Зажгись глаголом воспоминаний!

На  улице в Порхове я случайно  встретил нашу соседку, мы раньше с ней жили в одном доме. Она узнала меня, всматриваясь в мое лицо. В конце нашей встречи сказала: « С годами ты становишься сильно похожим на своего отца Михаила Макаровича». Я задумался, вспомнил: недавно, перебирая старые фотографии в старом альбоме, письма, они лежат в нижнем ящике старого шкафа. Они лежат здесь давно. Лишь перед памятными датами я просматриваю, перечитываю, чтобы прошлое со мной заговорило. Эти строки средство закрепить воспоминания. Я любил слушать своего папу, его не торопливый, часто прерывавшийся на самом интересном, для меня, но глубоко переживаемым, моим добрым рассказчиком месте. Теперь, по прошествии нескольких лет, я часто разбираюсь в собственной памяти, опасаясь того, чтобы волна моих чувств не понятно на что, смыло воспоминания моего отца. Я взял в руки фотографию, на ней  наспех химическим карандашом написано число и год. Ниже на уголке: «Не беспокойся, все будет хорошо». Это фотография моего папы с фронта  моей маме. Сколько таких – торопливых обещаний непременно вернуться с войны живым приходило в те тревожные дни. Фотография подколота к наградному листу – медаль « За оборону Ленинграда», № Л 18433 от 27. 06. 1943г. 
Я помню, как приехал погостить, в Хилово чтобы поздравить папу и маму с 50 летим прорыва блокады Ленинграда. Я  спросил  папу:  « Но почему ты нам, сейчас  мало рассказываешь о том времени?»  Папа задумался.  «Ну, расскажи»- попросил я. « Жизнь прошла как одно мгновение. – Начал папа. Не знаю с чего и начать».  Папа вздохнул и начал свой не торопливый рассказ: « Я был призван в мор. флот, попал служить в Таллинн. Да!  Помню, 41 год началась война. Мне даже сейчас тяжело вспоминать наш переход кораблей из Таллинна в Ленинград. Представляешь бесконечный морской простор.  Число не помню. И вдруг немецкие самолеты. Вокруг корабля набухшая гигантская волна, потом столб воды обдает весь корабль, оглушительный взрыв. Вокруг кипела вода, тонули корабли. Сколько моряков поглотила морская пучина. Папа опустил голову и замолчал. Война. Это как большая зимняя ночь. С холодом нестерпимого страха и метелями, бушующими в каждой человеческой душе. Поднял голову и продолжил. В конце 42 нас сняли с кораблей и перебросили на Синявинские высоты. С утра в воздухе вился серый, назойливый, как мошкара, дождь. Капли гонимые сильным ветром, дробились в воздухе, превращаясь в длинные серые тучи. Я стоял на посту. Наша часть спешно грузилась на бронепоезд. Мы отправлялись на фронт. Дым паровоза бронепоезда стелился по земле. Вырывавшийся из паровоза пар, своим шумом нарушал  и без того беспокойную обстановку на станции. Всюду суета, движение, грохот.  Груды ящиков, зенитные пулеметы. Задранные кверху дулами полковые орудия. Шум, крик, ругань: «Давай быстрее, … такую разэтакую! Куда ты прешь!» В другом конце: «Раз, два, взяли!» Грузили орудия. Шинель на мне была мокрая. От холода и ветра било в дрожь. Наконец все погрузили. «По вагонам!» Раздается откуда - то с верху, давно ожидаемая команда. Мы залезли в вагон. Я первым делом, разулся и вылил воду, переодел сухие портянки. Мимо прошел старшина:  «Сейчас, подадут паровоз. Никому не выходить!» Рывок. Толчок. Земля медленно начинает уходить из под ног. «Сейчас наберем скорость. И айда на фронт» - тихо сказал старый матрос. Я стоял у пулеметной щели. Дождь все еще продолжался. Когда долго смотреть на лужи, кажется, дождь каплями поднимается с больших луж. В сером тумане скрылась разбитая, опустевшая станция. Сквозь лохмы паровозного дыма, мимо нас проплывает мокрое  изрытое воронками, не паханое поле. Казалось, стронулась с места и сейчас движется к линии фронта, в молчаливой решимости вся страна. Я был связистом. Помню,нас перебросили на левый фланг. Старшина, построил нас, хотел как парторг, что - то сказать. Оглянулся на передовую и вдруг выпалил: « Кто хронт хочет прорывать коммунистом шаг у перед!» «Ну, мы все и сделали шаг» - папа помолчал и добавил: «Так я стал коммунистом».   