Полька

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГРИШКА.
                Глава 1.
     Мартовские сумерки подкрались незаметно. Только что за окошком все было серым, и вдруг, как темным покрывалом завесили окно наглухо. Гришка потянулся и нашарил спичечный коробок, который бабаня хранила на грубке, для сухости. Чиркнул о коробок, зажигая спичку, осторожно снял с керосиновой лампы закопченное стекло и поднес спичку к фитилю.  Когда слабый огонек заплясал на фитиле, Гришка со всеми предосторожностями опустил стекло в гнездо. Стекло долго не хотело занимать свое место: лампа была старая, вся погнутая от частых падений и времени. Наконец-то, эта процедура была закончена, слабый свет, подрагивая, осветил скудное убранство комнатки: топчан у стены, застеленный разной рухлядью, столик, накрытый старой, по углам вытершейся клеенкой.  Шкафчик на стене, где бабаня хранила все, что она считала нужным. Большую часть комнаты занимала русская печь, на лежанке которой спала бабаня,  в которой также пекли хлеб и готовили пищу.
Сейчас печка тоскливо смотрела на Гришку своим закопченным глазом, в ней не гудело пламя, и это означало, что на ужин будет краюха хлеба, который бабаня спекла ещё днём, и кружка молока.
«Не густо, - подумал Гришка, - да что поделаешь, сейчас всем голодно. Это хорошо, что хлеб и молоко есть на столе, у кого так и этого нет!»
Прервав его размышления, в кухоньку вошла бабаня, с подойником в одной руке, с крынкой в другой. Молча, поставила крынку на стол, приладила цедилку и стала медленно сливать молоко, то и дело, останавливаясь, глядя в крынку, не полная ли? И все-таки на клеенке в голубой горошек, образовалась лужица молока. Переставив крынку на сухое место, бабаня взяла кошачью миску и согнала в нее молоко ребром ладони, туда же, в миску,  отжала и цедилку и, с трудом согнувшись, поставила её кошке:
«Совсем уже старая, - заметил про себя Гришка, -  сколько же лет ей будет? Должно быть, уже семьдесят пять, а то и поболее. Хорошо ещё хоть так двигается, а то ведь, коли на ноги сядет – беда, кому же по дому-то управляться? Тогда хочешь, нет ли, а жениться придется!»
  Жениться Гришке не хотелось, его устраивала и та жизнь, которую он вел до сих пор. Парень он молодой, двадцать три года только исполнилось, ему сейчас только дай покуролесить! Бабенок, которые пускали переночевать, хватало: и напоят, и согреют.
Гришка красавцем не был: среднего роста, широк в плечах, светло-голубые глаза да белесые редковатые волосы делали его лицо простоватым и малоинтересным. Нос «картошкой» дополнял его портрет. Но заводной, неугомонный нрав, да склонность к авантюрам всякого рода, как бы скрашивали его неинтересность. И молодость, молодость! Не урод, и не красавец, он был в первых рядах везде: и в драке, и в пьяных кутежах.
  Гришка усмехнулся: богатую невесту за него не отдадут, а те, к которым наведывался на ночку-другую, ему были не нужны. Пришлые они с бабаней в этих местах, хоть и живут в Денисовке более десятка лет, а всё считаются пришлыми, значит - чужими. Родители Гришки померли оба от тифа, когда остался он, пострел одиннадцати годков, да бабаня. Родни нет, друзей - тоже. У бабани характер не сахар, а Гришка - бывший активист,  разорявший кулацкие гнёзда также друзей среди сельчан не приобрёл. Дружки-собутыльники есть, а так, чтобы на полном серьезе – таких вот, нет и не было: «Помрет бабка, что делать буду? Ведь два века не живут, а ей и за  один хватило всякого».
Бабаня, так в детстве для краткости звал её Гришка, была Анной, матерью его отца, и единственным родным человеком для Гришки. Они понимали свою неразрывность, и, как могли, опекали друг друга.
Из задумчивости Гришку вывел голос бабани:
-Что задумался? Не знаешь, куда шастнуть от бабани?
-А вот, думаю, старой вы становитесь у меня, вижу ведь, как сгибаетесь, да по утрам охаете. Вот и кумекаю, кого бы вам в помощницы присмотреть?
Бабаня от удивления чуть скамеечку из рук не выронила:
-Не уж то, Господь образумил? -  она торопливо осенила себя крестом,- не пора ли за ум взяться? Другие давно уже семьями живут. У младшего Сычёва вон, уже и дитё народилось, а ведь вы ровни с ним!
-Знаю, бабаня, знаю, что пора остепениться - самому уже эта жизнь вот где,- и Гришка провел ребром ладони по горлу. - Да кого сватать? Сычи свою кралю за меня не отдадут. Калгатин? Этот и пристрелить за Фроську может. Вот и остаётся мне, разве что на Польке жениться.
Бабаня как-то странно посмотрела на Гришку, с каким-то внутренним испугом и замахала на него руками:
- Ополоумел  ты, что ли? Да уж лучше бобылем век живи, чем с энтой ведьмой!
-Да что вы, ба? Что она вам плохого сделала? Девка смирная, живет сама, в работе чище любого мужика будет. Не сморите, что малая да тихая. Не красавица конечно! А я что, прынц?!
Бабаня, казалось, уже не слушала Гришкины оправдания, она старательно отрезала внуку ломоть хлеба  от булки, да поставила кружку еще тёплого молока. И вдруг, повернувшись к Гришке, сказала, продолжая  прерванную мысль:
-Тихая? Да в тихом омуте, знаешь, что ведётся? То-то и оно! Сверху тихо, а там, в нутрях-то, что? Их, ты, углядел  невесту!
И пошла, ссутулившись, в свою горенку, не глянув больше на внука.
«И чего она так? Будто с цепи сорвалась, что ей эта сирота горемычная сделала? Ведьма! Нашла же слово, старая», - неприязненно подумал о бабке Гришка.

      Поселок Денисовка находился между двух горных хребтов. Долина была невелика, но людям, жившим под горами, хватало и земли, и выпасов. Местное население, киргизы, не селились вместе с русскими: у них был свой уклад и свой образ жизни. Это кочевой народ. Благо, что их войлочные дома, юрты, легко разбирались и переносились с места на место. Русские обживались на одном месте кучно, строили землянки, у кого на какую хватало сил. И помимо разведения скота занимались и пашней. Урожаи были хорошие: не выработанная земля платила щедро, хотя холодные вёсны, ранние морозы губили теплолюбивые культуры, а вот пшеница, ячмень, картофель – родили хорошо. Все остальное завозилось с «низов», так местные жители называли посёлки и небольшой уездный город, лежавшие ниже их Денисовки. На «низах» было теплее, спели арбузы, помидоры, росли хорошие сады.
   Эта весна выдалась особенно холодной и слезливой, даже по меркам высокогорного поселка. Один-два солнечных денька сменялись недельным дождем со снегом, хмурым неприветливым небом и холодным ветром, дувшим всю вторую половину дня с ущелья. Старики, кутались в овчинные полушубки, липли к теплым бокам печей, грели расходившийся к непогоде ревматизм. Тосковала и скотина по вольному выпасу, по травке, уже едва заметно пробившейся по склонам гор. Некоторые хозяева пробовали выгонять овец, в редкие промежутки солнечных дней: овцы покорно растекались по сухому  лугу и выщипывали старую сухую траву, бурьян.  Овечья колючка и репейник, легко цеплялись к  не стриженой шерсти, и делали их похожими на сказочных животных, одетых в уродливые панцири. Приходилось мириться и с этим: корма к весне были на исходе, сено берегли для коров и лошадей. Овцы более приспособлены к местным условиям, они довольствуются кураём и могут добывать себе корм даже из-под снега.  Весна явно запаздывала.
 
   Гришка вышел на улицу, остановился, привыкая к темноте.  Небо висело низко, луна мутно-желтым пятном угадывалась сквозь тучи. Опять начинал сеять мелкий дождь.
Из переулка вывернулась парочка и заспешила в сторону клуба, звонкий девичий смех перемежался с  густым мужским баском: «Сыч  Порфишка с Фроськой Калгатиной» - узнал их Гришка.  Он хотел было припустить за ними, но передумал и повернул в противоположную сторону. Казалось, ноги сами вынесли его на окраину села, где в небольшой глинобитной избушке жила Полька или Польша, как звали её в поселке.
    Польке едва исполнилось семнадцать лет, когда умерла её мать, Степанида. Умерла в одночасье от какой-то непонятной болезни: стирала белье, ойкнула и повалилась лицом в мыльную воду. Пока Полька вернулась с речки, куда ходила за водой, пока смогла вытащить мать из корыта, та была уже мертва. Жили Голиковы бедно, целиком и полностью оправдывая свою фамилию. Много ли заработает женщина? Хотя ни мать, ни дочь никакой работы не чурались, всё равно  едва сводили концы с концами. Платили им за труд по-разному, кто продуктами, кто деньгами. Полька рано познала тяжелый труд и унизительную бедность. Она дала себе слово, сделать все от нее зависящее, чтобы изменить эту каторжную жизнь: «Умру, но жить так, как маманя, - не буду!» 
Они  в селе тоже считались пришлыми: кто они и откуда никто, никогда не интересовался, а сама Степанида была не из разговорчивых. Поговаривали, что привез её в Денисовку, молоденький солдатик, да и бросил  одну, с ребёнком на руках. Поселилась она у  кулака Зюнина, работала скотницей, дояркой, да и вообще, кем придётся, одно слово – батрачка! Полька и выросла в коровьих яслях. А когда хозяйство Зюниных  расуклачили, Степанида сняла угол у бабки-знахарки. Та вскоре умерла, а так как, родни у бабки не было, то в поселке решили отдать домишко знахарки им. Полька росла худенькой, маленькой, похожей на мышку. После смерти матери, осталась в своем домишке совсем одна. Она взяла на свои плечи дом и их немудрящее хозяйство: огород, кошку и две курицы. Работы не боялась, ко всему присматривалась. Вскоре, она познакомилась с женщиной, которая тайком возила из города спирт и продавала его в Денисовке. Домишко Польки и его отдаленное расположение очень хорошо подходили для этого дела. Вскоре Полька уже сама приторговывала спиртным: «Хуже не будет, даже если и поймают, - успокаивала она себя, - уж лучше немного пожить по-человечески, чем батрачить всю жизнь, как маманя». Вскоре, по вечерам, к Полькиному дому потянулись мужики. Бабы вначале насторожились, а потом, узнав в чём дело, успокоились. Полька себя соблюдала строго, если и приходила какому-то подвыпившему кавалеру мысль «подбить к ней клинки», то она быстро осаживала его, блеснув черными бусинками непроницаемых глаз.  Глаза придавали ей ещё большее сходство с мышью, а маленькая, белесая косица, толщиной с палец, довершала его. Если бы кто-то, когда-то, смог бы заглянуть в её сердце, то увидел бы там портрет Сычёва Порфирия. Что тут будешь делать: запал парень в душу девке и присох там навечно. Сам Сычёв едва ли догадывался о Полькиных страданиях: он её просто не замечал. Мелковата рыбешка, да и неказиста! Теперь, когда Польке шел уже восемнадцатый год,  женихи также продолжали обходить стороной её хату: разве что за водкой, кто-то заглянет.

                Глава 2.

      Гришка остановился напротив Полькиной хатенки, попытался заглянуть в окно: где-то в глубине мерцал огонек лампы, из трубы шёл дымок: значит, хозяйка была дома. Дворик у Польки был небольшой, собаку Полька не держала – не хотела кормить лишний рот. Да что охранять собаке?  Брать у неё было нечего.
Гришка вдруг почувствовал, что к коленям подступает противная слабость: «И чего это я, так оробел?- спросил он сам себя,- чего напужался?»
Он осторожно, одним пальцем, постучал в переплет окна. Вначале послышался шорох за дверью, затем  Полькин голос спросил:
- Кто там?
- Это я – Григорий! Открой, Польша, поговорить надо!- отозвался Гришка.
-Нет водки, не завезла еще, приходи позже денька через два,- не открывая двери, ответила Полька.
-Да не нужна мне водка, мне поговорить с тобой надо, сурьезный разговор у нас будет.
-Какой у тебя ко мне сурьезный разговор может быть? - в голосе Польки послышалось любопытство: уж кого-кого, а этого шалопута Гришку она не ждала, ни с каким разговором.
-Не бойся, Поля, я тебя не обижу.
-Да я и не боюсь, с чего ты  это взял? Я и сама обидеть, кого хошь сумею, - открывая ему дверь, проговорила Полька. - Входи, разговорщик!
   Гришка переступил порог сеней и тут же больно ударился о притолоку, дождался, пока девушка открыла дверь в комнату, и вслед за ней шагнул в освещенное пространство. Комнатка, куда вошел он, была бедно обставлена, но выскоблена, выбелена и вымыта до блеска. Земляной пол подведен и застелен чистыми половичками, печь жарко потрескивала: объедья и кизяк горели весело. На печи стоял чугунок с картошкой, прикрытый деревянной крышкой,  булькал, выплескивая капли на раскаленную плиту. Все это создавало такой уют, такую умиротворенность, что Гришка на некоторое время забыл, зачем, собственно, пришел сюда, просто сидел в тепле, отдыхая душой. Из этого состояния его вывел голос Польки:
-Ну, сказывай, что за дело у тебя ко мне?
Гришка, внимательно посмотрев на Польку, с чувством произнес:
- Хорошо у тебя, Поля! Вот так бы и не уходил отсюда!
Полька глянула на него с нескрываемым интересом, заметила его широкие, как лопаты ручищи, подумала: «Ему бы плуг в руки, так вместо коня всю бы землю перепахал!»
Вскинула на него свои глазки-бусинки и спросила:
- Это весь твой сурьёзный разговор ко мне?
-Не, погоди, не гони так быстро, дай с духом соберусь. У меня к тебе, Поля, предложение имеется: хозяйка мне нужна. Бабаня старая, да и я, как вахлак не прибранный, - в общем, выходи за меня, Поля! – всё это Гришка выпалил на одном дыхании.
-Так ты, что же, сватать меня пришел? - в голосе Польки не было ни радости, ни разочарования.
-Выходит, так! Ну, что, Поля, согласная ты пойти за меня  или как?
-Не поняла я что-то, тебе прислужница в доме нужна или жена?- после минутного раздумья спросила Полька, - по-хорошему, к девушке сватов засылают, а ещё прежде её согласия спросют, а не так вот – нате вам, пожалуйте!
В комнате повисло неловкое молчание. Только чугунок всё бормотал на плите свою песню, нарушая это молчание.  Гришка, который не ожидал такого поворота дела,  подумал, что Полька должна была, услышав его призыв, кинуться со слезами признательности ему на шею. А тут, такой вот конфуз, сватов ей подавай!
- Ладно, Поля, не по нраву я тебе, так и скажи, и забудем обо всем. Где я их возьму, сватов тебе, кто со мной пойдет?! - с обидой выкрикнул Гришка, пятясь к двери.
В его сердце бушевал гнев: «Это надо же, его, Гришку Лапикова, отвергли! И кто? Полька! Эта мыша с хвостиком!»
     Полька поняла, что перегнула палку, и что сейчас ускользнет та самая возможность выйти замуж, какая может не повториться больше никогда. Она подскочила к Гришке и, заглядывая ему в лицо снизу вверх, затараторила:
- Гришенька, я ведь не к тому, чтобы отказать тебе. Ты женишок завидный, а я что: бедная, маленькая.  Вот я и подумала, что ты шутишь надо мною, а коли всё сурьезно, то я согласная! Ты мне давно приглянулся,- потупившись, закончила Полька свою тираду.
 И пока Гришка соображал, как ему быть дальше, Полька проворно собирала на стол нехитрую снедь. Появилась квашеная капуста с постным маслом, картошка из чугунка, пол - булки черного хлеба, да бутылка водки, которую Полька, как фокусник, достала из-за ножки стола.  Увидев такое радушие, Гришка размяк, а водка на столе улучшила его самочувствие, он заулыбался, подсел к столу:
-Ты мужик, ты и разливай,- пододвигая к нему граненые стопки, ласково промурлыкала Полька. Подвыпивший Гришка, чувствовал себя благодетелем, великодушным и щедрым. Он сидел и нёс всякий вздор. Полька его слушала, казалось, со вниманием, но мысли её были не о том, что плёл суженный. Думала она о том, сумеет ли она, став женой этого ветрогона, удержать его в руках, достанет ли у неё на то терпения и сил?  Вдруг, откуда-то извне услышала она бабкин голос: «Мужик, что воск, разогрей и лей, а потом и лепи что хошь!»
Пока мать батрачила по людям, Полька оставалась на попечении бабки Щепницы, которая приютила их с матерью. Она с детской непосредственностью впитывала всю её науку. Многое пригодилось, многое сейчас вспоминалось: «Доколе перед людьми тебя мужик  не признает, не отдавай ему всего, иначе потом жалеть будешь! Строгость - она себя всегда оправдает!» - поучала её бабка.
Полька очнувшись от воспоминаний,  почувствовала,  как  Гришка,  по – хозяйски, хлопает по  её  плечу:
-Ну, что, молодайка, стели,  постелю - ночевать будем!
-Ночевать, Гришенька, будешь дома, вот сыграем свадебку, все моё твоим станет, я от тебя ничего не утаю, всё отдам!
-Свадебку?!- переспросил Гришка, словно проверяя, не ослышался ли он, - какую свадебку?
-Простенькую, Гришенька, бедненькую, но свадебку, чтобы люди видели, что ты меня не как тёлку за бурдачок в своё стойло привел, а как жену законную! Что же в этом плохого, Гриша?  Правда, у меня одеть-то на свадьбу нечего, ну что-нибудь придумаю. Все-таки раз в жизни такую честь, и такой молодец предложил! - Полька ласково глянула на Гришку, и,  погладив его по щеке, произнесла: а теперь, иди, Гриша, иди, чтобы люди ничего лишнего не болтали!

   На улице хорошее настроение Гришки стало быстро улетучиваться. А  началось всё с того, что застегивая полушубок на единственную пуговицу, он потерял и её. Выскользнула проклятущая сквозь пальцы, и «тю-тю» нету её: «Заест бабаня, - с тоской подумал Гришка, - сейчас всё в цене, а в  Денисовке и тем паче!»
Он запахнул полы полушубка и, нашарив в кармане курево, закурил, с наслаждением затянулся дымом. Самосад был лютый, и нещадно драл горло. Гришка закашлялся до подступивших слез, но курить не бросил: «Подженился!  Вот дурак, так дурак, вахлак форменный,- издевался он над собой, - если бы, хоть одна баба с ним вот так обошлась – ни в жизнь не стерпел бы! Засмеют теперь дружбаны, как есть засмеют! Может отказаться, пока ещё никто не знает? Сказать, мол, пошутковал, мало ли что в голову взбредет мужику?»
    Гришка уже  сделал несколько шагов назад, по направлению к Полькиной хатёнке, но резко остановился: тепло Полькиного уголка, злосчастная оторванная пуговица напомнили ему о его бесприютности: « Бабане что, - рассудил он, - ей бы поклоны только у иконостаса бить, а ему, Гришке, догляд нужен. Полька доглядит, слов нет, доглядит. И детишек ему нарожает. Она жилистая, все сможет, это на вид она такая… сушенная. - Гришка рассмеялся от удовольствия. - Пущай дом ведет. А что меня выставила, так это ещё, как рассудить: хорошо или плохо. Коли со мной строга, то и другим потачки не будет!»
Он зашагал бодрее, то и дело, попадая сапогами в небольшие лужицы, но повеселевший Гришка не замечал этого. Мечтал, как заживут они с Полькой ладно да складно. А что до его гульбы и свободы, размышлял Гришка, так кто же тому помешает, так все мужики живут.
Из состояния блаженства его вывел женский голос и приглушенный смех. Только тут Гришка заметил, что идёт по улице, где живут Калгатины: знать, как повернул назад к Польке, так и попер прямиком. Он замедлил шаги, но более ничего не услышал:    « Фроська с Порфишкой тискается, сучка, - нехорошо подумал он о девушке. - Знать, далеко дело у них зашло, свадьбой запахло! Иначе бы старый хрен, Калгатин, (отец Фроськи) не разрешил бы ей валандаться с женатиком, до сей поры».
Гришка погрешил, назвав Порфирия Сычёва женатиком. На самом деле, тот был вдовцом, с малым пацаном в руках.

