Лихолетье. Метель

     Метель утюжила Дикую слободу, проникая в каждый закоулок, оставляя в нем белоснежный, морозный след. Редкий прохожий из числа заблудших душ, крепче кутаясь в тряпье, мечтательно думал о теплом ночлеге. Почерневшие от времени перекошенные избы, подремывали, поскрипывая бревнами, попыхивая покосившимися печными трубами, поблескивая заиндевевшими окнами.

    Жизнь теплилась, рассеиваясь бледными тенями, лишь в одном месте. В затхлом, пропахшем сыростью и куревом подвале. Замызганный трактир принимал извечных гостей, сборище разношерстного сброда, начиная с каторжан всех статей, заканчивая прочим лихим людом. В духоте и зловонии, давя жирных клопов, разгоняя наглых тараканов, теснились сирые, убогие слобожане. Оголенные души народа, босота.

    - Лихолетье, ох, времена нонче непростыя,- охая, бубнил толстогубый дед. Он опрокинул внутрь себя стакан мутной жидкости, отдающей жутким сивушным привкусом, после чего зашелся сиплым кашлем.

    -Колченогий, ты самогонку из керосину гонишь, антихрист? –загомонила хмельная братия, обращаясь к хозяину трактира Осипу, прозванному «колченогим» из-за врожденной хромоты.

    -Тоже мне князья! Вашим немытым рожам, что Бордо, что бурда, все едино,-неизменно отвечал Осип.
    -И то верно,- веселились завсегдатаи, продолжая бражничать.
    -Осип, у тебя мыши скребут, аж на душе тошно,-пожаловался здоровенный детина с рябым лицом, обрамленным, неряшливой, рыжей бородой.

    -Да что за напасть така, токмо вчерась потравил супостатов. Так ведь прут, ироды,-схватившись за метлу, ворчал Осип.
    -Ишь повадились, ну брысь! -закричал трактирщик,-выметая из угла двух девочек замарашек.

    -Дяденька, миленький, не гони ты нас, сиротки мы. Нет у нас ни маменьки, ни папеньки, замерзнем почем зря,-просила старшенькая из замарашек, девочка лет десяти.
    -Вон отседава, попрошайка,-прикрикнул злой Осип,-прогоняя детей на лютый мороз.

    -Настенька, мне очень холодно,-пожаловалась вторая замарашка, совсем еще дитя, девчушка лет четырех отроду.
    -Машенька, потерпи, моя хорошая,-старшая сестра, достала из-за пазухи красивый платок, закутав в него замерзшую сестренку.
«Ангел небесный, помираем, забери нас к себе на небо»,-горячо молилась Настенька, тайком утирая горькие слезы.

    Мороз стоял трескучий, но несмотря на непогоду, жизнь на Блошином рынке кипела. Покупатели-зеваки, воры-карманники, торговый люд, похрустывая наледью, озябло кутались в тулупы, ведя торги. И никому из них, дела не было до двух промерзших до костей детей, чьи голодные глазки, с мольбой смотрели на каждого взрослого. Настенька, оставила Машеньку, у лавки со сладостями, сама пошла по рядам, просить милостыню. Малышка глазенками пуговками поедала ряды пряников, башенки кренделей, вязаночки бубличков. От которых тянуло волшебным ароматом и теплом.

    -Замордовали, окаянные, житья от вас нету,-ворчала дородная торговка, грузным телом прикрывая сладости.
Продрогшая насквозь Машенька, воюя со стужей, приплясывала на коротеньких ножках. Изредка к ней подходил прохожий, предлагая продать платок.

    -Уж больно хорош твой платок, продашь, купишь себе сладостей,-говорили ей.
    -Не продам, Настенька, не велела,-хмуря обледеневшие бровки, отвечала малышка. Платок был единственной вещью, оставшейся на память о матери, умершей в коридоре уездной больницы от лихорадки. От платка пахло ее любимым духами, флакончики которых княжна Б., покупала в салоне месье Жоржа, щеголеватого, расфранченного французика, с красивыми, напомаженными усиками.

    К вечеру мороз окрепчал настолько, что за слободой, в Темнолесье, взвыли серые помещики. Настенька испугано обняла сестренку, и они побрели по заснеженной дороге.

    -Куда мы, Настенька?
    -К бабушке в деревню. Она тебе кашки сварит с маслицем, оладушек напечет, на горячей печи спать уложит. Видишь вдали огоньки заветные, то нас бабушка ждет.
    -Вижу,-сонным голосом, отвечала малышка, крепче прижимаясь к сестре.

    Утро выдалось пуще вечера, мороз суровел, ветер крепчая гнал пургу. Куцехвостый, бродячий пес, в поисках съестного, ковылял по слободской пустоши, чахоточно кашляя. Звеня бубенцами, мчались сани, запряженные тройкой. Мордоворот Городовой, разухабисто распевая, казачью залихватскую, возвращался домой от зазнобы. Ямщик, внезапно осадил коней, крикнув громкое:

    -Тпру, соколики!
    -Что ж ты делаешь, собака! –рявкнул городовой.
    -Не извольте гневаться, ваше благородие! Ямщик перекрестился. -Сами поглядите.

    Перед вспотевшими мордами коней, прямо на дороге, лежали две мертвые девочки. Старшенькая одной рукой прижимала к себе, заледеневшее тельце младшенькой. В другой ее руке, виднелся цветастый лоскуток. Все что осталось от красивого маминого платка.