Чертополох

1

      Вдоль пестрой и шумной рыночной площади неуклюже пе­редвигался одноногий калека. Надсадный и нескончаемый перестук новых дюралевых костылей коробил слух прохожих, заставляя их вздрагивать, пригибаться и всё же поглядывать на создателя безутешной музыки скорби.

     Калека был невысок, худ, длинные светлые волосы, свисав­шие паклей до плеч, заслоняли опущенное вниз лицо, с редкой, кустистой белесой бородой. Вздернутые костылями плечи и угловатые лопатки, выпирающие из-под летней с распахнутым воротом серой рубахи делали его сутулым, сжатым и будто ожидающим рокового обвала сверху. Перекинутая за спину огромная черная сумка съезжала на бок, он останавливался, тяжело забрасывал её назад, надежней заправлял левую шта­нину джинсов, резким движением головы смахивал с лица влаж­ные пряди волос и продолжал преодолевать свой незавидно-тягостный путь.
     Возле отреставрированного собора, сияющего надменно золотом куполов, он пересек трамвайную линию и направился в сторону нищих и мелких торгашей.

     В течение полугода каждые выходные он передвигался по этому безрадостному пути, и завсегдатаи торгово-нищенских рядов, узнавая, приветствовали его. Отвечал и он им коротким сгоревшим взглядом, кивая тяжелой головой.
     - Располагайся рядом, Сашок, - беззаботно-веселым тоном приглашал его толстый, грузный мужчина лет шестидесяти, сидящий в инвалидной коляске с обнаженными узловатыми обрубками ног. На коляске, впереди и сбоку, красовались над­писи: «кадиллак», «не уверен - не обгоняй». Но Сашок продол­жал резко и неустанно взмахивать опостылевшими костыля­ми, направляясь к своему постоянному месту.

     Рядом с толстяком стоял высокий, крепкий, черноволосый аккордеонист. Молдавский «чардаш» неудержимым, восторжен­ным фонтаном взметался ввысь из распахнутых мехов инст­румента, разрастался до необъятных размеров и ниспадал на суетившихся внизу людей, освежая на мгновения их чувства и мысли. В искрометно-ликующей мелодии слышались веселье, радость и торжество жизни. Сам же музыкант был неподви­жен, за исключением пальцев рук, виртуозно выплетающих непостижимые вариации; ни один мускул на его лице не тре­петал. Взгляд, устремленный над головами прохожих в беско­нечность и выражающий гордость и непреклонность, как бы говорил о презрении к низменному бытию. И всё же у его ног лежал раскрытый футляр из-под инструмента.

     -  Саша-джан, дорогой, заходи! Продам подешевке класс­ную маечку, - темпераментно предлагал товар молодой, краси­вый армянин, торгующий мужскими майками и женским ниж­ним бельем.
     Вдев в прозрачные безразмерные колготки огромные во­лосатые руки и разведя их в стороны, он убеждал сомневающуюся покупательницу в том, что этот размер именно для её бедер.

     Молчаливо стоял мужчина лет сорока, среднего роста, в бежевой летней рубашке и бежевых брюках. У ног, на неболь­шом деревянном столике, лежали в твердых красочных пере­плетах книги, некогда чтимых, но незаслуженно позабытых и ставших вдруг ненужными авторов: Сервантеса и Бальзака, Гете и Золя, Тургенева и Куприна... Глаза мужчины постоянно меня­ли блеск, будто угли в угасающем костре, то покрываясь пеп­лом, то разгораясь от резкого ветерка. Лицо его также изменя­ло вид: от жалкого и забитого до мужественного и строгого.
     Похоже, он безумно переживал и боялся, что вдруг кто-нибудь подойдет и бросит к его ногам монету... Нелегко про­давать свою личную библиотеку.
     - Здравствуйте, Александр, - произнес он тихо и почтитель­но, и  глаза его «забегали».
     Александр, кивнув, двигался дальше.

     ... Встречаются девушки с внешностью старушки. А есть старушки, которые выглядят, как девушки. Эльвира в прошлом опереточная певица. Ей за семьдесят лет, волосы черные, как смоль, брови, ресницы и губы подкрашены, маленькое лицо припудрено - на шее белый газовый шарфик, на голове - розо­вая соломенная шляпка - милая, симпатичная старушка. На раз­ложенную на асфальте газету она выставила старинные стату­этки, фарфоровые и хрустальные вазочки, грим в металлической плоской коробке.
     -  Примчался наш Пикассо, - ласково произнесла она.

За Эльвирой, в тени акации, с уродливо изогнутым ство­лом, место его, одноногого. Далее - прилавок с расписными матрешками, видео и аудиоаппаратурой. Шустрая девица звон­ким голосом старательно зазывает покупателей: «Матрешки! Русские сувенирные матрешки!»

     Одноногий шагнул к дереву, задев прилавок.
     -  Осторожней! - вспыхнула молодая женщина, повернув­шись к нему.
     «Боже мой, - подумала она, с отвращением глядя на калеку. - И что он здесь мостится? Покупателей будет отпугивать». - И посоветовала:
     -  Шёл бы ты к своим... к началу ряда.
     - Он всегда сидит здесь, - вступилась за него Эльвира. - Да и места занимает немного.
     - Да, действительно... - произнесла девица уже потише, оки­нув еще раз беглым взглядом человека с костылями.

     А он, не высказав ни слова, внимательно рассматривал её. Легкий прищур ясных, блестящих глаз, тонкие брови, взмет­нувшиеся к пышной черной челке, маленький темно-вишневый капризный ротик и аккуратный, прямой носик.
     -  И что ты на меня смотришь?

     Одноногий молча приставил костыли к дереву, зажатому жестким, обжигающим асфальтом и, прислонившись к стволу спиной, снял с плеча сумку, достал раскладной стульчик и, с трудом балансируя, уселся.
     -  Тяжело? - сочувственно спросила Эльвира. - А ты вспо­минай первую любовь. Вот я, например...
     -  Не было у меня любви... еще... - угрюмо сказал калека. -Да и кому я нужен... такой...
     - Что ты, что ты! Не говори такое, - перебила сердобольная старушка. - В тебя обязательно влюбятся. Просто не пришло еще время. А нога... так главное, чтобы душа была. Вот, напри­мер, человек некрасивый, я бы даже сказала, с отталкивающим лицом, а поговоришь с ним, и вдруг, оказывается, что он интересный, и ты уже не замечаешь его непривлекательность. А ты у нас симпатяга.
     - Какой там... - буркнул он.

     Освободившимися от костылей руками, он развел в сторо­ны падающие на глаза волосы и откинул их назад, показав лицо молодого человека лет двадцати трех, с низко опущенны­ми бровями, разделенными глубокими вертикальными морщи­нами, с воспаленными, сухими глазами, с озабоченным взгля­дом, обращенным внутрь себя, с плотно сжатыми, будто запе­чатанными губами, едва заметными за неухоженной, напомина­ющей ячменные колосья бородой.

     Он пододвинул к себе поближе сумку и раскрыл её...
К полудню августовское солнце поднялось над рыночной площадью, глядя свысока на суетившийся люд. И не было ему никакого дела до мирских забот... Да и не его эта печаль.

2

     В больнице после ампутации ноги Александру Артемьеву, девятнадцатилетнему парню, регулярно делали обезболиваю­щие уколы, но их было недостаточно, чтобы заглушить муки. И тогда, по совету соседей по палате, бывалых мужиков, он стал выпивать. Водка притупляла боль, отвлекала от безысход­ности, вселяла оптимизм. Он на равных общался со взрослыми, спорил, рассказывал о своей неординарной жизни, бравировал. Ему говорили: «Да, ты - герой».

     Однажды, после выздоровления, он гулял с подвыпившими дружками по праздничным улицам весеннего города. Кореш­ки поддерживали его с двух сторон за новенькие костыли. Артемьев пьяно ругался и громко, вызывающе смеялся, обра­щая на себя внимание прохожих. Люди провожали его долги­ми, изучающими взглядами, в их глазах таились боль и жа­лость к нему, будто к молоденькому деревцу, выпустившему первый цвет и тут же начавшему безвозвратно увядать.

     Дорогу троице преградила инвалидная коляска, в которой сидел пожилой мужчина, с седым, зачесанным назад чубом и орденами и медалями на новом черном пиджаке.
     -  Сынок, - громыхнул он раскатистым голосом, глядя на Артемьева, - на тебя неприятно смотреть, но не потому, что ты без ноги...
     Подручные  возмутились:
     - Дергай, дед. А то мы тебя прокатим.
     - Постойте, - приостановил их Артемьев. - Батя, - обратился он к орденоносному инвалиду, - а может быть, и я - герой!
     - Дурак ты, а не герой. Герой - я, а ты - жертва.
     -  Батя, меня придавила судьба, как ужа кирзовый сапог...
     - Сынок, - ты не туда шагаешь, ты заблудился. Даже если у тебя не будет и рук, у тебя останется еще голова. А жизнь, она для всех не так радужна, как кажется за столом. Ты поаукай мне, - и он, протянув Артемьеву визитку, растворился в много­людном потоке прохожих.