                Глава 3.
     Мать Порфирия, Сычиха, как называли её меж собой сельчане, была женщиной старого склада. Когда неожиданно умер от простуды её муж Павел, она, оставшись одна с оравой ребятишек, не раскисла, как многие из её товарок, а покрепче сжав губы, в первую очередь,  прибрала к рукам весь свой выводок. Дочка Верочка, была младшенькой, а двое старших, мальчишки, сладить, с ними характер крепкий нужен. Хвалила детей редко, только за особые заслуги, а вот ругала поминутно. В селе удивлялись, как дети могут жить с такой тигрицей? А они не только могли жить, но и любили свою мать, потому что понимали: не ради себя она бьётся день-деньской, а ради них, своих ребятишек. Поэтому и Порфирий не стал особо упираться, когда мать, едва ему минуло восемнадцать годков, скомандовала ему жениться. Невесту привела сама, тихую, молчаливую девушку, жившую в няньках у своей родни. Липа или Олимпиада, так звали невесту, родителей своих не помнила, детей нянчила с семи лет от роду: за одежду и кусок хлеба. Никакой любви Порфирий к жене не испытывал. Да и какая любовь в эту пору? Есть матери подмога, вот и хорошо. Он в этот же год нанялся к богатому хозяину Зюнину в батраки, пас скот целыми днями по горам и долам. Хорошо ещё  Зюнин давал лошадь, а так бы… Липа вскоре забеременела, а когда пришла пора рожать, оказалось, что родить-то она и не может. Врача у них в Денисовке не было, а бабка-повитуха только и смогла, что вырвать ребенка, а мать уже не спасли. Родился мальчик, которого в честь деда назвали Павлом. Вот, так и стала Сычиха, и мамой, и бабушкой. А Порфирий вдовцом и отцом в девятнадцать лет. Работал Порфирий у Зюнина, не покладая рук и не жалея ног. Домой он не ходил, ночевал в сторожке рядом с кошарой. Мать его упрекала: «Совсем забыл домой дорогу, сын без отца растет, и знать батьку не будет!» Порфирий оправдывался занятностью, но, по правде сказать, охладел он к дому после своей недолгой женитьбы. Эх, бедность, никого она не красит, нищий ты никому не нужен, будь ты хоть красавцем писаным. Красавцем Порфирий не был, но была в нем какая-то особая стать, орлиная, которая заставляла биться учащенно сердечки многих девиц. Зюнин также присматривался к старательному работнику, отличал его от других. Платы Порфирий у него не просил: говорил, что возьмет потом всё сразу, как только подзаработает больше.
Зюнину нравилась в Порфирии хозяйская хватка, рачительность: «Добрый хозяин будет,- думал он про себя, наблюдая, как парень без устали перекидывает навоз,- мне  вот такого хотя бы одного! Так нет же, две девки родились, с которых мало проку».
   Однажды к Сычихе наведалась её дальняя родственница, так, «седьмая вода на киселе». Они и сами не могли разобрать, кто и кем кому приходится, но то, что были родней – это знали точно. Поговорив о том и о сем, родственница намекнула Сычихе, что, мол, за своей старшей дочерью, Харитой, Зюнин дает хорошее приданное, а коль зять придётся ко двору, так и все ему отойдет со временем: «Нравится ему твой Порфирий, так что смекай сама, где салом - то пахнет!» Правда, гостья умолчала, что Харите идёт двадцать пятый годок, что даже для перестарка, эта вечно сонная красотка – старовата.
      Едва Порфирий появился дома, как мать, в очередной раз, объявила ему свою волю: жениться на Зюниной Харите! Порфирий вначале опешил, а потом разозлился. Он впервые позволил себе перечить матери, желваки тугими комками вспухли на скулах, в глазах появился злой огонек:
- Не будет этого, мамаша,- выдохнул он,- всё, отженился! Теперь, пока сам не вздумаю кого-то привести - меня не невольте! Нужна вам Харитка в дом, вон, Кольку жените! Ей всё, равно за кого идти, был бы мужик!
 Мать с любопытством посмотрела на сына: «Ишь, ты, вырос волчонок теперь и мать ему не указ!» Ничего не сказав сыну, она поднялась, взяла на руки Пашку, и тяжело ступая по ступеням крыльца, ушла в дом, показав, что не ей нужна богатая нестка, а вот ему, Пашке, нужна мать. Порфирий намек понял, но не сдался. Он на минуту закрыл глаза и представил себе краснощекое, толстое лицо Хариты и маленькие глазки, утонувшие в глазницах, её тяжелую утиную походку – и брезгливо передернул плечами.
     Может быть, Порфирий и женился бы, присмотрев себе подходящую невесту, но времена пошли неспокойные, каждый день приносил свою новину. Новости до Денисовки доходили с опозданием, но всё-таки доходили. Народ волновался, не зная верить ли слухам или нет, а они ползли один тревожнее другого.
Однажды, к Зюнину приехал какой-то важный гость: брат ли, сват ли, кто их разберёт. Они долго сидели друг против друга в горнице, гость, видно, что-то доказывал хозяину, или о чём-то просил. В окно, задёрнутое тонкой занавеской, было видно, как он, жестикулируя, вскакивал, бегал по комнате, снова садился и, заглядывая Зюнину в глаза, проводил ребром ладони по горлу. Зюнин сидел, ссутулившись, как ворон на морозе, и только изредка утирал полотенцем испарину со лба. Девка, менявшая блюдо с пищей, шепотом сообщила:
-Ругаются, страсть!  Аж перья летят с нашего - то! Все, про какую - то кололизацию толкуют, - выговорила она с трудом, незнакомое ей слово.
     Утром гость уехал, и жизнь, казалось, потекла по-старому. Зюнин засобирался в город: найти покупателя на скот, шерсть, и другую продукцию. Никого это не удивило, так как хозяин делал это довольно часто. Вернулся он быстро, какой-то суетливый, нервный. Через два дня собрал он всех своих работников и объявил, что решил переехать в город: дочерям нужно общество, и все прочие городские удобства. Хозяйство он распродаёт, а работников рассчитает, отдаст им всё, что те заработали – сполна. Порфирий получил за три года работы столько, что не поверил своим глазам. Зачем ему и Харита со своим приданным, когда он теперь сам крепко станет на ноги: «Дождался,- радовался Порфирий, как ребёнок,- дожил до светлого праздника». Планы, один грандиознее другого, уже рождались в его голове, но им не суждено было сбыться. Потому что  в это же самое время, в Денисовку въезжала телега, которую тащила усталая лошадь,  в которой кроме возницы, был один единственный пассажир – Семенюк Степан Ефимович. Задачей которого было установить в отдалённом посёлке советские порядки.
   Все завертелось в посёлке. Жители, напуганные появлением «властей сверху», не ждали ничего хорошего: знаем, наслышаны про новые порядки!  Вслед за Семенюком приехали ещё несколько человек, начали организовывать комитет бедноты, сельский совет. Бабы шушукались, что скоро  всех, у кого есть какой-то скот, будут сажать в тюрьму. Богатеи, мол. Слово тюрьма было таким же страшным, как и преисподняя. Мужики ходили хмурые, даже пить перестали. Все ждали чего-то страшного, и оно не замедлило случиться.
     Порфирий не хотел верить, что его долгожданное благополучие лопнет, как мыльный пузырь. У него была надежда, что его не тронут, он ведь батрак, и всё его добро заработано  собственным трудом, но, оказалось, что никого этот факт не интересовал. Председатель сельского совета Семенюк, сколотил отряд из прибывших с ним людей, пополнив его местными горлопанами: вроде Гришки Лапикова и его дружбанов.
Зюнина с семьей увезли в город на какое-то дознание. Больше их никто никогда не видел. Оставшееся бесхозным хозяйство Зюнина разорили: что вывезли, а что растащили по себе экспроприаторы. В доме Зюнина обосновался сельский совет и клуб для молодежи. Народу объявили, что Советская власть отбирает имущество у мироедов и кулаков, и отдает всё бедноте. Поселок разбился на два стана: в одном всё, кто жил справнее, то есть, те самые мироеды, в другом – беднота, голь, никогда не имевшая своего угла.
Порфирий, почуяв недоброе, долго не раздумывал. В одну из ночей исчез он и вместе с ним его брат Колька, исчез и весь, заработанный у Зюнина, скот. В селе перешептывались, что скот братья спрятали в горах у знакомых киргизов, а сами подались через перевал в Китай, разведать обстановку. Старая Сычиха ничего не могла объяснить, наседавшим на неё комбедовцам. Она только хмурилась и упрямо твердила: «Ничего не знаю, куда они подевались! Вон, мальчонку мне бросили, как жить буду? - плача спрашивала она сама у себя, и сама за себя  отвечала,- не знаю».
     Гришка попал в число комитетчиков в первые же дни, Семенюк, желая привлечь на свою сторону местное население, собрал сход. Гришка, охочий до сякого рода зрелищ и сборищ, пришел загодя. Когда народ собрали, Семенюк представился, и, после вступительной речи,  желая показать свою лояльность, сказал:
-На таких вот Петровых, Ивановых, Семенюковых, вся наша власть народная и будет держаться!
-А Лапикову, куда же деваться?- непроизвольно вырвалось у Гришки.
- А ты, будешь моей лапой, будешь выгребать у мироедов излишки, чтобы не прятали, - смеясь, ответил Семенюк.
И, видя, что Гришка нахмурился, он миролюбиво произнес:
-Не хмурься, товарищ! Это я в шутку сказал. Найдется и тебе работа, нам честные ребята нужны, товарищ!
     Гришке  понравилось это слово «товарищ» - веское и доброе. Это тебе не варнак, как звала его бабаня. Но, с той самой, далёкой поры,  прилипла к нему  эта оскорбительная кличка: «Лапа», присохла, не оторвешь! Так, с легкой руки председателя сельсовета, стал Гришка его опричником и Лапой, которая без стыда и жалости забиралась в самые потаенные уголки в домах сельчан, и гребла, гребла. Вслед за кулаками дошел черёд и до середняков, в их числе был и Петр Калгатин, Фросин отец. Правда, середняков не ссылали, но их хозяйство выметали дочиста. Фросе тогда исполнилось пятнадцать лет: она обещала быть самой настоящей русской красавицей. Бабы говорили, глядя на нее: «В глазах Фроськи любой мужик утонет!»
Утонул и Гришка.  Старый Калгатин, встретив  как-то раз Гришку возле своего дома, так глянул на Лапу, что тот понял без слов:  если ещё раз увидит его возле своего дома, то убьет и не задумается!  И все же, мысль о Фросе не хотела выходить из головы  Гришки.
   Прошло четыре года. Когда немного поутихли страсти в поселке, вернулись браться Сычевы. Колька, младший из братьев, приехал с женой и маленьким  дитёнком. Порфирий на людях не показывался, принюхивался, как волк, нет ли опасности? И, словно почуяв её, в одночасье братья исчезли снова. Остались только: Нюрка, Колькина жена с мальчонкой на руках, да старая Сычиха с маленьким внуком и дочерью. Властям в Денисовке повторное исчезновение братьев Сычовых, показалось подозрительным. Лапа убедил Семенюка сделать вид, что они не заметили исчезновения братьев, советовал проследить за женой Николая, мол, не утерпит, выведет к мужу через день другой. Семенюк согласился и сказал: «Вот ты и проследи, товарищ!» Гришка хотел было возразить, сказать, что одному ему это дело  не осилить, но воздержался: дружки засмеют, скажут, бабы испугался. А боялся Гришка не Нюрки с её дитёнышем, а Порфишки с его железными кулачищами, которыми тот быка с ног валит, а он, Гришка, не бык, ему и немного хватит, чтобы не оклематься. Гришке не давала покоя мысль, что братцы вернулись домой не с пустыми руками. Ведь угнали стервецы скот, где-то обретались, Место знать, присмотрели, за семьей вернулись, да что-то им помешало. Нужно только проследить. Бабы к мужикам и выведут!

Глава 4.

      Старая Сычиха была не в духе: болели ноги, а тут еще и эта тарахтелка Колькина, с утра и до вечера рот не закрывает, и малец помогает: орет день и ночь. Сами опять убёгли, а на неё  оставили такую обузу. Она встала, кряхтя, оделась и пошла к куме: отдохнуть от шума и гама.
Кума была дома, встретила приветливо, поинтересовалась, как чувствует себя Верочка, её крестница. По всему было видно, что куму распирает какая-то новость. Сели пить чай, улучив минутку, кума шепнула Сычихе на ухо:
- Ох, кумонька, не рассиживаться бы тебе по гостям, они такое тут замышляют, такое!  Опять против твоих сынков что-то задумали Гришка да энтот, их начальник. - она  минуту помолчала, наблюдая, какое впечатление произвело на куму её сообщение.  Но Сычиха, казалось, была безучастна ко всему происходящему вокруг её семьи:
-Где же они их возьмут,- равнодушно произнесла она,- убегли они опять, тю-тю, след простыл…
-Так теперь и не их брать будут,- сказала кумонька, обиженная её равнодушием.- Сношка им нужна твоя тапереча с дитём. На такого живца, кто хошь прибежит…
-А если не прибежит?- усомнилась Сычиха,- было бы ради кого бежать, не кожи тебе, ни рожи, прости, Господи, что скажешь! Только балаболит день и ночь, хоть с хаты беги.
-Это тебе так, а Кольке ведь жена, да и малец его ведь тоже. Ты бы проводила её, кумонька куда. Есть у неё кто на низах? Пересидит она у своих, а там и Колька с Порфирием объявятся…
-На низах-то никого, - ответила ей Сычиха, -  она тарахтела, что за перевалом у неё кто-то из родных. Разве что к ним на время ей податься?
-А ночью-то найдет дорогу в горах, да и с дитём? Одной ой, страшно как! Оборони, Господь, одной там оказаться, - усомнилась кумонька.
-Ладно, кума, спасибо за хлеб-соль, да за привет. Дай тебе Господь здоровья. Пойду я, может чего и скумекаю…
-Прощевай, пока! Ты за домом понаблюдай, там наверно рядом кто-нибудь крутится! – напутствовала Сычиху кума.
Кумонька с удовлетворением отметила, как Сычиха на рысях понеслась домой: «Хитрющая, ох, хитрющая баба! Да только меня не проведешь! Ишь, ты, ничего ей не надо, ни до чего дела нет! А как по улице задула, ажно сарафан колоколом вьется! То-то же, кумонька!»
     Сычиха ворвалась в хатенку, перепугав насмерть своих домочадцев, с порога, с придыханьем просипела:
-Нюрка, Нюрка, собирай пацана, бежать вам надо!
Нюрка с недоумением уставилась на свекровь, прижимая к груди годовалого Алешку:
-Вы что, маманя, несёте? Куда бежать нам и зачем?
-Зачем, зачем, – передразнила её Сычиха,- затем что заарестуют вас, чтобы ребят выманить. Мне кумонька по секрету сказала. Вон и Лапа возле дома ошивается. Я сама его сейчас видела. Не к добру это!
-Какая Лапа?- недоумённо переспросила Нюрка,- вы говорите, маманя, яснее, а то заладили одно да по одному!
-Гришка-Лапа, подсобник комитетчиков! Теперь уразумела?
 Нюрка мало что поняла из слов свекрови, но слово "комитетчик" заставило её встряхнуться и начать действовать:
- Погоди!- остановила её свекровь,- рано еще, как стемнеет, тогда и выйдешь. Да много  с собой не бери барахла, только то, что мальцу надобно. Его береги, Сычёв он, наша кровь!
-Это как же, маманя, мне одной, ночью, через перевал-то? А как заплутаю? Да еще и с дитём,- запричитала Нюрка.
 Но свекровь оборвала ее громким окриком:
-Цыц! Не голоси! В горах и заночуешь, там камни не тронут. Это здесь, с теплой постельки возьмут, да что хошь сотворят с тобой. Иди, собирай манатки! В корзине хлеба возьми, да воды. И добавила уже более миролюбиво:
-Не бойся, Нюра, Господь не даст в обиду. Отольются им наши слезки. - и она погрозила кому-то неведомому, мозолистым, сморщенным кулаком.- Отольются,- убежденно добавила она.
     Гришке надоело слоняться около Сычевой хаты, хотелось есть, время уже шло к вечеру: «Никуда она в ночь не денется,- подумал он о Нюрке, - с мальцом ночью далеко не уйдешь.  Перекушу мало-мало, да опять сюда наведаюсь».
Дома бабаня встретила его угрожающим взглядом:
-Где шастаешь, варнак?! Все тебе неймётся! У-у-у, гляделки твои бесстыжие? Опять, кого зарить задумали? Лиходеи! Дома крыша обвалилась, муки нет, в ларе – шаром покати, а ему хоть бы что! Шастает! Тебе бы лучше хату дали за труды-то! Хоть крыша была бы над головой! У нас ведь теперь небушко видно, в дыру-то, звездочки светят! Али не заработал у комитетчиков-то?- бабаня ядовито усмехнулась.
Она пошла в сарайчик, и уже оттуда позвала Гришку:
-Ну, чего встал, заходи, теперь у нас с тобой хороший дворец! Заходи!
«Наелся»,- с тоской подумал Гришка. От бабкиных слов  есть ему сразу же расхотелось. Самое главное, что бабаня права. Последние дожди доконали и без того уже развалившуюся хатёнку. Крыша с осени осталась немазаной: кто бы её мазал? Вот и не выдержала. Конфискованную у Лабузова муку ели полгода. Все кончается. И она закончилась. А тут еще… Чёрт его надоумил связаться с этой слежкой. Невезуха.
-Ладно, бабаня, дай чего-нибудь поесть. Завтра будут нам и хата, и мука. Но это завтра, а пока - не ругайся. Некогда мне, дела, бабаня, дела.  Наспех съев две вареные картофелины, Гришка возвратился на свой пост.
   В доме Сычёвых было подозрительно тихо. Гришку это нимало не обеспокоило. Вечер наседал напористо, и уже вблизи нельзя было разглядеть того, кто идёт. Ещё немного, и он пойдет тоже вздремнуть, а утречком вернется назад: «А если за это время, все у Сычей  сладится?- мелькнула мысль, но он отогнал её,- ничего не сладится. Темень вон какая!»
Он уже повернулся, собираясь идти домой, как из вечернего мрака выросла женская фигура. Гришка узнал в ней разбитную бабёнку Натаху:"Вот и постеля моя идет",- подумал Гришка. Вслух же спросил:
-Не  поздновато ли, гражданочка, шатаетесь? Как бы волчок вас не укусил! - и Гришка  игриво ткнул пальцем в мягкий Натахин бок.
-Я то, хошь одна шастаю, а вон молодая Сычиха с дитём в горы одна подалась! Ополоумела баба, не иначе! Дня ей не будет что ли?
У Гришки захолонуло сердце: «Пропустил! Не издох бы с голоду! А теперь что?! Где её искать в горах? Пешком я её не догоню. Она баба шустрая. Да и страх будет её подгонять».
 И уже, не глядя на Натаху, не слушая её болтовню, он повернулся и побежал в сторону сельсовета. Натаха покрутила пальцем у виска и пошла восвояси, что-то ворча про себя.
Лапа ворвался к Семенюку, как ураган, и с порога закричал, выплевывая фразы, отрывисто и бессвязно:
-Степан Ефимыч, убегла сучка, уползла, гадюка! Только две картошки дома съел! А она в это самое время  шасть - и в горы! Коня, Степан Ефимыч, дайте Буланку! Догоню, верну!
-Объясни толком, Григорий, что произошло? Зачем тебе лошадь? Кого догонять?
-Сычиха, молодая, с дитёнком, в горы ушла, в ночь, далеко не уйдет, догоню, верну… Виноват, не углядел, не укараулил, упустил! - опять зачастил  Гришка.
Пока седлали Буланку, конфискованного конька, Лапа не находил себе места, ему было досадно, что какая-то бабёнка обвела его вокруг пальца:
«Может, кто донес? Предупредил?- но он отогнал эту мысль,- кому предупреждать? К Сычам мало кто ходит. Нелюдимы».

