Ванёк - 33 несчастья

Служил в нашей роте Ваня Мотов. Призвали его из какой-то  деревни  Курской области.

В то время армия называлась Советской, и действительно была народной. Через «школу мужества» проходили представители всех слоёв общества. Те, кто избежали этой «почётной обязанности», были детьми «важных» людей, или ущербные здоровьем, и встречались не чаще, чем иномарки на российских дорогах.

Помимо социальных слоёв и прослоек службу в армии проходили граждане всех национальностей, проживающих на территории Советского Союза. К примеру, у нас в роте служили украинцы, белорусы, казахи, марийцы и ещё разной твари по паре. Последнее представление стоит расценивать не более, чем идиоматический оборот, а не попытку унизить чьё-то национальное достоинство. Хотя в речи солдат и присутствовали определения вроде: хохол, бульбаш и чурка, особо уничижительный смысл в них мало кто вкладывал. Человеческое достоинство втаптывали в грязь по другим признакам. Система отношений в солдатской и сержантской среде строилась на таком понятии, как дедовщина.

В определённой ситуации рядовой «старослужащий» мог послать сержанта в нецензурно указанном направлении, без каких бы то ни было для себя дисциплинарных последствий.

Корни извращённого до абсурда понятия дедовщина уходят в далёкое прошлое, когда «забритые» в солдаты молодые рекруты прощались с близкими на четверть века. Тогда ничего удивительного не было в том, что старый вояка, которому перевалило за сорок, прошедший, возможно, не одну военную компанию, «припахивал» молодого парня сгонять в лавку за табаком, калачами, или к исполнению других мелких хозяйственных поручений. Молодёжь не видела в этом ничего необычного, ведь старослужащие годились им по возрасту в отцы, а в учении были их наставниками, передавали им свой богатый опыт, уберегали «салаг» от необдуманных поступков, нередко спасая им жизнь в бою.

Как же нелепо в наше время выглядело, когда солдат, отслуживший год или полтора, из двух положенных,  глумился над новобранцем. В обычной, гражданской жизни, человеку со здоровой психикой и в голову бы не пришло попытаться над кем-либо доминировать, аргументируя своё право на это тем, что он старше на два года, за подобную амбициозность, особенно в агрессивной форме, можно и по мордасам запросто получить, а вот для армии это было нормой.
 
Какой-нибудь сморчок, который и рот-то боялся открыть на деревенской дискотеке, прячась за спины товарищей, мог безнаказанно издеваться над парнем на голову себя выше и в полтора раза шире в плечах. Неповиновение, или попытка ответить обидчику, всегда оканчивались для нарушителя «устоев» весьма плачевно. Его вызывали после отбоя в каптерку, бытовую или туалет, и жестоко избивали.
 
Офицеры знали о подобной практике, и в лучшем случае игнорировали это  status quo. Находились и такие, которые всячески культивировали дедовщину, помогающую, как они считали, поддерживать дисциплину в части. Жалобам от пострадавших, как правило, не давали ход, а жалобщик подвергался ещё большим репрессиям.
 
Верхнее начальство, декларируя на словах непримиримую борьбу с этим уродливым явлением, первоначальной для себя задачей её не ставило, реагируя только на из ряда вон выходящие случаи, такие, как принесение тяжких телесных повреждений, и не дай Бог, отстрел сослуживцев.

Меня с ребятами, с которыми я подружился еще в сержантской школе, направили в одну часть, дислоцирующуюся в лесу, «вдали от шума городского». Как мы узнали позже, часть была неблагополучной, она в своё время даже удостоилась сомнительной славы из-за того, что была расформирована в мирное время. Когда по прибытии наша жиденька колонна, сопровождаемая прапорщиком с на удивление пышными, пшеничного цвета усами, подходила к казарме, выбежавшие из здания на построение военнослужащие нас ободряюще приветствовали: «Вешайтесь!», «Свежее мясо прибыло!».

Радости, понятно, такой прием нам не добавил, а первые месяцы службы повергли нас в устойчивое уныние.

Первое, что меня поразило после учебки, хоть чем-то напоминавшей фильмы о Максиме Перепелице и Иване Бровкине, это построение «дембелей», готовящихся к увольнению в запас. Их уже заменили на молодое пополнение, а сами они выполняли какие-то «аккордные» работы.

Плотно скроенный сержант, в до неприличия ушитом «х/б», подал команду «Становись!». Нехотя, как потревоженные тараканы из щелей, из разных углов казармы начали собираться какие-то по виду дезертиры или окруженцы. На некоторых из них вместо сапог были кеды, а на голове одного, вместо пилотки, красовалась шапка из газеты, с нарисованной кокардой и надписью «ДМБ». Последним в строй встал солдат с приёмником «ВЭФ» на плече. Подошедший офицер даже не поморщился при виде этого сброда.