     ... Проснулся Артемьев от холода. Он протер глаза, при­встал и оглянулся. На улице рассвело. Рядом стояли переко­собоченные и переполненные мусором жбаны, похожие на ста­канчики мороженого, только запах их напоминал далеко не освежающую ванильную сладость. В одной из таких емкостей копался незнакомый человек. Артемьев, с ясностью до ужаса, почувствовал, что начинает проваливаться, будто в трясину.

     Копавшийся в мусоре человек подошел к одноногому пар­ню. Порылся внутри своих лохмотьев и протянул Артемьеву бутылку.
     -  Х-х-хлебни, - прогудел он и закашлялся.
     -  Смотреть на неё не могу, - отказался Артемьев.
     - В-в-вода это, серебряная, - уточнил бродяга.
     Парень взял бутылку и с жадностью сделал несколько глотков.
     -  Где ж ты серебро взял?
     - В м-м-мусорке нашел. Ложечку. Теперь настаиваю.
Артемьев поперхнулся и вернул бутылку.
     -  Ч-ч-чистое серебро. От всех болезней. Прикладываю ло­жечку и помогает: от головы, от сердца, от радикулита, от...  -  незнакомца охватил неудержимый кашель.

     Они сели рядом на прохладный бордюр.
     -  Разве мы с тобой человеки? - удрученно спросил Артемь­ев.
     -  Д-д-думаешь я всегда таким был? Я был большим челове­ком! Д-д-диссертации писал... Все люди одинаковы. Единствен­ное, что отличает их - это ум. И, возможно, только он расстав­ляет людей по ступенькам. Вопрос: где эта самая верхняя сту­пенька и где самая нижняя? Все относительно. А что внешность у других получше, так взгляд на себя в зеркало - это еще не взгляд со стороны.

     Артемьев с удивлением глянул на необычного бомжа.
     -  Что ж ты дошел до такой жизни?
     -  Н-н-начинал с коньяка, а закончил бормотухой... А еще раньше сунулся не туда. Живи в своей среде и не дёргайся: ибо вверху предстанешь глупцом, а внизу - ненормальным. Что, по сути дела, одно и тоже. Ты думаешь, что я ненормальный? Может быть...

     И словоохотливый человек вновь закашлялся.
     -  С-с-собачатину мне надо есть. Говорят - помогает. Од­нажды мне подфартило: как-то зарулил к нам, на городскую свалку «мерседес», и двое рослых парней вывели из него ог­ромного лохматого пса, швырнули ему под ноги кусок мяса, сказали «сидеть» и отчалили. Собака не притронулась к пище, а неотрывно смотрела вслед убегающей машине, нервно повиз­гивала, и все же, не выдержав, рванула за «мерседесом». Маши­на остановилась, вышел красавец с ружьем и два раза выстре­лил в сторону пса. Но стрелял он по земле, чтоб отпугнуть собаку, видно, не нужен стал сторож.

     А я тем временем подбирался к оставленному мясу. Воз­вращался назад и лохматый «телок», похоже, он догадался о моей затее и оскалил свои жуткие желтые клыки. Но я не ел три дня! Попутно я подхватил арматурину и решил просто так не отступать. Быстро схватив мясо, я зарычал, заорал, да так, что самого от ужаса бросило в дрожь, так, что вороны в испуге взлетели с мусорных куч. Я наступал. И, наверное, от моего свирепого вида, собака попятилась, косясь на меня и раз­драженно урча. Я погнал её со свалки. А потом пожалел, что прогнал пса... Я вспомнил, что мне полезна собачатина.

     Нашел я пса на второй день. Он лежал в небольшой кана­ве, положив кудлатую голову на могучие лапы, и о чем-то тоскливо думал. За неделю я прикормил его тем же отвоёван­ным мясом, и пес стал позволять себя поглаживать.
     Рассказчик закашлялся, глотнул из бутылки серебряной воды и продолжал:
     -  Д-д-руг у меня есть - Пиза. Хромой. Когда он стоит наклоненный, в длинном до пят плаще, то становится похо­жим на Пизанскую башню. И кличку ему дали соответствую­щую.      Перекособочило его еще в молодости. Под поезд бросал­ся, да неудачно: живой остался.
     Поделился я с ним своими соображениями на счет собачатины - он обрадовался.
     -  Т-т-так вот. Пес (назвал я его Джу-Джу-Джульбарсом) привыкает ко мне. Всюду следует за мной. Ластится, лижется, заглядывает в глаза. В общем, любовь между нами. Только у каждого - своя. Мы с Пизой вырыли в карьере нору - «Лас­точкино гнездо» - и живем втроем. Джу лежит посередине, от него жара, как от печки. Лежим с Пизой переглядываемся, мол, пора на днях и о жратве, и о здоровье подумать.

     Т-т-так вот. Пошли мы с Джу на пруд за водой. А ледок молодой еще, но держит. Стал я лунку пробивать. Раз ударил кайлом, ещё раз... и шурганул в воду. Джу успел отскочить. Ну, - думаю, - простыну ещё сильней. Попытался выкарабкать­ся - лед ломается. Да, простуда - ерунда. Жизни бы не лишить­ся. Хоть и дерьмо моя жизнь, но почему-то так дико, до отчая­ния захотелось побыть ещё в этом дерьме! Стал подзывать Джу, вытянул вперед руки. Пес ползком подобрался ко мне, ухватил зубами и вытащил.

     Ч-ч-через несколько дней Пиза опять стал настойчиво на­мекать на обещанные мною шашлыки. А я уже не мог смот­реть Джу в глаза, я уже не мог сделать то, что собирался сделать. Но Пиза намекал. Настойчиво. Ты не знаешь Пизу. Он диссертации не писал... он мог съесть не только собаку, но и меня! Не веришь? Человек привыкает ко всему. И тогда я сделал из веревки ошейник, прихватил тесак и повел за собой Джу...

     Рассказчик вновь закашлялся. С заостренных листьев берез стекали капли рассвета.
     -  Слышь, как твоя кликуха? - спросил парень.
     -  Ху-ху-худой... а зовут Бенедикт Ерофеевич.
     -  Слушай, Худой, и ты после этого хочешь называться че­ловеком? Говори, говори! Хлебни воды!
     -  К в-в-вечеру я принес часть тушки. Руки мои были поца­рапаны, лицо в ссадинах и кровоподтеках. Я еле стоял на но­гах. Пиза понимающе похлопал меня по плечу. Мы соорудили костер и стали поджаривать кусочки мяса.
     Постепенно к костру начали сходиться и промышляющие здесь граждане. Присаживались, смотрели на огонь, грели руки, угощались мясом. Образовалась уютная молчаливая компания. Начинало смеркаться. Костер на свалке ничуть не уступал костру в лесу или на берегу живописной реки: тот же треск и смолистый запах дров. Пиза с жадностью ел жареное мясо, с ухмылкой поглядывал на гостей и подмигивал мне: мол жуют и не знают, что.

     В в-в-всплесках огня появилась морда собаки. Пиза бро­сил псу кусочек мяса, тот проглотив пищу, показался весь на свету. Огромный и лохматый с отгрызенной веревкой на шее. Это был Джу. Пиза растерянно и вопросительно посмотрел на меня.

     Н-н-нет, я не порешил другую собаку. Я пошел на рынок и стащил там кусок баранины. Торгаши заметили. Сбили меня и начали топтать. Попытались вырвать мясо, но я лежал на нем и держал мертвой хваткой. Меня таскали между прилав­ков. Собралась толпа. Послышались сердобольные возгласы. Торгаши устыдились. Меня перестали убивать. «Чтоб ты по­давился, мразь!» - услышал я с облегчением...

     Рассказчик допил оставшуюся серебряную воду.
     - Хочешь, пойдем жить ко мне? - сказал задумчиво одноно­гий парень. - Моя квартира в этом подъезде.