     Горы встретили Нюрку неприветливым молчанием. Ей казалось, что далеко вокруг слышно, как сильно бьётся от страха  её сердце. Прижимая к себе спящего Алешку, она двигалась наощупь, скорее чутьем угадывая дорогу. Нюрке казалось, что даже небольшой камешек, задетый ногой, производил громкий звук: «Хорошо ещё, хоть Алешка спит!- думала Нюрка, прижимая к себе сына. - Маленький мой, воробушек, с малых лет, досталась, тебе такая вот жизнь нескладная. Вырастет, расскажу ему, через что нам пройти довелось, не поверит ведь, скажет, собирает невесть что мамка!»
А идти ей ещё было ой, как долго, километров пять не меньше, к тому же глупой ночью. Нюрка решила не рисковать и найти место, где бы можно было переждать темноту, а как рассветёт, идти дальше. Вскоре она увидела большой валун у края тропинки. Нюрка обошла его вокруг, и на тыльной стороне громадного камня нащупала удобный уступчик, присела на него, привалившись к теплому боку камня ноющей спиной. Нагретый за день валун, показался Нюрке теплее и удобнее пуховой перины. Она положила узелок с пеленками рядом с собой. Надо перепеленать Алёшу, в сухих пеленках он спать дольше будет. В горах не только светает рано, но и холодает быстрее. Потревоженный ребенок, потянулся к материнской груди, и, нащупав губами сосок, зачмокал,  засыпая. Усталая Нюрка тоже задремала. Разбудил её звук конского ржания, где-то рядом с ней пофыркивал конь. Нюрка осторожно выглянула из-за валуна: на тропинке стояла лошадь и смотрела на неё своими добрыми, большими глазами: «Наверное, от табуна отбилась,- подумалось ей, - может это киргизская лошадь?»
Над горами уже обозначилась светлая полоса, скоро рассвет. Она краем юбки прикрыла спящего ребенка и, покачивая его, задремала сама.
     Гришка был в недоумении: он уже дважды объехал не только тропку, но и всё вокруг неё, Нюрка, как в воду канула, окаянная баба! Понемногу начинало светлеть: в долине еще ночь, а здесь, в горах, уже проступают контуры каменных уступов, осыпей, скал:
«Хочь бы ребенок мякнул!  - с досадой подумал Гришка. - Молчит, гадёныш, сычёвская порода, железная! Он уже устал, шутка ли, всю ночь в седле прокрутиться. Спина отваливается, глаза слипаются! Сыро, холодно. Да оно и дома-то сейчас не лучше,- мысль о доме и его проблемах, привела Гришку ещё в большее уныние. – А, провались оно все пропадом: и Нюрка, и её приплод! Пусть бежит, далеко ей не уйти. Померзнет в горах, да и вёрнется!»
Гришка тронул Буланку стременем, и конь, переступив ногами, нерешительно сделал шаг, другой по направлению к большому валуну, лежавшему вдоль тропинки. Вдруг, прямо перед изумленным Гришкой, из-за валуна, вышла женская фигура со свертком в руках. Он, присмотревшись, узнал Сычову Нюрку.  На согнутой руке женщины висел узел, значит, собралась в дорогу. Нюрка была  изумлена не менее Гришки: она смотрела то на лошадь, то на её седока и, казалось, ничего не понимала. Она была уверена, что возле валуна всю ночь кружила  её ночная гостья, поэтому так смело и вышла из-за своего укрытия. Если бы ей только знать! Гришка, придя в себя, первым нарушил тишину:
- Что, кулацкая подстилка, добегалась,  допряталась?  Думала меня перехитрить?
- А тебе, комитетский прихвостень, что от меня надо?  Ты, вон, даже в горы за мной погнаться не поленился! – как можно спокойнее, ответила Нюрка.
- А, что ты можешь мне предложить? – глаза Гришки быстро скользнули по ладной фигуре Нюрки, задержались на высокой груди. – А что, глядишь, и сторгуемся? – проговорил Гришка, не сводя с Нюрки похотливых глаз.  – У младшего Сыча не убудет и мне кое-что перепадет! Ну как, сама решишься, али мне помочь?
-Посмей, только, гад, дотронься до меня! Мальца не  пожалею, о скалы расшибу, и тебя, чертяку, порешу: у меня хватит силы выцарапать твои бесстыжие зенки! Всем скажу, что ребенка ты убил, а меня сильничал и измывался! Думаешь, такое тебе с рук сойдет? Твои же комитетчики тебя и повесят, да и Сычи тебя, поганца, из-под земли достанут и живого в неё же и зароют!  Они спросют, за все спросют! – Нюрка уже не кричала, а шипела ему в лицо угрозы, брызгая слюной. Она, видя, что Гришка колеблется, продолжала  уже спокойным голосом:
- Уезжай, я никому не скажу, что здесь произошло.  Скажу своим, что ты меня пожалел, отпустил. Тебе от Сычей это зачтётся. Зачем я тебе? Отпусти, Гриша!
Заплакал ребенок, напомнив о себе. Нюрка успокаивала плачущего малыша, а сама не сводила тревожных глаз с Гришки:
- А, чёрт с тобой, иди! Что мне больше всех надо,  беглых баб  по горам ловить? Не забудь, только своему Кольке рассказать о моей милости!
Нюрка не успела ему ответить: Гришка, нагнувшись, резким движением сдернул узел с её руки. От неожиданности Нюрка, едва не уронила ребёнка:
- Гришка, постой, там у меня пелёнки, зачем они тебе? А мне мальца не во что переменить будет! Отдай, Гришка, слышишь!
      Лапа не был бы лапой, если бы ничем не поживился: как говорится «с дохлой овцы – хоть шерсти клок!» Когда-то Семенюк, сам того не ведая, просто напророчил ему долю: лапа Гришки выгребала всё, ничем не брезгуя.  В узелке Нюрки помимо пелёнок, оказалась почти новая женская пара: светло-серая юбка и белая кофта в мелкий цветочек.
Дома Гришка просмотрел свою добычу и, не зная, что с ней делать, бросил в старый бабанин сундук.
     Уставший и злой, как собака, Гришка попробовал уснуть, но непривычная обстановка сарая не располагала к отдыху. Да ещё подавала голос не до конца сгоревшая совесть: и перед Семенюком было неловко, да и перед Сычами испачкался! И  почему он, Гришка, такой невезучий? Что бы он ни задумал – всё ему же и во вред и обернется! Семенюку что, он хвостом вертанёт, да и был таков, а ему, Гришке, жить тут, в посёлке, людям в глаза смотреть! Гришка, жалея и оправдывая себя, уже забыл, что использовать Нюрку, как приманку, и поймать Сычей с поличным, была его идея. И осуществлял он эту задумку по собственной воле. Где-то в глубине сердца, копошилась въедливая мыслишка, что сделал он это не только ради высокой цели. Уже давно Порфирий стоял у него поперёк дороги. Не будь его, быть Гришке первым парнем на деревне. Гришка считал, что уступал он только Порфирию, но ничего с этим сделать не мог: разве только мстить своему сопернику, да и то исподтишка. Думая так, Гришка лукавил: не быть ему коноводом среди парней и девчат.  Ибо все знают и никогда не забудут ему того, что, именно он, Гришка, помогал разорять своих же односельчан и как он, пользуясь своей  безнаказанностью, унижал и грабил их.
Кажется, бабаня лучше внука понимала это, потому-то и пыталась удержать его от грабежа сельчан, звала его варнаком, разорителем.
     Гришка, сопровождаемый такими вот невеселыми думами, переступил порог  сельсовета. Семенюк, для удобства сельчан, занимал одну из комнат здесь же, при сельсовете – чтобы всегда быть рядом, когда того требовали обстоятельства. Судя по всему, Семенюк только что встал, и по его помятому лицу и мешкам под глазами, можно было определить, что спал он плохо, если вообще спал. Увидев Гришку, он быстро натянул гимнастерку, пригладил седеющий ежик волос и, затягивая ремень, кивком пригласил Гришку входить. Гришка, переступив порог, огляделся: кроме простой солдатской кровати, стола и двух стульев в комнате не было никакого убранства. В соседней комнате, Нинка Веселова, готовила начальнику завтрак, позвякивала посуда. Нинка выполняла при председателе нехитрую домашнюю работу и была тем очень довольна. В её обязанности входили: уборка, стирка, приготовление пищи. Правда, бабы добавляли к этому списку еще один пункт: Нинка спала с Семенюком, когда тому это было необходимо. Верить этому добавлению, нет ли, решал каждый сам для себя. Дело-то оно житейское: да и мужик холостой, к тому же нестарый ещё. А Нинка – баба молодая, одинокая, что ей станется?
Гришка, глядя на Нинку, про себя отметил: « Сытая, гладкая, как печка!» 
Ему было непонятно, как Семенюк,  такой значимый в посёлке человек, живет так бедно и неприглядно. Если бы ему, Гришке, такая должность, он бы зажил на широкую ногу! Эта мысль напомнила ему о собственном жилье, о провалившейся крыше, о бабаниных причитаниях, и он твердо решил сегодня же и попросить у Семенюка жильё. Гришка  уже имел на примете домик, вот только бы позволили поселиться в нем:
- Ну, что, Григорий, скажешь? Чем порадуешь? Уж коли пришел в такую рань, значит, есть с чем? - прервал его мысли спокойный голос Семенюка.
-Да, как сказать, Степан Ефимыч, делов - то конечно много, и дела все разные, не знаю с чего и начинать.
-А ты начни по порядку, тогда и не запутаешься,- подбодрил его Семенюк
-Бабу Сычеву, то есть Нюрку с пацаном, не догнал, как сквозь землю провалилась, стерва! Целую ночь искал, коня умучил, себя не жалел, а её, как корова языком слизнула.
Гришка искоса, с опаской, посмотрел в сторону Семенюка, как тот: верит ему или нет? Семенюк невозмутимо доставал из портсигара папиросу, давняя привычка курить натощак уже давала о себе знать: кашель все настойчивее тревожил его. Но отказать себе в этом Семенюк не мог, и так слишком многое пришлось себе запретить. Выпивку, например. Семенюк, слушая Гришку, понимал, что тот бессовестно врёт ему, но не прерывал его, давая высказаться до конца. Когда Гришка умолк, в комнате повисло неловкое молчание. Было слышно, как во дворике Нинка раздувала самовар и ворчала, то ли на сырую щепу, никак не хотевшую гореть, то ли на едкий дым, выбивающий слезы из глаз:
- Если это все твои дела,- нарушил молчание Семенюк, - то стоило в такую рань идти, беспокоиться. А может быть, ещё что-нибудь есть, неотложное? Говори, Григорий! Всё как есть говори, не стесняйся. Вижу ведь, что ни с тем ты перся ко мне в этакую-то рань. Так ведь?
 Гришка запустил пятерню в спутанные под кепкой волосы и яростно поскреб темя:
- Ну и глаз у тебя, Ефимыч! В аккурат - алмаз! Угадал, язви её в корень! Есть дельце, есть! Личное, так сказать!
Откровенная лесть покоробила Семенюка, он едва заметно поморщился: многословие Гришки выдавало его с головой. Семенюку было понятно, что дело, которое озвучил Гришка, было малозначащее для него, и что есть ещё что-то, неотложное, ради чего и был задуман этот ранний визит. Семенюк с нескрываемым любопытством взглянул на Лапу и подбодрил его:
-Ну, что кота за хвост тянешь? Говори, что задумал? Какое у тебя личное дело ко мне?
- Хата завалилась, Ефимыч, совсем крыша осела, а в одном месте уже дырища, не охватишь, бабаня поедом ест, мол, не заработал новый дом у начальства? Тут всё одно к одному: мука закончилась, картошка закончилась, и мы в сарайке с бабаней.
Окончив свою речь, Гришка облегченно вздохнул, теперь уж что будет, то и будет:
- Так, значит, твоя бабаня  в сомнении, что начальство тебе поможет? Укоряет?
- Да не то, чтобы в сомнении, но просит, вот… под открытым небом ведь, жить не будешь. А вон лабузовское подворье до сих пор пустует. Ну, так как, Ефимыч, обрадую я бабаню, или нет?
Семенюк немного помолчал, как бы решая, что же ему делать со своим просителем, а потом, словно решившись, махнул рукой и коротко произнес:
- Обрадуй, старую! Переселяйся, Григорий – заслужил!
И вслед убегающему Гришке, добавил:
-Хорошо еще, что твои дружки стены да крышу не пропили, а так все вытащили, что нашли.
Гришка вдруг резко остановился, и подошел к Семенюку:
-Степан Ефимыч, дай мне какую-нибудь бумагу, на которой что-то написано, есть такая у тебя?
-Зачем тебе бумага, ты ведь не грамотный?
-Как дело выгорит, тогда скажу. Вот будет потеха! Дай, Ефимыч, я её тебе назад принесу потом. Семенюк открыл шкафчик, где лежали казённые бумаги, печать и чернильница со старенькой ручкой, порылся в бумагах, и достал листок до половины исписанный размашистым почерком:
-Такая вот, подойдет?- спросил он у Гришки.
-О, ещё как подойдет, только вот, здесь, внизу, поставь свою роспись!
-Это ещё, зачем роспись моя нужна? Кого дурить собрался?- недоверчиво произнес Семенюк,- что ты задумал? Сказывай!
-Да дружбанов постращаю, они мне все, что разнесли, мигом назад соберут! Да ещё и прибавят своего! - смеясь, объяснил Гришка.
-Ну, коли так, бери!- и Семенюк старательно вывел в уголке листа свою фамилию.
-Все, порядок! Теперь держись, братва, попляшете у меня голубчики!
Как и предполагал Гришка, бумага оказалась чудодейственной: его забулдыжные дружки вместе с ним ходили по дворам и собирали лабузовские пожитки. Если кто упрямился, и не хотел возвращать вещь, обмененную на водку, ему совали под нос бумагу с подписью Семенюка: мол, начальство требует возвратить, что тут поделаешь? А водка, она известно уже где, как же её вернешь? Такой довод никто не осмеливался оспаривать. Одна только бабка Савельевна, жена деда Ерофея, долго не сдавалась, не хотела расставаться с двумя крепкими лавками, которые она приобрела у Митяя за бутылку спирта:
- Мебеля,- говорила бабка,- уже купленная, и весь тут разговор!
 Она проклинала бессовестных пьяниц, совала им дули, пробовала даже плеваться, но из-за отсутствия зубов, это  у неё получалось неважно: обслюнявив собственный подбородок, Савельевна прекратила наступление. Гришка, улучив момент, когда бабка утирала краем передника подбородок и губы, сунул ей под самые  глаза бумагу с начальственной волей:
-Вот, бабуля, не отдашь по-хорошему, посадят в каталажку! Там и повоюешь тогда!
Увидев «документ», Савельевна заскочила в хату, и оттуда, прямо на Митяя, одну за другой выбросила две лавки:
-Вот, подавитесь, ироды проклятые! Нехай вашего начальника, на них вперёд ногами положат! Грабители, варнаки!
-Но-но! Ты осторожнее, с проклятиями! Еще чего доброго, накаркаешь!- Прикрикнул на бабку Гришка. – Будешь ругаться,  и в самом деле посажу!
Савельевна поняла, что сболтнула лишнего, и подобру-поздорову убралась в хату.
  Когда-то  лабузовское подворье было небольшим, но уютным. Поговаривали, что ранее Андрей Иванович Лабузов   служил управляющим у немца, где-то на Поволжье. Там он и насмотрелся иных порядков. Каким образом он попал сюда, в Денисовку, мало кто знал. Разве что Зюнин, с которым Лабузов водил знакомство, но тот никому ничего не рассказывал, потому что считал: чужая жизнь – чужая тайна. Жена Лабузова, Ирина Тимофеева, была женщиной образованной, дочерью священника, и разительно  отличалась от местных женщин. В первое время, она бралась обучать местных ребятишек грамоте, но эта затея продлилась недолго: школа, хоть и маленькая, требовала средств, а кто их даст, средства? Раньше Зюнин давал немного денег, да и другие зажиточные мужики не отставали от него, а сейчас пришли новые хозяева и завели новые порядки. Говорят, что денег на школу нет.
     Свою усадьбу Лабузов построил тоже, по - немецкому образцу. Здесь, в Денисовке, так никто не строил, ютились обычно в одной-двух комнатках всей семьей. У Лабузова же, была горница, спальня у хозяина и у детей, кухня, и все это – раздельно. Все комнаты выходили в общий коридор, который упирался в небольшую пристройку – веранду. А уже из этой веранды можно было попасть в сад и в огород, и на скотный двор. Был еще один выход на улицу, в другом конце коридора – это так называемое «красное» крыльцо, но им никто никогда не пользовался. Дверь была заколочена наглухо.
     Гришка с дружбанами в тот же день стащил в дом всё, что сумел вернуть. По - хозяйски расставил мебель, инвентарь, осмотрел всё подворье, остался доволен, ему, голытьбе, и не снилось отхватить такой вот лакомый кусок. Спасибо Семенюку, поспособствовал. Гришка вспомнил, что Лабузов с семьей уехал добровольно, как только раскулачили Зюнина. Кулаком его назвать было нельзя, пожалуй – середняк. Лабузов только что становился на ноги, разворачивался, а тут всё завертелось. У него была небольшая конеферма, где стояли два орловских рысака и три кобылы с жеребятами, каким образом попали к нему эти породистые лошади, никого не интересовало, а он сам не рассказывал никому. Его занятия в Денисовке считали забавой, игрушкой. Киргизские лошади были более в цене, так как они хорошо приспособлены к работе в горах, и менее прихотливы в содержании и в корме. Раскулачивать Лабузова не стали, только отобрали конеферму. К удивлению сельчан, Лабузов не стал возмущаться. Он попросил у Семенюка разрешение на отъезд в Россию, к родителям. Собрали Лабузовы только личные вещи, погрузили на нанятую телегу и были таковы. Конюх говорил потом, что прощался хозяин с лошадями, как с людьми: около каждой стоял подолгу, гладил, что-то шептал им в ухо. Что шептал? Да он не расслышал. А когда из конюшни выходил, слезы бежали ажно до бороды.
      Коней вскоре увезли на низы, сказывали, что порода редкая и ценная, тамошнему начальству нужнее оказалась. Вот так и досталось все это Гришке-Лапе. Не все, правда, о чем Григорий очень сожалел, но главное – это добротный дом. Дружбаны, узнав, для кого они весь день собирали ими же пропитые вещи, пришли в ярость. Сколько плевков вслед и проклятий приняли, все ради кого? Такого же, как и они сами, Гришки, которому почему-то выпала счастливая карта. Григорий, как умел, урезонивал дружков, и только вид развалившейся старой избы, да бутылка самогона в союзе с яичницей и салом, смирили их возмущенные души. Правда, Филька-Баклан, несколько раз пытался вопрошать Лапу: « За какие такие заслуги, ему такая честь оказана начальством?»
 Гришка подливал ему в стакан новую пайку спиртного и отшучивался. Вскоре мир был восстановлен, и Митяй с Филькой уже согласны были тот же час перенести немудрящий Гришкин скарб, вместе с бабаней, на новое место. Бабаня, узнав о таком повороте дела, объявила, что в чужую хату не пойдет ни коим разом. И когда, по настоянию внука, все-таки пришла осмотреть новое жилье, вдруг объявила новый каприз: пока в кухне не будет русской печки, она и шагу в новый дом не сделает. Гришка нанял деда Ерофея, единственного печника в Денисовке, сложить новую печь. Он развалил на своем бывшем дворе старую печь, и по кирпичику перенес ее на новое место. Печь получилась аккуратная, хотя и заняла большую часть кухни. Бабаня осталась довольная, и уже через день-другой гремела чугунками и ухватами около новой печи. В другие комнаты ходить не любила, она и спала здесь же, на печи. Гришка тоже больше ютился в кухне, на деревянном  тапчанчике: здесь  было теплее и кучнее как-то.

      Да, пролетело времечко! Гришка, казалось, только заметил, что стоит на обочине чужой улицы, и усиливающийся дождик стекает с шапки за воротник полушубка. За полчаса полжизни перед глазами пролетело!  Он  вздрогнул, когда рядом с собой услышал знакомый насмешливый, чуть с хрипотцой голос:
-Ба, да это вон кто, Лапа, а я думаю, какой это  статуй, битый час стоит у Фросиного дома? Может, какой кавалер сыскался, а я и не знаю!  Может, принять меры надо?- в голосе Порфирия послышалась  угроза,- а то ведь, так и кралю потерять можно, такие вон красавцы кругом шастают! Ну, чего ты молчишь, воды в рот набрал что ли? Натекло, небойсь, с дождя: сколько уже торчишь тут?
      Если бы с ним, так разговаривал кто другой, не Порфишка, Гришка ни в жисть не стерпел бы, а тут он связываться остерегался: о силе Порфирия ходили всякие байки. Да и на себе Григорию довелось испытать силу его кулаков.  Железные – одно слово. И потому, он неожиданно для самого себя сказал:
-Зачем мне твоя Фроська? Я к Польке только что посватался, у меня теперя своя краля есть!
 Порфирий как-то сдавленно хрюкнул: то ли, подавляя подступивший к горлу смешок, то ли всхлипнул над участью Лапы:
-Ну-ну, значит, Польку выбрал? А не боишься? О ней вон  что в деревне болтают! Говорят, что Щепница, умирая, ей в наследство всю свою науку знахарскую оставила. Теперя Полька у нас вместо знахарки пользует. Тебя, на поводке, как кобеля сивого, водить начнет!
И, не дождавшись от Гришки ответа, Порфирий, рассмеялся и  отправился восвояси.
«Ишь, барина из себя корчит! Погоди, ещё и ты завертишься!» - злобно пробурчал ему вслед Гришка. Больше всего, Гришку задел не смех Порфирия, и не его намёки, а то, что уходя, тот не пригласил его с собой, хотя им было по пути, одна дорога: «Брезгует, сволочь!»- с неприязнью подумал Лапа.
Более всего жалел Гришка о том, что в своё время промолчал и не сдал братцев Сычёвых  Семенюку, когда они вернулись в Денисовку после долгого отсутствия. Смолчал когда Порфишка плёл Семенюку про басмачей, якобы отобравших у них скот, и продержавших их в плену больше года.   

                Глава 5.

      Выпроводив Гришку, Полька долго не могла успокоиться. Она убрала со стола посуду, вытерла досуха клеенку, и присела на табуретку к столу. Она не замечала, что печь уже потухла, и что в руке ее зажата посудная тряпка. Думы, думы… Ей было о чем задуматься. Она, по давней привычке, обратилась к умершей бабке, которая стала для нее единственным доверенным лицом, кому она могла открыть душу, не таясь, всю до донышка:
-Ну, что, баба, скажешь?  Что делать мне? Идти за Гришку или подождать кого лучше?
-Идти,- коротко прозвучал где-то внутри знакомый бабкин голос,- твоя это судьба. Одного вы поля ягоды.
Польку уже не удивляло, что Щепница распоряжается и живет где-то внутри неё. Это ей было на руку - и совет всегда, и поддержка. Началось это задолго до того, как Полька стала осознавать себя самостоятельным человеком, который бы мог все взвесить и рассудить, иметь свою точку зрения. Насколько она себя помнила, баба Щепница была единственным родным человеком, бывшим с ней всегда рядом. Наверное, в каждом ребенке живет тяга к теплым бабушкиным рукам, ласковым и пахнущим домашним уютом. Высохшие, как ветки, костлявые руки бабы Щепницы, пахли травами и воском и ещё чем-то особенным, не совсем Польке понятным. С виду Щепница была неприветливой, но оставаясь с ней, Полькой, она как будто преображалась, обращалась с чужим дитём так, будто это был её  собственный ребенок. О себе говорить Щепница не любила. Так никто и не знал, была ли у нее семья, и довелось ли ей когда-то испытать материнскую любовь. Польку она любила по-своему: не сюсюкала, не целовала, но старалась сберечь и обогреть этот, по воле судьбы, заброшенный к ней живой комочек. Полька вскоре поняла, что Щепницу боятся и стараются не заводить с ней ссоры. Уступают дорогу и кланяются ей, как самому уважаемому человеку в поселке. Щепница поклоны принимала, усмехаясь про себя: знала цену этому вниманию. Только отойдут, тут же начнут плеваться: "Чур, меня, нечистая сила!" Чистая - нечистая, не им судить ее, неблагодарным. Скоро забывается добро-то, ох скоро! Не успеет только, у кого где-то кольнуть, как к ней бегут: « Вылечи, баба!»  А за спиной все одно, ведьма да знахарка, да плевки». Но она на людей не обижалась, так как знала, какую  имела над ними власть. Многое сельчанам в ней было непонятно: за то и боялись и сплетничали за глаза.  До мести, за обиды, Щепница никогда не опускалась.
     Умирать баба Щепница собралась неожиданно. Однажды утром, она почувствовала, что пришел её час. Полькиной матери велела идти на работу одной, а Польку оставить с ней дома, объяснила коротко: « Не можется мне что-то».  Мать Польки, не привыкшая перечить бабке, молча, ушла на работу одна. Сначала баба Щепница привела в порядок свои личные вещи, предназначение которым знала только одна она. Собрала все в узел, крепко завязала его, и велела Польке вынести всё в небольшой сарайчик, служивший одновременно и кладовкой. Узел положить в старый сундук, набитый различной рухлядью:
-Если понадобятся когда – вспомнишь! А коли, нет, то пусть лежат подалее от людских глаз. Без надобности - не любопытствуй: многое там, ещё не твоего ума дело. Придет время… - бабка вздохнула, и, обращаясь к Польке, сказала,- подойди ко мне деточка поближе. Когда Полька подошла, она долго смотрела на неё, как бы решаясь на что-то, и, наконец, сказала:
-Становись перед кроватью на коленочки – благословлять тебя буду! Передаю тебе, Полюшка, всё, чем богата была сама, а как ты этим воспользуешься – тебе решать. Жаль, мала ты ещё и не по собственной воле принимаешь от меня эту силу. Не оступись. Не применяй её никому во вред, ибо тогда вся твоя жизнь станет мучением. Некому передать мне это, Полюшка, вот и выбрала тебя. Прости, что кладу эту ношу непосильную на твои плечики. Значит, так тому и быть должно. А теперь, наклони головку.
Бабка благоговейно положила ей на голову обе высохшие руки и что-то быстро зашептала, то и дело вздыхая. Полька не могла разобрать слов бабки, страх леденящей рукой сковал её существо. Она покорно стояла перед бабкой на коленях, и хотелось ей только одного: чтобы все это поскорее кончилось, и баба вновь стала ее прежней бабушкой. Бабушкины руки пригнули голову Польки так низко, что она не могла видеть лица бабы Щепницы, а только почувствовала, как в нее скользнуло что-то такое, чего раньше в ней не было, как искра, и притаилось где-то внутри, замерло. Баба приподняла за подбородок лицо Польки, внимательно посмотрела в её непроницаемо темные маленькие глазки-смородинки, удовлетворенно кивнула головой. Что она увидела там, было понятно только ей одной. Поцеловала Польку в лоб и сказала:
-А теперь, Полюшка, пойди, к подружкам, погуляй с ними. В хату без мамки не входи, такова моя воля, исполни её, слышишь?
-Слышу,- сдавленно прошептала напуганная Полька.
-Ну вот, и хорошо. Иди Полюшка, иди, я помирать буду…
      Хоронили бабу Щепницу Полька и её мать, сельчане ненадолго заглядывали в хату и быстро уходили: боялись знахарку даже мертвой. Гришкина бабаня, встав перед покойницей, произнесла:
-Лежишь, прибралась? Что же ты, у своего хозяина долгого веку не выслужила?
 Полька поняла, что эта высокая, дородная старуха каким-то образом обидела ее умершую бабушку. Она почувствовала, что в ней горячей волной поднялось что-то, что заставило ее подскочить к бабе Анне, и замолотить по её спине,  животу ещё не окрепшими кулачками:
-Уходи, слышишь, уходи!- в ярости кричала Полька,- не смотри, старая зараза, на мою бабушку! Она лучше вас всех, лучше, лучше!
   Баба Анна испуганно попятилась от Польки,  уже с порога прошипела:
- Не ушла старая ведьма, замену себе оставила, ишь, ты, выкормыш ведьмин, взвилась-то как!
     С той самой поры она и невзлюбила  тихую с виду Польку, потому-то и всколыхнулась вся, когда Гришка объявил о своем решении жениться на Польке. С легкой руки бабы Анны в Днисовке стали считать Польку преемницей старой Щепницы. Кто-то считал это напраслиной, возводимой на девушку, а кто-то задумывался: «Напраслина ли?» Сама Полька тоже задумывалась над этим: «Отчего это до сих пор ни одного парня не было такого, кто бы серьезно проявил к ней интерес. Вроде бы все при ней: и не хромая, и не горбатая». На покойную бабку Полька не обижалась. Кроме добра от неё она ничего не видела. Знала, что надо подождать своей судьбы, и вот, дождалась. Полька рассмеялась, представив себе, как Гришкина бабаня воспримет выходку внука: «Бедный Гришка, вот будет потеха! Посмотреть бы на это!»
Полька заметила, что лампа начала мигать и потрескивать. Пламя стало красноватым, и один край пламени потянулся к верху стекла, испуская едкую струйку дыма: «Керосин кончается, надо завтра заправить новый»,- выравнивая пламя, подумала Полька. Она торопливо перекрестилась на закопченную, почерневшую от времени икону (единственная вещь, что осталась у неё от матери) и, задув лампу, юркнула под лоскутное одеяло. Она зажмурилась и пискнула от прикосновения холодной постели. Но тут же ей стало томительно жарко от одной только мысли, что скоро с нею рядом будет лежать этот, пока ещё чужой, нескладный мужик Гришка: «Как это будет?»- задала себе вопрос Полька. Да так и уснула, ничего не ответив на него.
    
