недовольные перемещением большого начальника на мотоцикле без глушителя. Мол, в голове потом долго трещит. Но, конечно же, большинство мещан, посадские считали, что им повезло с руководителем департамента. А когда общественность оповестили об экономии служебного времени стрижкой чиновничьей головы «под машинку», в городе, среди образованной части населения, случилось радостное оживление. Показали Кудлатого и по телевизору, где он обещал скорый рывок в высоких технологиях, о каком никто и не слышал. Инвестиции со всего света обещал. «Мало не покажет-
ся», — улыбался, довольный. «А как же наш малый бизнес?» — спросил кто-то из журналюг-писателей, вечно путающихся под ногами крупных проектов. Кудлатый долго молчал. Лицом поменялся, дважды в платочек высморкался. Откровенно говоря, никто и не ожидал от него столь эмоционального переживания за местный бизнес. Но, овладев собою, встал и, играя желваками, пообещал самолично, завтра же, возглавить борьбу с чинушами-бюрократами, все еще, иногда, препятствующими развитию отечественного бизнеса. «Кудлатого — в президенты!» — скандировали на следующий день митингующие Центрального рынка. Некоторые плакали.
Смеем утверждать, другой областной руководитель, Крестьянских Владлен, соответствовал должности не менее. При бороде, он появлялся на службе в рубашке-косоворотке, штанины грубого сукна в сапоги заправлял. На встрече с аграриями, в глубинке, «надоть» говорил. Однажды был замечен проезжающим на телеге. Правая нога в яловом сапоге к земле-матушке спущена, на голове картуз. «Но-о, родимый», — в сторону лошади сказал. Вожжами легонько шлепнул по крутому боку кобылки. И хотя запах дегтя от «смазных сапог» невозможно передать в журнале, все получилось хорошо. Целые развороты зеленоярских газет были посвящены этому неординарному событию. Все сходились во мнении, что аграрный сектор почувствовал преемственность столыпинских реформ и свою социальную защищенность. Оптимисты писали о своем предчувствии скорого экспорта мяса, шерсти, пеньки и сала.
Отвлеклись мы. Но как иначе объяснить причину появления жесткого взгляда из-под усталых век Кирилла Матвеевича? Как объяснить закономерность появления образа?
В областной администрации он, в большом кабинете сидит. Верными учениками, из подчиненных, окружен. «Нашего брата насквозь видит», — между собою они говорят, посматривая друг на друга подозрительно. — «В его присутствии я себя чувствую нашкодившим пацаном», — соглашается кто-нибудь, подозревая среди своих шептуна-доносчика. Да и кто из входящих просителей не почувствует себя нашкодившим пацаном, если тебя, все твои органы, как лучами рентгена, взглядом просвечивает хозяин большого кабинета? А над ним — фотография нынешнего губернатора с президентом. Улыбаются, убежденные: нецелевому использованию бюджетных средств поставлен надежный заслон. «Ни-ни!» — смотрят отечески. Взгляд у Шломхотсейдорского ясный, глаза честные, молодежь любит. О литературе, искусстве печется — и руки не устают! Ниже, под фотографией в тяжелой рамке, фигура Захарченковского, локти на стол положившего; взгляд у него особенный.
Однажды конфуз вышел со «взглядом».
Зашел к вечеру, темнело в кабинете, проситель из района. Пожилой, ветеран войны, наградные колодки на потертом пиджачке. Кирилл Матвеевич за столом, при позе — ну совершеннейшая глыба! Набычился, локти на столе, взгляд немигающих глаз, веки усталые. Хоть бы одним мускулом на лице пошевелил.
Ветеран говорит, что где-то там, что-то ремонтировать надо, дорогу бы поправить… неплохо бы. Водопровод… А навстречу ему — взгляд, проникающий насквозь. Лицо из гранита. Орденоносец сробел, успел еще сказать: «Опять же, электропроводка…» и, не выдержав взгляда, посмотрел выше. А там, на фотографии, матушки мои! — сам президент. Это тебе, ветеран, не в окопчике подремывать, сытый живот гладить да цигарки крутить. Давнее вспомнил он, в струнку вытянулся — явно далеко за семьдесят ему. Захарченковский неладное почувствовал, пошевелился, кашлянуть хотел, да, видно, поздно. Твердым, строевым ветеран стал печатать шаги к фотографии. Там замер и, вдруг, откуда и силы у старого взялись: «Так точно! Никак нет!». Глазами президента ест.
Велика сила магнетического взгляда у Кирилла Матвеевича. Многие ли устоят? Дежурного врача пришлось вызывать.
Думаем, теперь понятно, почему и каким взглядом смотрел Кирилл на жену, узнав о наезде ее машины на старуху в спецовке.
 —  В спецовке? — переспросил.
«Наш адвокат, из администрации, взял это дело, — сообщил в обед следующего дня. — «Отстегнуть» придется родственникам, — жует лениво. — Из работяг она. Повезло, дочь — алкашка, — на кончик вилки что-то подцепил, ко рту перемещает. — Правда, есть еще сестра. Торгует на базаре. Ничего особенного. В рабочем порядке решим. Через администрацию, — бокал с белым вином поднял, глоток сделал. — Будет «выступать» — проверят, — Кирилл икнул, — торгашку по полной программе».
К вечеру того же дня Раису Ивановну пригласил к себе следователь, выяснял, насколько тихо ехала машина. К этому времени было уже собрано достаточно свидетельских показаний: старуха выскочила на проезжую часть дороги неожиданно; предусмотреть ее неадекватное поведение было невозможно. («Ну хотя бы по сторонам посмотрела», — вырвалось у следователя. Свою ручку он бросил на бумаги, ладонь на лбу расположил. Вздохнув, глаза закрыл, головой в стороны покачал. Сразу видно, переживает сильно.). В результате следственных мероприятий было установлено: машина ехала тихо; можно сказать, и вовсе не ехала. Старуха же в стоптанных и изношенных до стелек сапогах бросилась на автомобиль. Стала биться головой о бампер, выкрикивая угрозы в адрес транспортного средства, зарегистрированного в установленном законом порядке.
Закончим так: все обошлось, все хорошо. Похоронили пролетарку по-людски: одели поприличнее , тапочки белые купили за счет районного отдела соцзащиты. Хорошо помогла (через доверенное лицо) Раиса Ивановна деньгами к поминальному столу. Родственники, но особенно дочь — законченная алкашка — благодарили неизвестного им спонсора за бескорыстную помощь. Соглашаясь с развившейся близорукостью у их родственницы — пожилого человека. «Всю жизнь она куда-то торопилась, — вздохнула какая-то женщина с развитой мускулатурой рук. — Вот и наторопилась, — говорила, смотря через открытую дверь на улыбающуюся девочку-подростка в другой комнате. На кровати она сидит, раскачивается, в глазах пусто. С любопытством на нее посматривает и мама-алкашка. Улыбается пьяно. На губах ее узкой полоской пенка обозначилась. Руку с граненым стаканом хочет выше поднять: тост она имеет.
Все обошлось. В лучшем виде. Не стоило бы об этом долго говорить, если бы не случилось у Раисы Ивановны в те дни непонятное. Какой-то новый, неизвестный механизм был запущен в ней… Вспомнит об ударе о машину, припомнится ей треск ломающихся костей. «Не было такого, не могла я слышать», — отгоняет она воспоминания того дня. О крови думала: «Не видела я кровь на асфальте, не видела!» — на себя сердится. А на днях какую-то незнакомую девочку во сне видела: сидит на койке, раскачивается. К Рае голову медленно поворачивает. Рядом с девчонкой седая старуха в спецовке стоит, по головке ее гладит. Согнутым пальцем другой руки к себе Раю зовет. Проснулась она, сердце стучит, как наружу хочет выскочить. Все это копилось в красивой головке, обрастало ненужными ей деталями — откуда и бралось такое? Едет, например, по улице, во двор заглянет, а там строители. Телевизор — хоть не смотри. Убивают, а она должна на мертвых смотреть, думать разное. Всякая чушь в ее голову лезет, о чем раньше бы не подумала. «Кровь невинно убиенного вопиет из земли», — объяснил бы кто из верящих в Каина и его брата Авеля. Но лишь где-то и когда-то слышала Раиса эти имена, а вот — «вопиет». Да и услышав их историю, сочла бы ее за красивую легенду.
Тоска, нехорошая, прилипчивая стала бродить недалеко от нее. Не успеет себя занять, тоска — к ней. Последний раз встречалась с Виталей: чувствовала, что-то не так у них, не так. Дома вещи изменились к ней — холодные. Отец, мать стали вспоминаться. Сестра, умеющая рожать да за скотом ухаживать. Грустно становится Раисе, себя хочет отвлечь чем-то.
Из дома выйдет, по загаженному обертками сосновому бору погуляет. К озеру подойдет. Следы костров по берегу. Остатки еды птицы склевать торопятся, человек с грязной сумкой на них палкой машет, кричит сердито. ВОроны на него пикируют, угрожают глаз выклевать. Захарченковская наблюдает схватку птиц с человеком. Заросшим, грязным, одетым чёрт-те во что; ему одинаково можно дать и двадцать пять лет, и шестьдесят. Почему-то от этого ей становится тревожно. Она смотрит дальше: есть ли, кроме ее, кто-нибудь из людей? Нет, никого… Нехороший запах чувствует со стороны озера. Оно, и правда, в малое превратилось. Местами дно обнажилось, как после пожара скукожилось озеро Малое. Неуютно, одиноко стало Захарченковской, она быстро пошла, оглядываясь. Видела: «он» ей вслед смотрит. Выше, над ним, как над падалью, воронье кружит.
Домой вернулась, птичий крик в ушах стоит. По гостиной ходит, ладонью предметов касается. А они как не ей принадлежат. И цветом они были раньше другие. Вот такой день случился у Захарченковской. И если бы «случился», а то — один к одному пошли такие дни. Меняется что-то, но не вектор сюжета. Всегда угнетающий — как механизм был запущен внутри ее… «Хорошо, что сегодня какая-то презентация, — вспомнила. — Хватит хандрить, — себя уговаривает. — Сколько можно?».
На презентации выставки художника из местных знаменитостей (финансовая поддержка департамента распределения ресурсов из Общего склада) Раиса увидела родителей своего «милого и единственного мальчика». Отец поклонился, улыбку сделал на худосочном лице. «И они, как всамделишные, тут же, — присматривается Рая к нарядам супруги. — Кишка тонка шантажировать, — это после рассмотрения у маменьки обуви, какую носили во времена КПСС и покорения Афганистана. — Еще должны быть довольны, что сын не таскается по девкам, не спит с кем попало, — и, посмотрев на отца, решила, что и папенька, как бы «не против». — Ишь, какие глаза. Интересно, интересно, а каков в постели наш папулечка?» — в масляные глазки посмотрела, горжетку из голубой норки погладила. Вечернее платье у нее от кутюрье.
Картины супруге начальника департамента показались забавными. На одном портрете вместо головы — нога. Какие-то обглоданные селедки друг друга пожирают. Старик в белых кальсонах среди подсолнухов. Домик у него старый, вот-вот развалится. Крыша прогнулась, над ней — скворечник. В окошечке огонек теплится. Не иначе, как от керосиновой лампы. Раиса вглядывалась в некоторые работы: наклонялась, отстранялась, чтобы видеть. Люди из областной администрации, городской голова Сидоров со свитой прогуливаются по залам. «Здравствуйте», — сказал ей мэр. Легко поклонился. На это Раиса улыбнулась, кивнула приветливо. Недалеко, в уголке, заросшие люди какого-то маляра упоминают. Недовольные. «Дуракам везет», — сказал один. «Рука в администрации…» — ответил ему другой заросший.
Камера оператора на Кирилла Матвеевича направлена, с художником он беседует. «Многие ли могут понять настоящее искусство?» — задает риторический вопрос известный художник. Захарченковский кивает согласно, как бы говоря — нет, не многие. На этом и расходиться стали. Захлопали дверцы машины тех, кто из областной администрации, и тех, которые из мэрии. Кирилл поехал со своими отметить что-то, а Рая знает: привезут поздно, пьяного.
Одна в салоне. Вечерние огни мелькают, за город выезжает машина, где можно прибавить скорость. А рядом с ней, как на соседнем сиденье, ее память. Ей не подчиняющаяся, разное из ее прошлого предлагает вспомнить. О матери, например, что пишет письма крупными буквами, наезжающими друг на друга. Или об Андрюшке — их деревенском юноше, о своем первом поцелуе. О том, какими счастливыми они шли домой с выпускного вечера по берегу речки; дорогой, которая длиннее. Вечерний воздух был настоян на запахе трав, а лунная дорожка на речке начиналась прямо у их ног. Андрюша целует ее неловко, в уголок рта...
Шоссе к коттеджному поселку пошло под гору: возможен гололед, осыпь камней на дорогу, скоро поворот направо — момент ответственный, а память не отпускает.
Два года назад Рая ездила в Осиновку покупать дом родителям. Хороший, новый дом. Они случайно встретились с Андреем и почти на том же месте, где когда-то лунная дорожка блестела у их босых ног. Теперь с обрыва на речку наступает свалка, над ней стучит какой-то двигатель в кирпичном здании. Небольшом, побеленном известью. А перед Раисой стоял тридцатитрехлетний мятый мужчина в мятых сапогах, в выцветшей брезентовой куртке. Ветер шевелил редкие длинные волосы, обнажая лысую голову. Работает он на сельской электростанции — сутки через трое; жена у него хорошая, двое детей. «Третьего не обещаю, — говорит, улыбнуться старается. Как и очень давно, сигарету во рту катает. — Теперь уже по потемневшим от табака зубам. Руки у него тяжелые, черные полоски под ногтями. — На прошлой неделе два новых дизеля поставили на станции, — он кивнул в сторону побеленного здания. — Надежные. Телевизор на работе можно смотреть, а можно и почитать, — говорил человек, который когда-то, очень давно, красиво носил свой темно-синий пиджак. Всегда незастегнутый, а под ним рубашка белая, к которой однажды она прижалась и почувствовала себя счастливой. Никогда не была она счастливой более. — Интересные детективы попадаются. Читаю, — повторил. Смотрел мимо. — Ну, ладно, я пойду», — сказал и направился к тому месту, где вчера был хороший клёв окуня.
Даже через два года у Раи сжалось сердце от воспоминаний знакомой походки, какой пошел от нее Андрей. Как свою давнюю-давнюю фотографию увидела. На которой смеется. Как кто из прошлого ее тихо позвал: «Вернись…».
Подъезжая к особняку, на окна посмотрела: знает, за ними ее тоска притаилась. Перешагнет хозяйка порог — она к ней. Машину во дворе Раиса ставит, под окнами. Стрельчатыми, а между зеркальных стекол — ажурные латунные решетки. Красивый дом у Раисы, а заходить в него она не торопится, взглядом по темным окнам скользит. Помнит, за какими из них говорились слова поизносившиеся, был смех над заготовленными остротами. За какими — встречи, о которых забыть хочется. Хозяйка к мини-парку поворачивается, на зимние кусты смотрит. «Отдохну немного», — на скамейку у валуна садится. Вид деревьев в серебряном уборе инея успокаивает ее. Рядом валун — серый, шершавый. Гладит его — хороший камень ей когда-то привезли специалисты по парковой культуре. Но он не такой, какой бывает июльским утром, предвещающим хороший день. Февральским вечером он другой: поверхность у него грубая, холодная. Ладонь у женщины становится влажной, она опускает руку в карман, пачкая шубку. Над коттеджным поселком кусок от луны висит: бледный и тоже холодный. Он бросает печальный свет на мертвый папоротник около скамейки, слабый ветерок шевелит сухой куст, тени приходят в движение, к Рае приближаются. У мостика, над замерзшим руслом искусственного ручейка, елка машет в ее сторону лапкой. Тихо, обломок луны над поселком; и лая собачонки не слышно.
Раиса чувствует холод от садовой скамейки. Мерзнут ноги. Как не желая этого, она поднимается. «Ничего не надо», — говорит служанке, ожидающей свою госпожу. Снимает шубку, тянет с шеи горжетку. Не спросив о сыне, по гостиной ходит, на этаж поднимается, включая и выключая за собой свет. Садится где-нибудь, встает, еще ходит. Как себе место ищет, вспоминая ушедшие дни. Сегодня было загаженное озеро, брезгливость на лице маменьки Виталика, была «Нога, скорая на пролитие крови». А о чем это?
В последнее время ей приходит на ум, в чем и самой не хочется признаться: разное в семье у них было, но ничего так и не оставившее — никакого следа! — от которого становилось бы теплее жить. Были у нее встречи — приятные и не очень. Теперь вот… Виталька капризничает, деньги на поддержанную иномарку просит. О каком-то большом проигрыше намекает. Как бы и Ваня замешан в деле. (Кстати, Ваня был дома. Проходя мимо «английской комнаты», Рая слышала постанывание. «Стелла», — поняла Ванина мама.)
Нехорошо на душе у Раисы. Поднимется в спальню, посидит на стуле, розовой ладошкой шелковую ткань покрывала погладит. В гостиную спустится, там походит, в кресло сядет — как место в своем доме себе ищет. И не хочет, да припомнится ей кто-нибудь из тех, кто «слова говорит». Слова, которым училась она, вступая в общество известных в городе людей.