3

     К прилавку с видеоаппаратурой, тихо шурша широкими шинами, подкатил темно-синий «джип», заняв часть тротуара и перекрыв трамвайную линию. Водитель автомобиля, щуплый, с короткой стрижкой парень, покидать транспорт не собирал­ся и нервно выстукивал пальцами по баранке. Распахнув дверь с затемненными стеклами, из машины вышел рослый молодой мужчина. Половину загорелого квадратного лица закрывали солнцезащитные очки.
     Но и по походке молодого человека были видны его без­мятежность и спокойствие: сам он - океан и на его водах - штиль.
     С прилавка он взял матрёшку и разломил надвое - внутри лежал маленький полиэтиленовый  пакетик с белым порошком.
     -  Как торговля, Ася? - спросил он густым голосом.
     -  Начало есть. Только вот, Эрик, окружающая среда отпу­гивает покупателей.
     -  Да, взять бы этих уродцев и, как сорняк выкосить. Что­бы глазу приятно и ногам просторно.
     -  И ко мне присоседился вот этот чертополох, - показала она глазами на одноногого парня.
     -  О, он еще развернет свою бурную деятельность, гляди в оба. А может, возьмешь и закадришь его, - рассмеялся Эрик.
     -  Боже упаси!

     Робко зазвенел остановившийся перед «джипом» трамвай.
     - Шеф, мне отъехать? - неуверенно спросил водитель темно-синей баррикады.
     -  Подождут. Теперь на работу спешить не надо.
     Эрик прикоснулся кончиками белых пальцев к Асиной  щеке и провел по нежной шее и круглому плечу.
     -  Завлекай покупателей. Я плачу и за твою гипнотичес­кую красоту. Чаще улыбайся и вселяй надежду. Вечером я заеду.
     И он уселся в роскошный «джип».

     Ася искоса посматривала на рядом сидящего инвалида. Такой молодой и так опустился. Наверняка пьет, а потом его, уснувшего где-нибудь под прилавком, забирает милиция. Сколь­ко их, таких молодых и старых, без роду-племени. И ногу поте­рял, наверное, по пьянке.
     Когда-то ей было жаль таких людей, безвольных и беспо­мощных. Она пыталась с ними сочувственно заговаривать, да­вала милостыню. И верила, что и душа у них такая же, как и внешность -неуклюжая и ранимая.
     Но однажды, когда подобный бомж после подачки стал вырывать сумочку и материться, отношение ее к таким людям резко изменилось. К тому же еще она узнала, что многие из них бывшие зэки.

     Ася вновь взглянула на соседа.
     Словно фокусник, достающий из черного цилиндра беско­нечное множество предметов, одноногий юноша выкладывал из своей огромной сумки деревянный планшет, папку с листа­ми ватмана, пенал с карандашами, проволочные складные под­ставки, небольшие картины, два графических рисунка, заведен­ных в паспарту и афишку - «выполню любые художественные работы: портреты с натуры, пейзажи, репродукции картин, над­писи на траурных лентах. Артемьев Александр Александро­вич, пер. Гвардейский, 4, кв.2».
     Девушка была поражена. Оказывается, он не был нищим, он - художник.
     С детства Сашу никогда не видели без карандаша, он про­сил старших заточить его с обеих сторон, чтобы дольше рисо­вать. Однажды мать принесла ему масляные краски в малень­ких тюбиках. Пятилетний Саша с трепетом выдавил несколь­ко завораживающих, необыкновенно пахнущих красок на па­литру и не смог оторвать глаз от зеленого веронеза. Он раз­рисовал им серые безликие панели на лестничной площадке, изобразив гордо скачущих всадников по бескрайней степи. Но, к его удивлению, соседи не были в восторге от подобного творчества. Мама Саши неделю держала осаду соседей, пыта­ясь убедить их в том, что к дарованию надо относиться чутко и бережно. Соседи отвечали, что «вундеркиндов», желающих разрисовать подъезд, достаточно в каждой квартире и что будет, если их всех благословить на подобные мероприятия. И без того стены подъезда пестрят   надписями.

     После памятного пробуждения среди мусорных жбанов Александр взглянул на себя по-иному. Он понял, что жизнь его только начинается и за нее надо бороться.
     Он поверил в себя - нужно писать картины, которые дол­жны нести добро и красоту в мир. Творчество - это спасение от всевозможных бытовых неурядиц и душевных травм.
     Через год он стал студентом пединститута на отделении художественной графики. И это была его первая победа над самим собой.
     Саша легко преодолевал технические трудности масляной живописи. Написал десятки живописных пейзажей и мечтал создать огромное монументальное полотно с изображением множества фигур в человеческий рост. Ему виделись персо­нальные выставки.
     ... Но главными судьями, беспристрастными ценителями и зрителями его работ оказались прохожие. Деньги он зараба­тывал, в основном, писанием портретов с натуры. Он набра­сывал их с быстротой и уверенностью, которые изумляли. Для усиления выразительности он пользовался крупным планом. А написать портрет - все равно, что вынести приговор челове­ку, изобразив таким, каким ты видишь его со стороны: без лести и приукрашивания.
    Вокруг художника всегда толпились любопытствующие, закрывая часть прилавка с матрешками и видеоаппаратурой.


4

     Изнуренное за день солнце спряталось от мирской суеты.
     Народ на рыночной площади начал рассеиваться. Торгаши разбредались в разные стороны, волоча за собой тележки с поклажею и оставляя невероятное обилие мусора.
     К художнику подошел продавец книг.
     - Саша, вы уже свободны? Я не хотел отвлекать вас среди дня... Вот книга «Человек, который смеется», это хорошая кни­га Виктора Гюго. Я хотел бы предложить вам своего рода бартер, я хотел бы, чтобы вы написали мой портрет...
     -  Присаживайтесь, Леонид Иванович, - предложил худож­ник заказчику и пододвинул раскладной стульчик.
     Александр всматривался в лицо: прищуренные и внима­тельные глаза с сеточкой морщин и синевой вокруг, неболь­шой ровный нос и аккуратно подстриженные усики. Темные, волнистые редеющие волосы, открывающие огромный выпук­лый лоб.
     -  Как неудобно сидеть на вашем стуле! Это может отра­зиться на моем лице? - спросил книголюб.
     -  На вашем лице уже отразилось неудобство жизни и по­этому неудобство стула ничего не значит для вашего портрета, - ответил художник.
     - Да, нынешняя жизнь мне все чаще стала напоминать про­шлые, давние, жесткие и грустные времена, в которых я не жил, но хорошо знаю по многочисленным прочитанным кни­гам. И сегодняшнюю ветхую, затхлую явь я воспринимаю, как нечто нереальное, туманное, будто пришедшее из тех, старых затертых книг, - позирующий говорил непривычно длинно и витиевато.
     -  Саша, я не мешаю вам разговорами? Нет? - и он продол­жал. - Мне кажется - захлопну книгу и вновь увижу контрас­тную, яркую, дышащую свежестью жизнь. Думал: ураган, бу­шующий над лесом, пронесется, задев только кроны деревьев, а меня, стоящего внизу и прислоненного спиной к стволу дерева, не затронет. Но стихия, цепко ухватив верхние ветви деревьев, повалила и стволы, выворотив их с корнем. И я рас­пластался придавленный, едва шевелясь на жесткой и равно­душной земле.

     Александр поймал себя на мысли, что пишет портрет не с натуры, а образ, описываемый рассказчиком. А Леонид Ивано­вич продолжал:
     -  М-да... Материальные затруднения отрицательно сказы­ваются и на моральном состоянии, а оно в свою очередь, пагубно отражается на здоровье и, к великому сожалению, даже на нрав­ственных устоях. Однажды я вынужден был продавать яблочки. Свои, с дачи... Какой ужас! Затрагивая каждого прохожего, я умоляюще просил сделать покупку... И вот ко мне подошел человек, по лицу видно, что алкоголь для него, как воздух, не­ряшлив, но тем не менее достает из кармана стопку денег, швы­ряет на лоток купюру и говорит: «Кил-грам-м, б-бзсдачи...» Я с сожалением думаю: «Как же так можно опуститься? Несчаст­ное, ничтожное существо!»
     Он бросает на меня пренебрежительный взгляд, чувствую, что он думает обо мне: «Ж-жалкая личность! Чтобы и я вот так же стоял, как нищий?.. Да никогда в ж-жизни!» И что самое ужасное: он прав - каждый должен заниматься своим делом. Иногда я ощущаю себя улиткой без панциря...

