Аверьяны

      У меня, как у любого человека были два деда. Почему были? Потому что я сама уже бабушка. Самое интересное, что их обоих звали Аверьянами. Имя редкое даже по тем временам. Бывали в жизни моменты, когда имя отца, Кузьма Аверьянович, и имя матери, Мария Аверьяновна, писались или произносились рядом. Некоторые вдруг спрашивали: «Они брат и сестра?». А потом спохватывались: «Ой, что я говорю? - и удивлялись - нашли же друг друга?».
     В компьютере читаю: «Аверьян - обращающий в бегство. Имя пропитано суровостью, импульсивностью, граничащей с яростью.» Потому, наверное, оно и редкое?
     Я пишу для того, чтобы мои дети, окончившие университет, лучший в стране, которые живут в столице, знали, кто были их прадеды.
     Начну с Басманова Аверьяна Афанасьевича, с отца мамы. Родом он был из Елабуги. Всегда чисто выбрит, аккуратный, среднего роста, худощавый, со светлыми, необыкновенно добрыми глазами.
      Он единственный, как мне казалось в детстве, меня понимал, жалел и защищал от бабушки, от гусей, от мальчишек. Впрочем, теперь я уверена в этом, потому, что кроме него меня в этой жизни никто и никогда не загораживал своей спиной и сердцем. Он собирал для меня крышечки от пузырьков - я любила ими играть, делал для меня маленькие грабельки, лопатки, чтобы мы вместе переворачивали сено, убирали снег. У меня был свой улей, только маленький, на нём было написано «Юля». Всё своё детство я проходила за дедом с дымокуром. Мне до сих пор нравится дым гнилушек, смешанный с едким запахом прополиса, когда только открывается крыша додана. Когда дул сильный ветер, и пчёлы летели из-за речки нагруженные, встречный ветер и капли дождя сбивали их, они падали в воду и погибали. В это время мы с дедом, чуть не плача стояли на берегу и переживали, жалели пчёл.
       Даже когда я была уже студенткой, он присылал мне посылки с вареньем. Вот уж праздник был в общежитии! Дед просто наполнял полиэтиленовые мешочки вареньем, завязывал их и складывал в деревянный ящик. Это сейчас упаковка посылок такая лёгкая и удобная. А тогда это были деревянные, вернее фанерные ящики. Ящики заколачивались гвоздями и адрес писали прямо на фанере химическим карандашом. Почты в Красивой поляне, так называлась деревня, не было. Чтобы отправить посылку надо было добраться ещё до посёлка, а это километров пять. Посылка была тяжёлая, варенья хватало надолго.
     Пока был молодой, дед работал лесником. Потом, каждую зиму он куда-то уходил или уезжал на заработки. Он был плотник, столяр.  Из дерева и бересты мог делать что угодно. Особенно из бересты, я думаю он был просто художник. Посуда из бересты была украшена орнаментами, которые он сам придумывал и вырезал на торцах липовых чурочек, чтобы потом набить рисунок на посуду.
         Красивая поляна в моё время уже была вольно поселенческая. До 1947 года это был лагерь ссыльных. Дом деда стоял особняком. Огород упирался в маленькое озеро, на берегу баня. Озеро образовано речкой Яман-Елгой, которая в этом месте пропадала, скрывалась под землёй. Через несколько километров она снова появлялась, как ни в чём не бывало. За речкой гора, покрытая еловым лесом. Перед домом узкоколейка, за ней тоже гора, но ровная, размером с аэродром, вся в цветах и ягодах.
        Мне нравился наш забор вокруг дома, ни у кого такого не было. Дед вбивал колья осины как столбы, на которых держались жерди ограждения. Эти столбы начинали выпускать ветки и зеленеть листочками.               
        Света в деревне не было.  Раз или два в месяц приезжала дрезина, её звали «Пионерка» и привозила керосин и ещё что-нибудь.   Когда мы с ним ходили в магазин, это был праздник. Дед тщательно брился, поливал себя одеколоном. Надевал белую кепку. Кепки у деда были на все случаи жизни. Меня тоже наряжали во всё лучшее. Дедушка брал меня за руку и мы отправлялись в магазин напрямик через эту красивую поляну, похожую на аэродром.