Неприятно ей услышать: «Право, и не знаю, как мне быть?» — вспоминает она одну из «общества». Иначе, как в ироническом смысле, это слово себе не представляет. Раздражение у нее вызывает «старая корова», что закатывала глаза от вопроса: «Не скучала ли она без мужа, томящегося в длительных командировках?». Тоскует Рая о словах старых, из той, прошлой, жизни. Не сказать ей теперь «девочки». Тоскует она по людям, которых за столом можно назвать просто. Тоскует и понимает: никогда ей уже не говорить, не думая о другом.
О муже беспокоится: молчит, сон у него неспокойный. На прошлой неделе кричал. А когда она разбудила, он указательный палец поднял: «Не отсидятся они в свидетелях!».
Поздно. На свой этаж поднимается, в большую кровать Раиса ложится. Тени от ночника рассматривает. Уснуть ей хочется быстрее, а в голову лезет разное: «Какие-то придурки-журналисты мерзости о Кирилле пишут, обвиняют в трате бюджетных денег на строительство водовода к коттеджам, — негодует она. — Да, там еще осталась непроданная нами земля. Что же теперь люди должны без воды-тепла сидеть? Без городского телефона? — защищает она честь семьи. — Если и выросли цены на землю, мы-то причем?.. Писаки несчастные, — гневается хозяйка большой кровати, рассматривая полоски света-тени на потолке. — Самого Шломхотсейдорского готовы сожрать — откуда деньги?! Откуда… Жить умеет человек! Мы-то причем, если вы все — дураки? — в потолок смотрит, мысли разные у нее. — Часа через два Кирилла привезут, — это на часы посмотрела. — Виталька-то каким прохвостом оказался, — уже о другом, как это бывает, если человеку пора спать, а уснуть не может. — Видите ли, его мама все знает… Да плевать я хотела на твою мамочку. Фигу ты получишь, а не деньги на «япошку», — сильно она серчает на Виталю — обнаглевшего в последнее время. Хочется забыть и не вспоминать о его гнусных намеках про Ваню! Тревожно ей в часы, когда себя занять ничем не может. Но усталость постепенно берет свое. Вопрос, который встает в последнее время перед ней: «Что-то делать надо?» — встает, но не навязчиво, а мягко, потому что она дремать начинает.
Дремлет, а ей зачем-то в подвал надо. В их коттеджном поселке все стихло. В доме темно, все спят — как бы, и Кирилл дома — а ей в подвал надо. Спускается, а там — она, старуха! Стоптанные сапоги в земле, спецовка в краске всех цветов. Она ей, хозяйке, пару тапочек, обрызганных кровью, протягивает. «Чо уже теперяча, — охрипшим на стройках голосом говорит. Крепким, как из железа, ногтем по подошве тапочка щелкает. — Чо уже теперяча, твоя обувка, — и наклоняется, Раису она переобуть желает. Полусапожки из лечебного подшерстка перуанской ламы снимает. Тапочек на ногу тянет. — Не отряхнуть тебе с них пыль, — кряхтит. Лицо у нее не злое, а как нужную работу она выполняет. Через маленькое окошечко цокольного этажа, зарешеченного латунной вязью — и через сто лет не заржавеет! — проникает бледный лунный свет. Он освещает седые волосы старухи, всклокоченные после удара о машину, блестит слезинка, размазанная под глазом. Старуха другой тапочек на ногу тянет; пальцы у нее крупные, а силы-то в них мало. — И прах тебе будет… не в радость, — справляется она с тапочком. С колен встает. — В самый раз, по ноге», — присматривается, глаза щурит. От этих слов, как очнулась Раиса, — в постели она лежит. Сердце вот-вот из груди выскочит. Днем, припоминая детали — и подумать страшно! — стало казаться, не сон это был, а кто-то его наслал после.
Этим как ее толкнули в бок — сходи в церковь. Выбрала она свободное время, пришла в храм. Свечку большую поставила, смотрела, как она восковыми слезами плачет. С иконы Христос смотрит на нее, а что Ему сказать, она не знает. Перекрестилась, отворачиваясь от других. Недалеко старушки-старички молятся. Еще какие-то мордастые, кучкой стоят. Один ключом от машины поигрывает. «Не на сходняке, ты, братан», — одернул его, нерадивого, ихний. С амвона голос далеко слышен: «Бойтесь закваски фарисейской… принесите же плод покаяния…». А когда священник сказал: «Достойный!» — показалось Рае, на нее он посмотрел. Не понравился ей поп: тщедушен, борода редкая. Глаза неспокойные. Из церкви вышла, и самой непонятно почему, приниженная. Прошла нищих, вспомнила о заготовленных сторублевых купюрах, вернулась, стала аккуратно их класть в кружки. Подбегали другие, из тех, что стояли на углу. И им — по сто. Ей дружно желали здоровья. Лица у некоторых распухшие. Есть и поцарапанные. К своей машине, припаркованной недалеко, Рая идет, ее осматривает — не поцарапал ли кто? Рядом — прохожие, одежда у них изношенная. «Уехать куда-то надо, жить начать заново, — не нравятся ей лица прохожих. — В цивилизованных странах люди живут там, где им комфортно. А тут, вон какие… славные идут. Хоть на улицу не выходи. Никакие антидепрессанты не помогут, — брезгует дама, наблюдая прохожих и изношенность их одежды. У машины стоит, как раздумывает, куда ехать. — Менталитет у них такой: не как жить, а для чего жить, — какую-то кнопку у телевизора на прошлой неделе нажала Раиса. — Вот и живите… при своей идее, — дверцу автомобиля открывает, опирается на нее, как это делают свободные люди на обложке иллюстрированного журнала. И машина у нее надутая, кажется, и она недовольна теми, которые ее поменьше. — Какие-то столпы у вас, утверждение истины, какой-то Флоренский, Лик в центре вселенной всё ищете… — язвит Раиса, не желает она забыть свою приниженность и того попика, что с амвона «бредил». На нее смотрел. — Вот и месите грязь», — за руль садится, хорошо дверцей хлопает.
***
Вечером другого дня Раиса стала рассказывать Кириллу, как ее автомобиль обрызгал проезжавший мимо грузовик. Напомнила ему о чистоте улиц в европейских городах. Как ей кажется, к месту упомянула о цене университетского образования в тех местах. Кирилл ужинал молча, жевал лениво. Тело у него крупное, лицо мясистое, волосы редкие. «Многие уезжают, чтоб покончить с прошлым, жить начать заново», — чашечку с попугайчиками ко рту поднесла Раиса, а на лице нечто большее, чем словом можно выразить. Супруг взглядом в нее уперся (он это любил); во рту у него недожеванное. Поперхнулся, откашлялся, прожевал, вином запил. И все с жены глаз не спускает. Не закончив свой ужин, встал, по комнате прошелся. В задумчивости из ящика сигару взял, конец щипчиками срезал, раскурил. Еще походил по гостиной, дым от «гаваны» выпустил. Еще прошелся, сту-
пая — как это не покажется для его веса странным — мягко. «Умные люди, подкопив, все «сваливают»… — еще ходит, сигару перед собой прямо держит. — Мысль мелькала. Именно, мелькала. А пора подумать. Время на пятки наступает, — в кресло у камина сел, молчит долго. Как к ходу часов прислушивается. Лицо печальное, мешки под глазами. Струйка сигарного дыма дрожит, к плохо видимому потолку поднимается. Раиса понимает, она ждет. В камине огонек вспыхивает. — Для нас теперь важнее не копить, а сохранить нажитое», — корпусом к ней поворачивается. На это Раиса кивает одобрительно, глаза опускает, думает о чем-то своем. Молчит долго. Потом она встает, к креслу подходит, голову супруга обнимает, целует в полысевшую макушку.
Ночь неспокойной была у них. Кирилл несколько раз просыпался, в потолок смотрел. Рая на его руку свою ладонь клала; понимала: на пороге новой жизни они. «Свою, нашу перестройку надо начинать», — сказал Кирилл утром, выходя из дома. Дверью хлопнул. Несильно, но хлопнул.
С того дня Захарченковский стал меняться быстро. На службе задумается, как скорбит о несбывшемся. «Как он хотел, он же говорил, он настаивал, но не дали ему реализовать проект», — вот такое становилось у него лицо. И с каждым днем все явственнее — он хотел, но не дали! За своим большим рабочим столом он стал утрачивать «глыбастость». На подчиненных смотрел просто, говорил понятно, а это вызывало в их среде беспокойство. Секретарша нервничала. Бумаги на стол бросала.
И вот, через месяц после памятного разговора: «Нынешний режим губителен для рыночных отношений и свободы личности, — среди своих сказал Кирилл Матвеевич. Как пробный шар забил. Некоторые, уже достаточно выпившие к этому времени, посмотрели, но… какому какое дело? — Пока нынешние коммуняки у власти, ждать хорошего не приходится». Ему еще предложили вина, закуску подвинули, а Захарченковский этими словами под своим прошлым черту подвел.
В областной администрации перемену заметили, предположения некоторые стали строить. О его здоровье беспокоились. Удивляются подчиненные: при встрече руку подает, «здравствуйте» скажет. «Странно, странно все это», — комментировал тот, что утверждал о всепроникающем взгляде начальника департамента. Однако те, с кем Кирилл Матвеевич имел особенные отношения, уже желали ему скорейшего отъезда. Говорили о своей готовности помогать. «Кому жаловаться на творимые безобразия?» — вздыхал Захарченковский. В глазах страдание, чем подтверждал свое желание «слинять». Об ущемлении прав малочисленных народов как-то говорил гостям, из заграничных. Сутулится. Руки опущены. Гости кивали, скорбя об ущемлении. А он голову клонит к плечу, как это у него было в трудные годы повышения урожайности по корнеплодам. Иногда вздохнет, руки в стороны разведет: что он, одиночка, может?
Да, Кирилл Матвеевич менялся быстро — слухи его подстегивали. С экрана телевизора, видит — деловым людям угрожают. Мол, настанет время, и «за бугром» настигнет «карающая десница». Как быть спокойным?
Стали родители с Ваней говорить о разном.
 —  В стране непуганых идиотов мы живем, — однажды сказала мама.
 —  Тревожно за наше будущее, — усталый папа смотрит на сына. — Все, что создано нашим трудом, в один день может рухнуть.
 —  Ты уже взрослый человек, чтобы понять: у этой страны нет будущего, — мама.
Юноше, скажем прямо, нравилось: кругом идиоты, а он — нет. И родители почувствовали платформу, где надо развивать успех.
 —  Мы с мамой думаем, не стоит испытывать судьбу, — вел линию отец. — В мире достаточно стран, где найдется для нас достойное место.
 —  Там можно и девушку выбрать получше… — едва не закончила Рая именем его подружки Стеллы. («Интересно, как он барахтается со Стелкой?», — подумала и устрашилась появившейся рядом известной ей бездны.) — Мы должны позаботиться о твоем образовании, — беспокоилась мама.
Уютно в их гостиной. Блики огоньков из камина играют на инкрустированном стекле шкафа, заполненного серьезными изданиями. Напольные часы тихо отсчитывают секунды. Постукивает на кухне убираемая посуда. Ванино тело в «креслах» покоится. Он домашний тапочек переместил на большой палец, ногу на ногу положил, покачивает тапочком в сторону.
Несколько последних месяцев Рая с тревогой наблюдала о возрастающей ненависти сына к мужу. И вот снова, как раньше, они вместе: ужинает семья, они обмениваются мнениями.
«Училка наша по литературе говорит: «Россию умом не понять. А как же ее понимать? Каким местом?» — одобрения за остроумное замечание ожидает Иван. И Рая радуется согласию в доме.
Хорошо ей, что из особняка, через два от них, мужчина с ней раскланивается. Улыбается, готовый в любое время остановиться и говорить, говорить. Но Рая: ни-ни! «Жена у него иностранка, потому он имеет два гражданства, — рассказывала на прошлой неделе соседка, женщина образованная, их круга. — Говорят, уставной капитал на открытие лесного дела она ему дала. Болтают, и на час иностранка не расстается со своей хорошенькой наперсницей из москвичек… Такой симбиоз», — и смотрит вопросительно: понимают ли, о чем она? И Рае хорошо, что такие люди рядом живут — свободные, раскованные.
Вот такая она, Захарченковская Раиса, родившаяся в неприметной сибирской деревне, — женщина замужняя, имеющая сына, получившая много, ничем не заплатившая за это. Фактически, не ставшая женой и матерью; тоскующая. Она, пролившая невинную кровь и имеющая «хороших» соседей, принимает отношения в их семье — семье, которую не посещало посланное свыше горе, что, истаивая, объединяет — принимает это состояние в доме за согласие. Но не имеющая «тверди под ногой», Раиса предчувствует надвигающуюся беду; тревожится, оставаясь одна.
В последнее время в ней трудно узнать ту, что была год назад: в одежде она предпочитает брючный костюм, свитер; обувь простая, какую носят многие. Очки, с простым стеклом, на цепочке болтаются. Выезжая в город, она одевает кожаную шапочку с козырьком, ушами, которые она завязывает на затылке. Не молодит ее шапочка, но решительному человеку до этого ли? Морщинки появились на шее, у глаз. Из некогда синих они в голубые превратились. Холодный голубой свет у них. Смотрит она ими на говорящего пристально, как оценку ему дает.
«Толерантности у некоторых не хватает, — выражает озабоченность Раиса Захарченковская. Делает паузу: посмотрит на собеседника, может вилочкой грибочек подцепить с тарелочки или, скажем, из чашечки отпить — в зависимости от обстоятельств. И… — А когда она, терпимость к другим народам, была у нас?». Да, она уже может задать непростой вопрос, в постановке которого слышится и ответ. Потому с нетерпением она ждет тот день, когда уедет из этой страны.
Подросшие волосы Захарченковская Раиса резким движением головы убирает с глаз. Как видение больной улыбающейся девочки, что ей снится. Поворачивающейся к ней медленно и неотвратимо.

***

Прошло три года, как похоронили старуху-строителя, много походившую в кирзовых сапогах, строившую объекты не с подъездных путей, инженерных коммуникаций и туалета,  а сразу, с большого здания она начала стройку. Быстрее хотелось: потому и  по углам строящегося помещения обрывки газет были набросаны. «Не с того она начинала строить большие здания и сооружения!» - теперь о ней говорят. Потому, мол не памятник, а крупная, в рост человека, лебеда поднимается над ее проволившейся могилой. Правда, ее дочь-алкашка иногда вспоминает о матери, но тут же и на свою дочь посмотрит. На кровати та сидит, раскачиваясь, в ее глазах мысли нет... 

А вот у Захарченковских все хорошо. О вечности и не подумают: им сегодня хорошо и завтра будет славно. Люди образованные, не разводят они лишней философии, на жизнь смотрят практически.
Пишут в одной мудрой Книге: не самый быстрый добегает до финиша первым, а все зависит от места и времени. Но главным, как утверждается в той Книге, важна закваска. «Выбор факультета», – добавил бы на это Кирилл Захарченковский. И по-своему ведь он прав: предчувствуя хлебное место, образованный человек всегда может грамотно изложить свою позицию. Вот и теперь, спустя три года, он имеет хлеб с маслом в Англии, известной давним гостеприимством к гонимым из России.
Кстати, вспомнили мы по этому поводу один разговор, произошедший между Кириллом Матвеевичем и одним английским бизнесменом. Очень обходительным был тот джентльмен. Побеседовать любил о разном. Как-то, а это было месяца за два до отъезда семьи из России, этот самый англичанин предложил Захарченковскому прогуляться по набережной. Так… покалякать о чем придется. А почему бы и нет: погода благоприятствует неторопливой прогулке, английский друг говорит по-русски. Правда, есть небольшой акцент, но не более как на двух десятках слов. Идут, беседуют. Не торопятся. Потом как-то, и не вспомнить теперь почему, бизнесмен стал предлагать Захарченковскому не спешить с отъездом, а поработать в этой стране: «Какой результат вы можете иметь, а какие перспективы в будущем! – в глаза заглянул проникающим оком. Одет он в пальтишко цвета неброского, серенького. Свитерок у него. Седенькие волосы ветерок с озера ласкает – тихонько так шевелит. – Широк спектр вашей деятельности, но, думаю, борьба малочисленных народов за автономию будет более позитивно восприниматься в демократическом обществе запада». (Хорошая, добротная обувь, курительная трубка, мундштучком которой удобно указать на предмет, и непростой взгляд собеседнику в глаза – выдавали в нем отнюдь не начинающего бизнесмена.)