     Подъехал уже знакомый «джип». Эрик подошел к Асе и стал пересчитывать отданные ему деньги. Несмотря на жару, на нем был бордовый пиджак, белая рубашка с галстуком, белые брюки и белые, из мягкой кожи туфли.
     - Для начала неплохая прибыль, Ася. Ты умница - постара­лась, - похвалил хозяин девушку. - Сегодня же у меня дома отметим твой первый успех. Собирайся. Нам надо еще зае­хать на одну точку и в три магазина.
     Эрик глянул на сидящих рядом художника и позирующе­го, покачал головой и усмехнулся.
     Леонид Иванович перехватил взгляд коммерсанта.
     - Ничего, ничего, Саша, Бог ему судья, - проговорил книго­люб, - высшая цель в общении людей - нести друг другу добро и радость. Даже попытка сделать добро - это уже хорошо. И пусть вы, Саша, не станете великим и известным, но делая лю­дям добро, вы станете не менее значительным человеком...
     -  Я слышу речь доброго дурака, - грубо и бесцеремонно ворвался в посторонний разговор коммерсант. - О чем вы вя­каете? Откройте пошире глаза и разорвите оболочку наивнос­ти. Доброта - это недостаток! Она подобна простоте, о которой говорится в пословице. Делая добро другому, ты обделяешь себя, отрываешь часть своего, тем самым создаешь себе ряд проблем, не дождавшись ответного добра. Ты говоришь, добро должно быть бескорыстным? А может быть, мне ради другого и на амбразуру лечь? И всем убогим подать милостыню?
     -  Вы не подадите...
     -  Не подам! Мне никто не подавал. Я начинал с нуля. Я ездил по стране. Я рисковал. Я жарился в Азии и замерзал на Севере. Я сколотил капитал. Я напрягал мозги. Я надорвался. Теперь у меня грыжа... в голове. Ха! А ты в то время сидел в теплом кабинете, читал книги, трепался и думал, что так будет всегда.
     -  В наше время духовность и нравственность ценились так же, как в ваше сегодняшнее - кошелек, - отбивался Леонид Иванович, приподнимаясь со стульчика. - А вся эта суета толь­ко ради материального обогащения. Ужас! Мне вас жалко, вы погрязли в болоте наживы. Вы не способны чувствовать ис­кусство, вы не способны творить. У вас внутри пусто, как пусто внутри и у ваших бесплодных матрешек.

     Словесная дуэль продолжалась, накаляя соперников. Каж­дый отстаивал свою правоту. Эрик усиливал свою речь жес­тикуляцией.
     -  Я чувствую то, что чувствую и понимаю то, что мне надо понимать и творю то, что мне необходимо. А твое искусство я могу купить со всеми потрохами. Я куплю любого эстрадного певца, и он будет петь только для меня. И, наконец, я скуплю всю твою личную библиотеку, ты ее, кажется, продаешь?
     -  Вам? Никогда!
     -  Продашь. Ты останешься ни с чем и пойдешь ко мне в услужение.
     -  Никогда! Не все измеряется деньгами.
     -  Все! Деньги - это любовь и восторг, приют и комфорт. Деньги - это уважение! И, наконец, деньги - это жратва и здоро­вье! А что значат твои словоблудие, духовность, творчество, образование? Да ничего! Долбили: «Будешь хорошо учиться -будешь хорошо жить». Ну и что же? Вон, водитель мой, Антон, - хирург. Надоело ему за просто так в задницы заглядывать, геморрой лечить. А у меня он уже через год будет ездить на своем автомобиле, и квартирку прикупит.
 
     Водитель, сидевший спокойно, вдруг нервно стал постукивать пальцами по баран­ке. А Эрик продолжал:
     - И красавица Ася по образованию учитель начальных клас­сов. Она со мной. А может, Ася захочет быть с тобой или с этим молодым калекой-художником, как его - Чертополох? Так что твоя философия, утопист, сегодня неуместна. Ваш век про­шел.
     Похоже Леонид Иванович устал и продолжал уже как бы
для себя.
     - Какой ужас! Идет полнейшая деградация личности, дегра­дация общества. Чертополох - вся наша жизнь. Все замкну­лись в себе - и мы видим консервы людских душ. Это ужас­но... Но однажды мы посмеемся над сегодняшним временем!

     Александр, закончив работу над портретом, вручил ее за­казчику. Леонид Иванович долго смотрел на свое изображе­ние, ватман похрустывал в дрожащих руках.
     -  Я так выгляжу? - спросил он удивленно.
     -  Да. Я не только скопировал вашу внешность, но изобра­зил и ваш характер. Сегодня вы не были похожи на улитку без панциря. Вы выглядели броненосцем.


     Артемьев собрал свои вещи в сумку и застучал костыля­ми по тротуару. У инвалидной коляски он остановился и про­тянул безногому толстяку, у которого обрубки ног уже были прикрыты штанинами, крупную купюру.
     Александр мечтал приобрести и для себя так необходи­мую инвалидную коляску. На ней станет легче передвигаться, удобней заниматься на улице художественными работами.
     Денег на коляску он почти накопил. Но беда в том, что и в нынешнее время она остается дефицитом.
     Толстяк в этот момент пил коньяк и, не отрывая стакан ото рта, показал свободною рукою: «ложи-ложи». Утеревшись рукавом, он улыбнулся:
     - После трудового дня не грех и выпить. Тебе налить, Са­шок? У меня есть еще пара бутылок «Дагестанского». Ну, как хочешь. А твою бумагу завтра в кепку положу, для затравки: машину-то надо покупать? А хочешь, погнали к девкам, им только деньги покажи, обслужат - люкс!
     - Да ну их...
     Артемьев знал тех девок - затертых, помятых, утративших глянец молодости и похожих на деньги в кепке у толстяка. А ему хотелось чистой и нежной любви с преданной и любящей его женщиной.

5

     С каждым днем чувствовалось приближение осени. Воз­дух по утрам стал свежее. Ветер все сильней тарахтел семе­нами акаций,  кружили в бесконечном танце первые опав­шие листья тополей.
     К торговой точке Асю привозили на автомобиле. За про­шедшее время она стала вести себя еще увереннее. Появление у нее новых модных платьев, облегающих фигуру, яркого ма­кияжа и запаха дорогих духов говорило о том, что материаль­ные дела её шли неплохо.
     Внешний вид соседа-художника уже не раздражал ее, на­оборот, она стала проникаться доброжелательностью и инте­ресом к нему и его работе.

     И однажды, оставив свой прилавок и оттеснив зевак, она подошла к стихийному уличному вернисажу.
     Асино внимание привлекла замечательная живописность пейзажей четырех картин времен года. На первой был изобра­жен зимний хвойный лес, укутанный ослепительным снегом. Среди деревьев приютилась чуть заметная избушка, занесен­ная метелью и едва отличающаяся от сугробов. Самое удиви­тельное и трогательное было то, что в оконце избушки теп­лился свет, а из трубы струился легкий-легкий дымок. Значит, там живут люди, там тепло и уютно. И дремучий лес, с неверо­ятным обилием снега, воспринимался легко и распахнуто.

     Следующее полотно занимал весенний, темно-зеленый луг. Высокие травы под тяжестью рос клонились к земле. Часть дивного луга была уже скошена и уложена в валки. В них, будто в косы, вплетены первые цветы: клевер, дикий горошек, васильки... Посреди зеленого островка высилась вонзенная древком в землю коса, а рядом лежал небрежно брошенный цветастый платок. И - никого.

     Ася перевела взгляд далее. И окунулась в тихий синий вечер с неспешной серебристо-оранжевой речкой, с таинствен­ным, легким красно-желтым костром и заманчивой березовой рощицей.

     На последней картине была изображена аллея осеннего парка: моросящий дождь, черные стволы деревьев и желтый ковер из опавших листьев. На мокрой скамье сиротливо ле­жит забытый кем-то и, похоже, уже ненужный роскошный бе­лый букет хризантем.

     Эти картины не отпускали. В них виделось незримое при­сутствие людей, которым хотелось сопереживать. Ася, просмот­рев картины, подумала, что человек, создающий такие впечат­ляющие вещи, не может быть плохим. В ней взыграло любо­пытство, но не праздное, а легкое и мелодичное, будто долгож­данный звонок друзей.

     Девушка подошла к занятому работой художнику и при­села перед ним на корточки, стараясь заглянуть в его глаза. Но длинные волосы портретиста закрывали его лицо. Лишь когда он, встряхнув головой, отбросил вихры в сторону, что­бы взглянуть на позирующего, она увидела напряженное лицо художника, оно не было красивым, как и его внешность, но сосредоточенный взгляд гипнотизировал ее. До следующего взлета вихров, Ася смотрела на его тонкие, чистые и бледные пальцы, державшие карандаш, легко и вольно танцующий на листе ватмана, словно фигурист на льду.

     Александр, закончив работу, посмотрел на девушку, сидя­щую на корточках. Ее голые, круглые коленки торчали из-под короткой джинсовой юбки. Он отвел взгляд. И Ася увидела синие-синие глаза, редко встречающиеся у мужчин. Эта необычная незамутненная синева глаз и смущение, вспыхнувшее на лице молодого человека, заставило ее улыбнуться и она с трудом сдержала себя, чтобы не расхохотаться.