Вся деревня собиралась на полянке перед магазином. Старики восседали на бревнах. Обсуждали в основном покосные дела. Мы с воплями носились вокруг. Чёткого графика работы продавца не было. Никто никуда не торопился, никто не нервничал. Могли ждать часами. Здесь же составлялась очередь на обслуживание пастуха Байгаса. Каждый день, после того как стадо коровье возвращалось домой, один из дворов в деревне принимал у себя пастуха. Имя его врезалось в память и ещё кнут. Утром рано - рано я иногда просыпалась от выстрела. Это Байгас стрелял кнутом возле каждого дома. По его щелчку из калитки выходили корова и хозяйка, которая провожала её в стадо. Пастуха принимали как дорогого гостя. Убирался дом, пеклись пироги, находилась самогонка. «А как же, - говорила бабушка, - мы должны принять пастуха не хуже, чем другие, а даже лучше».  Поздно вечером, перед сном, Байгас и дед сидели на крыльце. Байгас курил трубку, а дед нюхал табак и чихал, они общались. 
        Иногда рано утром мы с дедом отправлялись по делам в Красный ключ. Можно было доехать на поезде 15 километров по узкоколейке, но мы шли пешком через гору по тропинке напрямик это 5 километров. Кругом царство Берендея. Ели стоят стеной, кажется под ними живут чудовища, а из-за стволов за нами следят волки. Больше всего я боялась рыси. Про неё рассказывали мальчишки, что рысь никогда не увидишь, прыгает внезапно сверху тебе на спину и пьёт кровь, всю до капельки. Но с дедом мне было не так уж и страшно, поэтому я никогда не капризничала - боялась, вдруг дед меня здесь оставит.  В посёлке дед всегда покупал для меня в первом же магазине конфеты «Дунькина радость» - подушечки, которые мне подавала продавец завёрнутыми в кулёк из жёлто-коричневой плотной бумаги. Это было счастье.               
       Летом, уже в классе пятом я спала на поветях. Это отдельно стоящий сарай во дворе дома, под крышей которого хранилось сено. На сене лежало что-то вроде матраца, подушка, одеяло и на всякий случай дедов тулуп.  Крик петуха, ворчание гусей и кур будили меня, как и холод под утро. От утреннего тумана и прохлады сено пахло ещё сильнее, запахи полыни, ромашки, зверобоя, клевера, мяты смешивались - воздух казался густым; и я с головой пряталась под одеяло. Я могла, проснувшись вдруг от петушиного крика не спать до утра, долго-долго смотреть на звёзды и слушать, что творилось вокруг.  Мне было очень страшно, когда я слышала отдалённый вой волка.  Было интересно послушать как лает лиса, совсем как собака. Дед меня успокаивал: «Не бойся, на сарай не запрыгнут».
       Я была его помощницей, когда он собирался на охоту и готовил патроны. Он резал на комочки свинец, а я сидела перед ним на полу и, заложив между донышками двух чугунных сковородок эти комочки, катала из них свинцовые шарики, помогала рвать газеты на пыжи. Потом он доставал из железной коробки порох, всё это заталкивал в пустую здоровую гильзу.
     Не помню, чтобы дед ругался, или кричал даже на скотину. Это была особенная деревня, здесь матерился только директор школы, отец Генки Павленко.
     У деда было шестеро детей: Максим, Анна, Григорий, Мария - моя мама, Валентина и Пётр. Максим погиб на фронте, совсем мальчишкой, после 10 класса забрали, и был убит в первом же бою. Григорий работал электриком, погиб от удара током на Павловской ГЭС, товарищ ему сказал, что рубильник отключён, а оказалось, что это не так. Анна и Валентина после того, как сняли охрану лагеря сразу же удрали подальше - в Узбекистан. Моя мама Мария закончила педагогический институт и была преподавателем русского языка и литературы в старших классах. Она тоже прожила не долго - всего 47 лет. Дядя Петя строил Братскую ГЭС, там и жил.
    Баба Клава была суровой женщиной, я не помню, чтобы она улыбалась, говорила тоже мало. Семья её была старообрядческая, отсюда, я думаю, и чистота в доме и порядок, отсутствие лишних слов, ругательств. И деду, видимо, не хватало тепла. Взрослые дети не простили ему его любовных похождений. Все они обвинили его в ранней смерти бабушки. Бабушка умерла от инфаркта, когда я училась в седьмом классе. А после того, как он женился снова - вообще от него отвернулись. И моё счастье на этом закончилось. Красивая поляна тоже умерла. Деревни нет, на месте её стоят нефтяные качалки.  В последние годы своей жизни дед ослеп, жена его умерла. Одна из сестёр деда забрала его к себе. Сестра была тоже старенькая, её внуки оформили деда в дом престарелых.