– Буду с вами откровенен более, чем мне положено, – он пожал локоть своего русского друга, – буду откровенен… – Вы симпатичны мне, Кирилл Скажу прямо, западно-европейская цивилизация переживает не лучшие времена. Более того, она под угрозой, – метров пятьдесят прошли молча. – Уже дважды в этом столетии она спасала себя войнами, – скорбь на его лице. Да, скорбь, потому что большая истина всегда горька. – К сожалению, так бывает, когда трудности развития нарастают до критического уровня, – он резко остановился, еще за локоть Кирилла крепко взял. – Ныне спасение европейско-атлантической цивилизации находится здесь, – и, сделав лицо совсем строгим, – если бы кто и захотел возразить, то посмел бы?! – он указал мундштуком на землю у своих ног – И мы не можем быть спокойны, пока оружие массового поражения и права малочисленных народов находятся в руках людей, непредсказуемых в своих поступках. Об этом надо говорить открыто, – и, пыхнув ароматным дымком, указал мундштуком на грудь собеседника прямо. – И потом… еще одно откровение.  Любая единая и неделимая Россия, с ее непомерными амбициями – это опасно не только Европе, но и некоторым бывшим вашим соотечественникам, не понимающим, что любая «Великая и неделимая» вправе требовать их экстрадиции. Даже с самых теплых островов, – улыбнулся шутке. – И потом, потом, мы же демократы и мы уважаем права народов на самоуправление, – еще показывает мундштуком на грудь собеседника.
– Так-то, оно так, – неохотно соглашается Захарченковский. – Как-то это… неожиданно, – глаза в сторону, как стесняется чего начальник департамента по распределению из Общего склада. – Опасно, – выдыхает из себя.
– У нас достаточно сил. Мы найдем возможность защитить вас, – возбуждаясь, он говорил без всякого акцента те двадцать слов. – Мы сделаем вас борцом! Вы будете на слуху у общественности, – и снова мундштучком в грудь.
– Так-то оно так, – жалуется Кирилл Матвеевич, вовсе и не похожий на глыбу, еще недавно восседавшую в кресле своего кабинета и упиравшуюся взглядом в мужичонку – просителя из деревни Погорелка. – Глаз не на ком остановить, – канючит недавняя «глыба». Лицо у него страдальца, подрагивающие пальцы карман пиджака ищут. Нет, невозможно представить его теперь с сигарой, откинувшимся в кресле.
– Но, может быть, вам стоит подумать… Я гарантирую вашу защиту на высоком уровне, – еще сделал попытку бизнесмен из Великобритании. А навстречу ему взгляд таких страдающих глаз, что он, подумав, кивнул согласно.
С этого памятного дня любовь Захарченковских к России стала заметнее. Кирилл Матвеевич нет-нет да вставит в разговор что-нибудь о конституционных правах человека. О трудности реализации их. А его супруга среди своих стала вспоминать свою деревню Осиновку, рощу, что начиналась сразу за последними домами. Реченьку Чернавку вспоминала, что блестит под луной. «Жаворонки…»  –  всхлипывала. Тут же скоро и вызов на постоянное жительство пришел.
И вот прошло три года. Ваня уже прилично играл в бейсбол и некоторые прочили ему успехи в сборной их колледжа. И, правда, все профессиональнее становилась его игра: «Россия не комфортна для постоянного проживания джентльмена, – говорил он, делая паузы в нужное время, – и станет ли она европейской страной, – он еще делал паузу перед ударом по мячу, – лично я не берусь утверждать». Профессионально он играл в бейсбол – как быть незамеченным?
Как-то в один из славных вечеров, какие бывают в Лондоне в конце октября, Ваня присел на скамейку, что он иногда делал, возвращаясь домой. Приятно ему от того, что погода хорошая, в бейсбол играет, что живет и будет он жить не в стране, где полно народа толпящегося в очередях, а в стране неспешно прогуливающихся людей, вернувшихся из других стран загорелыми, улыбающимися. Между собою они негромко говорят, впечатлениями об аборигенах делятся. Удивление выказывают сдержанно… А какие гуляют в сквере девушки!.. Вот, например, напротив его одна с книжкой присела. Губками шевелит.  Не заметил Ваня, (до этого ли?) как на скамейку рядом сел господин. Как бы лет сорока, волосы седые, глаза веселые. Смотрит на него просто, как на давнего знакомого.

– Наслышан о вас, господин Захарченковский, наслышан, а вот познакомиться все как-то не случалось, – руками развел, сожалея. – Но, как говорят на вашей исторической родине: «Лучше поздно, чем никогда».
– Что-то не припомню вас, – присматривается Ваня. – Вы преподаете в колледже?
– Бывает, приходится иногда давать уроки, - ответил джентльмен. Негромко хмыкнул, ногу на ногу закинул, на Ваню смотрит доброжелательно. Улыбнулся, как имеющий сюрприз. – Будьте уверены, что усыновивший вас Кирилл Захарченовский и ваша матушка, ныне озабоченная помощью бедным из России, не стали бы возражать, если бы мы с вами немного побеседовали. Как добрые друзья, – еще улыбнулся ободряюще. Со стороны это смотрелось так: джентльмен старшего поколения рад познакомиться с молодым джентльменом. И ему, старшему, хочется побеседовать, вспомнить прошлое. А может, и предупредить, наставить. – Давайте-ка посидим где-нибудь в кафе, – и он показал, в какую сторону им лучше идти, и попросил называть его мистером Смитом. «Да, мистер Смит», – улыбается дружески, уверенный в себе, чего юноша, из семьи эмигрантов не мог не почувствовать. И Ваня встал, чтобы идти в указанном ему направлении.
Скоро они оказались в отдельном кабинете кафе, имевшем служебный вход со двора. За столиком сидел еще один господин, назвавшийся Холмсом: глаза честные, лицо открытое, но Ваня понял теперь совершенно, что мистер Смит едва ли Смит, а в «Холмсе» он уже не сомневался. «Что-нибудь из русской национальной кухни?» – поинтересовался «Холмс», улыбаясь. И мистер Смит тоже улыбается… Стали говорить о погоде, как это принято в обществе. Потом о Сибири, где холодно и где у их нового друга остались друзья. Потом мистер Смит, он оказался разговорчивым, стал рассказывать о мистере Кирилле Захарченковском, работающим нынче над каким-то важным проектом дифференцированного подхода к национальному вопросу и об интеграции чего-то в какие-то инфраструктуры. Юноша этого не знал, но понял: Кирилл – он теперь называл его на европейский манер – большой либерал. И что его отношение к приютившей семью стране в высшей степени похвально. Еще господин Смит вспомнил о Ваниной маме, занятой очень нужным делом – благотворительностью. «Хорошие люди к ним приехали!» – вот та мелодия, зазвучавшая в их безыскусной беседе. При этом юноша только смотрел перед собой, но едва ли что видел. Испытывая тревогу от того, что «о них разное говорят», но было и приятно: он интересен «таким людям». Ване предложили выпить вина за благополучие семьи Захарченковских в стране, которую она избрала для постоянного жительства. И, пригубив бокалы, господа бережно поставили их на салфеточки.
Удовлетворенно  переглянувшись с мистером Смитом, мистер Холмс стал говорить об успехах их молодого друга в учебе и корректном выборе друзей. «И подруг», - сощурился мистер Смит и назвал несколько имен. К удивлению, у них оказалось немало общих знакомых, даже из тех, о которых Ваня и забывать начал.
– Разумеется, все ваши знакомые люди глубоко порядочные! – почти вскричал мистер Смит в лицо еще такого молодого Вани, как бы, сомневавшегося в этом.
– Но молодежь всегда импульсивна, – согласился с ним мистер Холмс. – Конечно, с годами это пройдет, но некоторые могут зайти далеко, попасть под влияние экстремистки настроенных групп, – головой покачал, выражая озабоченность нестойкостью молодых людей. Таких увлекающихся…
– Мы должны, наконец, предупредить этих людей вовремя о пагубности их увлечений, – продолжил первый мистер и прямо посмотрел в глаза Вани.
– Мы осведомлены, что вы желаете жить в обществе, свободном от непредсказуемо настроенных людей, – сказал Холмс одобрительно.
– Мы должны быть информированы, – наклонился к Ване тот, что смотрел в глаза прямо.
Не могла не последовать пауза после такого взгляда и таких слов – как бы замерли в ожидании господа Смит и Холмс. Ваня почувствовал в этом предложение перейти ему в другое состояние. Состояние подтекстов и имитации движений. Интуитивно почувствовал, возможно, и не имея в лексиконе этих слов.
Да, он может говорить, не выдавая себя; да, он сильнее многих, но… как-то все «это» не так должно быть с ним… Не так. Какой-то генерал, что ли, должен быть «при этом». Или кто другой, но значительный. А они, например, у камина беседуют, называя столицы и континенты. Известные имена. Но нет, не было «генерала» , не упоминались монархи-президенты. Не приносил на подносе напитки слуга-индус, а была удручающая простота. И на столе перед ним теперь стояла тарелочка обыкновенного винегрета, пусть и с листиком известного растения! Уязвленный этим и еще чем-то, но чем, он и сам бы не смог объяснить, Ваня встал. И, преодолев в себе нечто похожее на смятение, он обозначил бугорки желваков. Взгляд сделал повыше голов всяких этих мистеров! Этим он выразил приличествующую моменту нравственность, повыше, чем некоторые думают о нем. На что «один из некоторых», шумно вздохнув и шумно выдохнув, посмотрел холодно вокруг, а потом и на Ваню. Да, холодно, как и положено англичанину. Недолго побарабанил он пальцами по столешнице… Нет, такие люди не будут терять время: красиво, как это бывает у уставших от суеты окружающих, он потянул руку  к внутреннему карману пиджака, на юного друга еще посмотрел и вытащил темный конверт. Бережно на стол положил, сверху прикрыл ладонью с ухоженными ногтями и рыжеватым пушком на тыльной стороне ладони. Лицо сменил. Почти по-отечески он теперь смотрел на еще такого молодого юношу, что русский Ваня стал медленно садиться на свое место. И все заметнее начинает страдать такой бесхитростный мистер Смит, вынужденный теперь вскрыть этот конверт. Но всему же есть предел… И он вскрывает конверт. Как из колоды он вынимает фотографии и на каждой из них – Ваня. Было от чего вздрогнуть ему.
А случилось вот что – года три уже будет этому.
Дней за десять до отъезда Захарченковских, заспорили Ваня и Виталик – друг сердечный его мамочки – может ли Ваня огулять свою маму? Конечно же, они были хорошо расслаблены коньяком – дорогим, французским, а потому их несвязный разговор зашел далеко – о нравах тех, кто сильнее многих. Виталий припомнил даже свободу нравов элиты Древнего Рима. «Патриции!» – подбородок, указательный палец поднял; глаза пустые. И потом в тот вечер им особенно удавалось язвить над теми, кто не способен увидеть маску на лице. К тому же – был случай, когда смотрел Ваня на мамины ноги: красивые они у нее.
Итак, друзья сидели в комнате Вани: в креслах, расслабленные, беседовали, предлагая сумму выигрыша больше, чем было у каждого. Виталий ноги на подлокотник дивана положил, ботинками пошевеливает; сын Раисы Ивановны – такой желанной для многих мужчин – сигаретку из одного уголка рта в другой перекатывает. Бутылка коньяка на столе, рюмочка из горного хрусталя рядом, другой рюмочкой Виталий поигрывает, держа ее в руке, свисающей к полу. За кончик держит; на пол поставит, снова возьмет за краешек, рукой покачивает. Беседует с другом. Детали плана они оговаривают, ботинками пошевеливают, рюмочкой поигрывают, как это принято у тех, кто пойдет дальше многих. Потому и решили просто: Виталик подготовит женщину в ее спальне, даст ей хороший порошок в вине – минут на двадцать отключит (опробовано!), а Ваня и «огуляет» в это время маму. По рукам ударили, в креслах откинулись: «Сделка совершена!» – устало поднял руку Виталий. Заплетающимся языком ответил ему Ваня: «Совер…ршена».
Тут же и день друзья назначили – послезавтра, в полдень, когда в их доме никого не будет, а Ваня в своей комнате, как охотник в скраде, будет сидеть. До условного стука в дверь.
Еще Ваня выпил, усталой рукой потянулся к вазе с фруктами. Виталий, хлебнув заморского коньяку, рюмку на пол поставил. Рука его свисает с подлокотника. Усталая. Этой же рукой с почти детскими пальчиками он набирает номер телефона таксопарка – отдохнул он славно, пора домой. «Вот развлекуха-то будет», – сказали они, прощаясь.
Но вздрогнул Ваня от стука в назначенный день, за другом пошел не бодро. Шотландское виски (сто пятьдесят долларов!) ему в голову бьет, ноги у него непослушные. Всего на этаж и поднялся, а как долог был его путь. Но вот и мама, едва простыней прикрытая, беззащитная… И все сильнее бьют его в голову винные пары. «Ну-ка, вставай, шлюха! – наклонился над ней, проверяя степень «отключения», и все более возбуждая себя этим. – Я кому сказал?! – крикнул ей в лицо. – Срам-то свой прикрой, – выдал он последнюю заготовку, наблюдая за маминым лицом. – Отключилась…» – и стал рассматривать поднимающуюся грудь, ухоженные ноги. Ротик ее открыт, как в ожидании она.
…И вот в это самое время Виталий, великодушно прощенный позже за проигрыш, приближаясь к широкой кровати, стал фотографировать их. Об этом у них не было договора, но сильно пьяный, в экстазе, Ваня показал ему язык. А потом и маме. (Молодежь… Им бы все шалить).
Утром за семейным завтраком на вопросительно-страдальческие взгляды мамы Раи Ваня делал невинное личико, чем чрезвычайно нравился себе. Слишком было очевидно, что он имел право говорить: «Страна эта, Россия, некомфортна для постоянного проживания джентльмена». Многие ли могут позволить себе сказать такое?!
Потому он резко и встал со своего места в кафе, выражая недоумение, когда ему, сильному, брюнет с рыжими волосками на пальцах предложил сообщать о настроениях известных ему студентов. На что, переглянувшись, один из джентльменов и вытащил конверт с фотографиями. «Извините меня, извините, – застыдился мистер Смит, вздыхая. – Никак нельзя иначе», – оправдывался. Другой мистер в это время отгонял дымок своей сигареты от того, с кем он имел честь теперь беседовать.
И Ваня «сел». Не будет же он стоять колом.
         Не знаем как и что дальше, но теперь были неудержимость напора,  подкрепленная гарантиями, достойными джентльмена, понимающего трудности роста. Была искра в глазах м-ра Смита от встречи в кафе, имеющем незаметный вход со двора.
…Возвращаясь домой, Ваня пребывал в тревожно-приподнятом настроении от своего нового статуса. А еще он был огорчен предательством своего друга. Но зря он так о Виталии. Фотографии эти он никому не показывал. Почти никому. Они просто где-то затерялись. Странным было бы Виталию узнать, что они оказались так далеко от потаенного места в его комнате.
***
В общем, все нормально в семье Захарченковских. Живут в хорошем районе, в доме с большими комнатами. Небольшой садик при их особняке. Богатеют. Очень даже правильно вложил Кирилл Матвеевич деньги в акции «Dow jones», «Dax» еще до отъезда. А как дорожают нынче награды России! Монеты из золота, платины всегда в цене. Да не отстает от них и палладий. Сразу после Перестройки все это можно было купить совсем недорого, а потом и вывезти. Благоразумно он завел тогда ячейку в заграничном банке. В общем, семья интегрировалась. Подобревший за эти года Кирилл Матвеевич нет-нет да мелькнет на телеканале. Общественностью замечен, солидный грант он получил на издание книги по проблемным вопросам, возникающим в странах, еще только избравшим путь демократии. И в Лондоне у него камин, не откажет он себе в удовольствии посидеть у огонька с хорошей сигарой; задуматься глубоко, размышляя о проблемных вопросах.
Не обойдена вниманием общественности и его супруга. Отмечен ее подвижнический труд на благо тех, кто был вынужден уехать из России. Работа трудная, устает к вечеру, потому часто, по погоде, совершает пешую прогулку до дома. «Хорошенькая», – как и прежде, кто-нибудь посмотрит ей вслед. Согласитесь, как мало надо женщине в этой жизни! Правда, воспоминания ее становятся грустными – как бы окрас они меняют. Вспомнит свой первый поцелуй темным вечером, – поцелуй весенний, неловкий. А в стайке их двора, непременно припомнит, корова хрустит сеном – глаза печальные. «Перспективный мальчик», – говорили тогда об Андрюше школьные учителя.  Грустно ей вспомнить последнюю, прощальную, встречу их класса в роще, не хочется подумать об Андрее, ныне прислушивающемуся к работе их сельской насосной станции и оказавшимся только и способным, что детей плодить...  «Но ведь он-то — спокоен!» - вдруг, как озарение для нее. И она не знает, какую оценку поставить себе...
Плохо Раисе Ивановне от того, что не забывается ей старуха в спецовке строителя. Помнит, как ее седые волосы на асфальте ветер перебирает, а изо рта, непременно вспомнит, розовая пена поднимается. И раньше, случалось, видела ее во сне. Проснется Рая, любимый шелковый халатик, расшитый кукабаррами – смеющимися зимородками, – накинет; журнальчик со стола возьмет, кто во что одет-обут посмотрит. Как бы на себя примерит. Этим и успокоится. Теперь вот глаза у приходящей во сне старухи совсем нехорошие. В самую душу проникает ее взгляд. Иногда и слова не скажет, а в жилах кровь останавливается у Раи.