Вот мы бежим к своим окопам. Слышу, в темноте кто-то выругался: «Чего так долго?» Нам на встречу бежали фронтовики, которых мы меняли. Они как призраки промелькнули мимо нас. Траншеи не свежие, бока осыпались. Значит, давно тут наши стоят. С вечера моросил дождь. К утру стало подмораживать. Когда из- за туч вышла луна, передо мной открылась страшная картина. Впереди, около немецких траншей множественная скульптурная композиция. Застывшие в ледяном панцире фигуры солдат. Со вскинутыми руками по направлению атаки. Душа не принимала эту реальность. Утром повалил снег. Он как покрывало спрятал  чудовищную картину вчерашнего боя. Вдруг тишину разорвал грохот. Земля под нами закачалась. У немецких траншей земля вздыбилась и повисла сплошной черной стеной. Все смешалось в сплошной гул. Смотрю, из окопа выскочил старшина и поднял нас в атаку. Старшина ругался, стрелял вдруг,  замолк. Голова упала на грудь, осколок мины попал старшине в грудь. Секунда и я ранен, но живой. Меня занесли в землянку, где лежали тяжелораненые. Люди лежали платно друг к другу. Бой затихал. В углу горел светильник, огонь коптел и мигал, разбрасывая тени по стенам землянки. Мне казалось, что это не тени, а кто - то, бесшумно шел между нами, наклонившись над каждым, молился за нас. Ночью в землянку зашли санитары. Слышу у кого- то спрашивают: « Товарищ, куда ранен?» « В ногу». « Ну, давай я тебе помогу, надо вас увозить отсюда». Смотрю, подходят ко мне. На улице близко разорвался снаряд. С потолка посыпался песок. Оглушенные, полузадушенные вонью тратила, мы лежали неподвижно. Хотелось вскочить и выбежать на улицу. Слышу: « Живой?»-  я издаю слабый стон. Меня поднимают, держа на вытянутых руках провисавшее, бессильное мое тело. Понесли к выходу. Остановились. У кого- то спросили: « Ну, дай я на тебя наступлю, где не больно». «А! Валяй!»- разрешает кто- то равнодушно. Меня выносят и кладут на розвальни. Укрывают с верху одеялом, заправляют края одеяла под спину. Метель улеглась. Там на востоке, что- то горит, гулко грохочет желтовато- бурое зарево. Оно мечется, но отблески, дымные клубы расходятся от этого места во все стороны и издали кажется таким большим, устрашающим. « Трогай!»- торопят ездового. Сани трогаются. Куда мы ехали во тьме, я не знал. В госпитале сделали операции. Поправился, воевал, дошел до Кенигсберга. В конце 1944 года нас, моряков отозвали на флот. Появилась надежда жить. Погрузили в товарные теплушки, повезли в Ленинград. По составу пробежал морозный звон буферов, будто в составе везли стеклянную посуду. Состав тронулся. В дощатую стену вагона секло сухой снежной крупой. После блиндажей, где в промежутках между боями мы укрывались, от постоянных обстрелов, сквозь накаты сыпался песок, скрипел на зубах. Белье, землисто – серого цвета, который раз проваренное в бочках из- под солярки сильно пахло. Нас переодели. Мы лежали в вагоне, казалось в не правдоподобной тишине. В маленькие окошки смотрели только верхний ряд.
Мы остановились на какой – то маленькой станции и было щемящее чувство радости, услышать мирные родные женские выкрики, мы скучали по бабьим и детским голосам: «Картошки! Каму вареной картошки!» «Покурим, покурим!» Раздаются голоса: « Красавица, дай покурить!» Женщина весело шутит на распев: « Сама  садила, сама вышла продавать!» Мы ехали домой. От этих, простых мирной мысли мы молчали. Не могли привыкнуть к тишине, к простому человеческому общению . Папа встал. Сходил на кухню. Сел на диван взял гармонь, растянул меха и запел:
- Темная ночь разделяет любимая нас – папа вздохнул, прищурился, как бы вглядываясь в далеко ушедшее прошлое.
- И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь. - Голос тихий, низкий, протяжный.
  Пропев один куплет, помолчал и добавил, продолжая играть:
- Помню, пять суток добирался до своей  части. Прохожу мимо витрины, в уцелевшем стекле вижу, как в нем отражается какой- то рослый матрос. У него запыленный бушлат, лицо, заросшее щетиной. Кто это? От усталости голова плохо понимает. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть, кто идет за мной, уже по привычки, командир нас часто ругал, в бою не сбивайтесь в кучу. Накроет всех разом. Смотрю, за мной никого нет. Тогда я вздрогнул. Остановился и опять посмотрел в стекло. И только теперь я понял. Да это же я! Я! Я стал другим, папа помолчал и добавил. Война  меня еще долго не отпускала из своих объятий. До 60 года тралил мины на Балтике. Папа посмотрел на меня. Похлопал меня по плечу. Встал.
« Пошли, погуляем, дойдем до речки»- И улыбнулся с чувством выполненного долга. Мы пошли к речке. В промежутках между облаками проглядывало солнце.  И вся земля после дождя  засияла таинственными серебряными проблесками. Как если бы все, что было живое в траве и в воде смотрело на нас сотнями круглых блестящих глаз. На каждой травинки, в бегущей волне жил маленький солнечный зайчик. Я подумал, так хорошо бывает один раз в жизни и никогда больше не повториться.
Я аккуратно складываю прочитанные письма.
 Да, они для меня все остаются молодыми. Это так. Но они остаются и верящими, и убежденными до сих пор в том, в чем мы давно уже разуверились. Их письма, для нас, не переписать. И в этой упорной их вере, есть какая - то сила. Может быть, сама сущность победы.