Проснулся Гришка в плохом настроении. Всю ночь, вернее её остаток, не мог согреться, промокший полушубок не грел, охала на печи бабаня, что-то бормотала,  про себя, вздыхая. Уснул только под утро. Ни свет, ни заря его разбудил Ничипоренко, помощник Семенюка, он же, по совместительству, секретарь и посыльный. Это он научил Гришку писать свою фамилию и считать деньги:
- Учись, Гриша, учись! Науку за плечами не носить. Грамота она не в тягость, а вот без неё, Гриша,  - никуда, везде она позарез нужна. С грамотой ты человек другой, тут тебе всё: и должность, и почет, и уважение. 
Уважение и почет Гришка любил, а вот к грамоте особо не стремился: жил ведь без неё до сей поры! По причине полной неграмотности ему определили должность охранника в сельсовете.
      И вот, этот самый Ничипоренко, что есть сил, тарабанил сейчас в окно и кричал:            
-Григорий, Гриша! Да проснись, ты, наконец, сам вызывает!
 Гришка недовольно вылез из-под тулупа, и, открывая дверь, недовольно попрекнул Ничипоренко:
- Чего так орешь? Сельсовет спалили? Нынче не моя очередь дежурить, к Воробью и стучись!
- Запил окаянный, лежит, как труп, нет никакой надежды, что придет в себя. Семенюк за тобой послал, просит подменить Воробья-то.
-Ни днём, ни ночью нет от вас покою! Гриша то, Гриша сё!
Но Ничипоренко, не слушая его ворчания, удалялся быстрым шагом в направлении сельсовета. Когда Гришка, наконец-то прибыл к начальству, то увидел, что Семенюк стоит уже наготове и отдает последние распоряжения. Увидев Гришку, он недовольно заметил:
-Однако ты не торопишься, товарищ! Останешься за меня, ничего не трогай, никаких поручений тебе не будет: просто посиди, может, кто придет, что спросит. Скажешь, мол, председателя в область вызвали. Ночуй, если задержимся, не бросай сельсовет на произвол. Если что, спрошу, Григорий, смотри у меня!
-Зачем вызывают, Степан Ефимович, если не секрет, конечно?
-Тебя к медали представляют, - заржал Нечипоренко,- как думаешь, Гриша, что тебе более будет личить: орден или медаль?
-Сказал бы я тебе, что мне лучше, да свидетелей много. Ты вон только и умеешь языком молоть, а за это ещё медали не придумали. Так что, если кому и давать медаль из нас двоих – так это мне.
-Да остановитесь вы!- вмешался Семенюк,- сцепились как мальчишки!- и, отвечая на Гришкин вопрос, он задумчиво произнес:
-А зачем вызывают, я Гриша, того и сам не знаю, там скажут, что задумали. Так что всё, Григорий, оставляю на тебя, смотри, не дури. Помни, ты на это время представляешь власть. Грамоты бы тебе, Гриша, образования, глядишь, со временем, и к руководству бы тебя приобщили.
    Семенюк уехал, а Гришка ещё долго думал над его словами, и твердо решил: осилит он, во что бы то ни стало, эту самую грамоту, придёт время, когда  будет он сам читать и писать бумаги. В Гришкином представлении, умение читать и писать было верхом совершенства. Он удобнее уселся на стул Семенюка, и, уронив голову на руки, ушел в мечтания о той поре, когда он законно и надолго займет это самое вожделенное место, на котором он сейчас сидел. Но даже мечтания о должности председателя сельсовета не могли улучшить Гришкиного самочувствия, что-то, как зубная боль, не переставая, травило ему душу: «И что это мне так тошно, так паршиво?» - Гришка так и не сумел найти ответ на свой вопрос. Уснул он, неожиданно для самого себя. Сколько проспал, не помнит, только когда проснулся, солнце уже перевалило за полдень. Он обругал себя последним дураком и растяпой: это же надо было, уснуть среди бела дня и не притворить двери. А ну, как, кто наведается, сопрет, что плохо лежит, он тогда перед Семенюком вовек не оправдается. Гришка обошел вокруг кабинета, заглянул в каждый угол, всё, как будто, было на месте. Никто ничего не взял и нигде никто не притаился. Но чувство тревоги не проходило. И вдруг, как обухом голове - бабаня! Вот, что зудело у него в голове с самого утра: как ей сказать о своем сватовстве? От одной только мысли, что ему придется выдержать, Гришке становилось не по себе. Теперь он был рад и отъезду Семенюка, и этому долгосрочному дежурству. Будет время придумать, как поделикатней подойти к бабане, чтобы уломать старую согласиться с его женитьбой. Пойти домой Гришку заставил голод. Краюха хлеба, которую прихватил с собой из дому, уже давно закончилась, а вода сытости не давала. Вскоре  Гришкин живот так жалобно заурчал, что сомнений не оставалось: надо идти кормиться. Прикрыв сельсоветскую дверь, Гришка, для верности, дернул навесной замок раз-другой. И только убедившись в его надежности, быстро зашагал вниз по улочке, держа направление к собственному дому. Не доходя метров сто до своего подворья, услышал истошный женский крик: «Караул! Ратуйте, люди добрые!» - Гришка усмехнулся, понял, что это его сосед, Данила Возницын, опять «дисциплинирует» свою бессловесную жёнку Груню. Возницын раньше был работящий, смирный мужик, красавец под два мера ростом. Хозяйство имел исправное, такое, которое не оставляло его многочисленную семью без куска хлеба, да еще и с мясом. Запил Данила, после того, как пришлось отдавать «излишки», заработанные собственным горбом за идею, неизвестно кому и за что. Пьяный куражился и бил, свою и так замордованную жену. В селе шептались, что по молодости ещё, застал он однажды Груню и своего брата Никиту в недвусмысленной ситуации. Брата избил до полусмерти, а жену, подняв за грудки на полметра от пола, с такой силой швырнул её, что она так и не сумела более подняться. Бабушка Груни целых полгода отпаивала её травами да пользовала примочками, смотрела за ребятами. Вскоре Груня отошла, даже похорошела, но с той поры, каждую пьянку, Возницын заканчивал избиением жены и неизменным вопросом:
-Груша!  Ответь мне на такой вопрос, кто есть муж?- и сам же давал ответ,- муж для тебя – царь и Бог! Так, зачем же ты, паскуда эдакая, опозорила меня?- весь в пьяных слезах вопрошал Данила.
  Гришка первое время как-то пытался урезонить пьяного соседа. Но случилось не предвиденное: сам Возницын и его Груша, вооружившись, чем пришлось, гнали Гришку до самой калитки. С тех пор, Григорий дал себе зарок: нигде и никогда не встревать между мужем и женой. Муж да жена - одна  сатана, сейчас дерутся, а через час милуются. И всё же, он не  удержался, и заглянул за ограду соседского двора. Картина была – обхохочешься.  На оттаявшей по весне, осклизлой, навозной куче, сидел пьяный Данила с вожжами в руках. Чуть поодаль стояла смирненько Груша. Как только Данила делал попытку подняться с кучи, Груня, как перепелка, отскакивала подальше и останавливалась. Перепачканный навозом и грязью Возницын без устали взывал к недосягаемой жертве:
-Груша, подь сюда, сучка! Кому я говорю! Зарою я тебя живехоньку! Подь сюда, Груша!
     Гришка знал, что этот монолог будет продолжаться до тех пор, пока сморенный и уставший, заснёт Возницын мертвецки-пьяным сном, там, где был и в чём был. А маленькая перепёлка Груша, и её многочисленный выводок будут волочь пьяного батьку до хаты, чтобы не замерз в холодную мартовскую ночь на навозной куче.
Подойдя к собственной ограде, Гришка увидел, разбросанные для сушки бабанины платки, фартуки, юбки, его, Гришкины, штаны да рубахи. Он вздохнул, потому что знал, во что обходиться бабане такая вот постирушка. На беду, и он на дежурстве, даже воды из речки принести ей некому. Сколько же в ней силы, в его бабке? Своих детей вырастила и пережила, теперь вот, его, Гришку, обстирывает. Этого теперь  бабане хватит на пять дней охать и отлеживаться на печке.
«Вот ведь как, а если о женитьбе заведешь речь, ей все не так»- с досадой подумал Гришка.
   Бабаня сидела в кухоньке, у стола,  спиной к двери. На скрип двери даже не обернулась, только по-старушечьи, суетливо, стала быстро передником вытирать глаза.
«Плачет»- догадался Гришка: 
-Вы что это, бабаня? Кто обидел? Или болит что? Зачем стирать-то одной? Вот подежурил бы и помог чем, - Гришка обнял со спины согнутые бабанины плечи и прижался щекой к ее голове. От такой неожиданной ласки, бабаня заплакала ещё сильнее, причитая в голос:
-И что же ты удумал-то, а? Всё тайком, всё крадучись? Тебе бабаня, что враг, какой? Али я понять не смогу, али мало я тебе, ироду, сил отдала и жизни?
Гришка догадался, что бабий телефон уже донес до бабани весть о его сватовстве к Польке, раньше, чем сам Гришка сподобился это сделать. Он не знал, радоваться тому, или сердиться, что всё, наконец, встало на свои места. Но, придав голосу больше удивления, Гришка спросил:
-Да о чём это вы, бабаня, говорите? Чем это я вас так обошел?
-Как это чем?- возмутилась бабка,- не знаешь? Так и не знаешь? Твоя дурында вон, от радости всё село обзвонила, как же иначе? Такого орла захапала! Кормила, растила бабаня, а ей фигу с маслом под нос. Сам всё сумел и посватал, и заночевал. Что делать-то теперь будешь? Горе ты мое, луковое? Не срамиться же теперь перед людьми, да и девку  позорить нечего, какая она ни есть. Сиротина, а за сироту - Бог накажет!
   Гришка от удивления забыл закрыть рот: « Вот это ничего себе! Сама же проклинала Польку, на дыбки становилась! А теперь вон, как дело повернула: он во всем виноватый, такой-сякой! И чем это он Польку опозорил?»
 Гришка только что хотел сказать бабане, что он, Григорий, Польку и пальцем не тронул, да вовремя спохватился: может именно это обстоятельство и заставило бабаню смягчиться? Не знал Гришка, что дело-то было совсем иначе.
      Баба Анна разбрасывала на плетень постиранное белье. И вдруг услышала рядом с собой насмешливый, с легкой хрипотцой голос:
- Что, помещица, разжилась на сношку? Ох, и гарную кралю отхватил твой Гришка, ой и раскрасавицу!
Помещицей бабу Анну стали звать после того, как они поселились в лабузовском домике. Кто знает, может от зависти всё. Баба старалась не показывать обиды, хотя где-то в груди грыз червячок – хата-то мало, что чужая, так еще и отобранная! Она подняла глаза и увидела старую Сычиху, которая шла мимо них к своей кумоньке. Наверное, новости ей несла. Баба Анна оторопела:
-Какую сношку? Чего мелишь, мельница? Да не скалься ты, не скалься! На свою балаболку, Нюрку, погляди. - начиная догадываться, о чём речь, отпарировала она Сычихе. Желая прикрыть свою неосведомленность, наугад сказала:
-Она может и не красавица, где же их красавицов-та на всех набраться? Да благодарная всю жизнь Гришке будет.  Ноги будет мыть, да водичку пить!
-Полька тебе и помоет, и выпьет! Разве что ты у неё ноги мыть-то будешь! Тогда дело другое. Да мне-то что? Я, как тебя увидела, дай думаю, спрошу, правда ли, а то люди ведь всякого наговорят! А теперь, вижу, что - правда. Вот я тебя и поздравляю с приобритеньицем!
-Вот, когда тебе Порфишка приведет Фроську, дочку балованную да коханную, тогда и ты увидишь, почём они красотки-то! Она зальет тебе за шкуру сала! – парировала её  выпад баба Анна.
    Сычиха уже не слышала её пророчества насчет Фроськи, она спешила по своим делам дальше. Поэтому и Гришка, рассчитывавший на большое сражение, отделался малой кровью. Бабаня в его отсутствие перебушевала и переплакала. А тот факт, что Гришка ночевал у Польки, и отметился, свел на нет все её доводы против его женитьбы. Бабаня и мысли не допускала, чтобы её внук оказался таким пакостливым котом: сметанку съел и крынку опрокинул.

                Глава 6.

      Свадьбу решили сыграть после того, как минет Великий Пост. К тому же, нужно было посадить огороды, картофель и прочее. Пасха в этом году была поздняя, в конце апреля, но это ничего, месяц – ни год, пролетит, не заметишь.  Бабаня, было, воспротивилась: Пасха сама по себе великий праздник, поэтому  никто на него свадьбы не намечает. Но, вспомнив, что её внук теперь служит другой вере, замолчала: «Пусть делают, когда хотят! Всё одно нигде порядку не стало!» Гришка к невесте захаживал редко, но по-прежнему ночевать его Полька пока не оставляла. Огороды решили сажать с Полькой вместе: что делить-то? Все равно одной семьей жить будут. Тепло наступило также напористо и сразу. Горы очистились за одну неделю. Растаял снег, в ложбинах и у подножья зазеленела трава. По краям оврага, на солнцепеке, появились подснежники. Сухой лог до краев был заполнен талой травой. Вода переливалась через края и заливала луговину: травы здесь были всегда в человеческий рост и давали щедрый укос. Луга берегли, не давая скотине вытаптывать.
     Сельчане ожили и зашевелились: до сумерек слышно было, как где-то ремонтируют инвентарь. Звук хорошо передавался в чистом, пахнущим прелым листом, воздухе. Гришка особенно любил этот дух пробудившейся земли, суливший вместе с народившейся новой жизнью перемены в жизнях самих людей. Все поговаривали, что скоро организуется большая работа: якобы начнут рыть канал, чтобы напоить водой сухие земли. Рабочих рук потребуется немеренно. Но все это пока разговоры. Жить надо сейчас, сажать огороды, засевать пашни. Вот и потащили на поверхность с подвалов спрятанный до весны картофель, тот, что годился в пищу, очищали от ростков и, подсушив, прятали обратно в подвал. Кормиться им надо будет до нового урожая. А это – почти все лето. Семенной картофель бережно укладывался в корзины, чтобы не обломать нежных и хрупких ростков. Недели две картофель будет лежать на свету, пока зазеленеет и окрепнет росток. Урожай от такого семенника бывает в несколько раз больше. Гришка, как и односельчане, вытащил все, что у них с бабаней осталось после зимы. Не густо, но и не пусто. Картофеля для еды оставалось маловато, а вот семян хватит (пожалуй, соток на пятнадцать). Полька говорила, что и у нее сколько-то семенника найдется. Как-нибудь управятся всем гуртом. Помимо приусадебных участков, Гришка попросил у Семенюка пай в полях. А что, ему, как работнику сельсовета, положено, значит, отдай. Семенюк, услышав, что Гришка женится, поздравил его:
-Хорошее дело, Григорий, семья. Семья – это ячейка общества, с нее вся жизнь начинается. Это ты правильно решил, товарищ! Ну, а на свадьбе-то когда гулять будем?
-А придете, Степан Ефимыч? Уважьте, приходите, Полюшке моей радость будет.
-Приду, обязательно. Мы и свадьбу сыграть, чем сможем, поможем! А и сделаем ее по-новому обычаю, без попов и венчаний. Я вас сам в сельсовете обвенчаю. Чтобы жили сто лет в любви и согласии.
     Сажать в поле картошку собрались вместе с Полькой. Бабаня прихварывала, да и какой с нее толк в поле-то?  Гришка выпросил Буланку, чтобы довезти семенной картофель до делянки. С утра загрузили на бричку мешки с картофелем, чекмени, лопаты. Бабаня вынесла узелок с едой: яйца, сало и все та же картошка да булка, испеченного бабаней хлеба. Дорога шла вдоль сухого лога. В овраге сумеречно поблескивала вода, только что успокоившаяся после весеннего разгула. Казалось, она притаилась, скрывая где-то в своей глубине какую-то загадку. Только, кто полезет разгадывать ее, тому несдобровать: овраг глубокий, выше человеческого роста. Крутые обрывистые берега вряд ли выпустят свою добычу:
-Гриш, я вот что думаю, а если в овраг с водой, кого столкнуть – выберется сам, али нет? Как думаешь?- задумчиво, глядя в тёмную воду оврага, произнесла Полька.
-Нет, наверное, не выберется, а коли еще и пьяненький попадёт, так и подавно.
Полька, казалось, размышляла вслух, а его, Григория, призывала разделить ее опасения:
-Тут уж, будь ты хоть сам начальник, хоть кто – конец один! И ведь никто и не догадается, что столкнули. Решат, что оступился, и утонул. Почти невозможно доказать. Как ты думаешь, Гриша, может быть такое?
-Это, ты, о чем буровишь?  Как про такое услышат, сразу и посадят! Скажут – контра, убийство замышляет, и конец тогда! И не пикай про такое нигде! Одно слово – баба. Язык, что хвост бычий туда-сюда, туда-сюда!
-Так это ж я только тебе об этом говорю, Гришенька, это так, думки. Не уж - то за них ты меня сдашь своему начальству? Вот потеха будет: скажут, Гришка невесту арестовал, да еще и перед самой свадьбой! Ха-ха-ха! - заливалась Полька, глаза ее, казалось, не разделяли веселья губ, а цепко ловили каждое Гришкино движение: проглотил наживку или нет?
-Смех-то смехом, а схлопотать за это лет десять тюрьмы можно. Особливо, если докажут, кто такое сотворил, - опасливо произнес Гришка,- да кому же такое и в голову придет?
-Как кому? Будут перво-наперво врагов искать, а их у каждого мно-о-го найдётся!- нараспев произнесла последнее слово Полька.
     Дальше ехали молча. Думы у каждого были свои. Полька с удовлетворением думала, что придет время, и она приберет к рукам этого нескладеху, и во что бы то ни стало, выведет его в люди. А вслед за ним, и она станет не Полькой, без роду и племени, а Пелагеей Кузьминичной. Думы Гришки были короче и определеннее: «Вот чёртова баба! И удумает же такое!»
Назад вернулись усталые, но довольные. Григорий, чтобы сгладить свою нелюбезность к невесте, как бы между прочим произнес:
-Говорила, что тебе надеть на свадьбу нечего, я тут по случаю, кое - что достал, думаю, если перешить, то тебе впору будет.
-Это я сумею,- коротко произнесла Полька.
  Гришка достал из бабкиного сундука отобранный у Сычевой Нюрки узел и, развязав его, подал Польке новехонькую пару: кофту в голубой цветочек и  серую юбку из добротной ковровой ткани:
-Так это же целое богатство!- радостно воскликнула Полька, и, поднявшись на цыпочки, не стесняясь бабани, поцеловала Гришку в губы.
-Стыдись, срамница,- осадила её вошедшая со двора бабаня,- нацелуешься ещё, успеешь!
Ужин прошел в молчании. Ели, не спеша, степенно. Полька хотела помочь бабане прибрать посуду, но та недружелюбно отрезала: «Наубираешься ещё, будет время». И было непонятно: толи по-бабьи пожалела Польку, толи ревновала молодую хозяйку с быстрыми сноровистыми руками, ко всему, что скоро будет принадлежать ей: дом, внук и даже вот эта посуда. Проводив Польку, Гришка вернулся веселый, с блестящими глазами. Бабка подумала, неприязненно: «Ишь, ухмыляется, кот мартовский! Небось, уже получил награждение!» И, спохватившись, что Гришка вернулся рано, сама про себя решила: «На это все время много не нужно». Бабаня, за много лет привыкшая говорить сама с собой, частенько начинала разговор «про себя». А потом, не замечая, начинала говорить вслух. Гришка, войдя в хату, услышал, как бабаня произнесла: «Ночная кукушка дневную всегда перекукует».
«Чего это она, о каких-то кукушках, дневная, ночная?»
- Ба,- спросил он бабаню,- а разве ночные кукушки есть? Сроду не слыхал, чтобы ночью кукушки куковали.
-Погоди, еще услышишь,- усмехнулась бабаня.


                ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СВАДЬБА.

                Глава 1.

   На пасху день выдался теплый, даже жаркий. Церковка, вымытая и вычищенная, звонила с самого утра. Бабаня с вечера пошла, святить куличи, крашеные яйца, и вернулась только к утру, еле живая от усталости. Растолкала Гришку, усадила полусонного за стол – разговеться освященной снедью.
-Вы ложились бы, бабаня, отдохнули, а то сегодня суматошный день будет, свадьба, как никак.
-У кого свадьба, тот пусть и вертится,- отрезала бабаня, - ишь ты, жалельщик! Поспите, бабаня, крутиться придется!- передразнила она внука
       Гришка знал, сейчас с бабкой лучше не спорить: устала, ей сейчас всё не в нос будет. Отдохнёт – всё сделает как надо. Он вяло сжевал яйцо, запил глотком воды и улегся в ещё  не остывшую постель. Перед утром ему успел присниться сон. Видит он себя, в какой-то странной компании люди там были Гришке незнакомые, никто не обращал на него внимания, каждый был сам по себе: пил, ел, веселился. Когда заиграла какая-то заунывная музыка, всё, разбившись по парам, стали танцевать. Один Гришка остался без пары. Он, растерянно, толкается среди танцующих гостей, подыскивая себе пару. Вдруг в комнату входит Семенюк, Гришка от радости, что увидел хоть одно знакомое лицо, бросился его обнимать, целовать. Ну вот, с ним-то он и станцует. Гришка берет Семенюка за талию и начинает с ним кружиться. Он заметил, что вокруг них уже никто не танцует, все с осуждением смотрят в их сторону. Только тут Гришка заметил, что стоит он перед всей компанией абсолютно голый. Семенюка уже рядом нет: «Куда же он мог деться,- с досадой подумал Гришка, и… проснулся.
« Ну и сон, - вспоминая подробности, проворчал Гришка,- если очень захочешь – такого не сплетешь».
    Новый день принес новые заботы, и сон как-то стерся у него из памяти. Свадьбу решили играть в Гришкином дворе, так экономнее. Да и дворик Польки, и сама хатка, не вместили бы и десятка гостей. В сущности, гостей было немного: родни, считай, что не было ни у того, не у другого, а знакомых набралось человек двадцать. Из сельсовета обещали прийти человек пять во главе с Семенюком, оба Гришкины дружбаны с женами, Филя и Митяй. Обещал быть крёстный Гришки - Афанасий Пряхин с женой. Дед Ерофей со своей Матреной Савельевной, да давние Гришкины подруги, Марьяна, разбитная Натаха и Нинка Веселова – зазноба Семенюка.
Откуда-то из-за перевала приехала Полькина крестная. Полька никогда не слышала о ней, и не знала до сих пор о её существовании. Но однажды, уже после смерти Щепницы, крестная неожиданно появилась в Полькиной хатёнке. Она представилась:
-Принимай, Поля, я – твоя крёстная!
Она долго расспрашивала про Щепницу, как умирала, что говорила, и цепко обшаривала глазами комнату, как-будто искала что-то. Полька была рада любой родне, поэтому крёстную позвала на свадьбу, как единственного родного человека: «Вот и славно, что крестная объявилась,- думала она,- будет, кому меня жениху передать».
Посаженная мать приехала не с пустыми руками: две большие сумки оттягивали плечи своей тяжестью. Были здесь: колбасы, грибочки, копченая грудинка, всякой снеди навезла щедрая крёстная. Но самый дорогой подарок – это белый репсовый полушалок с кистями из белого шелка:
-Теперь, Полюшка, ты будешь настоящей невестой,- крестная, как фокусник, достала из своей бездонной сумки бережно завернутый в платок новенький восковой венок. Ни одна восковая тычинка не была измята, ни один листочек не погнут,- на-ка, держи, доченька,- пропела она, довольная произведённым впечатлением,- пусть не думают, что раз сирота, то и обогреть некому. Ты ещё будешь, как королевна, у меня. 
Крёстная  осторожно спросила Польку:
-А что же, баба тебе ничего не оставила? -  та, занятая обновками, небрежно ответила:
-А что у неё было? Барахла узелок, да старый котелок.
-И где же ты её барахло хранишь? Память ведь, как не говори!- затаив дыхание, продолжала выпытывать крёстная.
-Да в сарае, в старом сундуке, вместе со старьем всяким лежит. Так баба велела.  Да зачем вам оно?
-Мне-то не за чем, я думала, может на свадьбу тебе, что сгодилось бы. Ну, если говоришь, что там рухлядь, то пусть лежит себе, где лежит.
   Крестная любовно оглядела принаряженную Польку:
-Ну, куколка! Ни дать, ни взять – куколка! - Полька, видя её непритворное восхищение, и сама поверила в свою неотразимость.