…На прошлой неделе услышала она шорох за дверью своей спальни. Кажется, только начала дремать. Подумала, кто бы это мог? Встала, халат накинула, дверь на себя потянула. А там – старуха! Грудь сдавило у Раи, сердце вот-вот остановится. На лице у старой ухмылка, грубым пальцем с ногтем как из железа на свои сапоги указывает. Теперь не известью, но кровью обрызганы стоптанные кирзачи. «Вопиет…» – незнакомое слово ей говорит. В глаза смотрит прямо, как власть имеющая проходить в особняки на лондонских улицах. Приходить и приводить с собой внучку-подростка, зачатую в пьяном угаре. Худыми волосенками, в узел на затылке завязанными, потряхивает дурочка. Вот, на сыночке ее, Ванечке, взгляд остановила: смотрит осмысленнее, качается меньше. Черные редкие зубы в улыбке оголила, впереди себя тихонько руки поднимает, тонкие белые пальцы к ее, Раиному сыночку, тянет. Улыбка застывшая, на затылке жидкий хвостик все спокойней. Одобрительно на это кивает старуха и, шурша спецовкой, покрытой засохшей краской, она делает шаги к Ване, руку над ним и внучкой поднимает, к себе за шею их тянет: «Кровью скреплены», – говорит старуха, как благословляет их на всю оставшуюся жизнь. Дурочка смеется, пальчиком Ванечке игриво грозит. Худой попкой в мятом ситцевом платьице ему качнула; гнилыми зубами улыбается. Чулок ее волочится по грязному снегу, утоптанному тысячами ног. А Ваня ее руки ловит, целовать он их желает; взгляд заискивающий у него. Старуха пальцем, ногтем своим железным на Ваню показывает. Девчонка-подросток сплевывает красным на грязный снег, Ванечке глазами на это показывает. Руки к его шее тянет. Но... но она опускает их, видя как земля наполняется светом, пришедшем из далека, зародившимся выше и самого солнца! И грязный снег становится другим, он совсем не холоден, он искрится бирюзой, оранжевым, желтым, что, казалось, невозможно на планете Земля. В глазах подростка — мысль. Какая бывает у изведавших много...
Рая проснулась от своего сдавленного крика; сердце стучит, в голове тяжесть, как переполнена она кровью. Тяжело повернулась на другой бок, подрагивающими пальцами по потному лицу повела. К звукам в доме прислушалась: Кирилл за дверью своей спальни похрапывает, из комнаты третьего этажа сдавленный смех новой подружки сына послышался. Входная дверь тихо щелкнула: «Друг поварихи уходит, – звук ей знакомый. – Он в это время всегда уходит, – еще прислушалась. Кирилл во сне бормочет. - Наверное, у своей длинноногой был… И что он в ней нашел? Бормочет, козел, приятности вспоминает», – звуки знакомые, успокаивающие. Еще полежала, пятна света на потолке рассматривая. И чтобы успокоиться, она достает красивый, на бронзовых застежках, альбом с последними фотографиями.
Ваня на охоте. В засаде он: глазенки радостные от предчувствия удачной охоты на большого зверя. Укрыт хорошо: спокойна его рука на цивье скорострельного карабина. На другой фотографии: нога его уже на поверженном звере. Большом, лохматом, а на голове у сына пробковый шлем, как это принято у англичан  на окраинах империи. Но что-то есть в лице Вани чужое ей; винтовка наперевес к ней направлена. Рядом девушка, она улыбается. Вся такая чистенькая – в белых штанишках, в рубашке, облегающей молодую грудь. Глазки голубенькие, зубки ровненькие. Улыбается удачной охоте и радости быть молодой. А Рая, хозяйка большого дома, с видеокамерой у входа и садоводом-дворником, наблюдающим в эту камеру, начинает рассматривать морду зверя, кровь в его открытой клыкастой пасти, и на ее душе тяжелеет «каменюка» – как говорят в ее родной Осиновке. Она предчувствует: старуха не оставит их дом в покое. Еще смотрит она на зверя, на его открытый глаз обращает внимание – как не мертвый он! Другую фотографию начинает рассматривать. На ней – слуга, из местных, с подносом стоит, почтительно прохладительные напитки предлагает. Но улыбка-то у него, присматривается Рая, улыбка нехорошая у него. Взгляд жесткий. Снова берет со стола отложенную карточку и чем дольше смотрит на убитого зверя, тем больше верит: нет, не мертвый у него глаз. Зло смотрит.
«Теперь этот глаз, не дай бог, привяжется ко мне... Забыть бы все: и грязную старуху, и недавнего любовника Педро – профессионала-шантажиста… Я устала», - жалеет себя хозяйка большого дома в Лондоне, наблюдая тени на потолке от ночника. А там… нет, это ей не показалось, там тень кирзового сапога обозначилась. Она отворачивается в угол.
В соседней комнате, слышно, Кирилл застонал. И все громче.  «Какой-то совсем смурной стал», - а особенной жалости в словах нет.
«А сын?! – тоска сжимает ее грудь, какая бывает у одинокого . – Как не я его родила. Хамит… Зубы скалит», - и давняя нехорошая догадка настигает ее далеко от заснеженной Сибири.
В угол ей смотреть плохо: там на стене от букета  осенних хризантем нехорошее обозначилось (из их фантазий с Педро). И она поварачивается к двери. Которая открывается во сне, чтобы впустить старуху с розовой пеной изо рта. Как  быть спокойной? Пусть и с бдительным привратником у ворот…
***
А что же ее друг сердечный, Виталик, которому она путевку в жизнь дала? Как он-то? С ним что, оставшимся в далеком Зеленоярске?
Думаем, наступило время рассказать и о ее бывшем друге Виталии, оставшемся в далеком Зеленоярске. Скажем прямо: немало он успел за эти годы! С особым удовольствием мы ставим здесь восклицательный знак.
Совсем скоро после отъезда семьи Захарченковских он был замечен одной обеспеченной дамой. Из немолодых, но еще бодрой для своих лет.
Как-то, когда Виталий просто лежал, не зная, чем себя занять, переключая программы телевизора и полистывая иллюстрированный журнал, ему позвонили. Неизвестная дама приглашала на небольшой фуршетик. По какому-то случаю. В телефонной трубке звучал голос человека, имеющего «понятия»: да, это был голос того, кто может покровительствовать. «В семнадцать тридцать», – было ему сказано. В семнадцать двадцать девять Виталий позвонил в дверь отдельно стоящего дома в два этажа. Хорош, красив был с улицы особнячок…
Встретившая его дама объяснилась – она была с «манерами», – что в дом он приглашен по рекомендации ее давнишней подруги Раечки Захарченковской. И что та, уезжая, рекомендовала юношу как человека нашего круга, зарекомендовавшего себя должным образом. Тень улыбки появилась на ее лице, руку ладонью вниз ему протянула. К сожалению, Виталий еще не был готов к этому жесту, потому он только легонько пожал руку и поклонился. Еще он вспомнил, как, прощаясь, Рая говорила: скоро-скоро ты будешь ездить на настоящей машине. Не на какой-то там подержанной япошке. «Для людей нашего круга важна рекомендация, – говорила, щелкая пальчиком по его носу, – человека со стороны туда не примут. Веди себя хорошо, послушный мальчик», – наставляла.
Конечно, догадывался «послушный мальчик», понимал: просто так машину не подарят. Потому, когда случился звонок, вздрогнул юноша: будущее зависит от каждого сказанного им слова. Голос он сделал усталый, какой бывает у человека востребованного. «Конечно, буду, – на диван прилег, глаза веками прикрыл. – Этот вечер у меня свободен», – говорил, проживая эти минуты по системе известного театрального реформатора.
В большом доме, обставленном мебелью не ширпотреба, его встретила хозяйка, держа длинную белую сигаретку между кончиками пальцев. Все хорошо в доме, но… но в гостиной было три дамы: едва присмотревшись, сердечко екнуло у молодого человека. И в слабоосвещенной комнате видно: не второй молодости они. И даже не третьей. Одна из них как бы собираясь глотать, часто облизывала губы, показывая слишком правильный ряд зубов. Другая, тех же лет, если не клала голову на спинку кресла, с трудом удерживала ее в спокойном состоянии. Выгодно отличалась от них третья дама. Как бы помоложе она, но стоящая около тросточка и чрезвычайная стройность дамы, выступающая челюсть, скулы произвели нехорошее впечатление на Виталю. Он пожалел, что посмотрел на руки…
Нехорошо ему. Он не ожидал. Он думал – будет не так… Он оглянулся на хозяйку и понял: надежда тщетна. У живота что-то во внутрь потянуло, в груди тоска стала сжимать его бедное сердечко. Он еще посмотрел вокруг, страдающие глаза на хозяйке остановил. Но она, ободряюще кивнув, перевела взгляд на даму с тросточкой. Очень-очень стройной. Еще переступил с ноги на ногу Виталий, сделал маленький шажок в сторону дам, которых он имел честь теперь приветствовать. Легко поклонился, легко отступил. Кивнул головой. Как бы улыбнулся он.
Серьезно наблюдали действо дамы. Та, что «с губами» задвигала ими быстрее, видимо, что-то вычисляя. «С головой» рассматривала Виталика чрезвычайно серьезно, кажется, и головой не вертела вовсе. «Стройная» пыталась изобразить ответную улыбку. Пыталась… Потому что слишком доверилась известным московским хирургам, обещавшим ей омоложение лица.
Хозяйка «дома», все так же держа между кончиками пальцев длинную белую сигаретку, стала говорить о Раечке Захарченковской, уехавшей в Лондон на постоянное место жительства и о ее просьбе оказать протекцию молодому человеку. «Способному», – добавила с едва заметной улыбкой. На что дамы улыбнулись, а та, у которой «голова», закрутила ею веселее. Паричок ее чуть съехал. Видимо, от радости видеть такого приятного молодого человека, готового к услугам.
– Чем собираетесь заниматься? – спросила та, у которой большой рубин и изящная тросточка, инкрустированная ромбиками темного, почти черного цвета.
– Бизнесом. Но нужен начальный капитал, – ответил заготовленное дома молодой человек и прямо посмотрел в глаза. Браслет часов поправил.
– Надо помочь молодому человеку, – посмотрела на него дама, у которой во рту как бы камушек, который она желала бы, но не могла выплюнуть.
– Такими кадрами не разбрасываются, это другая дама.  Поощрительно улыбнулась Виталию и «с тросточкой». Щелки между глаз сузила.
– Кажется, не испорченный, – одобрительно кивнула, у которой во рту что-то мешает.
– Я готова вам помочь, – сказала Виталику дама с рубином-тросточкой. Себя по имени назвала, на него внимательно посмотрела и стала подниматься, опираясь на трость. Вежливые слова сказала подружкам, нашла, что сказать и хозяйке, наблюдавшей со своего места. Виталий, наклонив голову к плечу, старался почтительно сопровождать подсохшее тело с элитной тросточкой в руке.
…Прошло два месяца, и Виталиков папа, осматривая квартиру сына, сказал: «Рынок, рынок все расставит по своим местам». На кухню прошел, работой плиточника полюбовался. Орнаментом, выложенным разомкнутыми прямоугольниками, остался доволен. В ванной постоял. «Н-да», – сказал, через открытую дверь на супругу глянул.
«Хорошо-то как!» – ответила она, видимо, тоже довольная работой плиточника. Лицо излучает радость, какая бывает у мамы, выведшей чадо в люди.  А ведь были сомневающиеся в нем, догадки строили. Многие ли в его возрасте теперь могут похвастать хорошо обставленной квартирой? И чтоб у входа в их двадцатиквартирный элитный дом – охранники. В форме. Честь они отдают!
– Лизинг, – понимающе улыбнулся родителям Виталий. – Года через два, а если повезет, то и раньше, моей будет, – и, откинувшись на диван с низкой спинкой, он закончил. – Вместе с этой софой, – указательным пальцем в низкий подлокотник ткнул. Слышно стало, как он тихонько мелодию напевает.
–А ведь когда-то годами- годами (!) ждали квартиры, – папа стал гладить столешницу стола на трех массивных ножках.
– А кто в квартире убирает? – нашлась мама.
– Да мало ли их? – холеной рукой потянулся  Виталий к косметичке, пилочку взял для ногтей и, расположив их к свету, стал подпиливать. – Оказывается, ногти растут неодинаково, – говорил, исправляя огрехи несовершенной природы.
А когда родители возвращались домой, отец сказал главное: «Ну и что, если о ней говорят: «старуха»? Завидуют! Она выглядит моложе своих лет… – решительно посмотрел на приближающегося прохожего. – Я видел, мне ее показывали: обычное сезонное обострение простудного характера. И молодому без трости не обойтись», – убеждал он себя.
Навстречу – их давний знакомый по прежней работе. С улыбкой, рукой протянутой, к ним начинает подходить. Чувствуется, хорошо бы ему поговорить о нынешнем режиме, со старой властью сравнить.
– Потом. Сейчас не время, – неуважительно мимо проходит Виталиков папа.
– Хамы. И завистники, – соглашается супруга. На бывшего сослуживца мужа, что посторонился, она посмотрела строго. Мимо прошла, его супруге (дуре порядочной!) привет не передала. Он же, мужлан, так и остался стоять с протянутой рукой. Вслед им смотрел долго.
А ведь фактически дама права: из-за таких праздношатающихся их Виталику в городе из машины выйти нельзя. Кто-нибудь, ну, кто-нибудь да окажется рядом, с кем он в школе учился, а то и в детском садике на горшке сидел.
Тут как-то один с разговорами на улице подошел: видите ли, он в университете учится! Ответной радости ждет… На что Виталий молча рот скривил, из перчаточного ящика машины сигарницу (серебро, Домский собор в Кельне) достает, «гавану» предлагает, тому, кто и сегодня “на горшочке сидит”, зажигалкой чиркает. И, не снимая перчатки, натренированным движением руки в машину забрасывает сигарницу- закашлялся студент…
Виталию только за двадцать, а как просто он может выразить глубокую мысль: «Начинаешь с ним говорить, а он, оказывается, ученый… Или какой-то там доцент». При этом бровь поднимает, а как хорошо может он усталую кисть руки с подлокотника свесить! Да, только за двадцать, а он уже организовал и учредил фирму, оказывающую элитные услуги. На видных местах города находятся его щиты рекламы: улыбающийся Джеймс Бонд с кием в руке у бильярда. Профиль чеканный, пронзителен взгляд агента 007,  – можно не сомневаться, шар будет в лузе! Конечно же, подобную рекламу могут себе позволить немногие, но успешные в бизнесе.
И нет ничего удивительного, что во время очередной встречи Шломхотсейдорского с молодыми бизнесменами, на переднем плане он – Виталий. Его взгляд строг, он устремлен в будущее…

      





ХОЛОДНЫЙ СВЕТ ЛУНЫ

 «Прекрасен этот мир!» — восхитится побывавший тёплым осенним днём в Саянах, где днём и ночью шумят ручьи, питая реки и озёра, а кедры, не сломленные непогодой, тянутся к небу... И оттого становится грустно наблюдать дерево искорёженное, прижатое к земле, укрывшееся в расщелине скал от хиуса, останавливающего жизнь.
Об этом рассказ.
* * *
Город Зеленоярск — большой город, богатствами Сибири он прирастает. Но главное богатство, как говорят руководители, это наши люди. Всё хорошо: город прирастает богатствами, трудящиеся работают, вечерами читают. У их руководителей — осанистость от успехов, глаза честные. Впрочем, бывают и усталые, но это уже зависит от их вкуса. А как все они людей любят!.. Покажут какого-нибудь по телевизору, радуется народ.
— В масштабах всего государства он успел бы больше, — скажет один из гордых за успехи страны.
— А нам-то каково остаться? — возразит другой. Голос дрогнет у патриота малой родины.
— Господь посылает того руководителя, какого у Него народ просит, — это уже третий. — Доколе, Господи?! — и тоже голос дрогнет.
Горько сказать, но не перевелись ещё люди, что тормозят приход коммунизма в город Зеленоярск. Не обществу, а себе, себе желают они побольше. И граждане выражают удовлетворение, когда органы повяжут одного из отщепенцев. В редакцию газет, на радио, в органы люди пишут, свои услуги некоторые предлагают... в случае чего. Последние слова подчёркивают.
— Славненько-славненько определил подонку наш Владлен... шесть лет! — уважительно говорил в один из таких славных дней пожилой мужчина о молодом судье. Старческой походкой он ступал по ковровой дорожке, спускаясь со второго этажа областного Дома юстиции. За поручень держится — один из тех, что любят присутствовать на судебных разбирательствах, выказывая нетерпение к поступку другого, непохожего на многих.
— Пусть-ка теперь этот перекупщик потрудится на лесоповале.  А морозы в Сибири бывают и к тридцати, — согласился другой старичок. Пальто серое, в крупный рубчик, карманы большие. -  Пацанка двух лет осталась без отца. Ну хоть бы свое дитя пожалел, - сокрушался, который при больших карманах.
— Бывает и посильнее загнёт, да ещё с ветерком-хиусом, — с удовольствием поддержал разговор ещё один. — Бывает хиусок, что и носа из дома не высунешь.
Голову приподнял, на ней шапка из стриженой овчины, крашенной под норку. Пальто серое, немаркого цвета, как говорят некоторые.
