Сны и воспоминания

Синее высокое небо над моей головой безлико и неузнаваемо, лишь словесное воплощение, лишь звуки:  небо — небо — скиния — над землей… Что такое скиния? Странное слово… Я не понимаю, что оно означает, видно где-то прочитала, а сейчас странное слово всплыло.

И остроги гор, причудливой грядой возвышающиеся где-то там, у горизонта, - всего лишь нарисованная черным картинка. Черное на синем. Без имени. Без связи.

И в этом небольшом доме на краю шотландской деревни когда-то жили люди, и дом этот когда-то знал, что значит счастье. В нем любили и даже успели умереть.

Я сижу на каменном обрыве, вдыхаю запах соли, здесь недалеко море. Рисую эскиз акварелью. Потом, может быть, из этого лёгкого наброска выйдет большая работа маслом. В масле краски более насыщенные, яркие, но и более грубые, тяжеловесные. Акварель же легка, и в ней присутствует некая нетронутость, невинность. Я люблю акварель за её непосредственность. Возьмёшь большую полукруглую кисть, разведешь алую краску до почти невидимого оттенка, а потом рядом положишь бирюзы или кадмия синего, для контраста, и вот на листе полыхает закат во всей своей красе. Мне часто говорят, что акварель - краска для ленивых, но я так не считаю... Хотя кого интересует моё мнение.

Кидаю в сумку планшет, кисти, краски, беру в руки ещё не высохший эскиз.

Ветви, спутанные солнечным светом. Передо мной неслышно вздыхает Дом. Наверное, я сказал бы о нем «старый», если б знал более точно, что такое старость. Но для меня это понятие очень смутно. Я утыкаюсь взглядом в обветшалую стену, заросшую темно-коричневым, прогорклым плющом. Жилистые стебли змеятся, цепляясь за выступы в сероватых камнях, заплетают, стыдливо льнут. Я ловлю себя на смутном желании вот так же заплести… что-то, став травой.

От свежего морского воздуха начинает кружиться голова — так сильно, что хочется сесть прямо на пожухлый вереск. Сесть, прислониться спиной к воображаемой опоре и прикрыть глаза, чтобы черноту под веками пронзили красноватые вспышки отраженного солнца, юркие, как молнии или новорожденные змейки.

Прохожу в дом, чуть потрескавшиеся стены нуждаются в покраске. Половицы скрипят, жалуются. Дом, что можешь рассказать ты мне? Все ли ты помнишь? Какие секреты хранишь?

Наливаю чай. Мята... Воспоминания набегают холодной волной, опаляя голову.

А за воспоминаниями следуют сны.

***

Я редко вижу сны. Мои ночи пролетали как одно черное мгновение, принося лишь легкую истому от сна. Изредка меня терзали кошмары, реалистичность которых доводила до исступления, разрывала сердце, заставляла рыдать и просыпаться в холодном поту.

Это была одна из таких ночей, когда тягучие, густые сны приторной патокой застилали взгляд, смешивали картины в один водоворот впечатлений, выкручивали суставы, царапали душу. Тонкие бледные пальцы… Кто ты? ? Ты где? Сплетаются, заламываются, протягивают хрустальный стакан. Их сменяют живые карие глаза… Кто ты? Они смеются, но смех вскоре перекрывает испуг, в глазах застывает ужас, они кричат, закатываются - и снова руки… Тоже бледные, тоже с тонкими пальцами. Но в них нет аристократичной прозрачности и нетронутости. Они живые, цепкие, сильные. Рабочие руки. Они видели боль. Они причиняли боль. Хватают за руку, сжимают, тянут. Чьи это руки.? Они тянуться ко мне, разрывают грудь, вытаскивают сердце, я бью,бью, бью.

  Картинка снова меняется, волосы, седые, длинные…

Большая больнично-белая комната, посредине которой стоит огромная кровать. Железные прутья, белые простыни. Женщина, хрупкая, сухонькая, такая нелепая на белом поле смятых простыней. Лицо совсем старое, вокруг губ некрасивые стежки морщин, глаза затянутые мутной пеленой. Она молчит, некрасивые руки сжимают края ночной сорочки, мне кажется, ей страшно.

Я наклоняюсь, трогаю покрытый испариной лоб. Это моя бабушка... Но как?

- Ты умерла, ты же умерла, два года назад, от рака, - шепчу я, - Ты узнаешь меня?

- Ты совсем забыла меня, - женщина говорит с отчаянием, обидой, а потом вцепляется в мои руки, тонкие, костлявые пальцы впиваются мне в кожу, - Где мои ромашки? Ты же обещала!