    Часов в десять утра за невестой пожаловал жених. В сельсоветовских дрожках сидели: сам Гришка, причёсанный и приодетый: малиновая рубаха на выпуск,  черные чесучовые брюки, заправленные, в начищенные до блеска, хромовые сапоги. Если бы кто-то присмотрелся внимательно, то без труда бы заметил, что все эти вещи принадлежали разным хозяевам, и встретились друг с другом, случайно, на Гришкиной свадьбе. Малиновая рубаха была маловата, брюки висели кулем, а сапоги были позаимствованы у Нечипоренко. Чтобы выделить жениха среди прочих, Натаха прицепила ему на картуз алый самодельный цветок. Гришка вначале возражал против цветка, а потом махнул рукой: «Цепляйте, что хотите!»
     Подъехав к Полькиной хатёнке, Нечипоренко осадил лошадь, в гриву которой также вплели ленты из разноцветной бумаги. Вперед пустили деда Ерофея, который долго и нудно плел про голубицу и сокола, пока Гришка, которому надоело это слушать, скомандовал:
-Хватит, дед, антимонию разводить! Всё это бабке своей расскажешь!- и, обращаясь, к зардевшейся, нарядной Польке, сказал: «Пора, кралечка, ты моя, едем».
Он бережно взял Польку под локоть, и повел к телеге:
"Ну, вот и все,- подумала Полька,- прощай, моя старая хатка, прежняя беззаботная жизнь",- из глазок Польки скатилось по щеке несколько слезинок.
-Ты чего?- обеспокоенно спросил Гришка.
-Ничего, ничего, - затараторила крестная, - невестам положено плакать, покидая родной дом.
-Ну, коли положено, пускай поплачет! - Гришка, уже в который раз за сегодняшнее утро, согласился с чужим мнением.

     Ради такого важного события, Семенюк сменил  привычную военную гимнастерку на городской костюм, в котором чувствовал себя немного  скованно.   Новая обязанность регистрировать молодоженов - была  непривычной для него.
Когда вошел Гришка под ручку с принаряженной Полькой, Семенюк не сразу нашел нужные для такого случая слова. Он бесцельно перекладывал бумагу с места на место, брал в руки ручку, и обратно возвращал её на стол. Глянул на Польку, быстро опустил глаза: «Это и моей Настёнке было бы столько же, сколько вот этому воробышку, стоящему рядом с Гришкой. Эх, судьба окаянная, всю жизнь в один момент перечеркнула!»
За одну секунду перед Семенюком промелькнула картина  той, прошедшей жизни. Его семейное счастье, когда-то оборвалось в один миг. Летом они с женой и дочерью отдыхали у родителей Маши на Волге. Они любили заплывать на лодке на середину красавицы реки, и любоваться волжскими пейзажами. Это были самые счастливые минуты их жизни. Любовь в гармонии с природой, давала те редкие минуты умиротворения, безмятежности, ради которых стоило жить на этом свете.
   В тот день они не смогли оставить пятилетнюю Настю с дедушкой и бабушкой. Старики ушли на юбилей к приятелю, пришлось взять Настенку с собой. Ничего не предвещало несчастья. Река была спокойная,  в отдалении небольшой пароходик дымил трубой, да кричали чайки, деля добычу. Возвращаться не хотелось: «Пока пароходик приблизится, успею отплыть,- беспечно подумал Семенюк, оглядываясь, на приближающийся пароход. Какая беспечность! Он заторопился развернуть лодку в направлении берега, и, резко вывернув весло, выдернул его из уключины. Весло отлетело и шлепнулось на воду в метрах трех-четырех от лодки. Семенюк тщетно старался с помощью одного весла справиться с течением реки. Пароходик гнал волну, гудел, просил уступить ему дорогу:
-Я сейчас, Маша, подниму весло, сиди смирно, родная, не бойся, я мигом! - Прокричал он жене, прыгая за борт лодки. Встречная волна мешала плыть, весло, которое казалось вот оно, рукой подать, уплывало всё дальше и дальше. Шлепанье винта о воду становилось слышнее, на палубе пароходика забегали люди, жестикулируя руками. Они что-то кричали, но звук голосов тонул в шуме винта, было видно, как  открывались и вновь закрывались их, беззвучно кричащие рты:
-Прыгай, Маша, бери ребенка и прыгай, плыви подальше от лодки! Давай, родная моя, хорошая моя, любимая! Не бойся! - но Маша сидела, словно оцепенев, прижав к себе ребёнка. Она завороженно смотрела на приближающееся судно. Все произошло в доли секунды. Пароход, успевший сбавить ход, прошел почти вплотную с лодкой. Степан закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, овальное днище лодки, и остановившийся пароход. Силы оставили его. Судорога свела ногу, он начал тонуть. С судна кинули спасательный круг, прыгнули два матроса. Они тормошили Семенюка, спрашивая, сколько человек было с ним в лодке:
-Жена и дочка - едва слышно прошептал он. Слезы слепили глаза, не давая разглядеть гладь реки. Матросы ныряли, и всякий раз, возвращаясь с пустыми руками:
-Наверное, течение унесло. Надо ловить  подалее, у разлива. Может быть на мель где, вынесет тела,- деловито рассуждали они.
"Тела? Это о ком они говорят" – Степан не сразу сообразил, что речь идёт о его самых родных людях – Маше и Настенке. Лодка потихоньку покачивалась на волнах, неподалеку от места катастрофы. Степана подняли на борт суденышка. Он все рвался прыгнуть за борт, и кричал:
-Маша, Маша, не уходи! Как же я один без вас?

   Семенюк очнулся от легкого похлопывания по плечу. На него смотрели непонимающие глаза Гришки:
- Ты что же, Ефимыч, разволновался эдак-то?- заметив повлажневшие глаза Семенюка, встревоженно спросил Гришка,- что так волноваться-то, свадьба, она свадьба и есть – судьба решается, жизня другая настаёт.
Кое-как, сказав напутственное слово молодым, Семенюк подал Польке свидетельство о регистрации. Повертев бумажку в руках, Полька подумала, что поп в церкви венчает лучше, праздничнее: там тебе и венцы несут, и свечи горят, и певчие поют. А тут: бу-бу-бу-бу-бу – и бумажку в зубы, всё, - муж и жена! Она посмотрела на Гришку, тот был весьма доволен, что всё так быстро скрутилось, и теперь можно сесть за стол и, наконец-то, расслабиться.
«И все же в церкви лучше»- смиряясь, подумала Полька.
Гришка пригласил всех к себе в гости. Из сельсовета шли по улице пешком: таков обычай – невесту ведут напоказ сельчанам. «Хорошо, что дом Гришки недалеко от сельсовета! А то ведь куда деваться-то от любопытных глаз? Так и сверлят тебя, так и сверлят!»- думала Полька.
   В доме Григория дым шёл коромыслом. В огороде поставили два больших казана, где Нинка и Натаха варили свадебное угощение. В одном жарилось мясо, порубленное большими кусками, в другом пропитывалась сладким мясным соком картошка. Столы поставили во дворе под зацветающей яблоней: и тень и красота одновременно. На столах уже расставили закуски и бутылки с казенной водкой. Как и обещал Семенюк, на свадьбу Гришки сельсовет выделил барана и купил ящик водки,- всё остальное доставали сами. Около плетня выставились любопытные соседки: таков обычай. На молодую невесту идут смотреть все, кто этого пожелает. В толпе женщин, празднично одетых в честь Пасхи, можно было увидеть и старую Сычиху:
«А этой-то, что здесь надобно? - неприязненно подумала бабаня, мельком оглядев стайку соседок,- от её языка только сраму не оберёшься! Скоро должны подойти молодые с этой, как её там теперь называют? Тьфу, и не запомнишь даже! Обвенчались бы, как люди, в церкви! Так нет, надо им кострычиться в сельсовете! Слово-то, какое, прости Господи! Не выговоришь даже!"
Баба Анна забыла уже, что обещала внуку не ударить  пальцем о палец на его свадьбе. Она по-хозяйски распоряжалась молодухами, помогавшими готовить. Покрикивала на старую Потапиху, бесцельно вертевшуюся под ногами. Бабка Потапиха была ровесницей и единственной подругой бабы Анны. Сама Анна Карповна больше ценила в своей подруге её сговорчивый нрав, нежели испытывала к ней дружескую привязанность. Они, даже внешне, были полной противоположностью друг другу. Бабаня – высокая, жилистая, темнокожая, а Потапиха – беленькая, румяная, эдакая шанежка, только сморщенная и беззубая. Видя, как баба Анна старается накинуть на икону полотенце, Потапиха не утерпела и, подскочив к подруге, что-то быстро зашептала ей на ухо, шамкая беззубым ртом. Бабаня её выслушала, отерла тыльной стороной ладони капельки слюны со щеки и с досадой, оттолкнув Потапиху рукой, воскликнула:
-Да не встревай ты! Не встревай, Христа ради! Куда тебя не просят! Без тебя нигде вода не посвятится! Я что же, первый день на свете живу? Не знаю, с какого бока к кому подойти?
Потапиха, обидевшись на такое обхождение, направилась к калитке, всем своим видом давая понять, что обходиться так с ней она не позволит даже самой лучшей подруге. Но у самой калитки, видя, что её никто не останавливает, не уговаривает вернуться, передумала: «И что же это я, себя буду лишать такого угощения ради этой чокнутой? Не дождется!» - и она  решительно повернула от калитки назад во двор.
В это время, кто-то из дежуривших ребятишек, закричал:
- Ведут! Вон, Польку ведут!
Все пришло в движение. Бабаня с иконой в руках встала перед входом в дом. Рядом с ней с хлебом и солью на расшитом рушнике, встал Гришкин крестный – Афанасий Егорович Пряхин. Перед ними простелили полушубок, на который по обычаю, должны встать молодые для благословения.
Когда показались молодые в сопровождении гостей и любопытных, из толпы раздался зычный голос Сычихи:
-Люди! Гляньте! А на невесте-то краденая пара! Провалиться мне на этом месте, если это не Нюркины кофта и юбка!
На Сычиху зашикали, а Филя-Баклан попытался оттеснить строптивую бабу от плетня. Но она всё кричала и кричала своё:
-Мироеды! Грабители! Вот она какая, их справедливость! Чужими юбками свои жопы прикрывают!
Бабы пробовали сомневаться в этом, мол, как сравнить пышнотелую Нюрку и мышеподобную Польку? Размеры-то разные!
Но Сычиха, устало махнув рукой, ответила:
- Кто же из большого малое не сделает? Соображайте!
Бабы сообразили, и потихоньку,  судача о том, что не будет доли у такой пары, разошлись по домам, не дожидаясь положенной чарки. Крик Сычихи, полосонул Польку по живому, но она, быстро взяв себя в руки, как ни в чём ни бывало, шагнула через порог навстречу своей новой, ещё неизвестной жизни.
Благословив молодых, баба Анна, улучив минуту, спросила Польку:
-Что это там Сычиха орала? Какая пара краденная?
На что Полька, не моргнув глазом, ответила:
-Нюрка продала мне свою пару, а Сычихе, видно, не сказала. Вот она теперь и придирается: украла, мол, одежину у Нюрки. Пущай сами меж собой разбираются, что мне до них?
А Гришке недовольно высказала:
-Мог бы  предупредить меня, что одежка краденная! А то видишь, как всё оборачивается!
-Ладно, Поля кто её слухает, эту полоумную? Не порть себе и мне веселию! Когда ещё доведется вот так погулять?
   Молодых и гостей пригласили к праздничным столам. Крестная Польки, когда гости уже заняли отведенные им места, стала доставать из своих сумок и расставлять на столах, привезённые ею угощения. Каждое из них гости встречали одобрительным гулом. Крестная расцветала на глазах, весь её облик, как бы говорил: «А что, и мы не лыком шиты! Кое-что да значим!»
Бабане сразу не пришлась по вкусу эта самозванка со своим показушеством, но она, скрепя себя, молчала. По правую руку от жениха посадили Семенюка, как самого почтенного гостя. Рядом с Полькой села её крестная, все остальные расселись так, как кто пожелал. Митяй и Филя, Гришкины дружбаны смирно сидели под присмотром своих жён. Нинка и Натаха подавали на столы, снуя вокруг гостей с тарелками. Проходя мимо Гришки, Натаха, как бы невзначай, старалась задеть его бедром, или ненадолго прижаться к нему грудью. Полька видела её фокусы, но терпела, понимая, что скандалом дело не решишь, а всё это со временем обсыплется, как труха никчёмная.
Первый тост произнес Семенюк, и подарил Гришке свой серебряный портсигар. Все гости по очереди вставали и одаривали молодых выпивя положенную чарку. Выпив, вдруг, изумленно таращили глаза и уверяли, что питье горько, и надо бы его подсластить.
Гришка вспомнил бабанины слова: «Нацелуешься еще!» - когда в двадцатый раз поцеловал свою суженую. Гости заметно захмелели. Послышался женский смех, шутки. Всё приглядывались друг к другу, свадьба начинала входить в свой самый приятный период, когда официальная часть уже позади, а впереди ещё уйма времени, чтобы есть, пить и веселиться. Столы получились богатыми, когда закончилась казённая водка, на смену ей, в тех же бутылках появился разведённый спирт,  который Польке, по знакомству, привезла её подельница. Гости, казалось, не заметили подмены: спирт, так спирт – дают надо пить. Когда гости насытились, кто-то попробовал затянуть песню,  о вечном бродяге с Сахалина. Еще не совсем осовевший, дед Ерофей принес свою виды видавшую трехрядку. Непослушными пальцами начал  играть какой-то мотив, но дело заканчивалось на вступлении в мелодию, а дальше у деда не выходило. Гости разочарованно отворачивались от горе-музыканта:
-Дай-ка, мне, дедушка, твою музыку,- вдруг сказала Полькина крёстная.- Попробую, может у меня что выйдет?- и протянула руки к гармошке.
-Ни-ни, и не тяни свои руки, не дам! Музыка – это не бабье дело, она мужской руки требует!
Гости зашумели на Ерофея, сам, мол, не можешь, так дай, пусть человек попробует:
-Какой же она человек?!- брызгая слюной, горячился Ерофей,- она же баба! Вот испортит гармонию, тогда что?
Но, возражение деда потонуло в одобрительном гуле голосов. Из-под толстеньких, как колбаски, пальцев крестной, вдруг полилась задушевная мелодия. «Коробочку» сменила «Полька», «Барыню», «Цыганочка». Вскоре вся компания задушевно пела, плясала, веселилась. Но, какая свадьба без происшествий?
Дед Ерофей, воспылав чувствами к Натахе, норовил ущипнуть её за локоток. Натаха хохотала, отбиваясь от старика. Савельевна, видя такое вероломство деда, вцепилась ему в бок своей костлявой пятерней, стараясь оттянуть его от лакомого кусочка, каким была для того Натаха:
-Сдурела, старая!- отпихивал бабку дед,- всю жизнь, как колода, на ногах! Гулять буду! Пусти! Плащаница старая! Но Савельевну угрозами было не взять, уже через полчаса дед, спотыкаясь и охая, трусил вслед за нею домой. Уложив супруга проспаться, Савельевна вернулась на свадьбу. Подойдя к калитке, она на минутку замешкалась: ей показалось, что за сарайчиками кто-то мелькнул: «Может, кто «до ветру» пошёл? - предположила Савельевна. Её внимание тут же было занято  другим: в два голоса, удивительно ладно и душевно, пели баба Анна и Потаповна. Старая распря была забыта, и они, обнявшись, старательно выводили: «Летят утки,- начинала баба Анна,- и два гуся,- подхватывала приятным низким голосом Потаповна,- кого люблю – не дождуся»- на одном дыхании выводили певуньи. Когда песня кончилась, все сидели погрустневшие, каждый думал о своём. Чтобы разрядить обстановку, крестная, оставив дедову гармонь, нараспев произнесла:
- Что-то в горле дребенчит, надо горло промочить - промочить!
Все заулыбались и дружно потянулись к своим чаркам. Тут жена Фильки Баклана, Клавдия, обнаружила, что муженек куда-то исчез:
-Гриша,- крикнула она через стол жениху,- ты Фильку случайно не видел?
-Так, ить, за сараями кто-то шарашится.  Может, Филька и есть? - подала голос Савельевна.
Клавдия быстренько вскочила, и уже через минуту из-за сарая донёсся её пронзительный визг:
-Ишь ты, гад, полосатый, что удумал! Что же ты, паразит, вытворяешь! Стыда у тебя нет, чёрт ты, ненасытный!
 Из-за сарая вывернулся Филька, на ходу застегивая брюки. Женская фигурка, показавшаяся на минутой позже, кинулась вон со  двора.  Все, узнав в беглянке Марьяну, ахнули: «Кто бы мог подумать!»
-Эй, Филя, иди сюда, - кричали, гогоча мужики, - иди, мы в обиду дружбана не дадим!
-Иду я, а они развалились прямо на земле и милуются, - вне себя от ярости, кричала Клавдия, брызгая слюной, – как скоты, какие, без стыда и совести!
У-у, рожа, твоя, бесстыжая! – кинулась она к подошедшему Филе, бессильно размахивая кулаками перед его пьяной физиономией.  – Так бы и порешила, гада ползучего! Все люди, как люди, а этот…
Она, не найдя подходящего слова, ткнула мужа в загорбок.
-Но-но! Ты, легче у меня, легче! Не дал Бог жабе хвоста, а то бы она всю траву перетолочила! Наливай, браток, - обратился Филя к Митяю. Митька с готовностью кинулся исполнять его просьбу.
Марьяна так и не вернулась: было стыдно перед гостями, и с Клавдией не хотелось встречаться. У давних соперниц были свои, особые счёты.

                Глава 2.
 
    Полька заметила, что Семенюк скучает и почти ничего не пьет. Она решила исправить положение и подсела к Гришкиному начальнику:
-И что же вы, Степан Ефимович, такой безрадостный? Свадьба ведь! Угощаем плохо, забыли про вас с этой неприятностью? Не обращайте внимания: это у Фили с женой часто происходит. 
В голосе Польки, послышались  участливые нотки. Не было намека на кокетливость,  она, каким-то внутренним чутьем, поняла состояние Семенюка. Поняла, что этому одинокому человеку нужны сейчас не бабья навязчивость и слезливость, а простое человеческое участие:
-Я – невеста, не пью, а вы почему? Я вот что собираюсь вам сказать, Степан Ефимович: спасибо вам за моего Гришу! Вы для него, всё одно, что брат родной! Любит он вас, уважает! Он ведь такой суматошный мой Гриша: все драки его, и все попойки. А как с вами стал рядом находиться: совсем другим стал! Спасибо, Степан Ефимович!  За ваше здоровье! Всех вам благ! 
Налив в граненый стакан спирта, Полька поднесла его Семенюку.
Семенюк хотел было возразить, сказать, что он давно уже не пьёт, что такое количество спиртного, для него смерти подобно. Но, как отказать женщине, да к тому же, невесте?  Полька так напомнила ему погибшую дочку, Настёнку: такая же хрупкая и беззащитная!  Он, приняв из рук Польки стакан, отпил больше половины: жар тот час перехватил горло, Семенюк закашлялся. Он сумел заметить, что Полька только омочила губы и отставила свою рюмку:
- Нет, нет, Степан Ефимович, - запротестовала Полька, - так не по-нашенски! Так дело не пойдет: за такой тост – пьют до дна! Не оставляйте в нашем доме зла! Выпейте, всё до донышка! 
Она насильно заставила Семенюка взять недопитый стакан и услужливо поднесла закуску. Председатель поморщился, но послушно выпил.  Вскоре он уже пожалел, что дал уговорить себя, но было уже поздно.  Фигуры людей стали двигаться медленно, становились размытыми и, все вокруг зашаталось, теряя равновесие. Ноги отяжелели, и голова  стала неимоверно тяжелой и клонилась к столу. Семенюк уронил голову на стол, едва не угодив в тарелку с холодцом. Верная Нинка Веселова, видя, что начальнику нужна помощь, подскочила к нему, и, как ребенка, стала уговаривать его подняться:
-Это кто у нас, такой пьяненький? Такой тяжёленький? Кому пора идти баиньки? Сейчас, сейчас, пойдем домой, да и в постельку!
-Не-е-надо, Нина Пантелеевна! Мне вашей помощи не требуется! – каким-то невероятным усилием, Семенюк поднялся из-за стола,  отстранив от себя Нинку. И  пошёл, шатаясь из стороны в сторону, но не в калитку, чтобы пройти по улице, а направился в сад, чтобы дойти до дома задами. Никто и не подумал его остановить: раз пошел человек, значит, так ему нужно.
-Подумаешь! – фыркнула ему вслед, обиженная Нинка. Как спать, так я нужна, а перед людьми признать, так такие мы гордые!
Натаха, подхватила жалобу подруги и добавила в адрес вероломных мужиков:
-А ну их, кобелей треклятых! Все они одним миром мазаны! Мой Гришка, вон тоже золотые горы сулил, когда спать мостился, а как до дела дошло, так краше Польки никого не нашел! Сама видишь, на кого меня променял, мышу безродную выбрал!
И подруги, обнявшись, заревели в два голоса, скорыми пьяными слезами, каким завтра и объяснения не будет.

    Полька видела, как Семенюк пошел в сад, догадалась, что домой ему идти вдоль оврага, а овраг-то до краев полон воды! А, что если…  Темнеет, вон за столами и лампу уже засветили. Она нашла Гришку в компании закадычных друзей, наклонившись, что-то шепнула ему на ухо. Гришка, послушно поднялся и пошел вслед за Полькой. Друзья недовольно загудели, но Гришка, обернувшись, успокоил их:
-Я на минуту, вон жена меня к себе требует! 
Вслед ему полетели недвусмысленные намеки.
   Гришка, быстрым шагом, направился сначала в сад,  затем на берег опасного оврага: он ясно помнил, что Полька послала его догнать и проводить Семенюка домой. Гришка пошёл за ним. В сгущающихся сумерках он заметил чью-то одинокую фигуру, и поспешил догнать её. Гришка видел, что фигура то приближается к краю оврага, почти вплотную, то удаляется на значительное расстояние: «Здорово нарезался председатель, - усмехнулся Гришка, - кто же его так улестил? Чтобы Семенюк сам так напился?!    На него это что-то непохоже. Не ровен час, ещё в овраг свалится!" – Гришка добавил шагу.