— Сколько их нынче развелось... любителей нетрудовых доходов, — сказал первый, смотря перед собой. Пигментированное лицо жёсткое, на непослушные руки перчатки из натуральной кожи натягивает. Жёлтые, прошитые красной нит
кой. — Институт закончил, работал хирургом, диссертацию писал. Всё дала ему партия!— с чувством говорил, разглаживая перчатки. — А он?!
— Что это за фамилия такая у него — Радзивилл? — спросил идущий следом.
— Иностранная какая-то, — ответил первый.
— Ни черта не хотят честно трудиться, — на шаг обогнал третий второго, в глаза заглянул первому. Нитяные перчатки из кармана достаёт, одевает, разглаживает, наблюдая за реакцией первого.
— Всё, что завоёвано Октябрём, должно быть надёжно защищено, — сказал первый, в шапке из натуральной норки. Ботинки у него... ну, видно же, не производства местной фабрики, известной в народе как артель «Смело, товарищи, в ногу».
На это второй, идущий на шаг сзади первого, — по-военному стройный, самый молодой из них, но тоже «с лицом» — закивал, соглашаясь с необходимостью надёжно защищать.
–– А что же это вы, Борис Борисович, –– второй в лицо первому старается заглянуть, –– не приходили в прошлый четверг? Интересно было…
–– Приболел. В последнее время старость стал чувствовать.
–– Судили старика, садовода, за убийство, –– это у которого нитяные перчатки и пальто с большими накладными карманами.
Первый молчит: он достаточно поработал на должностях, чтобы понимать: не надо и спрашивать, сами сейчас расскажут.
–– Старик палкой убил мужика. Фактически, за ведро картошки, –– сказал, который последним шел.
–– Копал в его саду, –– перебил его другой, идущий вторым. –– А старик на него с палкой, стал угрожать. А тот отвечает: «Бить не имеешь права, –– а сам смеётся, – обязан связать меня и доставить в ближайшее отделение милиции. И дальше копает. Садовод вспылил и… палкой его, по голове! Владлен Афанасьевич его уж стыдил, стыдил: «У вас же, говорит, сострадания нет. И вот на столечко, –– кончик пальца показывает. –– Вы же за ведро картофеля человека убили!», –– а сам в глаза смотрит не мигая. Он это умеет. Молодец, ничего не скажешь.
–– И влепил ему восемь лет общего режима, –– третий, через голову второго.
–– Распустились, –– идущий впереди.
Они вышли на широкое крыльцо Дома юстиции, щурясь от солнечного света, осматриваясь и бросая неодобрительные взгляды на очередь у продовольственного магазина «Мясо». Доносились неспокойные голоса; один, из взвинченных предстоящим событием, уверял, что после обеда «выбросят» субпродукты. «Не менее, как по два килограмма на руки! — хрипел застуженным голосом. Ссылаясь на свою связь с уборщицей магазина, он радостно выкрикивал: – Свиные горлышки будут!» Кто-то нехорошо в одно место «послал» субпродукты. «Сами-то небось жрут настоящее мясо», — поддержал его женский голос.
— Так и сыплет параграфами, статьями, — тепло, по-отечески вспомнил один из старичков молодого судью Замойсковичева.
— Головастый, ничего не скажешь, — произнёс тот, что шёл впереди на шаг. — Ему только тридцать, а он уже в обкомовском магазине получает продукты, — и, прикрыв глаза, качнул головой значительно: — В том, на втором этаже. Для членов бюро, — пояснил, выказывая осведомлённость.
«Ты здесь не стояла!», — взвизгнула женщина из очереди у магазина «Мясо».
— Далеко пойдёт наш Владлен Афанасьевич, далеко, — кивал согласно молодой пенсионер. Видимо, из органов. В повороте его плеча, походке ещё чувствовалась военная косточка.
В это время через служебный вход на первом этаже во двор вышел судья Замойсковичев. Посматривая выше, он открыл дверцу машины, устроил на сиденье попу, а потом и придал должное положение всему, что выше её. Через высокий забор от магазина доносился ропот толпы, что вызывало чувство тревоги у народного судьи. Не нравился ему ропот толпы, потому что любил он голос одинокого человека. Голос, который можно прервать, напомнить о нравственности, о преступном непонимании... Любил он устало откинуться на спинку стула, лицо при этом сделать скорбное, как бы он узнал о болезни близкого. Потому и переживает за подсудимого сильно. Но он должен выполнить свой долг: «Плохо ваше дело, гражданин. Плохо!» — пухлую ладошку подальше от себя расположит, прихлопнет ею. Хорошо было ему в то время наблюдать за переменой лица одинокого человека. Любил он эти минуты, вспоминал их охотно...
А тут из-за забора голоса, шум многих.
— Куда прёшь?! — из очереди. Женщина.
— Подстилка, — ответ был скор. Мужчина.
— Да я мать двоих детей, — с угрозой.
— За волосы не хватай. Отпусти волосы-то, козёл, — мужики, видимо, разнимая.
— Всё лицо мне, сука, исцарапала, — кряхтел мужчина на это.
— Отпусти волосы, — не унимались мужики.
— Будет знать, как плеваться, царапать, — мужчина.
Слышались вскрикивания, в которых был вопрос: «До чего нас довели, а?», и ответ: «В скотов народ превратили».
Не любил Владлен Афанасьевич голоса, если их много. Как шум прибоя перед бурей это для него, от которой укрыться негде, — тело у него розовое, ладошки мягкие.
Тихонечко отворились железные ворота и машина выехала в этот неспокойный мир. Бормочет в салоне автомобиля радиосвязь, водитель-милиционер достаточно крепок, шторки на окнах плотные, но неспокойно народному судье от того, что народ во внутрь автомобиля желает заглянуть.
Вот, из очереди ему поклонилась маленькая кособокая старушонка. Одетая не по сезону тепло в какой-то стёганый салоп и шаль, скрывающую её лицо. Только видно было, как блеснули её глаза, губы растянулись в улыбке, обнажая беззубый рот. Приплясывая, она протягивала ему сетчатую сумку с бараньими рёбрышками, краснеющими от остатков мяса. А из очереди смеялись ему вслед.
«Юродствуешь…» –– рассердился Владлен Афанасьевич, назвал её нехорошо. И давний-давний сон вспомнил…
«Что не маленькая старуха, то мне кажется она кособокой», –– упрекает себя Владлен Афанасьевич в мнительности, уже входя в свою холостяцкую квартиру. Здесь, за сигнализацией на окнах и массивной дверью он чувствует себя спокойно. Но всё равно, всё равно, ночью он прислушивается к звукам, которые объяснить не может. Телефон у него на прикроватной тумбочке, ажурные дамские чулки в ней,  бюстгальтер по размеру. Табельное оружие под подушкой у него!
* * *
...Прошло четырнадцать лет.
Так же текут с гор речки, питая озеро Зеленоярское. Но всё хуже вода в озере... Дурной стала вода, говорят в народе. Не тянутся по берегу деревья к небу, не падают они, отжившие, величественно, с шумом-треском. А придавленные к земле кустарники перестукиваются ветками на ветру. В том месте, где вытекала речка Могучая, образовалось болото. Бурчалом его зовут в народе.
Двое из номенклатурных старичков померли. Памятники им поставили гранитные, на них об их заслугах написано. А который на пенсию вышел по выслуге лет, у него и теперь всё хорошо. Властью не забыт — за четверых, что когда-то в очередях простаивали, он получает пенсию. По судам, по состоянию здоровья уже не ходит. Но любит он побывать на какой-нибудь встрече, юбилейном вечере или, скажем, научном симпозиуме. Особенно если там об упущениях говорят, преступном отношении кого-то. На это он седенькой головой кивает. Всё нормально у него: и пенсия, и знает, что похороны будут у него пышные, и воспоминания ветеранов тёплые. Может, кто и слезу утрёт. Из самого МВД телеграмму соболезнования пришлют!.. Хорошо ему помечтать о ружейном залпе на кладбище, при этом, лицо у него в гробу будет строгим, не допускающим свободного толкования.
И у Владлена Афанасьевича после Перестройки дела идут. Имея давние связи и прекрасную образовательную базу, он решился на смену пола на женский. Но в этой Москве — если кто не знает — всегда что-нибудь напортят. У этих путаников всё наоборот: вначале они собирают камни. Чужие. А потом разбрасывают, но уже свои. И Владлену Афанасьевичу что-то там вырезали, что-то оставили, а оно не работает! Надлежащим образом. И теперь ему остаётся только сожалеть о своём доверии к известным в стране хирургам.
А в общем-то, всё хорошо у него. Живёт он теперь в высоком элитном доме, называемом в народе «Домом для безродных». В большой квартире и, как положено прозелиту-либералу, вдвоём с другом. Улучшенной планировки та квартира, высокие потолки, окна с видом на озеро. С высоких этажей не столь заметны «издержки цивилизации». По берегу грязного озера ветер шевелит красочные обёртки. На них детишки и милые их сердцу кошечки-собачки. К сожалению, в городе, прирастающего богатствами Сибири, участились случаи увоза животных подальше от жилья. Видели некоторые на волне озера утопленных кошечек-собачек, ещё недавно умилявших детишек своими бантиками.
Но не видно запустения из окон высоких зданий. И кто там, за евроокнами, будет размышлять о какой-то экологии, смене цивилизаций? Ерунда всё это, скажут. На наш век хватит, скажут. Улыбка на лице скромно-обаятельная: до этого ли нам?
И правда, пока Замойсковичев негодует на телевидении (востребован, как прежде), защищая самую ранимую часть населения — пенсионеров, его друг под присмотром охранника по бульвару гуляет. Станет Замойсковичев недавнее, доперестроечное, вспоминать, вот-вот слёзы польются на его широкие щёки. «Это всё они, они!» — куда-то в сторону от себя покажет. А на Серже, совершающего променад, юбочка из материала... как бы из сетки тот материал изготовлен. Через него голубенькие трусики в рюшечках видны. Лицо мальчишеское, в веснушках, губка нижняя вперёд. Слов нет — красивый юноша. Только завистью можно объяснить злобные инсинуации о его непостоянстве. Якобы видели его голым в кабинете у самого «господина N»!
«Было душно. Не надо забывать, каким знойным был май», — находились защитники.
Вот в таких условиях приходилось трудиться правоведу Замойсковичеву — кругом непонимание, враждебность. Зависть, наконец, к человеку успешному, уже широко известному в определённых кругах. Его труд «Содомия и права человека. Новое прочтение "Книги бытия"» стало заметным явлением в общественной жизни страны. «Земля в долине Сиддим, где процветали города Содом и Гоморра, была весьма плодородна. Нет, не случайно там поселился библейский Лот. Господь пролил огонь с неба не на людей другой сексуальной ориентации, а на насильников!» — рефреном звучало в книге. (Переплёт «под кожу», тиснение золотом). «Да, в цивилизованном обществе тогда, и тем более теперь, должны преследоваться лица, не только совершившие насилие, но и совершающие деяния, направленные на ограничения прав и свобод человека!» — очень твёрдый знак ставил автор после этой фразы.
Помимо главной идеи, там звучала мысль о правоте Каина, ставшего отцом цивилизаций. «Куда бы мы пришли при пастухе-то Авеле?» — задавал риторический вопрос автор. Соглашались многие: без Каина и сегодня мы бы жили в шатрах. Хорошо смотрелся Замойсковичев на экране европейского канала, куда был незамедлительно приглашён после выхода в свет своей работы. Чувствовал себя свободно, на равных, дискутируя с людьми образованными, отнюдь не случайно «зашедшими на огонёк». В средствах массовой информации, особенно в электронных СМИ федерального уровня, всё настойчивее стали звучать голоса в поддержку сооружения памятника отцу цивилизаций Каину. Предлагалась и площадь для монумента. Спорили о высоте, на телевидение приглашали известного специалиста по большим памятникам. Правда, нашлись и оппоненты, утверждающие, мол, не тот он человек, этот Каин, чтобы ему большой памятник ставить. Есть в стране мужики и покруче. Фамилии назывались.
Столичные СМИ весьма лестно отозвались о трудах учёного, выходца из Сибири, где много медведей бегает. А зеленоярская газета «Городские успехи» пошла дальше, предложив отметить появление научного труда народными гуляньями. Шествиями. Заграничных пригласить... С экранов телевизора  говорили о набирающем силу новом протестантском движении. Упоминались имена Лютера, Кальвина, которые тоже когда-то начинали. Достаточно было и портретов учёного правоведа: лицо страдальца, озабоченного чем-то очень большим, гонимого, как это бывает у подвижников. Хорош был в  газете снимок на фоне грубой коры сибирской лиственницы. Это усиливало впечатление. Далее, за учёным, какие-то люди ходят по земле, грибничают, то ли ещё что-то там делают по-мелкому. Среди них детишки-несмышлёныши, ещё не понимающие всей заманчивости открывающихся перед ними перспектив от большой науки.
И нет ничего удивительного, что при такой популярности (но, к сожалению, и зависти) после необходимых консультаций в столице, Владлену Афанасьевичу был предложен важнейший сектор общественной жизни — областной комитет дружбы между народами.
«В надёжные руки мы вручаем больше, чем об этом можно сказать», — благословил его губернатор Шломхотсейдорский. (Слухи о скором переводе в Москву. Престижные экономические встречи в Куршевеле). На что надежда ранимой части населения ответила наклоном головы, держа протянутую ему ладонь обеими руками.
«Амбизиозность проектов?» - присматриваясь, спросил большой начальник.
«Привлекательность инвенстиций в культуру!» - незамедлительным был ответ обласканного вниманием Замойсковичева. Заглянувшего снизу в глаза невысокого губернатора. На что тот одобрительно кивнул.
Как-то вскоре они случайно встретились в коридоре областной администрации. Большой руководитель изъявил желание покалякать с Владленом Афанасьевичем в домашней обстановке. О разном. На что подчинённый ответил понимающим  взглядом. С элитой у него всегда складывались хорошие отношения. Вот и теперь, как бы само собой исчезали люди строптивые, а вместо них появлялись руководители понимающие. На предмет они могли посмотреть особенно: не оболочку, но суть увидеть в нём.

* * *
— Очень много работы, Серж, — оправдывался Владлен перед своим другом в тот день — самый главный день в нашем рассказе. — Партийное строительство — это всегда трудно, — отвергал упрёки в невнимании к нему. (А сам думал: «Громко это сказано — партийное строительство. Фактически общественное движение. Пока»).
— Ты превратил меня в домработницу, — говорил кудрявый, с отвращением вытирая напомаженные губы. — Когда мы уедем?
Он смотрел жёстко, как смотрят мужчины на провинившуюся содержанку.
— Мне надоело изображать из себя пассивного. Я хочу жить в нормальной европейской стране. Узаконить наши отношения, наконец!
Всё чаще стала появляться брезгливость на лице Сержа, когда он останавливал свой взгляд на рыхлом теле, непонятно какому полу принадлежащее.
— Ну, во-первых, к нам приходят убираться, стирать. К прогулке — охранник. Во-вторых, готовить и обслуживать гостей мы приглашаем... Кстати, Шломхотсейдорский со своей августейшей супругой обещался.
— Когда мы уедем? — взгляд почти властный. — Ты даже не представляешь, как мне надоели все эти малахольные лица на улице.
Юноша в тот день был серьёзно расстроен.
— Ну что с них взять?.. Крепчает маразм, — оправдывался Владлен. — Потерпи, — коснулся он пальцем его носика. Остановил взгляд на мускулистой груди под тонким свитером. Любил он этот свитер.
Помолчали. 
— Скажу тебе откровенно, — нерешительно начал Владлен. Невидимые крошки на столе к краю его стал сгребать, на пол их сбросил. — Скажу тебе откровенно... Ещё недостаточно иметь, теперь важно сохранить то, что удалось... накопить, — он запнулся, сказав редкое для него слово. Растёр жирную грудь под халатом натурального шёлка с такими широкими рукавами, что в них и пролезть можно.
— Но у тебя в нескольких странах... всё это, — и тоже запнулся.
Правду сказать, юношу живо интересовало, где и сколько «всего этого». Но как человек воспитанный не мог спросить прямо, на какое содержание он может рассчитывать? (Всё так дорожает…)
— Там, — поднял палец кверху Владлен, — всё под контролем.
Ещё со стола крошки сбросил. Встал, рукава халата у него короткие — не спустя рукава он ходит по этой земле; широкие –– и на несколько человек бы хватило.
— Ещё немного, ещё чуть-чуть, — сказал Владлен с улыбкой примирения на широком лице. Он ещё хотел сказать, что были прецеденты с людьми из России, которые «не понимали», за что и поплатились. Правильно сказать: понимали слишком буквально выполнение своих обязанностей «здесь». Хорошо бы в это время посмотреть ему в глаза, подумал Владлен Афанасьевич. Пристально посмотреть, чтобы он понял, больше, чем я сказал, но решил: на сегодня сказал достаточно. –– Ещё немножечко-немножечко времени, Сержик, что бы я мог достаточно проявить себя, –– а сам с удовольствием наблюдает развитую упражнениями грудь своего молодого друга. Он встал, легонько поглаживая пальцем любимый свитер, погрузил губы в так приятно пахнущие кудри. –– Мальчик  ты мой, –– примирительно в щёчку поцеловал его –– всё так же сидевшего за столом и смотревшего отсутствующим взглядом в угол их спецкухни. Холодно смотрел. Замойсковичев встал, прошёлся раз-другой, переходя на заботы сегодняшнего дня.