     А Александр растерялся. Красота девушки будоражила и волновала его. Александра удивляла в Асе контрастность ха­рактера и внешности. Раскованность, игривость, вспыльчивость - все это не вязалось с ее лицом и странным взглядом. Ему было неприятно видеть, как вечерами со своим хозяином она пьет коньяк и неумело затягивается сигаретой. А в смеющих­ся глазах проглядывает волнение и грусть. Казалось, что она подыгрывает хозяину, но зачем?

    -  Какие у тебя умелые руки, - ласково произнесла девушка, осторожно положив свою ладонь на его кисть, держащую ка­рандаш.
     Александр замер. За это легкое и нежное прикосновение, за откровенно-искренний порыв девушки, он был готов на все.
     - Обыкновенные руки, - сказал он, как можно безразличнее и суше, - по-моему, дело не в них: руководит всем голова.
     -  А нога... где ты ее... наверное, больно было?.. - замялась Ася.
     -  Вы меня и дальше будете раскладывать по частям? - вздрог­нув желваками, проговорил он, удивившись бесцеремонности, с которой она пыталась проникнуть в его душу. Пусть даже причиной тому и жалость... тем более жалость!
     -  Извини.
     -  Вы хотите узнать   - растяпа я или герой?
     -  Извини... Я пойду.

     Александр зачарованно смотрел вослед уходящей девуш­ке. Он готов был вскочить, взять ее под руку и увлечь с со­бою в городской парк. Он расскажет ей о замыслах новых картин, о контрасте света и тени, о чудных, одухотворенных красках. Вспыхнувшие яркие разноцветные огни и звучащая легкая музыка в парке, сладко опьянят головы. А под кроной приветливого клена он шепотом расскажет ей веселый, остро­умный анекдот, близко склоняясь к маленькому ушку, нежно пахнущему тонкими духами. И она, запрокинув голову назад, станет громко хохотать, будто звенеть высоко поднятым квер­ху серебряным колокольчиком. Тогда он подхватит девушку на руки и на глазах изумленных и остолбеневших прохожих станет ее кружить, кружить, кружить... Стоп! Боже, он не смо­жет ее кружить!..

     Все будет иначе. Ранним субботним утром он пристегнет протез, оденет новые выглаженные брюки, яркую майку, чисто выбреется и на такси заедет за ней... (он обязательно узнает, где она живет), и они вместе покатят через Ворошиловский мост на левый берег Дона. И, наслаждаясь свежестью раннего утра, будут бродить вдоль берега реки. Они присядут за сто­лик в одном из множества летних уютных кафе, будут молча пить прохладное шампанское и пристально смотреть друг дру­гу в глаза. Затем она привстанет со стула, возьмет его за руку и, хитро улыбаясь, увлечет за собой в прибрежную рощицу. В легком ярко-голубом коротком платьице она, прислонившись к молодой березке, станет манить его лукавым взглядом. Он подойдет к ней поближе и попытается обнять, но она, увернув­шись, побежит вдоль расступающихся деревьев, беспричинно хохоча. А он будет стоять и любоваться ее стройной, сбитой фигуркой, с каждым мгновением все удаляющейся от него. И вдруг он не выдержит и побежит следом... Нет! Он не сможет побежать!.. Он не сможет пойти с ней в манящие высотой и мощью горы!.. Он не сможет прокатить ее с ветерком на быс­тром велосипеде! Не смо-жет!

     Беспощадный стук костылей возвращал его в безутеш­ную реальность жизни, безбожно разрывая в клочья яркие холсты мечтаний. Он напишет ее   портрет. Маслом.

     Не успел художник сосредоточиться над следующей рабо­той, как услышал  возбужденный голос Аси. Она растерянно повторяла:
     -  Где же он? Где? Только что здесь стоял... Я точно знаю! Что теперь будет?
     И она   разрыдалась. Подошла Эльвира.
     -  Что случилось, деточка?
     -  Украли... видеомагнитофон украли... Он вот здесь сто­ял...
     -  Успокойся. Все образуется... успокойся, - и Эльвира при­жала ее к себе, слегка поглаживая по плечу.
     - Как же я теперь? - всхлипывала девушка, - что делать, ведь у меня маленькая дочурка... у нее порок сердца... я - одна. Я хотела заработать...
     И вдруг она, отстранившись от сердобольной старушки, взглянула на встревоженного художника и, сбивчиво, безрассудно, срываясь на крик, стала посылать в его адрес несураз­ные упреки:
     -  Это ты! Да-да-да... хотя нет... все равно и ты тоже! Я знаю - так делают... развел свою богадельню... отвлекаешь, а твои подручные воруют!

     Теперь Александр понял причину ее мечущегося и взрыв­ного характера, причину тоски и тревоги в глазах, даже во время смеха - это ее больной ребенок.
     -  Хорошо, я найду и верну вам пропажу, - заверил он.

6

     На следующий день Александр принес деньги и отдал их Асе.
     - Это вместо видео? - обрадовалась она, пересчитывая хрус­тящие купюры. - Может быть, еще кому-нибудь надо? Я дога­дывалась, что ты «имеешь вес» среди базарной братии.
     - Давай не будем об этом...
     -  Хорошо, хорошо, «не будем».
     В ней вновь проснулись симпатии к неуклюжему парню, и вновь стал слышен ее веселый щебет. А художник искоса по­глядывал на нее, делая многочисленные зарисовки ее броской, выразительной натуры. И в конце дня дарил их девушке.
     Ася была польщена необычным вниманием, которое похо­дило на своеобразное ухаживание. Она чувствовала на себе его теплый, изучающий взгляд и ей становилось хорошо и уютно в несуразной базарной жизни.
     Девушка надеялась, что добровольное рабство продлится недолго, и она вновь будет стоять не за прилавком, а за учительским сто­лом перед маленькими любознательными человечками с неза­пятнанными, чистыми, словно тетрадные листы, душами, ждущими от нее главных слов: как стать в жизни нужными и счастливы­ми. Ведь она для них самая-самая... А знает ли она эти слова и будет ли иметь моральное право поучать детей и быть им приме­ром?..

     Вдруг ее мысли прервал шум, доносящийся с неба... Низко над городом летела стая диких гусей. Редкое зрелище при­влекло внимание суетившихся людей.
     Рыночная площадь затихла. Все молча смотрели в чистое осеннее небо, позабыв на мгновение о деньгах и товаре, о проблемах и разборках. Должно быть, что-то доброе и свет­лое, мудрое и вечное несли эти птицы на своих натруженных крыльях.

     Кто-то прикоснулся к Асиному плечу. Она оглянулась. Рядом с ней стоял художник,   опираясь на костыли.
     -  Ася, скоро зима. И я не смогу уже сюда приходить. Я вижу и тебе здесь не сладко...
     Ася внимательно и вопросительно смотрела на Артемьева, стараясь понять что он хочет.
     -  Бр... Бро... бросай Эрика, - еле выговорил он. Девушка молчала. Потом ласково, с ноткой грусти   произ­несла:
     -  Ты хороший, но я не могу. Мне нужны деньги. Много де­нег.
     - Ася, у нас будут деньги. Выходи за меня...

     Кажется, он не успел договорить, как его «прошил», будто автоматной очередью, убийственный хохот девушки. Это был ответ на его предложение... Парень едва устоял, он цеплялся зубами за воздух, чтобы не рухнуть. Девушка, заметив, как резко побледнело лицо художника, встревожилась:
     -  Извини, прости меня... Я подумаю... подумаю...



7
     В последующие дни Артемьев не появлялся. Лишь через неделю его увидели шагающего на обеих ногах, слегка прихра­мывающего, в новеньком, отглаженном костюмчике, чисто выб­ритого и подстриженного. Свою рабочую сумку он нес в руке.
     Александр неуверенной походкой направился к Асе. Воп­росительно глядя на нее и волнуясь, спросил:
     -  Ася, ты мне хочешь что-нибудь сказать?.. Девушка улыбнулась.
     -  Какой ты сегодня красивый!
     -  Я о серьезном...