Прошло немного времени и Гришка снова появился во дворе. Но если бы кто внимательно пригляделся к жениху, то заметил бы и его бледность, и трясущиеся руки. Но, вся компания была в подпитии, а во дворе уже стемнело.  Гришка подошёл к дружкам и, схватив бутылку, налил себе полный стакан и залпом выпил, жадно, едва переведя дух. Дружбаны одобрительно загудели и налили себе тоже по полному стакану. Откуда-то появилась Полька и одними глазами спросила: «Ну?»  Гришка, неопределенно пожал плечами: «Не догнал: нет его нигде, как корова языком слизала!» 
Он отодвинул Польку и ринулся в толпу танцующих гостей, вскоре раздался его отчаянный пьяный крик:
-И-их, жя, ражяжя! Ражяжею пахнет!
Натаха по-хозяйски заметила:
-Коли про ражяжю запел, то считай, что готов!
Обернувшись к Польке, злорадно заметила:
- Принимай, суженного! Вот тебе и первая  брачная ночь! Так будет часто: уж кто-кто, а я-то Гришку, как облупленного знаю!
Полька, сделала вид, что не расслышала едкого комментария Натахи, сейчас её мысли были заняты другим обстоятельством. Тем более, что ответ на свой вопрос из путаной фразы Гришки она так и не получила.  Расспрашивать его о подробностях прилюдно не стала, решила: проспится, сам обо всем расскажет! Она была рада, что отсутствие Гришки было недолгим, а это значит, никем не замеченным.
     Гришка, мутным взглядом обвел компанию, среди которой только что отплясывал. Вдруг, он взмахнул руками, словно грозя кому-то и, не удержав равновесия, рухнул, как подрубленный, на руки Фили и Митяя, которые, к счастью, оказались рядом. Митяй крякнул от неожиданности, но пьяного дружка удержал:
- Здоровый, чертяка! Филя, подсоби! - он поискал глазами Польку, и, увидев, крикнул ей, хозяйка, куда мужика-то волочь?
- В комнату давайте, он, давеча, там прилаживался соснуть, да я не позволила,  - зачастила Полька, - сначала людей нужно проводить, а потом уже спать устраиваться!
Полька указывала мужикам дорогу, не переставая причитать:
- Ой, сердешный мой, должно с радости так набрался!
- Хомут обмывает! – ржали дружки, - к неволе ведь, помаленьку привыкают! Отшебуршил дружбан! Любо было над нами ржать, пускай теперь над собой посмеётся! А ты, Полька, не грусти: коли в брачную ночь одна осталась, только позови, каждый из нас тебе послужить готов!
- Все бы вам охальничать, жеребцы стоялые! – смущаясь, ответила Полька, - вы лучше дружка раздеть помогите.  Ненароком порвет чужую одежду, чем рассчитываться за неё будем?
Мужики с шутками, быстро сдернули с Гришки свадебный наряд, оставив его в одном исподнем белье. Полька укрыла мужа покрывалом и вслед за мужиками вышла из комнаты. Уже в дверях она услышала голос бабани, обращенный к гостям:
-Ну, гости дорогие, не надоели ли вам хозяева? Погуляли, пошумели, пора и честь знать. Завтра утром молодайка вас похмелит. А сейчас идите по домам: стемнело уж, скоро вообще ничего не видно будет. Выпивши, можно и покалечиться, в темноте-то! Нам со снохой еще и прибрать со столов надо. Натаха с Нинкой останутся да и подсобят нам.
-А может в хату перебраться? Стол мы мигом перенесем! – запротестовали мужики.  Только ведь веселие началось!
-Какая вам веселия, - повысила голос бабаня, - говорю же вам стемнело уже! Вон и хозяин замертво свалился. А в хате у нас тесно: две бабы не разминутся, а не то, что такой табун!
Завтра, завтра – милости просим!
   Мужики, недовольно ворча, один за другим потянулись со двора: их голоса ещё долго звучали в тёплом весеннем воздухе, а затем стихли. Нинка с Натахой помогли собрать со столов оставшуюся пищу: завтра разогреется и будет весьма кстати. Полька аккуратно сливала спиртное, она брала и недопитые стопки: "Не отравятся, в одной бутылке – все перемешается и гожее будет, не выливать же добро!"
Грязную посуду ставили в кухне: молодая завтра ни свет, ни заря всё вымыть должна и новые столы собрать.
"Началось, - с грустью подумала Полька, - оглянуться не успеешь, как дети пойдут. Вот, выходит, что в девках только и пожила вольно". 
Выражение "в девках", заставило Польку усмехнуться:"Пока ещё девка, может до дому податься? Пропади оно всё пропадом. И это замужество тоже! - она усмехнулась, вспомнив Филькино определение – «хомут». - Это она хомут? Это мужик, тот воз, который всю жизнь,  баба в гору тянет изо всех сил! Похоже, что это бабы - безотказные лошади!" 
Полькин монолог был прерван, появившейся крестной, которая где-то немного соснула, чтобы прийти в надлежащий вид. Полька совсем о ней забыла: ночевать крестной она наметила в своей избушке. На дворе темно, кто проводит её? Крестная, словно угадав причину  Полькиного беспокойства, заговорила о ночлеге сама:
- Ты, доченька, за меня не беспокойся. Я в твоей хатке заночую, как дойти – помню, где ключ – знаю. Вот, выходит,  тебе одной морокой меньше.  Завтра раненько – я в дорогу. Дом у меня остался без хозяина, а время сейчас сама знаешь, какое! Сегодня день у тебя такой суматошный был, забот полон рот. Ничего, моя голубка, завтра всё образуется.  Я с тобой прощаюсь, меня не ищи – я на одном месте долго не сижу – всё больше в разъездах. Соскучусь: сама тебя навещу!
И крестная, поцеловав Польку в щеку, растворилась в темноте. Полька облегченно вздохнула: хорошо, что ещё одна забота с плеч! Полька, расставшись с крестной, первый раз за все время задала себе вопрос: "Кто она такая, эта крестная? Так вроде бы она ласковая, добрая, подарками одарила, на свадьбе вместо матери сидела. А такое чувство, что она, какая-то ненастоящая, что ли! Появилась ниоткуда и ушла в никуда. Что ей от меня нужно было?"
 Размышления Польки прервал насмешливый голос бабани:
-Ты корову доить сегодня думаешь?
-Сейчас, только переоденусь. Где у вас подойник? Вы коровке хлебушка берёте?
Голос бабани смягчился. Она кивком головы указала на скамейку, где стоял подойник:
-Хлеб не забудь солью посыпать.
Переодеваясь в старенькое платье, Полька слышала, как заходится в богатырском храпе Гришка. И опять обида, холодной рукой сдавила горло, слезы подступили к глазам. Она постаралась справиться с этой слабостью, только глубокий, прерывистый вздох вырвался из её груди. Вновь промелькнула тревожная мысль: «Что там у них с Семенюком вышло? Ничего толком не объяснил, или не захотел? Проспится – сам расскажет, что об этом гадать, не зная сути!»
Взяв подойник, кусок хлеба, посыпанный солью, Полька вышла во двор. Еще днём она заметила бабанин халат, висевший на гвоздике. Она быстро облачилась в него, сноровисто закатала длинные рукава: корова, почует дух хозяйки и отдаст молоко. Недаром она всё детство провела рядом с коровами, многие секреты для неё были открыты. Когда Полька, вернувшись, поставила на лавку ведро с молоком, бабаня ревниво заглянула в подойник, ведро было даже полнее обычного. Про себя бабаня отметила, что капризная Майка признала в Польке хозяйку и допустила к себе,  и молока прибавила: «Конечно, - рассудила бабаня, руки-то не чета моим: молодые и проворные!»
-Давай-ка, невестушка, с посудой нынче управимся: завтра ведь, как рано ни встань – все одно  со всеми делами не управиться. Завтра, эти ненасытные ни свет, ни заря явятся. Похмелиться им невтерпеж будет!   
Бабаня, кряхтя, вышла во двор, появилась она с ведерком полным сухого кизяка:
- Вот, возьми, затопим печку, нагреем воды, да и сами согреемся. Не знаю, как ты, а меня до самых косточек, прохлада пронимает! Твой муженек, сегодня, тебя не нагреет. Ты потерпи: для мужиков женитьба, это все одно, что в крепостные попасть…
- А для баб? – тихо спросила Полька.
- Для баб? – бабаня усмехнулась, - для баб и того хуже! Поживешь – сама узнаешь!
Коли меж вами уже все было, так чего же серчать? Выпил мужик лишку.
- Ничего меж нами не было! Не люблю я так-то: не по-людски! – как могла спокойнее ответила Полька.
-Вон, как! – только и смогла проговорить бабаня,  – впервые в её голосе промелькнула нотка уважения к Польке, - когда так, то молодец! Люблю, когда девки себя до свадьбы соблюсти могут. Ты, видать, с характером, коли моему варнаку не поддалась!
   Ничего так не сближает, как общее дело, хотя посуду мыли, молча, но былой отчужденности уже не чувствовалось.
    
                Глава 3.

Полька, вошла в спальню, совсем измотанная. Сейчас не до утех: приклонить бы голову куда-нибудь, да соснуть, хотя бы часа три-четыре! Но, куда же ей прилечь? Полька огляделась, при слабом свете лампы она различила кровать, на которой, развалясь, храпел Гришка. У окна небольшой круглый столик, на него была свалена вся одежда мужа. Столик был изящный, покрытый лаком:
«Городской стол-то!» - про себя отметила Полька.
Напротив кровати, у стены, стоял большой сундук, выпуклая крышка была сплошь оббита полосами жести: для крепости.  Рядом с сундуком приметила она небольшую лавку: но лавка была очень узкой, на ней даже Польке, не уместиться.  Из всего увиденного более подходящим  для сна был только сундук. Она сдернула с Гришки покрывало и постелила на сундуке для себя.  Полька поворочалась, приноравливаясь к непривычному ложу, и уже через полчаса спала крепким сном.
   Под утро ей приснился странный сон. Видит она себя маленькой лет пяти-шести, снова они с матерью находятся у Зюнина, в коровнике. Матери не видно, но Полька знает, что она где-то поблизости. Полька сидит в коровьих яслях, в руках у неё самодельная кукла, которую сшила для неё мать. Вдруг над самой её головой послышалось громкое сопение. Полька подняла глаза и увидела  перед собой большого быка, мышастого цвета. Бык стоял над яслями, нагнув голову, и смотрел на Польку. Она от страха не могла крикнуть, чтобы позвать на помощь мать, из её горла вылетали какие-то свистящие звуки. Большие рога нависли над ней, Полька, крепко зажмурив глаза, приготовилась к худшему. А бык, тем временем, раскорячив ноги, стал мочиться. Брызги мочи, едкий запах душной волной захлестнули Польку. Она, приоткрыв глаза, увидела, как огромная лужа, быстро растекалась, приближаясь к ней. Проснулась Полька внезапно от собственного крика. То, что она увидела, заставило её содрогнуться от отвращения. Прямо перед ней, раскачиваясь и мыча, стоял Гришка и мочился прямо на сундук. Все это он проделывал, не открывая глаз.
Облегчившись, он добрел до кровати и ухнул досыпать. Сквозь окно скупо сочился рассвет, весной светает быстро. Полька сидела на сундуке, уткнув голову в колени: от запаха мочи её мутило. Хотелось выть: «А ну, как всю жизнь вот так придётся? Долгим тогда мне бабий век покажется! Не ошиблась ли старая знахарка, одобрив её выбор? Кстати, давно она молчит, как в рот воды набрала: за столько время  ни единого словечка! Может, обиделась на что, если на том свете разрешают обижаться! Пойду, подою корову, всё время быстрее пройдёт, что сидеть в этой вони, а там видно будет, как торжество завершить!»
    Бабаня не спала. Она сидела на печи, свесив старческие, худые ноги. Увидев Польку, удивилась:
- А тебе что не лежится в тепле? Корову доить рано. Али стряслось что?
- Стряслось, - буркнула Полька, едва сдерживая слезы. – Сходите в комнату, там сами увидите.
- Да ить, пойду, конечно, пойду! Коли не говоришь, так сама погляжу, что вас мир не берёт! 
Бабаня кряхтя, слезла с печки, обула войлочные чуни и, согнувшись, пошла в комнату молодых.
Полька вздрогнула от её гневного рыка:
-А ну, паршивец, вставай! Варнак, пьянчуга, треклятый!  Позорить меня удумал? Ты у меня эти сцаки языком лизать будешь! Ай-ай-ай!  Все половики залил, словно бык!
Полька усмехнулась, слушая, как бабка охаживает внука. Через несколько минут очумелый со сна и похмелья Гришка, пулей выскочил во двор. Увидев Польку, он, кажется, начал соображать,  где он находится и что предшествовало его бурному пробуждению. Полька ожидала, что Гришка не будет знать, куда глаза девать от стыда, кинется просить у неё прощение.  А он, приходя в себя, тревожно спросил:
- Поля, а Семенюка спасли?
 Видя, что Полька смотрит на него непонимающим взглядом, испугался. Он начал трясти её худенькие плечики и кричать:
- Ну, что молчишь? Я тебя спрашиваю: Степана Ефимовича из оврага вытащили?
-А как он туда попал? – в голосе Польки сквозило неподдельное изумление, - ты столкнул? Ты ведь об этом ничего не сказал, Гриша: жахнул стакан спирта и пошел веселиться. А потом упал спьяну, вот и всё! Не молчи, Гриша, миленький, вспоминай, как всё вышло меж вами!
- А чего мне вспоминать, я всё хорошо помню! Выскочил я за Семенюком, когда ты меня послала проводить его. Смотрю, он задами, да по над оврагом домой идёт. Гляжу, идёт по самому краю и мотает его из стороны в сторону.  Ну, думаю, не поспею, оступится! Я его окликнул: «Подожди, Степан Ефимович!» Он повернулся ко мне и не удержался, упал со всего маху в воду. Ты не поверишь, Поля, его так крутануло, как будто кинул кто, нарочно. Сама знаешь, как там глубоко и берега крутые самому не выбраться, а пьяному и подавно.  Когда я подбежал, веришь мне, все ровнехонько в том месте, где он упал, только пузырьки в одном месте идут. Побоялся я, Поля, лезть спасать его. Я тоже ведь, выпимши. А ну, как его не спасу и сам потону! Вот и побежал я мужиков звать. Бегу, а сам думаю: а если мне не поверят, что так оно случилось! Что тогда? Испугался я, Поля! Вот потому, видно, никому и не сказал…
- А ты точно помнишь, что никому не сказал о том?
- Только тебе, Поля, а так вроде бы никому.
- А мне что сказал? Толи не догнал, толи не видел, разбери-пойми тебя пьяного!
- Что делать, Поля? Ведь засудят! И разбираться никто не будет. Прощай моя вольная жизнь! А может, и того хуже: порешат меня в тюрьме-то! – заметался Гришка.
-Не засудят, - вдруг подала голос, невесть, откуда взявшаяся бабаня,- ты же ведь не убивец, нет? Вот, выходит, всё по несчастью и произошло!
Полька, обернувшись, увидела, что в дверях стоит бабаня. Она, очевидно, слышала весь их разговор. Таиться от неё теперь не имело смысла:
-Вот что, - решительно сказала Полька, - что произошло, то произошло! Пока никто не знает, где Семенюк и что с ним. А как обнаружится, так сказ один: был на свадьбе, пьяный ушёл домой.  Как, что произошло, кто же то знает? Никто и не заметил, что Гриши не было. Я его от дружков увела, я и скажу зачем, если про то меня спросят! Мало ли, какие у невесты к жениху вопросы есть. – Полька, переведя дух, продолжала давать указания, - пьяные все были, кто запомнил, отлучался ты и куда, может по нужде в  сад ходил. А что перепил и сам свалился, это все гости подтвердят. Главное, нам держаться вместе и держать язык за зубами. 
Полька выразительно глянула на бабаню, та перехватив её взгляд, обиженно заметила:
- Свой придержи! А за мой язык – не боись! Как ты в наш дом пришла, так и всё началось, то одно, то другое!
И бабаня стала демонстративно выбрасывать проссатые половики во двор: «Вот, мол, полюбуйтесь, люди добрые, чем на старости лет заниматься приходится!» 
Полька, не обращая внимания, на растерянность Гришки и на выбрыки бабани, скомандовала:
- Гриша, иди  управь корову, я сейчас доить её буду. А вы, бабаня, бросьте психовать, лучше печь растопите. Ничего не случилось, всё у нас хорошо, как всегда. Скоро гости собираться начнут, их нужно хорошо встретить! Вот и давайте, веселее, чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что мы чем-то встревожены!
   Слушая Польку, Гришка повеселел, всё, что произошло вчера, теперь показалось ему не таким страшным, главное, правильно всё представить, если будут спрашивать. Он спохватился, что стоит посреди двора в исподнем белье, и, по привычке спросил, обращаясь к бабане:
- Бабаня, дайте мне порты и рубаху, не пойду же я управляться в исподнем?
- У женки и спрашивай! Теперь она твой командир и приказчик! А бабаня ништо, её можно  ни во что не ставить! – отрезала строптивая старуха.
  Полька тяжело  вздохнула и пошла искать мужу одежду.
    Гости ждать себя не заставили. Сначала потянулись мужики: бабы, видно, управляли  хозяйство. Мужикам не терпелось опохмелиться.  Дед Ерошка просунул в калитку закопченную печную заслонку, постучал о неё толкушкой для картошки, обернутой в тряпку, а затем, ухмыляясь, показался сам. Этот обычай на Руси, ведётся испокон веков: если утром молодая проспит, то её лицо пришедшие гости мажут сажей. Вот дед Ероха и пришел исполнить этот самый ритуал, да осечка вышла. Дворик был уже чисто выметен, столы собраны, самовар, томясь жаром, испускал легкое облачко дыма. Полька, которую надеялся застать врасплох Ероха, прибранная, нарядная, улыбаясь, приглашала дорогих гостей во двор:
-Здравствуйте, хозяева! Али не ложились отдыхать со вчерашнего?
-Ради вас, ради вас старались! – рассыпалась в любезности Полька.
Бабаня нахохлившаяся, как ворона под дождем, не разжимала плотно сомкнутых губ:
«Ишь, ты! – думала она о Польке, - голодранка, безродная! Вот и отодвинула, - хозяйка!»
    Дед Ероха, видя, что баба Анна не в духе, задевать её побоялся: знал, наверняка, что в такую минуту под руку Анне Карповне лучше не попадаться. Польку, в глубине души жалел: нрав у бабы Анны крутой – не у всякого мужика такой сыщется!
Гости продолжали подходить. Последними пришли Митяй с женой и крёстный Гришки Пряхин Афанасий. Пряхин сначала пропустил в калитку свою жену Ксению, а затем степенно вошел сам. С первого взгляда было ясно, что он очень дорожит своей женой, на первый взгляд, ничем, в общем-то, неприметной. Да и она не спускает с мужа своего преданного взгляда. Гришка, разогревавший в котле остатки вчерашнего мяса, поймал себя на мысли, что, видя такую преданность завидует крестному: "Вот бы мне так с Фросей! - язык, помимо его воли, выговорил дорогое имя вслух. Имя той, что занозой засело где-то под сердцем и нет-нет, да и напоминало о себе в самые неподходящие моменты. - Теперь к Фросе все дорожки заказаны: теперь у меня собственная краля, разлюбезная Пелагея Кузьминична!»
    Гришка, суетился, рассаживая гостей, а сам украдкой бросал взгляд на калитку, словно ждал кого-то. Хотя и знал, что тот, кого он ждет, надеясь на чудо, уже никогда не перешагнет порог его калитки. Когда все уже сидели за столами, пришел Филя Баклан, к лицу которого, словно приклеилась нагловатая ухмылка. Дружки встретили его одобрительными возгласами. Полька, видя, что Баклан заходит один, спросила:
-Филя, а Клавдия где? Неужели не придёт?
-У Клашки глаз что-то вспух: соринка, знать, попала. Всю ночь примочки прикладывала, к утру только, едва видеть начала. Куда же мне с таким пугалом идти? Пущай дом сторожит!
Мужики, поняв намек, одобрительно засмеялись. И только старая Потапиха, до сей поры не заметная, тихо сказала, как бы сама себе:
- Избил наверно, лиходей! Своя рыла в пухе, так он свой срам на безвинной бабе вымещает!
 На минуту воцарилась тишина, все смущенно молчали, каждый по-своему принимал эти слова. Возникшую неловкость заслонило появление Ничипоренко. Вслед за ним, ни мало не смущаясь, появилась и Марьяна.
Ничипоренко, желая сгладить появление провинившейся Марьяны, громко произнес:
-А мы с Марьяной подходим и думаем: что-то тихо во дворе? Свадьба здесь или похороны?  Молчат все, насупились, не поют и не смеются!
При упоминании о похоронах, Гришка вздрогнул, а старушки часто закрестились, зашикали на Ничипоренко, мол, что мелешь, напраслину, накликаешь ещё беду-то!
-Это, что же ты, Николай Егорович, к чужой бабе на ночлег попал, заплутал, не иначе?- ядовито осведомился Филя. - Чужое дело доделать решил: мне вчерась помешали, так ты подоспел точно в срок!
- Ты,  Филька, видно с Клавкой меня спутал? – Марьяна гневно полыхнула взглядом в сторону Фили, - что тебе встревать-то? Здесь твоего интересу нет! Это ты правильно заметил, Филя, чужая я баба, ничейная! С кем мне любо – с тем и знаюсь! Человека на ссору не толкай, если я начну говорить – тошно тебе будет! Уразумел, Филюшка? –  осадила Баклана Марьяна.
-То-то я удивился, что наш Ничипоренко со свадьбы рановато ушел: думаю, плохо стало человеку, а он вона на кого глазом стрельнул! – желая снять возникшее напряжение, Гришка говорил бодро, стараясь, все сказанное, перевести в шутку. – А Степана Ефимовича, ты, часом не видел? Тяжелый он вчера домой пошёл, все ли ладно с ним? – голос Гришки чуть подрагивал, но звучал естественно.
-И, правда, что-то нет его, - поддержала мужа Полька,  в её голосе сквозила искренняя озабоченность. – Может, кто-нибудь сходил бы за ним?
-Да и Нинки с Натахой ещё нет, - заметил Пряхин, - может он с ними двумя всю ночь управлялся?
Шутка получилась неудачная, никто из гостей её не поддержал.
-Не похоже это на него, - встревожено проговорил Ничипоренко,- он чужих углов не любит. Разве что до дома дойти не мог? – Ничипоренко решительно встал с лавки, - пойду, поищу его: нагнали вы на меня страху.
-Погоди, Егорович, - остановил его Гришка, выпей стопочку, да закуси. А там, глядишь, и девчата подойдут: они должны знать, где находится Степан Ефимович. Вряд ли Нинка его одного такого пьяного домой отпустит. Да ты, присядь, присядь, чего вскочил?
Слова Гришки подействовали, Ничипоренко сел обратно за стол, застолье пошло своим чередом.
- Польша, вдруг не своим голосом крикнул дед Ероха, куда это твоя толстомясая крёстная мою гармонию подевала? Не ухайдакала, случаем?
-Нет, дедушка, - смеясь, ответила Полька, - ничегошеньки твоей гармошке не сделалось, в кухне она, на топчане лежит!
- А где же сама сваха? То-то я гляжу, никто не мельтешит перед глазами! – ехидно вставила баба Анна. – Тиканула, чай, чтобы не надорваться. Хитрющая, страсть: погуляла всласть, да в кусты шасть!
Баба Анна засмеялась своему умению говорить складно.
Польке стало обидно за крёстную: кабы не её наряды, да угощение, что на их свадьбе и было бы путного? Даже музыку и то крестная обеспечила! Да бабане перечить: все одно, что вилкой холодец есть. В рот не попадет - и намаешься попусту! 
Полька, чтобы не затевать перебранку, ответила просто и без всякого вызова:
- Домой ей далече добираться, вот, и уехала спозаранку! Просила извинять её.
Едва Полька договорила, скрипнув открылась калитка,  все дружно повернули головы на скрип.
Пришла Савельевна, жена деда Ерохи. Матрена Савельевна, видно торопилась попасть на свадьбу, что подтверждала небрежность её наряда: один край длинной темной юбки, оказался зажат поясом передника, в следствии чего обнажились застиранные женские панталоны, перед гостями предстала забавная картина.  Простой ситцевый платок, был одет маленьким концом на «улицу». От быстрой ходьбы, редкие седые волосы, выбились наружу, придавая Савельевне сходство с известным персонажем из народной сказки:
"Как проснулась, так и прибежала, не промыв глаз, эвон, кисляки за ночь в углах насохли! – неприязненно подумала о Савельевне баба Анна. - Хочь бы штаны свои срамные прикрыла. Чучундра! Как есть чучундра!"
   Усаживая Савельевну, Полька незаметно одернула ей юбку, подала чистую стопку и ложку. Она поймала недобрый взгляд, который кинула бабаня на Савельевну,  Польке захотелось услужить старухе, чтобы тем самым досадить бабане. Помимо того, Полька знала, что Савельевна ничего не забывает ни доброе, ни худое: придет время и за все отплатит. Врагов Польке хватало, зачем плодить новых?
- Спасибо, Полюшка,  - пропела Савельевна, оценив Полькину деликатность. Она удобнее уселась на лавке и спросила, обращаясь ко всем сразу, - а что этих шалашовок, ещё нету? Я смотрю, и председатель наш сельсоветовский не торопится! Ох, и пьянущий он вчера домой пошел, как грязь прямо, хоть бы добрел без проишествиев. Вот тебе и антиллигент, а как водку пить, мужику не уступит!
  У калитки послышались чьи-то шаги, шорох юбок и разговор, перемежаемый легким смешком. Дед Ероха, приподнявшись, насторожился, как кот, почуявший мышь:
- Охолонь, - больно щипнула его Савельевна, - а не то скоренько домой провожу! Там Дружок скучает без тебя, поди? 
Дружком звали их собаку, которая была такая же старая, как и ее хозяин:
-А я чего?  Просто слухаю, ктой-то там идет! – оправдывался дед, опускаясь на лавку.
Первой в калитку вошла Натаха, бабенка ладная, сдобная, в самом расцвете бабьих сил и возможностей. Большие, васильковые глаза смотрели открыто, излучая приветливость. Светлая коса была скручена на затылке узлом и оттягивала голову Натахи назад, тем самым придавая её хозяйке несколько высокомерный вид. Высокий рост, скрадывал полноту:
«Ну, чисто королева! – подумала баба Анна, - была бы степеннее, так чего и желать-то для Гришки? Он и валандался с Натахой долго, а выбрал себе эту мышу неприметную!»
Следом за Натахой в проеме калитки показалось конопатое лицо Нинки Веселовой. Она была полной противоположностью своей подруги. Пухленькая, на коротких ножках, конопатая. У Нинки все было золотисто-рыжего цвета: волос, брови и кожа. Даже глаза у Нинки были цвета осеннего меда! Нинка была старше Натахи, незамужняя: по деревенским меркам – уже вековуха. Баба безвредная и добрая:
- Нина, - обратился к ней Ничипоренко, - ты была сегодня у Степана Ефимовича? Что-то не нравиться мне вся эта история с его уходом: никто его не видел и ничего не слышал. Как в воду канул человек!
-Не, не ходила, - ответила Нинка, - я думала, что он сюда придет: и поест тут,  опохмелится! Он мне вчера сказал, что не нуждается в моей помощи, а я чего ж буду навязываться? Да куда он денется? Сидит, небойсь, как сыч, в своей комнате, и карточки разглядывает!
-Какие карточки? – не понял Митяй, - он, что сам с собой в карты играет?
- Да нет, не карты, а фотографии: там его жена и дочка сняты. Он как-то их на столе забыл, вот, я и разглядела. Жена у него красивая, а дочка маленькая и худенькая такая: плотвичка в шляпке. Глаза у обоих большущие. Там на карточке и Степан Ефимович другой: веселый, улыбается. Здесь он таким ни разу не был. Счастливый он там с ними.
-А что же здесь он живет без семьи? – полюбопытствовал Афанасий Пряхин.
- Утонули они, жена с дочкой, - неохотно пояснил Ничипоренко. Давно это было, теперь его дочка невестой уже была бы, как Гришина Поля.
Лицо Нинки сделалось печальным, на глаза навернулись слезы.  Все  за столом почему-то примолкли:
-И чего это мы о нем, как о покойнике заговорили? – Ничипоренко, казалось, в чём-то укоряет сам себя. - Ефимыч – человек хороший, добрый. Как семью потерял, так на себя махнул рукой, может, и в наших краях оттого очутился. Вот и улыбаться перестал, до улыбок при таком повороте в жизни? Пойду я, домой к нему схожу: тревожно мне что-то.
- Я с тобой, Николай, - неожиданно для себя самого, сказал Гришка. – Мне ведь, Ефимыч, заместо старшего брата, - пояснил он свое решение.
- Ты, Гриша, жених сегодня,- улыбнулся ему Ничипоренко, - вот и охраняй свою невесту. Я один схожу, а если, что-то не так, дам вам знать. Нашел или… - Ничипоренко не договорил, словно боялся, в каком-то суеверном  страхе накликать не желаемое событие.
               
