Роман без наркоманки

Редактор курил, стряхивая пепел на ободок граненой чернильницы, служившей ему пепельницей. Он глянул на меня исподлобья мутными выцветшими глазками и достал из ящика стола ворох помятых бумаг. Это была моя рукопись. Я сглотнул ком подкатившей досады. Вспомнилось, с какой любовью я складывал в папку цвета переспелой вишни свой труд – листочек к листочку. Все радовало глаз: белизна бумаги, тщательно вычитанный текст без помарок, погружаемый в недра папки, – чтобы, упаси Бог, не измять, не испачкать… Мое детище! Плод бессонных ночей…
Бесцеремонность, с которой редактор обращался с рукописью, меня больше удивляла, чем оскорбляла, она казалась какой-то будничной, само собой разумеющейся, безличной. Мысль о том, что все побывавшие в его руках рукописи, видимо, принимают такой же вид, тоже была в некотором роде утешением. Это же работа, литературный процесс, естественный отбор, говорил я себе, главное – это то, что он скажет.
«Прочел я ваше … как бы это лучше выразиться… творение, – начал редактор, делая большие паузы. – Длинное очень… И как бы это вам сказать… пресное. Да-да, именно пресное. Как паровые котлеты. Нет в нем, знаете ли, острых приправ. Аджики, гвоздики, ореха мускатного… Пряностей, так сказать… корицы… Секса нет. Сочного, смачного, вкусного плотского ража. Вы сами-то как насчет Кама-Сутры? Что-то мнится мне, что сексуальная революция вас не всколыхнула, стороной прошла… Не отразили вы достижений просвещенного человечества в этой области, никак не отразили… Большое упущение…
Далее, скажу я вам, огорчила меня, голубчик, ваша лингвистическая ограниченность: ненормативной лексики вы как-то совсем избегаете. Нехорошо… Вы что, не знаете, как у нас народ любит все народное, исконное, паскудное, исподнее? Публике надобно злачное и лакомое – клубничка со сливками и всякое такое… Сами знаете… Да нет, видно, не знаете, а то бы поддали жару, этакого кайенского перчика через строчку! Вы вообще сами откуда? Из тундры? Да и там давно уже потребляют только порнуху да чернуху…
Да, вот еще что – плохо у вас представлен социальный тип. Какая-то худосочная бедность, даже я бы сказал – бледность: ни одной путанки, ни одной наркоманки. Потрошителей – никаких, гомосексуалистов – и тех нет! Какой же это роман без маньяков, шлюх и геев? Ни тебе криминальных разборок, ни резни, ни суицида, ни инцеста – ни черта завлекательного. Да кто его читать-то будет? Вы как себе представляете вашего читателя? Интеллигента-идеалиста-альтруиста, воспитанного на литературе «золотого века»? Запомните, голубчик, нет таких читателей! Вымерли все! Вымерли, как динозавры! Сейчас вообще никто ничего не читает. А если читает, то только «одноразки». Есть такие книжки – прочел и выбросил. Их потому и печатают на газетной бумаге. Но обложки – глянец и сланец – лизнуть хочется! Закон рынка: продукт должен иметь товарный вид. А также тешить взор и волновать кровь… Такой товар миллионными тиражами выпускают. А у вас что? Импрессионизм один, прости господи… Ментальный сюжет, знаете ли… Или лучше событийный – он должен интриговать, взрывать, ломать хребет здравому смыслу! Да черт с ним, с сюжетом, не в сюжете счастье. Без него вообще многие обходятся. Наплывами надо идти, накатами, чтобы захлестнуло, задавило, завалило вкось и насквозь проперло… И чтобы под всем этим – режущий луч неприкрытой обнаженности нутра! Наизнанку чтобы выворачивало, до полного изнеможения эпигастрия…»

Редактор смолк. Видимо, он пожалел, что затратил столько интеллекта и душевных сил на мой бездарный роман. Он молчал, но молчание было красноречивее всяких слов. Я понял, что не оправдал его надежд и вообще выпал из потока современной жизни и литературной традиции. Да, не тот масштаб, размах – не тот… И глубины не хватает. Как это он сказал? «До полного изнеможения эпигастрия…» С этим у меня совсем плохо: до полного явно не дотягиваю… Не видать мне тиражей, как ослу своих ушей…
;