Св. Василиса. Часть вторая

Девятые святые именины Василисы выдались на славу. Опального, поруганного Илию никто и не вспомнил в тот день. Уж второй год пошёл, как Устинья, в большой тайне ото всех, радела и кружилась в кораблях, однако ж не могла до сей поры принять ни малой, ни, тем паче, большой печати. Пуще всего страшилась женщина разлуки с Василисушкой. Как оставить на срок крошечку, как объясниться об убытии на время? Страшно огласки, страшно, как, вдруг, прознают, отнимут куколку, и прогонят со двора, а тогда уж, хоть помирай. Да, и чего греха таить, хоть и увещевали её белые голуби, что окромя песен ангелов и звона на небесах, ничего она и не почувствует, тут же встретят её жены-мироносицы, дабы помазать мастями благовонными, боялась Устинья и страданий, и смерти, что, нет-нет, да приключалась на обрядах. Однако ж, Устинья тогда твёрдо решилась оскопиться царствия ради небесного, очиститься от страстей и грехов, да и ожидать в чистоте второго пришествия. Но, пока рано, пусть девочка подрастёт, на ножки твёрдые встанет, а там и время придёт. Божина Аксинья, хоть и напевала время от времени, готовила Устинью на своё место после смерти её, однако ж сильно не склоняла и не надавливала, не хотела выпустить из рук эту белую голубицу, из которой, уж Аксинья это видела и знала наверно, родится настоящая божина, хорошая ей замена. Как познакомилась Устинья с Аксиньей Морозовой, так и перестала признавать попов с их уставами и обрядами, резко отвернулась, хоть Аксинья и предупреждала:
- Ты, душа, божий человек, в церкву-то продолжай на службы ходить, говей, принимай святые дары, попа почитай. Нечего к себе, да и к нам ко всем, между делом, взгляды-то да уши приковывать.
Всё ж таки, никак не могла пересилить себя Устинья, хоть на службы и не переставала ходить, но держалась всё особняком. Постоит, склоня голову, и отправится, попа уважать совсем перестала, за врага и первого грешника принимать начала.
Батюшка, Степан Иоаннович, Василисе на девятые именины приготовил царский подарок – диадему с камнями, украшенный золотом и самоцветами экипаж, и потешного карлика, завезённого из Франции. Карлик этот приобрёл судьбу свою фантастическим образом. Дворянин Кокоткин, петербуржец, угодник, изнеженный ловелас и наследник состояния, привёз с собой из города Париж человека в аршин ростом, однако взрослого и мужчину. Насытившись и наигравшись, показав себя, бросил бедного человечка под забор, выдворил убогого восвояси, отказав во всём. Пьер, аршинный человек, хоть был и чужестранцем и не знал местного люда и их нравов, голодуя и держась за жизнь, пошёл на паперть, и разом с убогими, юродивыми и нищими, поросшими лепрой и безродными калеками, примостился сшибать на хлеб, притворясь немым.
- Ах ты, человечек, куколка, что ж ты за такое чудо тут грудишься с этим сбродом, на тебе копеечку, а хоть и рубль возьми, какое диво, - Степан Иоаннович, наведываясь в город по делам, пришедши поклониться отцу Варфоломею, облил своей добротой лилипута.
Возвращаясь, Степан Иоаннович, раздав милостыню папертным, нарочно вернулся к маленькому человеку, ещё раз взглянуть на диво, таких некрупных объектов он отродясь не видывал, подошёл близко и стоял, глядел, качая головой, приговаривал:
- Ах, ты нелепый человек, ошибка природы, и как же ты живёшь на свете божием, ещё и немой в придачу, что за беда. Ел ли ты сегодня, на тебе рубль сверху, ты, поди, и безродный при таких-то размерах.
- Батюшка, барин, милостивый государь, это жид, треклятый проходимец иноземный, врёт всё, змий, прибился к нам, убогим, прикинулся калекой, а ты ему рубли раздаёшь! Пошёл прочь, проклятый карлик, вековечный шушель! – испитый безносый и безногий мужик, потрясая клюкой, обливаясь горькими слезьми, вознегодовал, что Степан Иоаннович обнёс его своими дарами, кинул всего две копейки, - на тебе, сатана, - взревел мужик и больно ударил лилипута палкой.
Пьер вскричал от боли, вскочил и понёсся куда глаза глядят.
- Mal, mal, ma t;te! Плёхой, некороши челёвек, паскуда, блиядь! – сокрушался карлик, несясь по церковному двору.
Тут, откуда ни возьмись, вывалила свора бродяжных собак, и, приняв бегущего лилипута за кота или зайца, набросилась на человечка, и принялась рвать на куски. Если б не Фрол, барский ванька, не осталось бы от опального лилипута и мокрого места.
- Фрол, Фролушка, спаси, отними от зверья человечка, - запричитал Степан Иоаннович.
Мужик в два прыжка оказался у своры, могучими ручищами в раз раскидал псов, сгрёб карлика в охапку и бросил в розвальни, где уже опасливо примостился на сломе под парчой барин, покрикивая на разлетавшихся собак.
- Погнали, Фролушка, несись во весь опор, голубчик! Отец Варфоломей, прощай, благослови, с сюрпризом от тебя отбываю, как приеду в другой раз, пудовую свечку тебе и всему твоему приходу поставлю! – приободрённый и возродившийся Степан Иоаннович голосил на весь двор.
Фрол запрыгнул на усест, обуздал гнедую тройку, сатанински ржавших, и валивших крутым паром из могучих ноздрей на морозе, сам взревел, что иней посыпался с церковных берёз, саданул хлыстом, и розвальни понеслись, опрокинув барина, и чуть не вывалив в сугробы порванного собаками Пьера.
Тут же, вслед уносившимся, за санями поднялась и понеслась снежная пороша, папертные калеки с крестьянскими детьми и бродячими собаками. Всё орало, угукало, смеялось и лаяло, торжественно провожая в добрый путь. Один, побивший лилипута, безносый и безногий увечный оставался на своём месте, так как за неимением конечностей не был приспособлен к быстрому передвижению.
Пока добирались до усадьбы, барин, укутавшись в волка, так размечтался и настроил таких планов, что чуть было не позабыл об завалявшемся у ног его человечке.
- Ах, ты, бедная сиротинушка, озябушка моя! Ты ж, знаешь, однако, что сама Святая Параскева кинула тебя к ногам моим, в собачью свору, а так бы и вовсе не заприметил тебя, такого крохотного! Иди ко мне под шубу, а то околеешь ни за что, ни про что! – Степан Иоаннович поднял под ручки совсем обезумевшего от мороза и ужаса лилипута, сунул под подол, и, довольно похохлившись, задремал.
Пока барин снил свой зимний сон, Пьер совсем оттаял под волком на мягкой сладкой соломе. Тут же ему вспомнился родной дом, матушка Женевьева Прованская, так звавшаяся от того, что была сама родом из французской глуши, хрустящие горячие булки с молоком, и он, вслед за своим новым, после бравого Кокоткина, благодетелем уснул глубоким сном, каким спят только малые дети да лилипуты.
Тем временем батюшка Степан Иоаннович Долгопятов, погрузившись со всей головой в Морфея, уже представлял, как преподнесёт свой доченьке на святые именины такой подарочек, что на всю губернию, за тысячу вёрст вокруг ни у кого такого дива не сыщешь. Такая забава сто сот самоцветов и лент стоит, а меж тем досталась барину за даром! Вот так удача, вот, и в правду, пути Господни неисповедимы! Однако ж, какой-то он облупленный, заморенный весь, страшный, как чума…