- Что это было? – спросил я у Саши, парня, окончившего пединститут, после которого он должен был преподавать физику на французском.
 
- Это реальная армия, mon ami! – приятель похлопал меня по плечу, - непобедимая и легендарная.

Нам очень повезло, что часть несла боевое дежурство. Начальниками караулов заступали сержанты, и рукоприкладство по отношению к ним со стороны подчинённых грозило очень серьёзными последствиями, вплоть до дисбата. Мы находились в положении винограда, которое «видит око, да зуб неймёт». Шипение, оскорбления, уклонение от выполнения своих обязанностей при нахождении в казарме, это единственное, чем могли отравить нам жизнь рядовые "деды". Более серьёзные стычки были с сержантами старослужащими, но по негласным правилам, сержанта могли избить, но не подвергать издевательствам. Другое дело, вновь прибывшие рядовые. Над бедолагами измывались все, кто прослужил больше их, начиная с полгода.
К тому времени, когда мы сами стали «дедами», чего только нашей небольшой компанией, которой мы пришли в часть после сержантской школы, не довелось насмотреться.

Дедом стал и один крайне неприятный, даже внешне, тип. Саша дал ему прозвище Кат. Высокий, узкоплечий, с длинными, покрытыми веснушками руками, с кистями напоминающими кузнечные клещи. Волосы у него были цвета ржавчины, а на дегенеративном бледном лице, из-под рыжих бровей буравили окружающий его мир маленькие колючие глаза. Шею выше воротника украшала доброкачественная опухоль размером с теннисный шарик. Новобранцы готовы были обмочиться, стоило ему задержаться на ком-нибудь из них взглядом.
 
- «Чем больше жизнь я изучаю, тем больше я люблю зверей»,- задумчиво глядя на изувера, нередко цитировал Сашка Генриха Гейне.

Сашка был в нашей группе своего рода духовным лидером, гуру. Мы, попавшие в армию со школьной скамьи, не чувствуя в офицерах несших рутинную службу в этом медвежьем углу, по отношению к нам ничего, кроме глухого раздражения, занятых больше решением своих личных насущных проблем, нуждались в наставнике, человеке, который бы дал нам какие-то жизненные ориентиры, кроме умения быть солдатом. Таким наставником и стал для нас Саша. Но речь не о нём.

Кат выбрал объектом для своих издевательств Ваню Мотова, о котором я упоминал в самом начале. Почему именно Ваню? Ну, в первую очередь потому, что Ваня был человеком, которому служба в армии была явно противопоказана. Он был очень рассеян, долгое время путал право с левым. Более жалкого зрелища, чем выполнение им строевых приёмов, трудно было представить. При движении строевым шагом его тело наклонялось вперёд, голова утопала в плечах, ноги, не разгибаясь в колене, высоко отрываясь от земли, не чеканили, как положено, шаг, это выглядело, словно расшалившийся ребёнок топает по луже. Руки при этом совершали движения характерные для туземной пехоты на параде в честь белых сагибов. При взгляде на его потуги, складывалось впечатление, что Ваня старательно разучивает какое-то особенно не удающееся ему па из ритуального танца людоедов Новой Гвинеи.
При разборке автомата на время, его руки тряслись от усердия, а детали падали на пол. Во время учебных стрельб Ваня в кровь разбивал себе лицо, забывая прижать приклад к плечу. До метания боевой гранаты командир взвода его никогда не допускал, назначая в какой-нибудь наряд, от греха подальше. Ваня постоянно что-то ронял, терял и ломал, сохраняя при этом незамутненный, удивляющийся миру взгляд ребёнка. Армейская мантра: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим», на него не действовала, а его невозмутимость вызывала у отцов командиров приступы истерии.

Сашка прозвал его Ванёк – тридцать три несчастья.

О его внешнем виде разговор особый. Форма на нём сидела и смотрелась не лучше, чем старое тряпьё на огородном пугале. Даже после стирки она выглядела так, словно её не стирали, а мыли ей полы в прачечной. Карманы его брюк были вечно оттопырены. Ваня, по принципу «всё своё ношу с собой, таскал в них зубную щётку, тюбик с пастой, бритвенный станок, помазок и ножное полотенце. Дело в том, что в роте не то, чтобы процветало воровство, но при утере ножного полотенца кем-нибудь из солдат, наступала цепная реакция. Ничтоже сумняшеся, полотенце реквизировалось с ближайшей койки. Чей-то тюбик с пастой могли прихватить из первой попавшейся тумбочки, и по-братски щедро выдавить его за раз на пятнадцать-двадцать щёток, умывающихся утром, или перед сном служивых. Словом, Ване Мотову до образцового бойца было, как водовозной кляче до жеребца ахалтекинца. Ваня и так валился с ног от недосыпания, из-за бесконечных нарядов вне очереди, а тут ещё Кат взялся после отбоя «делать из него воина».