А день обещал быть не из лёгких. Впрочем, как многие, что были. Но в его платяном шкафу – красивом, а фактически из отходов сделанном, но покрытом дорогим шпоном заморского дерева – было много одежды. Много строгих официальных костюмов, а рядом – широкая полотняная рубаха, расшитая красными петухами, какие носили когда-то по большим праздникам деревенские парни. Всего там было достаточно… Сегодня он предпочитал демократические, простые костюмы известных московских мастеров. Сделав «ручкой» другу, он вышел к ожидавшей его машине с женщиной-водителем.
И пока Замойсковичев перемещался к месту своего очередного «позиционирования», его друг Сергей пребывал в сомнении, усиливающемся в последнее время. Вспомнил себя молодым, фарцовщиком, свой арест, вспомнил опытного Владлена и как скоро он стал радоваться их тайным встречам, и своей обеспеченной жизни. Потом Перестройка началась, а вместе с ней возросла и потребность отомстить «всем этим», что, переглядываясь, ему вслед смотрели. А теперь вот один господин, из тех, о котором пишут в газетах «сам», посматривает на него…
Но продолжим о толерантном Владлене Афанасьевиче. На встречу с представителями польской культуры он теперь перемещается. А за рулем его машины – женщина, которой положено по договору улыбаться, что она делает уже вполне профессионально.
Да… не прост теперешний поборник дружбы между народами. Не прост. Достаточно было в его жизни противоречивого, как это бывает у личности такого масштаба. Потому считаем уместным рассказать о том гнезде, , из которого вылетел и высоко полетел Владлен. Расскажем коротко — на город надвигается гроза, вот-вот польёт дождь, потому только самую суть. И ещё... Эти тёмные тучи напомнили Владлену Афанасьевичу его давний-давний сон. О котором, кажется, мы уже упоминали.  Впрочем, начнём с другого, что предшествовало сну в ту ночь.
Его, мальчика лет десяти-одиннадцати, в тот вечер мама уложила спать рано. У них в гостях был один из её друзей. Мама, средненькая актриса местного театра, но молодая и «всё при ней», была в разводе с его папой. И мстила ему тем, что не позволяла встречаться с сыном. Так вот, её сегодняшний друг в тот вечер хорошо кушал, пил и пел «Кто может сравниться с Матильдой моей...». Потому и уложила мама Владика пораньше.
Подросток проснулся — как кто толкнул его. Он тихо встал и, подойдя к замочной скважине, стал смотреть. В пучке света от настольной лампы он увидел маму и дядю, который хорошо пел про тётю Матильду. То, о чём он слышал от друзей, теперь он видел. Наблюдая за мамой, он испытывал подъём душевных сил, какой бывает от познания большой правды.
В ту ночь он увидел сон.
Они гостят у родителей отца в деревне. Хорошо ему у бабушки: рядом с домом река, вода в ней тёплая. Он в неё заходит, и всё дальше от берега он; ныряет, плывёт «по-собачьи». Отец по берегу бежит, сына зовёт, рукой машет. Но подростку любопытно: за тем поворотом реки, что там? Хорошо ему плыть не делая усилий –– камешки мелькают на дне. Разноцветные, красивые.
Вот, село кончилось. На высоком берегу кладбище, над ним –– маленькая деревянная часовенка. Маковка покосилась, крест в сторону тёмной тучи наклонился. Ещё видно ему как покойника несут, погребальные ленты ветер над гробом поднимает. А стихнет –– они на руки ложатся; как живые, концами шевелят.
Потом... Потом видит, штора на окне его комнаты колыхнулась и там обозначилась фигура. От страха подросток и пальцем пошевелить не может — показалась маленькая рука, она тянет штору, а за ней... за ней, неряшливо одетая, небольшого ростика старушонка. Волосы длинные, но как кто их специально спутал. Рассеянный свет от замочной скважины её лицо освещает. Морщинистое, как сто лет этому лицу. Маленькие ручки впереди себя она поднимает, кривой ножкой пол нащупывает, по стене идёт. Вот шорох она услышала, к Владику поворачивается. Он хочет закричать, маму позвать, но у него нет сил. Всё ближе к нему кривобокая; кровать нащупала, одеяло гладит, на его грудь всем телом наваливается. Смеётся тихо, за шею к себе тянет. Владик напрягается, чтобы кричать...
На этом и проснулся. Потный, он хотел бежать к маме, но вспомнил о чужом дяде, который, было слышно, в это время что-то рассказывал смешное, и они с мамой, сдерживаясь, смеялись тихо, как он только что слышал.
Несколько раз Замойсковичев видел этот сон:, чьи-то мёртвые руки и ленты, что ласкают их. Нехорошо, тревожно ему видеть наяву черты у людей, чем-то — иногда и непонятно чем, — напоминавшие ему о неопрятной, кривобокой старушонке. О своей незащищённости в огромном, враждебном ему мире он мог подумать в это время. О смерти вспомнить.
Давно нет мамы. Отца Замойсковичев едва помнит. Как-то стояли в храме (был праздник), впереди со свечкой Шломхотсейдорский. Один из церковных предложил заказать сорокоуст за упокой души... Все заказали. Заказал и Владлен Афанасьевич. Правда, уже потом разобрался: вместо своего отца Афанасия он своё имя вписал.
Многое забылось за эти годы, но сон этот давнишний не забывается, он всегда при нём. Реален, как эта туча, что уже касается верхних этажей высоких зданий Зеленоярска.
Очнулся Владлен Афанасьевич от воспоминаний, от дум скорбных, когда его автомобиль остановился. Увидел всё ту же улыбку водителя, вспомнил о наметившихся охлаждениях со своим другом и, тяжело дыша, как это бывает у астматиков, он поднялся на этаж областной библиотеки, где была объявлена встреча городской общественности с прибывшими в Зеленоярск представителями культуры из Польши.
С некоторым опозданием вошёл, что было редко, посматривая в зал и на поляков, с которыми уже имел встречи.А с некоторыми –– и приватно, выезжая на прогулку в окрестности Зеленоярска. Приятно вспомнить им их встречи в Москве, припомнить знакомых в каком-нибудь европейском центре, что отслеживает развитие демократий. Достаточно у них общих знакомых, что не говорят пустое: за каждым их словом –– мысль.
И Замойсковичев, как представитель принимающей стороны, тепло пожимает руки членам приехавшей делегации, выражая их руководителю удовлетворение составом прибывших. А получалось это у него хорошо: подойти по-особенному, грудь сделать вперёд, обе руки чуть в стороны. Но правую он всё более заносит вперёд, всё ближе она к руке того, кого он искренне приветствует. Левой, кончиками пальцев, локотка коснётся. Его вид выражает готовность услужить; и в каждом его движении – учтивость к господам из Европы. В глаза заглянет, скажет приятное с улыбкой. Кажется, скажи такому иностранец: «Носки постирайте, на левом дырочка», — и постирает, заштопает. Ещё и погладит, в номер гостиницы доставит в срок.
Неожиданно перед Замойсковичевым разомкнулся круг поляков и к нему шагнул незнакомый мужчина в кожаной куртке. Он энергично пожал руку, назвал себя, сделал улыбку, повернулся и пошёл на место, сзади многих на сцене.
Гости, улыбаясь господину Замойсковичеву и тем, кто рядом, стали рассаживаться в центре сцены, предлагая друг другу сесть ближе к столу. Несколько рук протянулись к центру у стола, предлагая достойное место Замойсковичеву. Все расселись, улыбки их не столь заметны, а всё явственнее на лицах проявляется желание слушать. Владлен Афанасьевич встаёт, себя называет, присутствующих (человек двести) благодарит за внимание к этой встрече, организованной областным комитетом дружбы между народами. Ещё раз он выражает удовлетворение столь представительным составом прибывших. (Фотографические вспышки, едва уловимое жужжание камер и аплодисменты всякий раз после названной им фамилии.) Но меняется лицо Владлена Афанасьевича, как бы в сомнении он. Чувствуют присутствующие: что-то неспокойно в его груди, откроет ли автор проекта встречи сокровенное; что терзает его? Взгляды обращены в его сторону.
И он начинает так:
— Меня беспокоит, если не сказать больше, удручает позиция современной интеллигенции России, так и не познавшей в полной мере нашего великого соседа. Стоящего в едином строю с цивилизованными народами.
Он повёл глазами по залу. Голос у него мягкий, даже певучий, но, ободрённый возгласами согласия, Владлен Афанасьевич начинает говорить жёстче.
— Несказанно велико влияние Мицкевича и Шопена на Пушкина и Чайковского, — он сделал кулачок, поднял и опустил его. — Я бывал в Варшаве и заверяю вас, сегодня нам есть что там посмотреть и послушать. Есть над чем подумать, — разжал розовый кулачок, по шву широких штанов руку вытянул. Дама в первом ряду платочком глаза промокнула; рядом с ней — старичок, он голову приподнял, как это бывает, когда человек наконец услышал правду.
— Заметное влияние на польскую культуру оказала и русская. Мы знаем это, нам есть о чём сегодня поговорить, — этими словами открыл встречу представитель зеленоярской общественности. Согласно кивнув в сторону хлопков из зала, он стал устраиваться на мягком сиденье широкого кресла. Переводя дыхание и вытягивая под столом подагрические ноги –– любил он покушать хорошо, мясное предпочитал.
Начались выступления гостей. Руководитель польской делегации поблагодарил присутствующих дам и господ за то, что в это непростое время они нашли возможность прийти на встречу. Лестно отозвался об областном комитете дружбы между народами за приглашение посетить город на берегах великого озера. Сделал полупоклон в сторону Замойсковичева за организацию этой встречи. Взгляд на нём остановил, вокруг глаз морщинки лучиками пошли… И он стал высказывать осведомлённость о новом прочтении Священного Писания. Да, есть чем гордиться сибирякам-зеленоярцам!
— Благая весть пришла к нам из самых недр Сибири, — в начале тихо, но всё более взвинчивая себя, он «говорил, говоря». — Весть шагнула через Атлантику! Пан Замойсковичев, — рукой на новоявленного евангелиста указывает, — его известность шагает по миру, охватывая всё новые континенты.
От избытка чувств он головой помотал и выдохнул много воздуха.
Вот и всё. В кратком изложении. Не стоит о том, сколько раз поляк расстёгивал и застёгивал пиджак, руки к небу поднимал, ладошкой воздух рубил. Людьми, что в Сибири живут, восхищался. Не суть это. А суть в том, что Благая Весть ходит по Европе, люди хорошие живут на необъятных просторах Сибири. Культурные!
Он сделал несколько небольших шажков в сторону красивой брюнетки и галантно поцеловал ей ручку. Брюнеткой в костюме, облегающем стройную фигуру, оказалась руководитель зеленоярской культуры. На это она мило сконфузилась.
Вернувшись к краю сцены, потерев руки, поляк стал представлять приехавших из Варшавы. Не назвал он лишь того, что в стороне от других сидит. В кожаной куртке, ногой в ботинке покачивает. Его наблюдает.
Первым из гостей был представлен режиссёр-документалист, сделавший несколько удачных литературных обработок воспоминаний спецпереселенцев. Лицо у режиссёра смуглое, очки фиолетовым отсвечивают. «Воспоминания переведены на несколько европейских языков и тепло встречены общественностью, — ладошку в зал показал руководитель делегации, как этим успокоил сомневающихся в профессионализме присутствующего здесь режиссёра-документалиста. — В этом вы можете убедиться, приобретя книжку. По весьма скромной цене», – кивнул он на стопки книг на столе.
Следующим был назван поэт. Стриженный давно, с большим бантом вместо галстука. Поэт легко встал, поклонился, легко сел и продолжил поглаживать седеющую бородку-клинышек, любимый ниспровергателями от интеллигенции.
Далее руководитель поляков посмотрел на дверь в глубине сцены: из тихо открывшейся двери вышел и, опираясь на костыли, стал перемещаться к свободному креслу ветеран известных революционных событий на Гданьской судоверфи. Несколько человек на сцене поспешили ему помочь. Активист «Солидарности» был представлен публике и она тепло приветствовала его.
Ещё какие-то приехали... Они потом говорили...
Человек в кожаной куртке ногой качает, головы не повернёт. Начались выступления гостей.
Архитектор, он же руководитель делегации, говорил вначале о зодчих прошлых столетий, называл известные миру имена. Настойчиво предлагал не останавливаться на достигнутом, а шагать в ногу с прогрессом. «Проблемы, которые неизбежны на пути, давайте же преодолевать вместе, — говорил. — Мы живём в совершенно уникальное время. Мы имеем значительный культурный потенциал», — и узкая полоска белого платочка хорошо смотрелась на фоне его серого пиджака. Она, этот признак внешней благопристойности, имеющий внутренние основания, хорошо заметна на фоне нечищенной обуви и застиранной одежды граждан некоторых стран. Сразу, по пересечении границы.
Да, разные люди собрались в зале, уровень их подготовки в архитектуре не ровен. И тему выступления архитектора-авангардиста не назовёшь лёгкой. Но видно же — образован, старается докладчик.
— Позвольте рассказать о работах, какие выполняются группой ведущих специалистов нашей творческой лаборатории, — начал он, как бы сомневаясь: нужно ли говорить, поймут ли? — Суть их состоит в том, чтобы напомнить обществу, как ранимы люди. Вот почему в наших проектах для стран, скажем так, ещё делающих первые шаги в сторону демократии, в которых стоит проблема прав человека (ладонью лоб потёр), — мы предлагаем систему жизнеобеспечения зданий располагать не скрытно, не внутри зданий, не по укромным местам, а снаружи, по стенам. У всех на виду.
Он сделал несколько тихих шагов в задумчивости. Выше голов в зале  смотрит.
— Канализационные выпуски из квартир согласно проекта выходят на общую лестничную клетку. Всё выполнено из прозрачного стекла. Хрупкого, бьющегося от грубого обращения, — лицо скорбное. По сцене он ходит; веки усталые, вот-вот сомкнутся. — Прозрачные... Мы должны знать, кто живёт рядом, — повторился.
«Как несовершенен этот мир, как много надо ещё работать!» — мог бы кто вскричать в поддержку современных Леонардо и Растрелли, но нет, не было такого, а вместо этого крик из задних рядов: «Погодите, по-го-ди-те, а как же... если кто-то ударит, наконец, наступит на трубу?.. Вонь же пойдёт по всему дому!». Голос у неинтеллигентного человека застуженный, какой бывает зимой у мужиков на строительной площадке.
— Об этом и речь, — встрепенулся докладчик. И улыбнулся отечески, как это бывает при неразумном дитя. — Чем больше мы будем знать о ранимости тех, кто рядом, тем больше мы их будем беречь, — ответил инженер человеческих душ. — Вопросы есть? (Ещё в задумчивости прошёлся). — Вам я могу сказать по секрету: в Москве уже идут переговоры о внедрении наших разработок в типовые проекты этой страны, — и указал перед собой пальцем.
«Ты чё, мужик?!, — тот же голос со стройплощадки. — Серьёзно?» Какие же они все эти строители грубые, даже если и польские корни у них.
— Вопросы есть? — не удостоил архитектор ответом строителя с задних рядов, а, повернувшись к человеку в кожанке, кивнул ему.
Следующим выступил поэт. Стихи читал. Если без затей, то выходило у него так: некто, коварный и злой, лохматый, как медведь, появлялся из мрака подземелья. Причём, появляется он не первый раз. На голове рога, а на них написаны слова богохульные: «Имперское мышление». Слышится зубовный скрежет. Дурной запах от лохматого... И, в надежде на понимание присутствующих, поэт сжимает пальцами нос (оживление в зале). Но автор не теряет оптимизма, он знает, он верит: придут люди в белых халатах, они сразятся с лохматым и повяжут исчадие ада. «На куски порвут!» Вот такие стихи... Приличные аплодисменты были ему наградой.
Слово взял известный в Европе этнограф.
Он рассказал о недавно прошедшем в Варшаве серьёзном научном симпозиуме, где он имел честь выступить. Там он сказал прямо: народы, селившиеся в устье Вислы, по берегам Балтийского моря, произошли от древних греков. Только очень древних.
Из шкатулки, стоящей перед ним на столе, он вытащил матово поблескивающий предмет. И стал его поворачивать, показывая уважаемой публике со всех сторон. «Вы видите, видите...», — говорил, поворачивая. И правда, сбоку предмета была какая-то дырка. Закончив демонстрацию, этнограф бережно опустил археологическую находку в шкатулку. Ключиком в замке щёлкнул. И, как после хорошо выполненной работы, откинулся на спину своего кресла. Ладонь на шкатулке держит: имеет лицо, не допускающее свободного толкования ученого предмета.
— Давно надо было сказать об этом! — крикнул кто-то, видимо, один из потомков греков. — А не ходить вокруг да около.
— Пора сказать, наконец, кто есть кто! — поддержал его старческий голос с первого ряда.