     Прости меня, дед, за то, что ты умер в доме престарелых, не прожив там и полгода. Не могла я тебе помочь. В это время я жила с семьёй в одной комнате, и то из милости, как сказал отец.  В день, когда не стало деда у меня родилась дочка, как переходящий от него символ любви и доброты.
    
Теперь о другом Аверьяне — отце моего отца.
Его звали Аверьян Фёдорович Миронов. Я с ним не общалась. Помню только лицо, заросшее чёрной щетиной, торчащие во все стороны волосы и маленькие колючие глаза. Я его боялась. Мама тоже. Когда он приезжал к нам в гости с ночёвкой для нас с мамой это было страшное бедствие. Дед не разговаривал по-человечески — один мат. Мама страдала от мата, который слышали девочки, а спрятаться от его громкого, грубого мата было негде. Я интересовалась у отца, почему дед так орёт, тот мне объяснил, что в деревне огород большой и чтоб общаться с соседями приходится орать. Не помню, чтобы дед привёз подарки или что-то доброе сказал. Ночью мы с мамой сидели на крыльце дома и разговаривали, иногда просто сидели и слушали как храпит дед. Он так храпел, что уснуть было просто невозможно — стены дрожали. Иногда сквозь храп раздавался мат.
     Аверьян Фёдорович воевал. Осенью 1941 года в 43 года его призвали. Служил он санитаром. В 1942 году был ранен в левую руку и вернулся в посёлок.
     Первая его жена, моя бабушка Ирина Потаповна Зеркина умерла рано в 31 год. Мой отец её даже не помнил. У неё было пятеро детей: Ульяна, Николай, Кузьма — мой отец, Константин и Миша, родив которого получила она осложнение, и умерла. Миша тоже не выжил.
     Семья деда была зажиточная. Дед был запаслив и скуп. От раскулачивания их спас пожар, в котором дом сгорел. После этого семья и так оказалась выслана на хутор, куда заранее были вывезены хлеб и всё ценное.
     Все дети Ирины Потаповны были крепкие, красивые в бабушку. Но страшно матерились, зло и похабно. Они конечно не любили мою маму, робкую, застенчивую, которая учила детей любить русскую литературу и русский язык. Она, как и я просто боялась их.
     Вторая жена Аверьяна Фёдоровича Евдокия Ефимовна была ему под стать. Основным её занятием было рожать детей. 11 детей её, моих тёток и дядьёв от второго брака можно перечислить через запятую: Васька, Катька, Манька, Нюрка, Ванька, Петька, Митька, Римка, Димка, Борька, ещё один Ванька, взамен умершего и Валька. Мне казалось, что дед сам не знал сколько у него детей и где они. Спали они все вповалку зимой на полатях, это типа современной кладовки под потолком возле печки на всю ширину комнаты, конечно без дверки, а летом на повети. Все общались матом и между собой, и с родителями.
     После, или во время поездки на родину отца, мне доставалось от него. Однажды меня отлупили за то, что когда все сели за стол, я отказалась пить чай. Объяснив это тем, что она, бабка, в этом самоваре варила грязные яйца.
     Дома для меня был ад. С отцом мы не сошлись характером со дня моего рождения. Меня наказывали за всё и за всех, просто лупили. Я, конечно была не подарок. Я пыталась дружить с мамой, но она меня постоянно выдавала отцу. Когда он начинал меня лупить, она бросалась защищать, получался скандал. Поэтому я с радостью уезжала на всё лето в пионерский лагерь, пряталась на чердаке, убегала на улицу. Материться я так и не научилась. Меня тошнит, когда при мне харкаются, плюются.
     Я научилась любить одиночество и отдыхала в семье подружки Люси. Я чувствовала в этой семье тепло, здесь не было мата. В своё время я поклялась себе, что моих детей никто никогда бить не будет.
     Дед Аверьян Фёдорович умер в 67 лет, сейчас оказывается не таким уж и старым.
     Одно имя, но между ними пропасть!