                Глава 4.

     Как только за Ничипоренко захлопнулась калитка, все заговорили разом: посыпались догадки  одна диковиннее другой, но во всех суждениях обходилась стороной тема смерти. Один только дед Ероха, со своей стариковской непосредственностью высказал то, что крутилось на уме у многих: « Коли задами домой пошел, значит, над оврагом. А ежели ещё и пьяный, то и искать его нужно там. Из полного оврага, даже трезвый человек без помощи не всегда выберется!»
За напоминание дружно пожелали деду Ерохе «типун» на его язык и замахали на него руками. Веселья явно не получалось.  Все стали вспоминать: сколько людей и скота погибло в этом страшном месте. Неужели ещё одной жертвой станет больше?
Полька старалась изо всех сил повернуть мысли гостей в безопасное русло, но они постоянно прорываясь, возвращали разговор к печальной теме. Ни блины, которые хозяйка успела напечь к приходу гостей, ни лапша с последней курицей, не смогли соперничать с той тревогой, которая поселилась в людских душах. В поселке запахло бедой.
Гости, поев и похмелившись, стали прощаться, благодаря хозяев за хлеб-соль. Их не удерживали: приличие было соблюдено, хозяева свою миссию выполнили, а там – вольному воля!
Баба Анна, провожая старую Потапиху до калитки, не удержалась от возможности ещё раз обвинить Польку:
-Вот видишь, подруга, где это видано, чтобы гости, на второй день свадьбы до обеда не досидели? Поубегали, белым днем! Их, бывало и за полночь не выгонишь, а тут… - баба Анна безнадежно махнула рукой, - не будет у них жизни, вот увидишь! Ежели с первого дня всё наперекос пошло,  какая она жизнь-то будет? Известно, какая -  пропащая!
    Со столов убирали все. Пищи осталось много: бабаня ворчала, что извели столько продуктов - и всё без толку! Это какую же утробу надобно, чтобы доесть всё, что осталось. На дворе теплынь, где хранить всё обилие продуктов? Полька не возражала бабане, потому что просто не слушала её ворчание: мысли Польки были совсем о другом. А думалось Польке вот о чем: дело-то ясное, что Семенюка скоро найдут. Мужики баграми овраг прошарят и найдут, или сам всплывет. Мертвый начальник уже ни на что не гож. Кого же посадят на его место? Надо Гришке подсказать, чтобы не прятался от начальства, а показал рвение в деле. Может, и дадут какую-то должность при новом начальстве? Полька надеялась, что той грамоты, какою разжился Гришка у Нечипоренко, ему вполне хватит для работы. Чего там много писать? Тут башкой кумекать надо,  это они с Гришкой смогут на пару-то! Покойный  Семенюк, что за председатель был: ни тебе скомандовать, ни потребовать. Вон, как Гришкиных дружбанов распустил, да и самого Гришку тоже: работать – так через пень-колоду, а, украсть, где что плохо лежит или подраться, тут уж они первые!
-Поля,- вывел её из задумчивости Гришкин голос,- вы тут с бабаней пока хозяйничайте,  а я сбегаю, узнаю, как там дела разворачиваются.
-А чего узнавать? Что тебе там глаза мозолить? Не дай Бог подумают, что тебе что-то известно. Сиди дома – это самое правильное. Какой же жених без особой надобности от невесты убегает на второй день свадьбы? Другого бы крючьями от койки не оторвали, а мой сам убегает,- недовольно отчитывала мужа Полька.- К тому же,- насмешливо добавила она,- долго мне в девках-то куковать?
-Сейчас только все думки об энтом самом,- ехидно вставила бабаня.
Ей хотелось, чтобы внук сейчас выпрягся, как строптивый конь, стукнул кулаком по столу, и настоял на своем. Чтобы эта мыша со страху в нору забралась и не выглядывала из неё подольше! Бабаня даже заулыбалась, представив себе, улепетывающую Польку. Но её улыбка быстро угасла, когда послышался покорный, соглашающийся голос Гришки:            
 -Как скажешь, Поля, тебе оно, конечно, видней.
 За делами незаметно подкрался вечер. Бабаня, кряхтя, влезла на теплую печь. Весной днём солнышко пригревает, а вот вечера, здесь, в Денисовке, ещё холодные. Пусть молодые управляются, решила она для себя, а с неё уже хватит толкотни. Полька хоть и не люба ей, но надо отдать ей должное, бабью работу знает хорошо, проворная, все сама видит, что нужно сделать, а это – самое главное.

    Подоив Майку, Полька отцедила молоко и разогрела кое-что на ужин. Бабаня есть отказалась, ссылаясь на усталость. Не успели они сесть за стол, как послышались чьи-то торопливые шаги. Собачонка гавкнула и замолчала, значит, не чужой идёт. Хозяева переглянулись: кого это несёт в эдакую пору, а главное, с чем? В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения войти, в кухоньку порывисто шагнул Нечипоренко:
-Ну, Григорий,- с порога обратился он к Гришке,- беда, брат! Пропал Семенюк! Всю деревню обошли, кажись, нет дома, где бы мы не спрашивали о нём. И везде одно и то же: «Не видели, не знаем!» Как в воду канул!- Нечипоренко запнулся, кажется, что-то мелькнуло в его голове.  Он, как бы для себя, повторил,- канул, канул.… Вот что, Гриша, сегодня уже поздно, а завтра собирай мужиков - и к оврагу. Возьмите багры, будем искать в овраге. Чем черт не шутит? В жизни всё случается. Ну, так я пошел.
-Садитесь, Николай Егорович, с нами вечерять. -  на украинский манер пригласила Полька, подставляя к столу ещё одну табуретку. Но Нечипоренко, поблагодарив их за приглашение, удалился, так же быстро, как и появился.
В комнате повисло тягостное молчание. Полька нарушила его первая, произнесла фразу, не обращаясь ни к кому конкретно:
-Судить за боязнь нельзя,  оно так, да как ещё на это посмотреть. С другой стороны, если бы ты не струсил, может человек и жив бы остался…
-Замолчи!- фальцетом крикнул Гришка,- кто тебя поймет окаянную, то она одному научает, то на другое намекает. Какое тебе дело до этого? Сиди и сопи в две сопелки…
-Да я, Гриша, так, к слову: разные думки одолевают. Как бы не дознался кто, люди они, знаешь, из мухи слона сделают,- миролюбиво произнесла Полька.
Наскоро поев, они, всё ещё нахохлившиеся, отправились в спальню. Полька стелила постель, Гришка рядом переминался с ноги на ногу: пол без половиков неприятно холодил ноги. Полька заговорила первой:
-Завтра, Гриша, перевезем мою постель. Она у меня, куда лучше этой. Да и так нужно забрать оттуда кое-что, а то растащат, как дознаются, что дом бесхозный стоит.
- Забыла, что завтра будет? – недовольно ответил Гришка. 
Он подошел к Польке, обнял со спины её худенькие плечики: "Не Натахины, конечно", - с тоской подумалось ему.  А вслух сказал:
- Вот, свадьба наша кончилась, теперь ты меня не  прогонишь?
- Не прогоню. – смущенно прошептала Полька, поворачиваясь к мужу лицом. Она обвила его шею руками, - ох, Гриша, и что это мы, словно чужие друг дружке?  Будто век прожили уже, вот и поругаться успели! Ласки хочется, Гришенька, любви хочется!
- Кому же её не хочется? - вопросом ответил Гришка. - Будет сейчас, Поля, и то, и другое: не миловать же мне тебя при бабане? Сейчас мы одни, так и начнем.
Польке хотелось кричать от его непонимания, трясти его за плечи до тех пор, пока до него не дойдет, что она - не корова в стойле, а он - не бык-осеменитель. Это тем нежности не надобны. Но она решила покориться и не мешать ему, чтобы не отвратить от себя в такую минуту. Полька быстро расстегнула пуговицы на кофте, сняла юбку и осталась в одной самодельной сорочке:
-Ты, Поля, всё снимай с себя, чтобы одежда не мешала, всё, как есть,- поглядывая на жену масляными глазками, приказал Гришка.
-Догола, что ли? – нерешительно произнесла Полька.
- Как есть догола, - согласно закивал головой Гришка, - не путаться же мне в твоих рубашках. В этой рубахе я и не найду тебя, - попытался сострить он.
- Коли захочешь – то найдёшь! – сухо отрезала Полька, - если у других находил, то и у меня не заблудишься!
Гришка виновато крякнул и  нырнул под одеяло, он крепко зажмурил глаза и представил себе улыбающееся лицо Фроси, роскошную грудь Натахи. Обнимая жену, он, наконец, почувствовал тот желанный толчок, который и послужил сигналом к действию. Сопя и путаясь в подоле Полькиной рубахи, он нащупал стройные, худенькие ноги Польки, и, предвкушая близкое удовольствие, уже не сдерживая себя, навалился на неё всем телом.
  Нельзя сказать, что Полька не знала, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они спят в одной кровати. Женщины, с которыми она ходила на прополку колхозных огородов, охотно делились друг с дружкой самыми сокровенными тайнами из области супружеской жизни. Их не останавливала пикантность ситуации, видя смущение Польки, посмеивались: «Слушай, Полька, да запоминай! Скоро и тебе перед каким -нибудь мужиком юбки задирать придется».  Полька краснела, но от компании не отходила, как губка впитывала все бабьи россказни.  И в её представлении об этом действе, сложилось своё представление, как о чём-то стыдном, но и приятном. Каково же было её удивление, когда сопящий Гришка бесцеремонно  вторгся в её святая святых да еще и причинил ей немалую боль! Она уперлась в его грудь локтями и попробовала сбросить его с себя. Но, Гришка, сильнее придавив её, прохрипел:
-Лежи, Поля, не выворачивайся, а то если упадёт, тогда чем  я тебя бабой сделаю?
-Не нужно, не делай! Пусти меня, больно ведь! Потом, как-нибудь сделаешь! – шипела Полька, молотя его по лицу  и плечам маленькими кулачками.
Гришка ещё поёрзал между её ног, и как-то странно дёрнувшись, наконец-то, затих. С минуту он лежал, рядом с Полькой, тяжело дыша. Полька осторожно провела пальцами в том месте, из которого только что убрался Гришка, и ощутила что-то неприятно-липкое и теплое: «Чего это он налил? – с опаской подумала Полька, - вот дуры бабы и что же в этом хорошего? Срамота одна!»
Гришка, не открывая глаз, пробормотал:
- Встань, Поля, возьми тряпицу, оботри себя и меня тоже.
-Что вытереть? – не сразу поняла Полька.
- Что-что! То, что по ляжкам бежит! – раздражаясь от её недогадливости, буркнул Гришка.
А потом, уразумев, что для жены всё это внове, уже мягче пояснил:
-Так надо, Поля, это из нас, мужиков выходит, без этого детей не бывает. Он ласково привлек к себе Польку и поцеловал в губы:
 «Наконец-то, сподобился!» - подумала Полька.
-Гришь, - осторожно касаясь Гришкиного достоинства тряпицей, осведомилась Полька, - а бабы  меж собой говорили, что вот это  приятно? А у меня только щиплет всё и болит. Как же это у всех по-другому выходит?
Гришка, приподнявшись на локте, насмешливо ответил ей:
- Глупенькая! Так у них уже все путя разъезженные, вот, всё по-другому и выходит. А я у тебя  их только прокладывал! До тебя я дел с девками не имел, не связывался. А с бабами оно куда проще. С девкой деликатность нужна.
-Ну и деликатность, -  вспоминая произошедшее соитие, усмехнулась Полька. - Навалился, как бык бешенный: ни охнуть, ни вздохнуть!
-Спи, Поля, утречком я к тебе снова наведаюсь, вот, только передохну!
-Это ты, что же, утро и вечер меня мучить будешь? – испуганно спросила Полька
- Погоди, маленько, ещё и просить о том станешь! - Гришка засмеялся, повернулся на бок лицом к стене и мгновенно уснул.

    Полька долго ворочалась: пробовала ложиться и так, и эдак, но уснуть так и не могла. Гришка стал всхрапывать. И уже в который раз за этот день Польке подумалось: «Не поторопилась ли я со своим замужеством?» Полька вздохнула, хотела лечь удобнее, но раскинувшийся Гришка занимал большую часть кровати. Полька пробовала отодвинуть его ближе к стене, но Гришка только мычал во сне и не двигался с места. Тогда Полька стала трясти его за плечо в надежде, что проснувшись, он, наконец, даст ей место на кровати. Но Гришка, не открывая глаз, пробормотал:
-Ну чего тебе? Спи, Фрося, спи, моя ясноглазая,- и захрапел с новой силой.
Полька похолодела: «Фрося? Ясноглазая? Вот это новость, так новость!»
Если бы Гриша упомянул имя Натахи, она бы нисколько не обеспокоилась: но Фрося Калгатина – эта тайная любовь половины мужиков поселка… Польке, на мгновение, стало страшно, но уже в следующую минуту она лихорадочно соображала, какие меры ей надо предпринять, чтобы обезвредить соперницу: «Ишь ты, мало ей Порфирия, так ещё и Гришку присушить успела?!»
Польке почему-то казалось, что Порфирия у неё отбила именно Фрося, ей не хотелось признаться, что Сычёв на неё, Польку, никогда даже  не смотрел.
"Ну, погоди,- посылая угрозу храпящему Гришке, думала Полька,- я с тобой рассчитаюсь за обман, ты у меня, муженек, еще повьёшься, как щегол в силках. Какой кавалер нашелся! Фрося! Ясноглазая! Меня лишний раз и не приголубит, бабаню он стесняется! А Фроську тайком любить не стыдно? У, аспид!"- и Полька изо всей силы ткнула Гришку кулаком в бок. Тот перевернулся, освобождая ей место. Полька прилегла, слезы градом посыпались из ее глаз-бусинок. Скапливаясь в глазницах, они растекались по всему лицу, попадали даже за уши. Полька слизывала соленую влагу с губ, и жалость к себе удушливой волной обволакивала всё её тело: «Завтра соберусь и уйду! Пока из моей хатки ничего не тронуто. Уйду! Живи тут со своей каргой - бабаней! Она хоть кого со свету сживет! Веди ей, Натаху, Фроську, кого хошь!»
И только тут Полька сообразила, что Фрося никогда не будет Гришкиной: не допустит Калгатин, чтобы единственная доченька голодранцу досталась. Он, глядишь, и Порфишке-то от ворот поворот даст. И, уже успокоившись, подумала, а вдруг я уже дитё от Гришки зачала? Была ведь с ним! Ну, уйду, сама без отца байбачкой росла, так ещё и своему ребенку такую же долю уготовлю. Нет, не будет этого! Плохо он знает свою женку! Я по-иному все сделаю: ничегошеньки ему не скажу, и виду не подам, что знаю его думки. Я их вытравлю из его дурной башки! Железом каленым выжгу! Он у меня забудет, как и зовут её! А не только, что иное! Но, если не трогать Гришку, так значит, нужно убрать Фроську? Убрать! Она же не вещь какая-нибудь – передвинул и забыл. Убить её что ли? - какая-то злая мысль продолжала вести Польку по дорожке, выбранной крепнущей местью. – Нет, убивать нельзя! Посадят в тюрьму, за такое-то дело. Нет, извести её нужно,- наконец, нашла Полька нужное слово. Извести! Вот, когда пригодятся ей бабкины вещи: среди них, Полька знала это наверняка, есть книжки, а в них-то всё прописано, как и что нужно говорить и делать, чтобы извести эту проклятущую! Завтра же, она сходит к себе на подворье и возьмет всё это. Сон, наконец, сморил её. Она, свернувшись клубком, уснула под боком у вероломного Гришки.

                Глава 5.

    Утро выдалось беспокойным. Управившись, Гришка пошел выполнять поручения Нечипоренко. И вскоре, вдоль оврага, заходили мужики с баграми, обшаривая овраг, начиная от Гришкиной усадьбы и далее. Вся эта процедура заняла немного времени: Семенюка обнаружили в двухстах метрах от Гришкиного дома. Мужики выволокли на осклизлый берег труп того, кто совсем ещё недавно, был самым главным человеком в Денисовке, её властью. Да и просто - живым и здоровым председателем сельсовета. Осматривая уже вздувшийся и измазанный грязью труп, мужики обнаружили на виске у Семенюка небольшую рваную ранку. Это делало версию о несчастном случае сомнительной. Значит, кто-то встретил Семенюка в нетрезвом виде, ударил его чем-то в висок, и столкнул в овраг. Мужики начали было искать предмет, которым ударили председателя, но, прибежавший Нечипоренко отогнал всех с места происшествия: чтобы не затоптали следы – или другие важные улики.
- Какие следы?- изумились мужики,- здесь уже не раз стадо прошло! - но возражать не стали и покорно отошли дальше.
Весть о гибели председателя сельсовета мгновенно облетела весь поселок: в каждом доме обсуждалась эта новость, и выдвигались версии убийства одна чудовищней другой. Так, Калгатин, Фросин отец, услыхав про это, сказал просто:
- Почему же убийство? Мало в этом овраге, по весне, скотины перетонуло? Попадет, сердешная в овраг, а выбраться - никак. А у скотины-то сил поболее, чем у человека! Да ещё такого вот – в стельку пьяного.
И на возражения сельчан, что председатель, прежде чем утонул, был раненый, он также логично объяснил:
- А про камни-то что забыли? Вот, то-то и оно! Их в овраге тьма тьмущая! Торчат, из стенок, как у черта зубы! Упал и поранился! Может быть, поэтому и выбраться не смог. А вы сразу – убийство! Кому это надо? В тюрьму кому охота?
В тюрьму не хотелось никому, и односельчане охотно приняли версию Калгатина, как основную. Теперь каждый освещал это событие с Калгатинской точки зрения. Труп Семенюка погрузили на телегу, и в сопровождении Нечипоренко, увезли в город: там, по словам Николая Егоровича, есть такой доктор, который сразу определит – убийство это или несчастный случай.

   Печальная миссия выпала Нечипоренко. Сказать, что они были с Семенюком большими друзьями, было нельзя, а вот хорошими товарищами – это да. Интеллигентный, добрый, справедливый человек – таким его знал Нечипоренко. Он до сих пор не мог понять, каким злым ветром занесло Семенюка  сюда, в Денисовку. В свое время, Семенюк неохотно объяснял это одним словом – служба.
Сам Нечипоренко был разведён, разъехались они с женой два года тому назад, осталась маленькая дочь, которая при редких появлениях отца в их доме, пугливо пряталась за материнскую юбку, и не хотела подойти к нему поближе.  Сейчас, думал Нечипоренко, если выпадает удобный случай, нужно бы ему проведать дочь. Семенюк, в свое время, услышав, что у Нечипоренко растет дочь без отца, коротко осведомился: «Иного решения не могло быть?»
И, получив отрицательный ответ, помрачнел, но больше к этому вопросу не возвращался. Как мог объяснить ему Нечипоренко, что частые отлучки по делам службы, привели к тому, что жена его, то ли от скуки, то ли ему на зло, завела себе любезного дружка, из военных. Из города в село переезжать наотрез отказалась.  Так  получилось, что по вине разных обстоятельств, они оказались с Семенюком в одинаковой ситуации. А теперь он остался совсем один. Семенюк ушёл к тем, кто были для него самыми дорогими людьми. Нечипоренко с досадой подумал, что ему придется в городе ходить по многим инстанциям, объяснять, оправдываться, а может быть, и защищаться.
Нечипоренко был видным, можно даже сказать, породистым мужчиной. Продолговатое лицо, заостренное к низу, тонкий, с красиво очерченными ноздрями нос, большие карие глаза, окаймленные пушистыми ресницами. Брови, ровные, густые. Только тонкие губы, всегда крепко сжатые, придавали его красивому, открытому лицу некую неприступность, а временами – брезгливость. Он мало улыбался: причиной всему  был и скрытный характер, и  некрасивые, передние зубы.
Но, несмотря на эти недостатки, Нечипоренко имел успех у многих женщин: "У многих,- думал с горечью он,- да не у всех. У собственной жены понимания не нашел". Жену он свою любил, той мучительной любовью, которая не доставляет радости ни тому, кто любит, и не тому, кого любят. Поэтому жена и нашла себе другого спутника жизни.
Нечипоренко усмехнулся, представив  рядом со своей миловидной женой этого, как он считал, Богом обиженного человека. Усмешка получилась горькой.