Достаточно было желающих выступить, о наболевшем говорили из зала. Говорили о тревожных предчувствиях. Какой-то видный мужчина сказал о необходимости дальнейших изысканий в этнографии. Дама почтенного возраста говорила о своём понимании прочитанной поэмы. Пальцем тёмному углу в зале погрозила.
Встал режиссёр-документалист. Он взял со стола книгу, раскрыл её на закладке и, подняв повыше, стал говорить:
— Мы должны признать факты гонений малочисленных народов титульной нацией, — в подтверждение этого он тыкал пальцем в фотографии грустных
лиц. — Конечно же, если они находятся вне правового поля цивилизованных  государств, — опустил руку с книжкой, бережно её на стол положил. — Посмотрите, как много нынче вымерших улусов на Крайнем Севере, — бережно касается кончиками пальцев книги. — Совсем вымерли. (Кстати, сам он из каких-то смуглых широколицых народов, но, видимо, находящихся в правовом поле: лицо свежее, здоровье излучает. Прекрасно одет. Дымчатые стёкла очков скрывают глаза не от греков. Пусть и самых древних). — Далеко в горы ушёл олень, — головой он качает. — Как это бывает при режимах, выстраивающих жёсткую вертикаль власти, — паузу держит печальник.
Тихо в зале. Только слышно, как застонал где-то старичок, сочувствуя малочисленным народам от запустения северных улусов и худосочности трав, где когда-то колосились тучные нивы. Ещё кто-то всхлипнул, видимо из-за того, что ныне не резвятся в тех местах медвежата. Не улыбается на полянке их мама, не уверенная в будущем своих мишуток и маняшек. В сомнениях она, тучи заволокли небо, стада медведей потянулись в тайгу. Нынче они корой с деревьев питаются, да клюквой, выросшей ещё до «вертикали». Как не скорбеть о случившемся... Старик во втором ряду засморкался в платочек.
— Пора сказать прямо — кто есть кто! — прозвучал уже знакомый голос из зала.
Владлен Афанасьевич голову клонит. Руководитель зеленоярской культуры пальцы сцепила, мнёт их. Глаза опустила.
Некто, невысокого роста с обозначившимся животиком, какой бывает от макарон, подвижный и загорелый, как итальянец, решительно поднялся со стула. Сверкнул очками: «Польский народ понимает, какая дистанция, — указательный палец поднял, — отделяет последние столетия русский народ от руководителей. Ве-ли-ко расстояние между Центральной Россией и необъятной Сибирью, с её огромным потенциалом развития, — вздохнул в микрофон. — Вам, более чем кому-либо в этой стране свойственны раскрепощённость, смекалка, инициатива, — не стоит на месте «итальянец», полы пиджака в движении, смуглая лысина поблескивает. Вот-вот микрофон из руки отлетит в сторону. Говорит без акцента, на «а» ударение делает. — Скажу прямо: вы имеете свой национальный менталитет, настоянный на немецкой аккуратности, приправленной польским свободомыслием, — резко выдохнул в микрофон. На цыпочках привстал. — Сибиряки! — крикнул в зал с надрывом.
Владлен Афанасьевич поднимает массивную голову на не тонкой шее.
(В последние годы он любил побаловать себя особенными тефтельками из цыплёнка. И непременно серенького, не фабричного. Сыры любил с пищевой плесенью, а к ним что-нибудь из вин — сухих, выдержанных). Закончив эмоциональное выступление, «итальянец» к нему направляется, садится рядом на стул, оказавшийся в это время свободным. «Я вас умоляю, — наклоняется к нему, в ухо дышит неспокойно, — стучитесь в двери Европы. Стучите, стучите и вам отворят», — пальцами доверительно его рукава касается, в глаза заглядывает. И смотрит, смотрит... Понимающим взглядом ответил на это либерал.
Потом выступала дама от областной культуры. Она говорила: «Усилилось желание лучших представителей нашей культуры шагать в едином строю с европейцами. Надеюсь, в общеевропейском доме и нам будет отведена комнатка», — улыбнулась шутке. Мило головкой тряхнула, прядь волос убрала с глаз, ими в человека в кожаной куртке стрельнула. На что тот кивнул.
Заканчивался второй час встречи. Ещё какие-то говорили, из зала на сцену поднимались, с необходимостью «что-то делать надо» соглашались. Из зала возгласы одобрения иногда. Иногда хлопали. Менялись лица, говорили, уходили, садились на место. Как кто калейдоскоп крутил.
Полненькая дама из Польши, похожая на русскую курсистку, три минуты зудила: «У вас мало женщин в законодательной и исполнительной власти... Смелее!» — рукой над собой махала. Платье до пола, лицо нервное. Пенсне на носу.
Второй час встречи заканчивался…
Неожиданно встал и заговорил невидный такой, из пятидесятилетних, какие ходят в застиранной одежде:
— Не надо нам вашей комнатки в общеевропейском доме!
А дальше ещё хлеще:
— Не надо нам спецпаек. Пусть и по повышенным оккупационным нормам, — указательным пальцем у лица качает, как предупреждает: «Не надо!» — им же по спинке переднего кресла постучал. Культурно одетая бабушка на него оберну
лась. — Слава Богу, в России ещё остались люди, не меняющие честь на калорийную пищу, — неспокоен человек в лоснящемся от стирки-глажения гал
стуке. — Не хотим мы зданий с коммуникациями наружу.
«Мы», — говорит, а это — вызов.
На сцене переговариваться перестали, в зале не кашляют. Один с места привстал, в глаза «застиранного» смотрит пристально. Скоро кивать начинает сочувственно, видимо, синдром определил. Поворачивается к сцене, его озабоченность нездоровьем гражданина и там видят.
А мужик, который «мы» говорит, так себе: роста среднего, сутуловат, лицо грубое, землистое — как бы мало ему досталось в жизни воздуха свежего. Как не видел он шмелей, запутавшихся в траве! Типичный Иванов с носом картошечкой; если есть от него запашок перегара, то и портрет будет окончен. Но не было перегара, землистое лицо подвижное, губы тонкие. Открылки носа раздуваются, ямочка на подбородке говорит о характере. Да, именно такие, с открылками и ямочками, имеют склонность останавливать плавное течение беседы в собрании приличных людей. Своим присутствием такой может разрушить благопристойность: позыркает глазищами по сторонам, на одного-другого посмотрит с глумливой улыбочкой, и всё. Не будет плавного течения мысли, вектор беседы, как стрелка компаса, в сторону дёрнется.
Вот и теперь вместо положенной осанны, «типус» — об оккупационных нормах; не о борьбе демократии с мировым терроризмом, а о калорийности в продуктах. Странный человек, странным было и его имя — Марк, и это при фамилии Иванов!

...Как от толчка проснулся в то утро Иванов, через пласты отрывочных снов пришло забытое. «С кем вы все останетесь, когда нас изведёте? — говорил он, ещё молодой, следователю-чекисту. — С ними? — кивнул худой головой на нетолстой шее в сторону окна шестого этажа, выходящему в «колодец» двора. Отсюда, из кабинета следователя, было слышно, как, не останавливаясь, по кругу мчались автомобили, огибающие памятник Дзержинскому. Мчались потому, что остановка запрещена! — На откровенность следователь вызывал, — не зло вспомнил Иванов. — Вот и получили откровение», — и посмотрел через пыльное оконное стекло своей гостинки. За ним посреди унылого двора в детской песочнице кто-то спал. Широко раскинув руки и пуская ртом пузыри, спал свободный человек, пренебрегая бабушками на скамейке. «Ну, какой скот, а?» — говорила одна в подшитых валенках, заканчивая вязать маленький носочек. «Гегемон», — соглашалась другая, видимо, из образованных.
Вставая, вспомнил Марк и про объявление во вчерашней газете: из Польши в город приехала делегация работников культуры. А поляков Марк Иванов не любил. Ещё американцев не любил. Многих он не любил. Себя не любил, например. В церкви в этом каялся, оправдываясь: мол, никому плохого не сделал. А батюшка, выслушав, к уху наклонился, кажется, спросил: «А за что нас, народ-то, любить?». Тем и успокоился Иванов, с тем и причастился. (Уже выходя, посмотрев на двух священников, сказал он себе: « Нет, не пойдет русский за переевшей церковью, а станет слушать какого-нибудь случайного крикуна, - и, копнув еще, закончил, - как это случилось в семнадцатом. В советское время лицом православные служители были добрее. Участливее»). 
«От ужина остался минтай, — вспомнил он, открывая холодильник. — Схожу, пожалуй... Всех приглашают, — по щербатому полу в мятых тапочках ходит. — Можно картошку сварить, — лицо в зеркале рассматривает, залысины пальцами гладит. К холодильнику идёт, а тапочки у него по пяткам шлёп-шлёп. По радио какой-то мужик девическим голосом поёт,  замуж просится. На свою горькую судьбину жалуется мужик. Потом начинает успокаивать слушателей, вспоминая, как много у него друзей.
«Но сказано же в Писании: "Возлюби ближнего своего"», — в сомнениях Иванов, не хотелось ему «не любить», но, повторимся, себя он тоже... редко любил — залысины вот-вот с его голой макушкой соединятся.
Итак, Иванов, мужчина одинокий, невидный, ближе к вечеру направил свои невидные ботинки, изготовленные местной артелью и купленные в магазине «Для экономных», — в сторону областной библиотеки. Там он и встал, раззуженный заявлениями об успехах ихней демократии, чтобы спросить у польской культуры... Если бы просто спросить. Нет, он встал, имея в своей фигуре напряжение: плечо вперёд, подбородок с ямочкой неспокоен, указательный палец у лица держит.
Владлен Афанасьевич, чувствующий тонко, но прежде главный здесь поляк, поняли нестандартность ситуации. Переговариваться между собою на сцене перестали. Подобралась руководитель местной культуры, губы сделала гузкой, готовая назвать цифры культурных мероприятий, проведённых в последнее время, сказать о запланированных.
(Кстати. Вовсе не ей принадлежит метод выражать мысль столь оригинальным способом. Это её мама в славные комсомольские годы делала «гузку», когда надо было выразить несогласие с теми, кто ещё недостаточно понимает о временных трудностях «текущего момента». Теперь её дочь успешно применяла «метод», иногда усиливая его разводом рук в стороны: "Что с него взять?").
В кожаной куртке ногой перестал качать, острый носок ботинка рассматривает. На сцене поняли: в зале чужой. Те, что рядом с Ивановым, отстранились, как если бы он полюс  компаса поменял.
— В книге английских авторов Сардара и Мерил Дэвиса «Почему люди ненавидят Америку» утверждается, в частности, что в Западной Европе американские спецслужбы подвергали пыткам беженцев из Советского Союза. Разумеется, тех, кто им был нужен. «Ломали», как говорили у нас в лагере, — пальцы с покусанными ногтями рассматривает. Молчит, лоб морщит, как вспомнить что-то хочет. — Разрушали здоровье у невинных людей... Даже общество по защите животных не защищало…
— У вас есть вопрос? Конкретный! — резко встал со своего места молчаливый мужчина в кожаной куртке. — Хватит нам ваших инсинуаций, — кистью правой руки от себя «инсинуации» откинул.
— Есть. Я хотел бы спросить: будут ли преследоваться на территории вашей страны поляки, что, нарушая права человека и всякие там хельсинские соглашения, принимали участие в пытках беженцев из нашей страны? Повинных в том, что оказались нужны, но не хотели лезть в политику с её единой Европой и наднациональными компаниями, — помолчал немного и... совсем ядовито, — с их «взаимовыгодной торговлей», — открылки носа сильнее задышали. — Мы уже тогда это! всё понимали, — на сцену кивает. — Итак, вопрос: будут ли те поляки преследоваться в Польше, если они сегодня имеют ваше гражданство? — лицо у Иванова в красных пятнах, в сторону шеи они увеличиваются, воротничок рубашки увлажняют.
«Можно было рассказать о комнате без окон, покрытой внутри звуконепроницаемыми матами. Много белого электрического света и ни единого звука! — подумал Иванов, оглядываясь назад на сиденье. — Да найди свидетелей, приведи их в этот зал — не поверят!». И он сел. Давнего зэка вспомнил. «Не надо рассказывать всего, — говорил он, пытаясь рассмотреть через покрытое мелом окно палаты Института судебно-психиатрической экспертизы. — Не поверят же. Им так удобнее... Могут и в психи записать».
Ещё привстал с места умеющий смотреть пристально, выказывая этим своё понимание. Головой скорбно качает диагност: подлечиться бы гражданину надо. Обострение у него.
Замойсковичев за соотечественника стыдится, глаза прячет. Рядом дама, она руками разводит — в семье не без урода! Не зря она руками разводила, не напрасно Владлен Афанасьевич глаза опускал. В зале было достаточно тех, кто улыбались «выступившему товарищу» снисходительно: ну а дальше-то что, мил человек?
Разные люди собрались в зале областной библиотеки. В основном социум, что аккуратно поворачивает голову к тому, кто говорит. Была прослойка интеллигенции — активная, страдающая от амбиций «вертикали власти» и сочувствующая запустению северных улусов. Правда, был там ещё один мужик... Немолодой, не стоило бы о нём и говорить, если бы он не стал кричать на сцену.
Итак, гости уже поглядывали на строгого мужчину в кожаной куртке, готовясь услышать заключительное слово, а соскочил со своего места какой-то тип, кричит с надрывом:
— Это вы, собравшись со всего света, ездите, ненависть вызываете, которая обернётся против ваших соплеменников. Вы-то и есть настоящие ненавистники! — передохнул как туберкулёзник и опять к сцене: — Вот я бывший заключённый. Но и в зоне я не видел таких петухов, — головой мотает в стороны. — Подработка тут у вас, сходняк! — зло смотрит. Потом присматриваться стал к сцене: — Ха! Ишь ты — слинял судак, — в Замойсковичева взглядом упёрся, а у самого всё ближе кашель к горлу подступает. От этих слов бывший народный судья лицом поменялся, карман пиджака стал нащупывать. Пистолетик он там иногда носил. (Вот так и встреча культур!). А зэк ещё смотрит на сцену: — А ты волосы выкрасил. Фуфломёт! Ты такой же поляк, как я монгол, — в сторону «итальянца», садясь и остывая, — разжигают тут ненависть.
Из кармана платочек достаёт, ко рту прикладывает. Дышит через него. В глазах явная... нелюбовь к тем, кто на сцене. Вот сколько может накопиться в человеке «всего этого». Сразу всё выдал, что и понять невозможно: какие-то монголы, безжалостные к соплеменникам, выкрасив волосы, куда-то уехали, не то вот-вот нагрянут с визитом. По дороге фуфло мечут... Судака поймали.
Будто бы вскинули на него свою аппаратуру СМИ, но тут же и отвернулись от мужика — как по чьей-то команде. Известное дело, не любят они тех, кто по жизни гуляет сам по себе, о него и споткнуться можно. А мужик неопрятен, волосы взъерошены — и вправду походил он на кошку, что гуляла сама по себе. (А фактически, если разобраться, за что этих животных любить, если не гуляют они в стаде? Жвачку не пережёвывают...).
Скажем так, не ровно проходила встреча культур и профессионалов от дружбы между народами. Не по плану. Да и какой может быть план в этой стране, можно ли предусмотреть какого-то строителя, желающего свою образованность показать, или, скажем, бывшего зэка, от чрезмерного обрусения изъясняющегося по «фене». А этот, который про пытки, так тот вообще «с приветом». А ведь как хорошо начали: надо сделать возможное, чтобы избежать повторения прошлого, избавиться от рецидивов в настоящем, это и будет гарантом европеизации России. Один из зала даже крикнул, мол, сибиряки и сегодня готовы.
Но... случилось непредвиденное. В то время, напомним, резко встал со своего места молчаливый в кожаной куртке. Он с видимым нетерпением выслушал вопрос, выкрикивания про «монголов» и шагнул к краю сцены. Лицо решительное, движения рук, поворот головы — энергичны. Объективы направлены на него.
— На крики людей сомнительного здоровья не отвечаю. Что же касается упомянутых английских авторов... Они недобросовестны, они куплены. И мы не желаем слышать о грязных играх спецслужб, — в сторону Иванова. Улыбнулся снисходительно, с пониманием. — Я польский консул, только сегодня скорым приехал из Иркутска, чтобы от имени своего правительства приветствовать встречу представителей польской культуры с общественностью Зеленоярска. Понимаете, встречу культуры с прогрессивной общественностью города, — повторил в сторону Иванова. Нашёл в зале и того, который про монголов, посмотрел проницательно. — Необходимость подобных встреч всё более очевидна.
Лицо у консула породистое, жесты продуманы. Вытянет перед собою руку ладонью вниз, крикнет: «Пане!» — да так крикнет, что отблеск прежних сражений в его глазах люди увидят.