     Ася не успела ответить, как подкатил «джип», и подошел Эрик.
     -  Собирайся, красавица, поедем на природу. Нас ждут. Водитель «джипа», молодой хирург, стал загружать товар. Ася смущенно взглянула на художника, а хозяину ответила:
     -  Ты чудишь...
     - А почему бы и не почудить, если есть деньги? - хохотнул он.
     -  Так не весна же...
     -  «Весна-весна...» Для меня, когда есть деньги, тогда и вес­на. Даже в лютый мороз. Поехали.
Девушка вновь растерянно посмотрела на художника.
     -  Я не поеду...
     -  Не дури! - строго сказал Эрик и потянул ее за руку.
У Александра набатно забилось сердце и кровь в венах больно ударила в виски.
     -  Оставь девушку, - дрожа, сказал художник. - Слышишь, оставь!
     Эрик удивленно посмотрел на подавшего голос художника.
     -  Не суйся не в свои дела, маляр. Ты всегда и во всем будешь последним.
     -  Лучше быть последним среди львов, чем первым среди шакалов, - парировал Артемьев и, подойдя к Эрику, крепко схватил его за локоть.
     -  Ты что, урод, нюх потерял?! - ощетинился Эрик и огром­ной раскрытой пятерней ткнул в лицо художника.
     Артемьев, не удержавшись, тяжело рухнул под дерево. Ася ринулась к Артемьеву, но Эрик, успев схватить ее за руку, потащил к машине.
     - Ты, что удумала, стерва? А ну, не дергайся! - выкрикнул он и наотмашь ударил ее по щеке.
     Артемьев неуклюже лежал в новеньком костюме на пыль­ном асфальте и пытался поправить протез.
     Девушка с мольбой в глазах смотрела на него.

     ...Вы держали когда-нибудь в руке настоящий пистолет? Его холодная тяжелая сталь придает вам уверенность, а его литая рукоятка так удобно располагается в ладони, что на пружинистый спусковой крючок сам собой ложится указа­тельный палец и возникает естественное желание выстрелить, даже просто так, без надобности, без причины. Странно было бы, если бы ваш велосипед или автомобиль постоянно стоял и не использовался по назначению?..

     Артемьев, поправив протез, потянулся к походной сумке и достал увесистый черный пистолет. Опираясь спиною о дере­во, поднялся.
     -  Эй, ты, жлоб! - грубо крикнул Артемьев и направил пис­толет на Эрика. - Оставь девушку!
     -  Ну ты и чудо! Спрячь свою газовую хлопушку и не смеши народ, - хмыкнул Эрик.
     -  Я буду стрелять!
     -  Стреляй - я посмотрю.
     И Артемьев выстрелил... Не просто так и не без причины.
     Эрик, вздрогнув, качнулся, его глаза от испуга расшири­лись: смерть на кончике пули, вырвавшаяся на свободу из тес­ной обоймы пистолета, зло вгрызлась в асфальт у ног ком­мерсанта.
     Через минуту-другую Эрик пришел в себя и спокойно сказал:
     -  Саша, я оставляю тебе Асю. Все - о' кей.
     «Джип», фыркнув, исчез.

     Ася устало прислонилась к металлической ограде. Арте­мьев стоял у дерева, опустив пистолет и голову. Суетившие­ся покупатели мигом растворились, оставив пустынной часть рыночной площади. Торговцы, пораженные увиденным, насто­роженно молчали.
     - Саша, наверное, ты зря это сделал, - тихо произнесла Ася.

     Не прошло и пяти минут, как пересекая трамвайную ли­нию, примчался с включенными «мигалками» и сиреной мили­цейский «УАЗ-ПМГ», за ним осторожно катил «джип».
     Из дежурной машины выпрыгнули четыре милиционера в бронежилетах, касках с автоматами и дубинками. Молодой лей­тенант, белобрысый, с детским выражением лица, спокойно и медленно направился к Артемьеву и так же спокойно проговорил:
     -  Парень, бросай оружие.
     Артемьев прислонился к дереву, продолжая держать пис­толет.
     Лейтенант остановился, за ним остановились и остальные милиционеры.
     - Ну, что, бросаешь?
     Артемьев швырнул оружие на асфальт...

     И сразу же из-за спины лейтенанта выскочили сержанты и стали избивать художника. Затем, подхватив его под руки, по­волокли к машине.
     -  Что же вы де-ла-е-те? - с ужасом выкрикнула старушка-актриса.
     Ася стояла и плакала.
     Книголюб, ошарашенный происходящим и понимающий, что надо что-то делать, побежал за милиционерами. Одного из них он тронул за плечо, возбужденно проговорив:
     -  Подождите... вы поймите...
     Милиционер, не оборачиваясь, резко ударил локтем суе­тившегося человека. И тот, споткнувшись, упал, гулко ударив­шись головой об асфальт.
     Водитель «джипа», наблюдавший сцену расправы, выско­чил из автомобиля и бросился к раненому.
     -  Ты куда?! Ну и черт с тобой! - крикнул Эрик.
     Но парень не слушал и оказывал помощь пострадавшему.      
     Аккордеонист давно уже не играл... Он подошел к армя­нину, державшему женские колготки:
     -  Идем выручать?
     -  Да я и так на пытичьих правах...
     Инвалид в коляске подкатил к «дежурке» и метнул в неё бутылку коньяка. Но милиционеры уже не обращали внима­ния на такую мелочь. Они зашвырнули художника в машину и следом запрыгнули сами.

     Александр, презрев боль, ухватился за решетку руками и подтянулся к окну, чтобы узнать, где же Ася.
     Он увидел «джип», за рулем которого сидел хозяин. Ася с сумочкой в руках сама садилась рядом.
     Артемьев испытал такое чувство, будто его столкнули с обрыва...

8

     - Старшина, оттуда ты вернулся живой, так что же, хочешь, чтобы тебя здесь грохнули? - спросил майор милиции Артемь­ева, сидящего на стуле с вытянутым вперед протезом. -  Подписывай протокол. А пушка твоя будет лежать пока у меня. Так что живи тихо и не буянь. Понял, Санёк?
     Артемьев нервно дергал желваками.
     - Отвезите его домой, - сказал майор молодому лейтенанту.

     Мать Артемьева, маленькая, худенькая женщина, с темными кругами под глазами, лет пятидесяти, встретив сына на пороге квартиры, ужаснулась: его новый костюм был в пыли, измят и разорван, на белой рубашке - пятна крови, лицо - в ссадинах.
     -  Санечка, что же случилось? Неужели ты опять...
     - Да нет, ма, все нормально, ты не думай... все образуется...
     Мать помогла ему снять пиджак. И, отряхивая щеткой пыль
на брюках сына, сообщила:
     - А у нас, Санечка, хорошая новость: пришло извещение на получение коляски. Вот только деньги я не все нашла. Ты куда-то их переложил?
     -  Мы не будем пока покупать коляску. А деньги... так было надо... - глухо проговорил он и прошел в свою комнату.

     В комнате стояли кровать и стул, на полу лежали этюдни­ки, планшеты, рассыпанные тюбики красок, палитра и подрам­ники. Картины не только висели на стенах, но и были расстав­лены на полу. В его комнату на заходили даже редкие гости, он ревниво охранял свои работы от посторонних глаз, особен­но незаконченные. Все творческие люди легко ранимы и пе­реживания у них одни, будь то художник или поэт. С каждой картиной он разговаривал, как с любимой женщиной - нежно и трепетно.

     Свет в комнату вливался через огромное окно, которое было без штор и гардин, и ярко освещал правую стену. Картины, висевшие на ней, поражали жутким видом: на первой - сто­ящие многоэтажные дома-скелеты, у дороги табло - «Грозный», рядом - плакат «Добро пожаловать» и солдат, дописывающий рукой «в ад»; на следующей - бульдозер, сгребающий мертвых солдат, детей, женщин в общую могилу, вместо лопаты у трак­тора беспалая ладонь; далее - лежащие окровавленные головы людей, будто разбитые арбузы; ещё - мать над гробом сына, глаза её вытекли вместе со слезами; и ещё - приоткрытый железнодорожный рефрижератор с трупами солдат, рядом -танцующие девушки с парнями, подстриженными наголо, но пока ещё в гражданской одежде и пока ещё танцующие...
     Александр, вздрогнув желваками, рухнул ничком на не ра­зобранную постель.

9

     -  Третья рота - в санчасть! - прокричал дневальный. - Вы­ходи строиться!
     В санчасти рота выстроилась к зубному кабинету. У врача долго не задерживались. Александр сел в кресло и раскрыл рот.
     - Так, что тут у нас? - проговорил стоматолог. - Запишем и твою карту зубов, боец. Шестой - здоров, пятый - отсутствует, четвертый - кариес, третий - здоров...
     Доктор, закончив запись, сказал Артемьеву: «Свободен».
     - А лечить не будете? У меня побаливает один...
     - Солдат, сво-бо-ден!
     По части прошел слух, что третью роту отправляют в Чечню. Солдаты перешептывались, так ли это?
     - Какая, в заднице, Чечня? Там и без вас хватает спецназа. Мы едем в Северную Осетию, будем в обозе, - рассеял сомне­ния командир роты, капитан Углов.
     Действительно, на поезде приехали в Моздок, но оттуда на шестьдесят шестых «газонах» отправились в Ичкерию. А через неделю уже штурмовали чеченское село, выбивая из домов засевших там боевиков.