Я вырываюсь и убегаю, сзади слышаться , крики, плач, что-то разбивается. Я бегу, бегу... Дыхание срывается, и я плачу от страха и непонимания...

А потом просыпаюсь. Да это лишь сон, такой старый, уже забытый. Я вся мокрая, как мышь. Волосы спутаны, во рту пересохло. Иду на кухню, наливаю один стакан, второй, и пью, пью, пью. Уже рассвет, значит около трёх утра. Сажусь на стул, спать уже не хочется, да и сон не идёт из головы.

Бабушка... Она умерла два года назад от рака крови. Сначала я думала, что все будет хорошо, что она выздоровеет, но это только сначала. После третьей химии у неё стали выпадать волосы и, придя домой, она встала перед зеркалом и отрезала длинную, темную с проседью косу. Волосы упали, рассыпались по белому кафелю, и также разбились мои надежды. Ей было всего-то... Да не важно сколько - ещё жить и жить... Она была сильной, гордой, ни шага без её ведома, всю семью держала в ежовых рукавицах, а меня, напротив, баловала. Наверное, она меня портила, но это не меняет того, что я её любила. Она любила ромашки и хризантемы... Ромашки... Белые цветочки с желтой сердцевинкой, любит - не любит.

За месяц до её смерти я пришла в палату. Она посмотрела на меня и не узнала. Она спрашивала меня, где внучка, не знаю ли я, когда она придёт, рассказывала о том, как когда-то в детстве мы собирали ромашки. Я молчала, мне нечего было сказать. И что-то умерло, что-то сломалось. Я не плакала на похоронах, совсем ничего не чувствовала. И в мозгу произошла несостыковка, казалось что та, вечно смеющаяся, не покоримая бабушка просто куда-то уехала, а женщина, что лежит под слоем мокрой земли, это кто-то другой.

Я ни разу не ходила на могилу, боялась самой себя, боялась, что там всё-таки моя бабушка, у которой я росла до пяти лет.

А ведь это правда - тоска пахнет полынью, только у меня с примесью красных хризантем и ромашек.

Сегодня я разбирала книги в комнате бабушки. Точнее, уже моей, ведь я живу здесь уже два года, но, что смешно, я так и не могу представить, чьей  же еще она могла быть, кроме как комнатой моей бабушки-скрипачки. Знаешь, бабушка, у тебя получилось стать полноправной хозяйкой этой комнаты, ты завоевала её, это видно - по неаккуратным черновикам в ящиках письменного стола, по твоим книгам, ютящимся на самых дальних полках.
Кстати, не знала, что тебе нравится Моэм... И Ремарк... Сколько же всего я не знала. У тебя был красивый почерк. Я вглядываюсь в пожелтевшие листки бумаги, и они, они тоже пахнут полынью.  Военные письма. Письма, пропитанные слезами и болью.

Не думай, бабушка, я не хочу казаться навязчивой, но не портреты же на стенах спрашивать в самом деле, тем более я не знаю, кто на них.
Ответь мне, что такое пустота? И можно ли выписать лекарство от этого, пусть горькое, чтобы этот глухой холодный комок в груди исчез навсегда? Впрочем, я уже знаю ответ: нельзя. Иначе от чего плачут люди?

Никакое противоядие не излечит от воспоминаний.

Воспоминания, которые засели где-то близко, царапают, прожигают тонкие стенки головного мозга.

А в комнате глухо и пусто, и вопрос оставлен без ответа. Я смотрю в окно и застываю.

Потускневшее небо серовато-свинцового оттенка, такого безликого, будто у него разом кто-то безвозвратно (или нет) одолжил все краски, было едва ли заметно за мелькавшими перед глазами своим беспорядочным потоком высокими стенами дождя. Этот летне-нелетний ливень не мог не заворожить даже самый искушенный взор своей посредственностью и свободой, чем-то до боли живым, настоящим. Гораздо более настоящим, чем множество  жизней, проносящихся мимо так быстро, что и понять толком не успеваешь, живешь ли ты вообще. Все по старой схеме: школа - институт - семья - работа. И живут- то некоторые по-человечески всего-то ничего.

А вот эти тяжелые и одновременно невесомые капли определенно живут, они барабанят по крышам самых высоких башен какую-то свою, абсолютно бессмысленную и оттого чертовски зачаровывающую мелодию. Они летят, они наслаждаются этим чувством полета, а приземлившись, они сливаются друг с другом в неглубокие лужицы, потом испаряются, чтобы вновь превратиться в эти падающие откуда-то свысока беззаботные капли. Они живы, они замирают на еще не тронутых желтизной листьях, они останутся на них росой когда-нибудь потом, когда-нибудь не сейчас, сейчас они живут. Они живы. И мы все живы, пока умеем вспоминать.