— И как считаем мы и наши друзья, значение их в этом десятилетии будет только возрастать! — консул в полной тишине прошёлся по сцене. — Я говорю по-русски, но теперь стану говорить на нашем материнском языке. Языке, приобщившем нас к европейской культуре. И стал упоминать «терроризм». Понятными были и «империя», «амбиции». Говорил консул недолго, но весьма содержательно: Европа, Польша, интеграция. Панами величал присутствующих. Движением ладони отсекал в сторону от них «империю» и «амбицию». Слушали его внимательно, если кто и кашлянул, то по крайней необходимости. Он же, не переставая, ходил, мысль подчёркивая, взгляды в зал бросал. Один раз руки за спиной немного подержал, но что-то не состоялось у него в этой позе — не его это. Ещё ходил, ещё говорил... А закончив выступать, сел, ногу на ногу бросил. И в каждом движении его — сдерживаемая сила.
Как положено, с заключительным словом выступила принимающая сторона.
О пользе взаимопроникновения культур, о дружбе Пушкина с Мицкевичем сказала дама. Руки прижимала к груди, к костюму, хорошо пошитому.
А Замойсковичев в заключительном слове начал с Сахарова:
— Великий сын России Андрей Сахаров мечтал о создании влиятельных европейских структур, способных  защитить права человека. Структур, способных пресекать в корне хаос в цивилизованном мире, — и строго посмотрел в зал. — Да, через интеграцию высокоточных технологических разработок Запада с сырьевыми ресурсами Востока, — голос крепчает. — Да, в едином порыве раз и навсегда мы покончим с международным терроризмом. Не позволим, — бабьим лицом крутит.
Ладошки розовые, подушечки на пальцах мягкие вместе сложил. Залу их, сложенные, показал. А там — пальчики, которыми он ручечку держал, подписывая когда-то приговор «отщепенцу» Радзивиллу, отсидевшему по лагерям девять лет (три добавили за побег). Ныне больному туберкулёзом и очень нехорошо чувствующему отбитую почку. Те же пальчики восемь лет и старику подписали. Садоводу, тому, который о каком-то там попрании личности талдычил на суде. (Умер в лагере. И года не протянул.).
— В последнее время я часто думаю, что страна, давшая миру Пушкина и Бродского, Менделеева и Сахарова, Чайковского и Ростроповича, Анну Павлову и Рудольфа Нуриева, должна вернуться в мир истинных ценностей, — Замойсковичев сделал паузу продолжительной. Из тех, что говорят больше слов. Взглядом прошёлся по головам в зале, правым глазом на консула посмотрел.
— Надоел, дамы и господа, надоел этот квасной патриотизм. Тот, о котором Толстой сказал как о последнем прибежище негодяя, — опустил он в бессилии руку.
— Какая же он умница! — тихо говорил во втором ряду старичок, кивая седенькой головой.
— Образован, образован, — соглашалась рядом бабушка, из хорошо причёсанных.
— Я его помню ещё по судейским делам, — ей на ушко говорит дедушка. — Два друга было у меня... Вместе ходили смотреть.
— А что с ними? — не против знакомства была одинокая женщина.
— Померли. Вот бы порадовались. Какая же он умница.
— Умён, ничего не скажешь, — и старуха с тёмно-каштановыми волосами, причёсанными хорошо, бросила восхищённый взгляд на сцену.
— В цивилизованном обществе, если оно действительно цивилизованное, а не выдаёт себя за таковое, должны преследоваться лица, не только совершившие насилие, но и за деяния, направленные на ограничение прав и свобод человека, — негодовал тем временем со сцены Владлен Афанасьевич, вплетая в своё заключительное слово идеи из научного труда «Содомия и права человека...» — И мы будем бороться с теми, кто тормозит процесс демократизации общества! — ладошку впереди себя резко вскинул, как восклицательный знак этим поставил. — Дамы и господа, друзья, спасибо за внимание, — и, повернувшись к консулу, он посмотрел на него. На что консул кивнул согласно.
Сидения кресел застучали, в сторону выхода движение обозначилось. Рядом с Ивановым сказали «вшиско», а он не любил это слово. (Ещё не любил он польское «падла»). К столу подходили люди, интересуясь книжками, а там Владлен Афанасьевич, он в окружении: «Поймите, это рецидив застарелого мышления... Время нужно», — убеждал. Волосы у него редкие, белые, гребешком стоят. Пальцы прикладывал к лацкану нового пиджака — из настоящего английского твида изготовлен тот пиджак. На его гладком лице улыбка, с ней он и руки пожимал полякам.
— До завтра, — говорил каждому.— Очень, очень рад, — консулу. — Если бы вы предупредили о приезде (огорчился), мы встретили бы вас согласно вашему статусу, достойно, — говорил, не убирая улыбки. С ней и на улицу вышел.
«Прогуляюсь», — сказал он ожидавшей женщине-водителю, зонтик из машины взял, хохолок пригладил. «Добрый вечер вам», — это кому-то из встречных, незнакомых ему. И улыбнулся, учтивый. На главную улицу повернул, дважды профессионально оглянулся  и, не обнаружив слежки, успокоился. «Добрый вечер вам», — кому-то ещё улыбнулся. В хорошем настроении он, зонтиком помахивает, на тёмные тучи, уже касающихся крыш высоких зданий, посматривает. «Надо бы поскорее узаконить наши отношения. В Европе», — приятно ему вспомнить о Серже. Из хорошей семьи, единственном человеке, который по-настоящему дорог ему. Любил его уже и за капризы, что стоят всё дороже.
В хорошем настроении прошёл он два квартала. На пересечении с улицей Питерсона мимо его быстро проехала иномарка с затемнёнными окнами. Скоро он услышал звук удара, а потом и протяжный затихающий крик. Недалеко от Центральной городской библиотеки он увидел несколько человек, уже окруживших лежащую на земле старуху. В спецовке строителя и в сапогах, обрызганных известковым раствором. Старуха билась головой об асфальт, мычала, а изо рта обильно шла розовая пена. Замойсковичев постоял с минуту, про себя зевак осудил: «Ишь ты, зрелищ им подавай...». И пошёл дальше, стараясь не вспоминать растрёпанные седые волосы и звук скребущих ногтей по асфальту. А у него был выработан метод — в такие минуты вспоминать о приятном: «Надо поскорее узаконить наши отношения,— стал думать о друге. — Ныне не борьба каких-то надуманных идей, а идёт откровенная, системная война за ресурсы. Святая святых. И во всём мире. Мы это понимали всегда», — всё дальше он уходит от того места, где как железными ногтями скребла по асфальту заслуженный строитель. Она, отдавшая свои лучшие годы возведению больших зданий, надеялась получить в них место. И вот... розовая пена, оседая, обнажает износившиеся, гнилые зубы, а Владлен Замойсковичев шагает, всё ближе он к «Дому для безродных». Уверен, ему не станет холодно и в Европе. Он достаточно поработал для этого… И он красиво перебросил зонтик с руки на руку.
А тот, который о Сардаре с Мерилом Дэвисом -  Иванов, увидев на дороге мертвого, прокомментировал случившееся так: «И даже не остановил машину. Гад». Вокруг посмотрел, ища сочувствующих. Вздохнул. Потом еще. Обошел двух-трёх, которые сзади. А руки, как это принято у уставших от жизни стариков, за спиной.
По дороге домой наладился вспоминать «встречу культур». Себя винить. «Нет, не так надо было сказать. Надо было...». Потом, откуда и взялось, вспомнил реку, что переплывал. Как же давно это было... Девушку из той, другой жизни, припомнил. Она, красивая, у стены стоит, палец пистолетиком направила на него. И улыбается. Ещё почему-то вспомнил своё письмо по-немецки, написанное на Лубянке для графологической экспертизы. «Я жить не хочу», — писал, а теперь вот у Иванова всякий раз сердце болит от не выпавшего дождя. — В папочке где-то это письмо и нынче лежит», — руку под пиджаком, где больно, держит... Обратил внимание на траву, называемую в Сибири пикульками, выросшую на обочине — близко к проезжей части и потому раздавленную машинами — и здесь у него ассоциации...
Навстречу прошли трое, о которых говорят «всё своё носят с собой». Смеются, о вчерашнем дне вспоминают: кто-то не может вспомнить, как он оказался в другом месте. «Смывка в голову хорошо бьёт», — со знанием дела говорит один и смеётся, довольный. «Из Бурчала, — подумал Иванов о заболоченном участке, примыкающем к улице Энтузиастов. — Весёлые...», — грустно смотрел им вслед. Одна из них, возможно, женщина. Не любил он слабых. Почти ненавидел. И жалел опустившихся. Одновременно.
...Сутулый, прохаживался Иванов в тот вечер по своей комнате. В сумерках думал о разном. Воспоминания его окружают, теснят с годами чаще. Но не о музыке ручья, бегущего по мозаике из разноцветных гладких камешек, не о высоком кедре — к самому небу он тянется! — вспомнил он. Не видал Иванов и шмеля, запутавшегося в траве-цветах. Потому что видел и помнит он свет прожектора, направленного на заключённого, запутавшегося в еже из колючей проволоки. Дышит тяжело зэк, как зверь, загнанный в угол! А над всем этим светит круглая луна: что будет, уже было в веках!..
— Здравствуйте, — скажет он немолодой уборщице, поднимаясь к себе на этаж.
— Ноги надо вытирать, — ответит она, тряпку под ноги ему бросит. Понимает, кому можно — под ноги, мокрую.
— Здорово! — это ему уже на этаже сосед, из пьяни. И смотрит с любопытством, не без превосходства смотрит.
И это, сегодняшнее, он вспомнил в тот вечер. Вот такой он — с несвежим лицом, подкашливающий, делающий четыре шага к окну и обратно, вспоминающий разное. Ходит между кроватью, покрытой старым одеялом, — с одной стороны, и тумбочкой со старым телевизором — с другой. А зовут его Ивановым Марком. Ходит он в сумерках, в пол смотрит, давнее-давнее может вспомнить, как бы со стороны себя увидеть...
Его, маленького Марика, мама привезла к своей маме. Марику было только два годика и сколько-то месяцев, и был он совсем домашним. А там уже гостила его двоюродная сестра Соня. Соня была девочкой большой — ей было три года, и она умела говорить. А Марик — нет, но он уже всё понимал. Они скоро подружились, стали шумно играть в «догонялки» и смеяться. Бабушка их успокаивала, говорила, чтобы они были осторожны и не упали. «Вава будет», — говорила и радовалась, что у неё дом, в котором слышатся детские голоса. Потом случилось так, что Марик перестал играть и стал ходить по комнатам, осматривая их. Сумел даже открыть платяной шкаф.
«Ы?» — с надеждой спросил у бабушки. «Играй, играй, мой хороший, — погладила его бабушка. — Скоро обедать будем. Я вам с Сонечкой приготовила вкусное-вкусное». А он, маленький мальчик, подойдя к входной двери, стал смотреть на неё с надеждой. Дверную ручку потрогал, цепочку на себя потянул. Лицо становилось печальным, потому что его мамы нигде нет. Ещё цепочку тянет, ухо прикладывает к замочной скважине. А там шагов не слышно. И Марик заплакал тихо, горько — как плачут, когда надежды нет. Он плакал, прислонившись к двери и опустив руки — ему плохо, а сказать об этом он не может...
Марк Иванов остановился, увидев, что ходит он босиком по щербатому от выкрошившейся краски полу, освещённый появившейся между рваных туч луной. Большой, круглой. Вечной. И очень холодной. 



ПОСЛЕСЛОВИЕ

Шломхотсейдорский. Он подчинёнными не доволен, о недостаточной заботе о простом человеке им говорит. Москве предлагает завести в Зеленоярск тысяч двадцать семей с Кавказа. Не имеющих ни работы, ни жилья приличного. Обещает им помощь по европейским нормативам. На известное русское гостеприимство ссылается. «Преференции», «нанотехнологии» среди своих говорит. Европейский взгляд он имеет на проблемы. Найдет время выступить на симпозиуме, успеет и с детишками, подвезенными автобусом, в кулуарах поиграть. Всегда найдет чем свою озабоченность выразить, обступившим его журналистам. Об амбициозности проектов, привлекательности инвестиций не забудет с трибуны упомянуть. Фундаментальной науке, большой литературе покровительствует. Благосклонен к известному автору романа о некрофилие и расчленителе трупов, замеченному в последней книге и в каннибализме! Вот такой он – человек европейской наружности, из хорошо подстриженных и гладко причесанных.
А если честно, не кривя душой, он — страшный в своем желании мстить облагодетельствовавшей его стране и народу.
Старицина. Редко выходит из дома Ирина Даниловна. Если кто встретит в магазине — с лицом припухшим она, взгляд не ясен. Соседей сторонится. Доживает она, как может, свой век. Не долго ей уже осталось. Нет, не видать ей своего «понедельника».
Большую, во-истину, головокружительную карьеру сделал пилигрим, пророчествовавший о зарождении индуистко-славянской цивилизации. Опекаемый неизвестными, он имеет известный успех в Москве. В излечении нетрадиционными методами несоматических больных. Около его лечебного учреждения – роскошные машины с престижными номерами. Там прислуга в высшей степени предупредительна.
Научиться говорить Великий Пророк  так и не смог. Толкует смысл его пророчеств и  заболеваний всё та же «худущая и издёрганная» На её голове, как и прежде, паричок сдвинутый набок. Прямоугольный медальон на груди. Большой, с надписью на неизвестном языке.
«Есть, есть во всём этом что-то сакральное,  —  как-то говорили двое из депутатского корпуса.  —  И в пророчествах Великого и в неподдающейся прочтению надписи на медальоне».
«Есть, есть связка»,  —  согласно кивал подошедший к ним из министерских. И он уважительно посмотрел на массивную дверь, за которой ясновидец лечил больного.
Прошлым летом, ближе к сентябрю, на федеральном канале показывали интервью с упомянутым нами автором нашумевшего романа в стихах «Схватка».
- Переведённого на сорок три языка! – восхищалась тележурналистка. — И это только начало… Ожидаете экранизации?
 —  Переговоры в Голливуде прошли успешно,  —   на столике перед знаменитым поэтом не чашка чая, но сигара истаивающая тонкой струйкой дыма. – На главного героя, Демократовича, были приглашены восемь актеров,  —   сигара между пальцев теперь у него, рука в сторону откинута.  —  Самые-самые,  – на спинку кресла откинулся, ногу на ногу положил.  —  Пока мне не известно, кто из них пробу прошёл, - и опять сигара в пепельнице, струйкой дыма истаивает.
 —  Своего рода это  —  «схватка с Бондианой?»  —  не перестает восхищаться теледива.  —  А кто будет играть Чекистовича?
 —  Да уж, нашли… С лицом явного дебила, - ответила знаменитость через губу.
О «гонимых» Захарченковских. Скажем одним словом: богатеют. Но всё сильнее чувствуют  —  не так им комфортно в этой стране.
Владлен Афанасьевич востребован как прежде. В тех краях он считается большим специалистом по проблемным вопросам малочисленных народов Сибири. Приглашают его на тамошнее телевидение, семинары-форумы. Выступая, он почти плачет, скорбя о запустении «северных  улусов». А вечерами, от развившейся депрессии, себе места не может найти. Слышали, ночью плакал, отвернувшись к стене.
Раиса Ивановна, заметно постаревшая, прибаливает.  Но крепится, и, как всякий из нас, надеется на выздоровление. К сожалению, не забывает о ней старуха-строитель, убиенная ею. В холодном поту просыпается пожилая дама, связь она видит с тем, что нынче у неё в семье.
Сын её, Ванечка, женился на богатой наследнице. Как бы, не совсем здоровой. Заметили, к новолунию это у нее бывает.
Виталий, друг сердечный, поговаривают, имеет шанс быть избранным в серьезные властные структуры города. До семьи ли ему?
Завидная судьба у Замойсковичевых. После совершения обряда бракосочетания, на вопрос европейского журналиста: «Как много вы получили поздравлений из России?» Не в меру раздобревший Владлен ответил уклончиво. Ещё, мол, время в России наше не пришло. А рядом с ним – Серж! В строгом мужском костюме, счастливый. Глазёнки от радости блестят. Пожелаем и мы им счастливой супружеской жизни. И чтоб умерли в один день.
И последнее… Иванов. Не по годам состарившийся, страдающий нездоровьем. В проходе между кроватью и старым телевизором он ходит вечерами.
 —  Людей не любит,  —  говорят о нём поломойка и опустившийся алкаш с этажа.
 —  Странный,  —  говорят, работающие с ним.  —  Что-то есть в нём не наше,  —  морщатся.
 —  Есть-есть,  —  соглашаются многие.
Правда, случалось как то, непредвиденное. Молодая бухгалтерша Радзивилл из конторы вступилась за Иванова.
 —  Да что вы, ей Богу,  —  сказала, глядя поверх очков,  —  он же никому и раза не сделал плохо.
На неё посмотрели.
 —  А что он хорошего сделал? - нашёлся один.
 —  А это уже  —  во-вторых,  —  ответила женщина, посмотрев на спросившего продолжительно.  —  Во-вторых!  —  с нажимом на слове, сказала. Очки сняла, резко на стол их положила.
Вот на этом и простимся с Марком, имеющим русскую фамилию. Пусть себе он ходит, не привлекая внимания. Ему есть что вспомнить, о чём подумать в сумерках.
А когда над землёй поднимается луна, большая, круглая, и сквозь пыльное окно она, кроваво-красная, напоминает ему о вечности, он смотрит на пропитанную красным и не знает, что он может в этой жизни ещё.