     Начало апреля 1995 года. Свинцово-серое небо. Перед се-
лом - холмистая равнина, за ним, ближе к горизонту, - темные лесистые горы с залысинами старых пород.
     Во время короткого затишья в селе не слышно лая собак и голосов домашних животных. А из леса даже волки ушли в северные соседние края.
     Бесконечно моросит дождь. Грязь налипает на сапоги, де­лая их тяжелыми, бушлаты не спасают от сырости и холода солдат, лежащих на расквашенной земле, каски наползают на глаза, мешая целиться и стрелять из автоматов и гранатоме­тов. После каждого огневого налета авиации на село, солдаты поднимаются в атаку. Дома от попавших в них снарядов вздрагивают, будто от испуга, подпрыгивают и рассыпаются.

     Капитан Углов, огромный здоровяк в черном танковом шлеме, высунувшись по пояс из люка БТР, яростно кричал:
     - Вперёд, пацаны, - на чурок! Мы будем мочить их со страш­ной силой!
     Но рота встречала мощное огневое сопротивление. Были подбиты несколько БМП и бронетранспортеров, в том числе и капитана Углова. Он выбрался из горящей машины сам и вытащил двух раненых солдат. И уже через несколько минут с АКМом в руках поднимал в атаку роту.
     Артемьев вместе со всеми бежал, орал, падал и вновь вста­вал, бежал, стрелял. Он не осторожничал и не ориентировался и стрелял «куда попало» короткими очередями. Вокруг все «бахало», «ухало», грохотало. Сотрясались воздух и земля. В первом бою он чудом остался жив... Это потом он будет ос­торожен, осмотрителен и стрелять научится прицельным ог­нем по «движущейся мишени».
     Но в этот день так и не удалось взять штурмом село: была жуткая несогласованность между войсками и авиацией. Вертолеты несколько раз накрывали огнем своих. Солдаты, проклиная, материли и боевиков, и свое командование.

     Как только стемнело, бой затих. В селе вовсю пылали по­жары. Иногда с обеих сторон раздавались автоматные очереди.
     Артемьев, лежа в канаве, услышал рядом чей-то стон. Он обернулся и увидел солдата, лежащего на спине. Подполз поближе. Это был Венька из их роты, огромный русоволосый парень, чуть пришепётывающий, с крестьянским выражением лица, стеснительный и добрый.
     -  Что с тобой?
     -  Грудь... - тихо выдохнул Венька.
     Артемьев крепко схватил раненого за бушлат и потащил в сторону палаточного лагеря. К Александру подбежали ещё два солдата и, уложив Веньку на плащ-палатку, понесли в ла­зарет. В огромной палатке с красным крестом тускло горел свет. Веньку уложили на свободную кровать. Подошел врач и осмотрел окровавленную грудь солдата. Вошел в палатку и капитан Углов.
     Венька лежал с открытыми глазами и тихо говорил:
     -  Мы жили рядом с кладбищем, и в детстве я говорил маме... пусть бы я один умер, а остальные бы люди жили и жили... мама пугалась... доктор, вы спасёте меня?..
     Доктор стоял молча и не пытался что-то предпринять.
     -  Доктор, спасите меня... моя мама... - он не договорил и бездыханно застыл с открытым ртом.
     Тогда военврач взял бинт, поднял им челюсть умершего и крепко стянул на голове. Но бинт разорвался, и Венька снова открыл рот, будто хотел договорить...

     Капитан Углов и старший сержант Артемьев вышли на улицу и закурили.
     -  С-собаки! - нервно выговорил Углов, непонятно в чей адрес посылая ругань.
     Сигарета в руках Артемьева дрожала и пепел стряхивался сам...
В сполохах огня показалась группа солдат, которая направ­лялась к ним.
     -  Товарищ капитан, - обратился к Углову самый высокий солдат с повязанной косынкой на голове, - вот «зверька» при­вели. Говорит, что заложник, говорит - сбежал.
     - Да русский я, русский! - пытался убедить пленный, возра­стом не старше самих солдат.
     - Какой ты в заднице русский - чернота, - буркнул Углов.
     - Я неделю не брился, ну где бы я мог побриться, ну, где? - взмолился тот.
     - Что с ним делать, товарищ капитан?
     -  Расстрелять к ядреной матери! - резко и леденяще ска­зал капитан, будто сам уже всадил пулю в жертву и, отшвыр­нув сигарету, пошел в штабную палатку.

     Задержанного повели в сторону села, к ближайшему раз­рушенному дому. Пленный заметался.
     -  Ребята, ну что же мне сделать, чтобы вы поверили, что? Ну, хотите, я упаду на колени, ребята?..
     Он упал на колени, умоляюще хныкая.
     -  Счас ты у меня танцевать будешь под аккомпанемент автомата. Нет, не лезгинку - гопак! - выкрикнул со злостью высокий солдат в косынке и с силой ударил прикладом авто­мата стоящего на коленях.
      -  Подожди, - удержал его Артемьев, - давай проверим на теле синяки, может, он и правда не вояка.
     И солдаты быстро сорвали с пленного одежды, обнажив по пояс.

     Не успев как следует рассмотреть при свете фонарика предполагаемые следы от оружия на теле обнаженного, солда­ты неожиданно рухнули на землю: рядом рванула граната и послышалась запоздалая команда «Л-ложи-и-сь!»

     Артемьев, придя в себя, привстал, отряхнулся, почувство­вал резкую боль в левой ноге выше колена, застонал. Рядом недвижимо лежали два солдата - один с раздробленной голо­вой, второй - в разодранном, дымящемся бушлате... третий, вы­сокий, в косынке, привстав, озирался по сторонам.
     - А где этот волчара? - спросил он удивленно у Артемьева. - Вот это он нам подсунул каку!..

     В это же мгновение рядом возникло несколько бородатых мужиков в камуфляжной форме. Один из них резко саданул автоматом высокого солдата между лопаток и выругался:
     - Я твою маму... а ну, давай бегом, быстрее!
     - Давай и ты - вперед, - толкнули Артемьева, и он, превозмо­гая боль, потащился куда указывали.

     Солдат приволокли в глубь села и затолкали в сарай с разбитыми окнами, но с уцелевшей крышей. Пол был земля­ной и холодный. С улицы вползали удушливая гарь и резкая чеченская речь вперемежку с русским матом.
     -  Тебя как зовут? - спросил тихо Александр у сидевшего рядом старослужащего.
     -  А какая теперь разница? - криво усмехнулся он. - А вооб­ще-то Вовчик.
     -  Перевяжи мне рану... только осторожно...
     -  Не боись, все будет аккуратно, как в гробу.
     -  Шутник...
     -  Да.. Вот ёханая жизнь: живёшь-живёшь и вдруг раз, и ты - вещь.

     ... Рассвело. И стояла такая непривычно мертвая тиши­на, что тянуло орать и стрелять во что попало... Не смотря на густые наплывы дыма, весна все же чувствовалась, к запа­ху отцветающих кизила и орешника примешивался тонкий аромат зацветающего абрикоса, виднеющегося через окна сарая. «Наверное, и дома скоро зацветет абрикос? - подумал Александр. - И если дождь не смоет пыльцу, то летом будет дождь абрикосовый». Какая-то пичуга осторожно пробова­ла свой мелодичный голосок, потом осмелев, солнечно рас­пелась, похоже, таким образом подыскивала себе пару, что­бы строить гнездо, выводить птенцов и делиться с миром своим птичьим счастьем.

     Распахнулась с грохотом дверь, и в сарай вломился вче­рашний несостоявшийся пленный, его черные глаза бешено горели.
     - Ну, что, свиньи, вляпались, да-а?! - выпалил он и, подско­чив к сидевшему на полу Вовчику, с размаха двинул автома­том в лицо.
Голова Вовчика гулко ударилась о стену и безжизненно повисла на груди, из носа хлынула кровь.
     Молодой чеченец сорвал с головы Вовчика косынку и, схва­тив за волосы, остервенело продолжал вымещать злобу:
     - Так ты хатэл меня расстрелять? Слышь, да-а?! Да я с тэбя шкура сди-и-ру и на башке за-ви-ижу! Хочешь, да-а?! - незамет­ный вчера акцент чеченца сегодня вольно и ожесточенно впивался в уши солдат. - Ты уже не бу-дишь жи-ить.
     Вовчик мутно глядел на разъяренное небритое лицо и с трудом проговорил:
     -  Ну и что ж, что я не буду жить... ну и что с того, что ты пока еще будешь жить?..