Мы как-то «посоветовали» ему отстать от парня, но Кат только недобро осклабился, и негромко так, презрительно прищурив на нас и без того маленькие глазки, прошипел:

- Ну, ты посмотри, добренькие какие. А где вы все были, когда меня, почитай каждый день метелили, когда меня го… руками из засорившихся очек выгребать заставляли, когда я по пол ночи чужие вонючие носки да портянки стирал? Языки в жо… позасовывали? Вот и теперь засуньте. Я через всё это прошёл, пусть и они пройдут.

Возразить нам ему было нечего. "Деды" прежних призывов издевались над ним больше чем над всеми остальными.

Что интересно, так это то, что Кат с Ваней внешне были очень похожи, как братья близнецы, но только находясь в неподвижном положении. Такие же нескладные долговязые фигуры, узкие плечи, длинные руки, грубо сработанные лица. Вот только глаза. В отличие от Ката, у Вани глаза были круглые, с длинными ресницами, распахнутые, будто он постоянно чему-то удивлялся. Он тоже был рыжим, только в золото, а не в ржавчину.

Сходство пропадало, как только их тела приходили в движение. Ваня ходил, что называется, нога за ногу, а Кат напоминал исхудавшего после долгой зимы волка, голодного и очень опасного в своём неуёмном желании вонзить клыки в добычу, разрывая её на части, и насыщаясь ещё тёплыми, дымящимися на холодном воздухе кусками. С ним мало кто отваживался связываться. Не потому, что он отличался какой-то особой силой или умением драться, а вот этой своей волчьей готовностью вцепиться в глотку любому, кто встанет у него на пути. У него не было тормозов. Все старослужащие помнили, как год назад, когда «деды» довели его в край, он, в прямом смысле, чуть насмерть не загрыз одного из них, его еле оттащили.

Пострадавшего заставили, чтобы дело не получило огласку, сказать, что на него напала бродячая собака. Так парню потом ещё и сорок уколов от бешенства кололи.

Незадолго до дембеля, мне тогда уже прислали замену, и вывели за штат, я заступил старшим на дежурство в котельную с Катом, Ваней и ещё двумя ребятами-«годками». Никто из нас в котельной раньше не дежурил. Прапорщик, дыша свежачком, провёл невнятный инструктаж, закончив его словами:

- Котёл го…, на ладан дышит. Если чего, перекрывайте вот эти вентили, - он показал какие именно, - а то разнесёт здесь всё к хренам собачьим!

С тем и убыл, шепнув мне, где его искать, в случае чего.

Мы с Катом завалились спать, оставив «молодых» приглядывать за котлом.
Где-то около полуночи меня растолкал один из солдат:

- Там это! Пшш, - он показал жестами это «пшш», испуганно тараща глаза.
 
Я пнул Ката, и мы побежали к котлу. В трубе на месте стыка с вентилем обра-зовался свищ, из которого струёй бил пар.
 
- Перекрываем краны, которые прапор показал! – что ещё можно было сделать, я понятия не имел.

Ребята быстро закрыли все вентили, кроме одного, окутанного паром. Кат было сунулся, но тут же отскочил.

- Да там сваришься на…! – визгливо заорал он, держась за ошпаренную руку, - валить нужно отсюда! Вдруг и вправду рванёт.

Я не успел ответить. Ваня бросился к вентилю, схватился за него обеими руками, и с каким-то жутким не то рычанием, не то воем, заставившим заметаться по моей спине мурашкам, стал его закручивать.

Ваня отпустил вентиль только когда сумел его перекрыть.
   
Я никогда не забуду вида покрывающих его кисти вспухающих и лопающихся пузырей.

Одного солдата я оставил  в котельной, Кат и второй боец повели стонущего сквозь зубы Ваню в санчасть. Я побежал за бухающим на складах прапорщиком.

На следующий день была «разборка полётов». Нам приказали написать объ-яснительные, даже в первый отдел таскали.

Навестить Ваню у меня получилось только перед самым отъездом домой.

Ваня полусидел в кровати, оперевшись спиной на высоко взбитые подушки, и смотрел на падающий за окном первый снег. Забинтованные по локоть руки лежали поверх одеяла. Он повернул в мою сторону лицо, с удивлённо распахнутыми глазами под девичьими ресницами, и сказал, поражаясь значимости предстоящего события:

- Вот. В город меня лечиться повезут.

Я недолго посидел рядом, неловко попрощался с парнем, о котором практически ничего не знал, кроме одного: он сделал то, на что бы у меня духу не хватило.

Из окна автобуса, увозившего меня и нескольких других дембелей на вокзал, я заметил бегущего своей волчьей рысцой в сторону санчасти Ката, прижимающего к груди кулёк из серой обёрточной бумаги, в которую буфетчица в солдатской чайной обычно заворачивала сладости «на вынос».