     В сарай заглянул чеченский мальчик лет десяти с поседев­шими волосами, следом зашел бородатый, крепкий старик в папахе, он потрепал мальчика по голове, что-то сказал ему на своем языке и тот исчез.
     - Салман, оставь их, - сказал спокойно старик беснующему­ся молодому чеченцу и, подойдя к разбитому окну, осторожно вынул из уцелевшей рамы оставшиеся осколки стекла и выб­росил наружу. Глядя на цветущий абрикос, тихо проговорил: «Люди, творящие зло, ждут к себе доброго отношения? Москва, разделавшись с немцами, сама затеяла войну со своим наро­дом. Н-да... победивший дракона, сам становится драконом».

     Салман в порыве ярости резко шагнул к Артемьеву и с силой ткнул в щеку дулом автомата.
     -  Я их сейчас!..

     Старик развернулся к сидящим на полу солдатам и сдер­жанно продолжал:
     -  Они не виноваты. Есть у нас такая притча: козел, вытя­нув вперед редеющую бороду, гордо шествовал по прогону к бойне, ведя за собой отару овец будто на заливные луга. И овцы уверенно и спокойно тянулись за ним, думая: «Козел - умный, козел знает, куда ведет...»

     И вновь «заухало» небо, и вновь испуганно стала содро­гаться земля - это заработали гаубицы и пушки федеральных войск. Рядом с сараем разорвался снаряд, оглушив находя­щихся в нем людей и, заставив пригнуться, припасть к полу, замереть... Второй снаряд попал в сарай и разнес его вдрызг.
     Через час спецназовцы, делая «зачистку» села, нашли тя­жело раненного Артемьева. Вовчик, молодой чеченец и старик в папахе были мертвы...


     ... Вспоминая все это, Александр стонал и кусал губы. Чеченский кошмар жил в нем всегда. Он не мог забыть разби­тую роту и погибших мальчишек.
     Его терзали бесконечные вопросы, на которые он пытался найти ответы. Война - чеченская война - все и всех ли она оправдывает? Группа правителей, желая ублажить свои амби­ции, показать неограниченную власть и, якобы, сотворить все­народное благо, на самом же деле совершила величайшее зло­действо, раскрутив чудовищный смерч. И внутрь его заш­вырнула тебя. А что же ты? Ты, застреливший несколько про­тивников, но все же людей, будто и не считаешься убийцей? Ты - герой? Ты не сидишь в тюрьме, ожидая смертного приго­вора, а сидишь за праздничным столом боевой, восторженный и гордый! Но не ты защищал свою мать, своего ребенка, свой дом от варваров. Ты выполнял приказ? Не ты застрелишь, так, тебя? А как бы вел себя другой на твоем месте? Так же? Алек­сандр не находил ответов...
     После выхода из госпиталя ему присвоили звание старши­ны и вручили медаль «За боевые заслуги».
     Александр достал из-под кровати небольшой ящичек, в котором лежал дембельский альбом, военный билет и армейс­кие значки, пошарил ладонью по картонному дну и вынул ме­даль. Затем подошел к окну, распахнул его. Посмотрел ещё раз на парадно-ослепительный металл и с силой швырнул за окно. Это был его ответ на неотвязно терзающие вопросы.

     В боку что-то резко кольнуло и Александр, скорчившись, присел на кровать...

10

     Прошел месяц. На улице похолодало. Сыпала снежная кру­па, дул порывистый ветер и нестерпимо хотелось укрыться от разгулявшейся непогоды.
     Ася, съежившись, стояла за прилавком, приподняв ворот­ник демисезонного пальто. На душе было невыносимо тоскли­во и гадко. Эрик перестал обращать на неё внимание, был с ней груб. Она часто отпрашивалась, чтобы побегать по боль­ницам с пятилетней дочкой.
     Она приехала из провинции в областной город и снимала квартиру у дальней родственницы, дряхлой старушки, которая присматривала за её дочуркой. Но старуха плохо видела, пло­хо слышала, плохо соображала и порой делала не то и не так. На неё уже опасно было оставлять ребенка.
     Девушка металась, не зная, что делать. Жизнь её шла напереко­сяк. Ну, почему же с ней случаются неприятности? В чем же причина? В ошибках молодости? О, сколько в жизни этих оши­бок и не только молодости! Многие из них совершены из благих побуждений, по наивности... а может быть, причина во времени, в котором она живет? Неоткуда ждать поддержки, и нет рядом порядочного человека, на которого можно было бы опереться.

     Ася все чаще вспоминала художника, его теплый ласковый взгляд, его добрые синие глаза, его ошарашивающий посту­пок... во имя её.
     У проходившего мимо торговца газетами она купила «Ве­черку», чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей. На чет­вертой полосе ее взгляд сам собою заскользил вниз и уперся в траурные рамки, среди которых была и: «Коллектив ЖЭУ-3 глубоко скорбит по случаю преждевременной смерти Артемьева Александра Александровича и выражает искренние собо­лезнования родным и близким покойного».
     Какая-то неизъяснимая чернота захлестнула её сознание!.. Она ещё раз прочитала некролог, пытаясь сообразить, о ком же это? Неужели о Саше? Неужели?..
     Девушка вспомнила афишу художника: «Выполню любые худо­жественные работы... Артемьев Александр Александрович, пер. Гвардейский,4 кв.2»
     Это он!
     Она непременно должна увидеть его, пусть даже мертвого. Она так много хотела ему сказать и объяснить! Теперь ему все это не нужно? Но все равно она обязательно должна объяс­ниться, пусть даже в мыслях, и быть чистой хотя бы перед ним, ведь только в его глазах она видела бескорыстие, искрен­ность и доброту. Она должна бежать! Она должна спешить! Быть может, ещё успеет проститься с его прахом...
     - Тётя Эля, - обратилась она к знакомой старушке в искус­ственной пышной шубке, - Саша... наш Саша умер... вот газе­та... Я побегу. Вы присмотрите.
     -  Но, деточка, ты же потеряешь работу, а у тебя дочь, -пыталась удержать возбужденную девушку старая актриса.
     -  Ну и пусть... - надломленным голосом произнесла Ася. -Я устала. Я боюсь. Я больше не могу! Мне надо спешить... спешить!

     Где-то в районе пересечения Красногвардейской улицы и Буденновского проспекта должен быть переулок Гвардейский. Наконец она нашла этот роковой переулок. Рядом с новыми многоэтажными домами ютились старые двухэтажные с заре-шетчатыми окнами, с выщербленными кирпичами, с наглухо закрытыми металлическими воротами маленьких двориков.
     Ася с трудом открыла тяжелую калитку с надписью «№ 4», и вошла во двор. Слева стояли мусорные жбаны, картонные коробки, справа - металлический хлам, а посере­дине двора, обвиснув, колыхалось выстиранное белье. И -никого. Ася стала терять самообладание. Неужели опозда­ла? На второй этаж она взошла по наружной деревянной лестнице. Позвонила.
     Дверь открыла немолодая маленькая женщина с измучен­ным лицом.
     -  А Саша здесь живет... жил?.. - спросила девушка, задыха­ясь. - Где... он?
     -  В соседней комнате, - сказала женщина и указала рукой.
     Девушка слышала биение своего сердца, нестерпимая горечь жгла
грудь. Она открыла дверь и вошла. В комнате на стуле сидел человек и писал картину. Он взглянул на девушку и радостно заулыбался. Ася, остолбенев, изумленно смотрела на Алексан­дра - он был жив и здоров! Что это - розыгрыш или отточен­ное коварство? Она была в замешательстве.
     -  ... в газете это что? Читал?.. Наверное, о твоем однофа­мильце? - спросила девушка, надеясь, что это все же не козни...
     -  Обо мне, - ответил художник, продолжая блаженно улы­баться.
     -  Как?.. Значит и ты захотел мною вертеть? А я... а я... - девушка дрожала, на глаза навернулись слезы. Она разверну­лась, чтобы уйти.

     И тут художник, как бы очнувшись от неожиданного чу­десного видения и, боясь, что оно так же быстро исчезнет, как и возникло, вскочил со стула и бурно заговорил запинаясь и путаясь:
     -  Погоди! Я все объясню!.. Это Бенедикт Ерофеевич. Ну, Худой. Бомж. Он был хорошим человеком. Диссертации пи­сал...
     - Ты о чем, Саша? - удивленно спросила девушка.
     - Он работал дворником по моему паспорту. Понимаешь? Бомж - по моему паспорту! У него были больные легкие... Жалко, конечно.
     Ася, немного успокоившись, присела на край кровати.
     -  Я все время думала о тебе, - тихо произнесла девушка. - А ты? Ты думал обо мне?

     Художник облегченно выдохнул и, улыбнувшись, сбросил занавеску с висевшей на стене картины. Это был Асин порт­рет.