   Пока Гришка отсутствовал, Полька, предупредив бабаню, пошла, на свое старое подворье. Хатка её сиротливо глядела в лицо хозяйке маленькими оконцами, в которых золотистыми бликами, играли, отражаясь, солнечные лучи.  Защемило сердце, комок встал в горле. Полька постояла, справляясь с подступившей слабостью. Ключ был на месте, под небольшим чурбаком у сарая. Не заходя в хату, Полька прямиком отправилась в сарай. Дверь сарая запиралась на самодельную задвижку, и открыть её можно было без труда. Несмотря на нелегкую, а порой и голодную жизнь, воровства в деревне было мало: в людях ещё было живо понятие, что воровство – это тяжелый грех. С огородов иногда воровали овощи, но вся деревня знала, что это делали, так называемые чужаки, забредшие в их поселок с низов. Полька отодвинула задвижку, дверь, тихо скрипнув, сама приоткрылась навстречу хозяйке. Войдя в сарай, Полька прямиком отправилась к старому, изъеденному шашелем, бабкиному сундуку. Последний раз, Полька открывала его после смерти бабы Щепницы, когда искала мешок под картошку. Она точно помнит, что узел с бабкиными вещами лежал там, не тронутый ничьей рукой. Она нетерпеливо подняла крышку сундука, и облегченно вздохнула – узел был на месте. Полька торопливо развязала его и вздрогнула: в нем оказалась рухлядь из этого же самого сундука.  Бабкины книги и другие ритуальные вещи, которыми она пользовалась при ворожбе, бесследно исчезли: «Кто мог взять?- мысли беспорядочно завертелись в Полькиной голове,- ну, баба, миленькая, не сердись, подскажи мне, кто это сотворил?» - мысленно вопрошала она старую бабку Щепницу.
И, неожиданно, в её памяти стало всплывать и приобретать реальные очертания, улыбающееся лицо крёстной. Полька только теперь поняла, что означали эти взгляды крестной: скользкие и неуловимые, её настойчивые расспросы о бабкиных вещах. Она вспоминала, как щебетала крестная: «Доченька, куколка!  Вот, ведьма, всё выпытала, вытянула, как удой рыбку! Да ведь она и впрямь ведьма!- Полька ощутила озноб, пробежавший по телу, - ишь ты, добрая крёстная! Вот, зачем ты приходила! Потому-то и велела себя не разыскивать! Понятное дело!»
Посетовав, Полька отправилась в хату. Ей навстречу, из распахнувшейся двери, вылетела ворона, едва не угодив Польке прямо в лицо:
- Кыш, ты, нечистая! Как ты попала в хату? - изумилась Полька.
Так и не найдя подходящего объяснения, вошла в комнату. Все было на своих местах, только окно и пол рядом с ним были загажены вороньим пометом: «Крестная ночевала, это её рук дело! А может быть, ворона, которая чуть не выбила мне глаза, это и есть сама крёстная?»
Понимая беспочвенность своих предположений, Полька все же в страхе попятилась к дверям. Постояв немного в проеме дверей, и, не обнаружив ничего опасного, она опять вошла в комнату. Надо было все убрать, вымыть, чтобы и духу этого здесь не было,- неприязненно подумала она о крёстной, принимаясь за уборку. Полька с усердием терла, скоблила, мыла пол в своей хатенке. Устав, присела на свою кровать, но вспомнив, что на ней два дня тому назад спала крестная, вскочила: она осмотрела и  перетрясла всю постель. Но постель была прежней: чистой и родной. Солнышко, поднимаясь выше, ярким пятном лежало на подушке. Полька почувствовала, как она устала. Вчерашняя сумасшедшая ночь, и сегодняшние волнения, выбили её из привычной колеи. Ей вдруг захотелось лечь на  постель и забыть всё случившееся за последнее время. Она так и сделала. Не успела Полька приклонить голову на нагретую солнцем подушку, как уже спала крепким сном.
Видится ей сон, будто сидит она, здесь же, в своей комнате, за столом. Откуда ни возьмись, в комнате появляется баба Щепница. Не обращая на Польку никакого внимания, она начинает заглядывать во все углы: под кровать, как-будто что-то ищет. Польке непонятно, как Щепница прошла сквозь закрытую на крючок дверь. Она пытается спросить у бабы об этом, но не может выдавить из себя ни слова. Пробует встать, но ноги её не слушают. Щепница оборачивается и сурово смотрит на неё. Полька на мысленном уровне понимает, что бабка ищёт свой узелок, и очень ею недовольна. Польке стало ещё страшнее, ужас окончательно парализовал её волю. Не найдя своего добра, Щепница круто повернулась, и Полька увидела, что она приближается к ней с протянутыми руками: «Она же мертвая!- мелькнуло в голове у Польки,- а ну, как утащит меня к себе?»
И Полька крепко зажмурила глаза, прикрыв голову обеими ладонями. Вскоре, по шуму вокруг неё, Полька поняла: что-то изменилось в комнате. Когда она осмелилась открыть глаза, то увидела, что Щепница отбивается от вороны, которую Полька только что  выпустила из комнаты: « А эта, как  здесь очутилась? - подумала Полька о вороне,- чудеса какие-то происходят!» А ворона, тем временем, теснила Щепницу к двери, стараясь клюнуть её в глаз. Наконец, Щепница сдалась, и так же бесшумно исчезла, как и появилась. Ворона исчезла вслед за ней. По чьей-то воле, Полька мысленно перенеслась в чей-то огород, и увидела следующее: ей навстречу идет босоногая миловидная девушка с ведерком: «За картошкой»,- про себя отметила Полька. Вдруг девушка вскрикивает, и хватается за ногу: из маленькой ранки алой струйкой стекает кровь. На земле, между рядками картофеля, Полька видит, ржавые грабли, старые, без черенка. Внезапно Полька узнает в девушке Фросю. Полька рванулась к ней, и… проснулась. За окном хохотала ворона.
«Что это было?- вспоминая сон, подумала Полька,- почему все сплелось в один клубок?»
Какая-то тайная мыслишка, просачиваясь в её разум, уже начинала там свою недобрую работу. Польке так и не удалось определить время, сколько  она проспала. Судя по солнцу: часа два-три. Она  собрала кое-какие вещички в узелок, и, заперев хатку, быстро пошла к Гришкиному дому.
Бабаня встретила её выговором, но Полька всё ещё под впечатлением своего сновидения, не обратила на её упреки особого внимания.
Она быстренько забросила принесенный узелок в комнату, надела фартук и принялась готовить обед. Плита от кизяка разогрелась быстро, и чугунок, с куском солонины, вскоре закипел, распространяя вокруг себя тот неповторимый запах сырости, какой издает при варке засоленное впрок мясо. Пока уваривалось мясо, Полька быстро начистила картошки, кожура из-под ножа сходила тонкая, кружевная, и бабаня залюбовалась работой снохи: "Ишь ты, ловко-то как! Словно кружево плетет!" Появилось все, что нужно для борща. Запах от варева распространялся далеко за пределы их подворья. Дед Ерофей, проходивший неподалеку, втягивая волосатыми ноздрями аппетитный дух, пробормотал: «Эх, язви её! Знать, мастерица борщ-то варит! Знатный, видать, борщец!»
Жаль, что Полька не слышала этот немудрячий комплимент. Она сидела у обеденного стола, и машинально, уже в который раз, вытирала одну и ту же ложку. Бабаня, наблюдавшая за ней, с тревогой подумала:
«Не случилось ли чего? Какая-то сумная она пришла. Ни словечка не сказала» 
Она, дотронувшись до Полькиного плеча, участливо спросила:
-Не случилось ли чего, Поля? Что-то ты какая-то не в себе? Смотрю, молчишь, а руки-то места себе не найдут. Сказывай, что там стряслось!
Услышав участие в голосе бабани, Полька едва не начала рассказывать ей всё своё приключение, но, словно спохватившись, досадливо махнула рукой:
-Ничего не случилось, в хатенке моей кто-то побывал, да в сарае кое-что пропало, ну я и расстроилась:
-Ну, это уже как водится,- облегченно вздохнула бабаня,- коли, хозяев нет, так воры тут, как тут. И много пограбили?
-Нет, кое-что по мелочи: лопату, грабли старые без черенка,- неожиданно для себя соврала Полька,- а в хате больше переворотили. Вот и пришлось мне всё прибирать да перемывать, из-за этого и задержалась.
-Это водку, какие-то пьянчуги забулдыжные искали. А что же еще у тебя взять?- резюмировала бабаня.
 Полька была рада, что сдержалась: «Мягко стелешь,- думала она, слушая разглагольствования бабани,- да спать потом жестко будет! Разве поймёт она всё то, что мне пережить довелось? И так всё косится, думает, что я Гришку её разлюбезного присушила. А тут события, которые происходят, ещё чище присушки  будут! Совсем заест, коли про то узнает. А если тот сон сбудется? Щепница переживает за свое добро, это понятно. А причем тут Фроська, грабли? А что, если и на самом деле им в картошку грабли кинуть? Что из того дальше будет?»
За этими рассуждениями Польку и застал Гришка, вернувшийся с поисков пропавшего председателя. Расстроенный, он мыл руки, и рассказывал женщинам о случившемся. Когда он дошел в своем рассказе до места, где говорилось о ране на виске Семенюка, Полька, облегченно вздохнув, сказала:
-Вот, видишь, Гриша, зря ты себя винил, что ему не помог. Потому-то он сердешный и не выкарабкался: знать, сознания от удара лишился. Кто же знал такое?
-Ты знала. Помнишь, когда ездили картошку сажать, так ты мне всю дорогу про утопшего начальника буровила? Вот и накаркала. Как теперь ещё обойдется: Нечипоренко в город его повёз, экспертизу доктор будет делать, определять, убийство это или нет. Как всё аукнется – один Бог знает,- зло ответил Гришка.
-А ещё про мой язык говоришь, тебе самой надо на свой язычок замок повесить. Молчаливая жена – клад, а болтливая – сущий ад! Так-то, сношенька,- язвительно заметила бабаня, довольная, что Гришка не сплоховал, а дал отповедь этой мыше.
   Бабаня была из тех людей, которые считают себя вправе поучать всех вокруг себя. Зато каждое замечание в свой адрес, воспринимает, как кровную обиду. Полька, несмотря на молодость, в людях разбираться научилась: она умела приспособиться к любому человеку, а вот с бабаней что-то заедало, не получалось. Уже много позднее, она поняла, что настоящей причиной бабкиной неприязни к ней был Гришка, который был для бабани единственной важной зацепкой на этом свете: и внук, и сын, и единственный смысл жизни. Вот и не хотела старая отдавать его никому. Хотя и знала, что это неправильно по отношению к Польке, а ничего сделать с собой не могла. Ревность отравила не одну людскую жизнь, и беды наделала не в одной семье. Польке было и жаль бабаню, и в тоже время, брала обида: «За что она так со мной?»
Коли бы достало у бабы Анны ума, быть мягче с Полькой, ласковее, так не было бы рядом с ней души  более преданной и заботливой, чем Полька. Вот и захлопнулась дверка Полькиного сердца, не встретив любви и понимания, ни у мужа, ни у свекрови:
«Вот рожу ребеночка,- думала Полька,- зацелую его, замилую, пылинке не дам на него упасть!»
Полька стояла, блаженно улыбаясь, будто  уже чувствовала у своей груди теплый ласковый комочек:
-Ты чего ощерилась-то,- откуда-то издалека пробился к ней командирский голос бабани,- мужика слухать надо, да исполнять его указы, а она стоит, губы растянула, как та Шуня-дурочка.
Шуня - была местная, слабоумная женщина неопределенного возраста, вечно грязная и нечесаная, она бродила около дворов, кормилась тем, что давали, ночевала там, куда пускали. Сравнивая Польку с Шуней, бабаня хотела показать снохе её неприглядность: мол, гордиться нечем, что ты, что деревенская бродяжка – одного поля ягоды, без роду и племени.
Не обращая внимания на полоснувшую обиду, Полька ласково обратилась к Гришке, не ответив бабане ни единым словечком:
-Обедать будешь? Борщ теперь уже упрел. Садись, сейчас соберу на стол. Она умышленно не пригласила за стол свекровь и та, поняв это, демонстративно вышла во двор.
-Бабаню позови,- устало попросил Гришка,- а то ведь никому житья не даст до вечера.
Полька вышла во двор, бабаня бесцельно стояла у плетня. Заслышав за спиной шаги, стала быстро переворачивать сушившиеся половики:
-Бабаня, пойдемте обедать, мы только вас дожидаемся…
-Какая я тебе бабаня? Твоя баба вон, на погосте,- ответила баба Анна Польке.
Полька поняла, что бабаня намекает ей на Щепницу, но виду не подала.
-Как мне вас звать-величать тогда?- смиренно спросила она бабу Анну.
- Анна Карповна я,- коротко ответила та.
В комнате сидел насупившийся Гришка. Если бы он только знал, что женитьба принесет ему столько хлопот, ни за что бы, не женился: «И что делать со старой? Совсем из ума выжила! Зажигала бедную Польку»,- с тоской размышлял он.
Во время обеда все молчали: борщ был вкусным, со сметаной, с первым зеленым луком. Хлеб, который испекла баба Анна в отсутствие Польки, ещё дышал теплой душистой негой. Чтобы скрасить повисшее в комнате молчание, Полька, придав лицу веселый вид, спросила:
-Как у вас такой вкусный хлеб получается, Анна Карповна? Научите меня такой печь. А то у меня так не выходит.
-А чего же тебя Щепница не научила? Али учила, да не тому, вам, поди, и не до хлеба было!- строптиво отрезала бабаня.
Полька еще не успела ответить, как Гришка, только принявшийся хлебать борщ, стукнул ложкой об стол и крикнул через стол бабке:
-Какая вас муха укусила, бабаня? Чего вы к Польке все придираетесь? Всё не, по-вашему, да не так! Что вам ещё нужно? Вон, борщ сварила,- и Гришка, зачерпнув ложку борща, отправил его в рот,- вы такой уже не сварите. Сидите тихо, доживайте на покое свой век!
Полька сидела, опустив глаза. В нетронутой тарелке остывал борщ. Слезы, готовые скатиться по щекам, копились на темных, похожих на спелую смородину, глазах. Бабаня сначала опешила от такой наглости внука: «Вот тебе и вахлак! Заговорил! Ишь ты, поучать её, бабу Анну, вздумал!»
А вслух же, усмехнувшись, спросила:
-Что, внучок, закуковала ночная кукушка? Теперь слышал, как она кукует?
И, не дожидаясь ответа Гришки, встала из-за стола.
- Благодарствуйте за хлеб-соль,- в пояс поклонилась она Польке, и с достоинством выплыла из кухни.
Полька посмотрела на не съеденный борщ, взглянула на Гришку, и вздохнула:
-Ешь, Поля, пускай охолонет маленько,- сказал Гришка,- да подумает.
И, видя, огорченное лицо Польки, добавил, как бы извиняясь за бабку:
- Ты потерпи, Поля, маленько, не два же века ей жить. Она одна у меня, Поля, понимаешь? Полька не ответила, а только согласно кивнула головой.
Доев борщ, Гришка поднялся из-за стола:
-Вкусный борщ, Поля,- поблагодарил он, целуя жену в щеку,- теперь, после такого вот обеда, да в постелю бы, а?
Полька, смутившись, замахала на него руками. Гришка, смеясь, уже шагнул за порог, но, словно что-то вспомнив, вернулся:
-А чего это ты бабаню Анной Карповной кличешь? Если мне бабаня, то и тебе так же все одно.
-Велено так было,- не вдаваясь в подробности, ответила Полька.
-Эх, ма!- только и нашелся Гришка.

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АННА КАРПОВНА.
               
                Глава 1.

     Уже поздно вечером, когда было управлено хозяйство, Полька убирала посуду после позднего ужина. Она тщательно протирала каждую чашку и складывала в настенный шкафчик. «Нужно, что-то постелить на полочки – а то совсем уж неприглядные. Если кто в город поедет, попросить, чтобы коленкору белого купили да ниток, навяжу к занавескам кружев. А осенью урожай соберем, можно будет и одежду к зиме справить. Сходить бы надо к бабе Савельевне, говорят куры у неё хорошие, может, даст штук пять на развод»
За своими думами, Полька не заметила, что бабаня, которая сидела на краю печи, готовясь ко сну, что-то ей говорит. Краем уха, Полька уловила фразу, сказанную бабаней, как бы между прочим, будто и не для Польки вовсе, а так, мысли вслух:                - Не уж-то, я зла кому желаю? Вот ты думаешь, Поля, злая мол, бабка, поедом меня ест. Оно, может, отчасти так и есть. Кто бы только знал, какую жизню мне довелось прожить, что в ней перетерпеть?  Кабы знали,  так и не винили бы меня шибко. Это правда, святая правда, Поля, озлобилась я на людей и на саму жизнь. Сколько живу – все одни пни да кочи  на моей дорожке попадаются!  Только и свет увидела, когда Гришка возмужал, а тут  ты своей персоной! Ты, уж прости меня старую, что злобствую, обижаю тебя. Выговориться мне нужно, рассказать про свою жизнь. Обскажу тебе, а ты послушай, тогда сама рассуди: могу ли я быть после всего того доброй? Сама не знаю, зачем, а хочется мне рассказать тебе все, может, душу перед смертью облегчить. Никому и никогда я этого не говорила: ни единой душе. Чувствую я, что столкнемся мы с тобой, Поля, на узкой дорожке, может и не единожды ещё, тогда и вспомни про жизнь мою, Поля, вспомни и пожалей меня, старую…
Бабаня помолчала, словно собирая силы и мысли, пожевала отвисшей нижней губой. В  комнату заглянул Гришка, которому надоело дожидаться Польку в спальне. Бабка, мельком взглянув на внука, махнула рукой: «Иди, мол, не мешай! Не до тебя сейчас тут!» Полька сидела на краешке топчана, сложив руки по-детски: ладонь к ладони.  Она кивком головы подтвердила приказание бабани. Недовольный Гришка скрылся за дверью: «Кто поймет этих баб, - досадливо поморщился он, - только что едва не бросались друг на дружку, а теперь, пожалуйста, вам, секреты у них объявились общие! О чем это они там калякают?»
Первым порывом Гришки было: затаиться у двери и подслушать. Но трудный день и природная лень, подсказали ему иное решение: прилечь на кровать и дождаться прихода Польки. Он лёг, не раздеваясь, и уже через мгновение спал молодым, крепким сном. В кухоньке сидела Полька, боясь пошевелиться, а бабаня ровным, будничным голосом разворачивала перед ней уродливое полотно, загубленной молодости и жизни. Бабаня  рассказывала будто не о себе самой, а о ком-то постороннем, просто хорошо ей знакомом человеке:
« Было нас у матери пять девок, сколько умирало детей, мать и не считала. Сынок родился последним. Жили мы тогда далеко отсюда, Поля, ой далеко!  Деревня наша, дворов до трехсот, называлась Торопилиха.  Это где-то недалече от Тулы. Занимались, кто, чем мог: кто хлебушко сеял, кто скот разводил, а кто и лавку содержал. И жили все, соответственно по-разному: одни беднее, другие богаче. Мой отец был единственным кузнецом в деревне. Жили мы не богато, но и не бедствовали. Молот отца редко молчал, а то все: «Тук, да тук!»  - значит, есть работа. Известно, кузнец не мог хлеб сеять, но за работу ему приносили все семье необходимое: рожь, пшеницу, а иногда и денежку. Мы, девчата, растили огород, управляли скотину, помогали матери нянчить братца Яшеньку. Яша рос капризным и балованным. Часто болел, и мать проводила у его люльки дни и ночи: боялась, кабы наследник не помер. Яшу все любили. Я в семье была по счету вторая. Нам с Марусей, старшей сестрой, более всего и доставалось. Мне шел уже пятнадцатый год, когда от легочной болезни умер наш отец. Сгорел в одночасье, знахарка только руками развела. Осталась наша семья без кормильца, как птица бескрылая: ни взлететь, ни запеть. Вот тогда и заприметил меня наш лавочник Гурин. Нет, не для себя: он уже был женатым. Для сынка своего сватал, для Ивашки. А сынок его был немного не в себе. С виду парень, как парень, а как улыбнется, так и видно, что дитя несмышленое. Одним словом, дурачок! В деревне-то, бабы шептались, что и сам Гурин был не прочь погулять и за девками ухлестнуть. Что смолоду творил, то и при седой бороде! Жену свою, Глафиру Семёновну, высватал с большим приданым.  Привез её к нам в Торопилиху: городскую, да к простой жизни непривычную. Посадил торговать в лавке, да и забыл про неё надолго. А сам давай шастать по девкам: ни стыда тебе, ни совести. Запряжет, бывало, тройку, и летит, как вольный ветер, куда вздумается. А Глафира его всё одна колотится! К тому времени она уже тяжёлая ходила, было глазу видно, что родит со дня на день. А бабы, они известно какой народ, всё,  как есть, ей про муженька доносили. Она культурная, гордая была женщина, слушает о проделках мужа, только в лице сменится,  и губы крепче подожмет. Как-то раз, собрался Гурин на гулянье, а она руки в воротах раскинула: «Лучше переедь меня вместе с дитём, чем по всей губернии позорить!»
Гурин был, выпивши, сначала просил жену отойти  по-хорошему и  дать ему проехать, а когда она не подчинилась, хлестнул коней и попер напрямки! Вот Ваня и родился малоумным, говорят, что от удара такое получилось. После того Гурин малость притих, приезжал его тесть, грозил зятю тюрьмой, хотел было дочку домой забрать, да она отца отговорила: знать, любила этого изверга! А может быть позору не хотела, сор из избы выносить. Бабы, они ведь – дуры: кто их больше гнет, в бараний рог, того и любят больше!»
     Бабаня внимательно посмотрела на Польку, пытаясь угадать, какое впечатление произвел её рассказ и стоит ли  ей  продолжать его дальше. 
Полька сидела в той же самой позе, обняв худыми руками  собственные колени, на первый взгляд казалась спокойной, только жилка на виске трепетала и выдавала её душевное состояние. Какое внутреннее напряжение скрывалось за этим показным спокойствием? Бабаня, передохнув, продолжила свою повесть:
    «К матери наведалась бабка Зориха – известная на всю деревню сваха. Без бабки Зорихи не совершался ни один сговор, ни одна свадьба не минула её рук!  В меру полная, румяная, моложавая – она по виду мало подходила на  сваху: пока не начинала говорить, убедить Зориха могла кого хочешь. Уговорила и мою мать. О чём они толковали, я не слышала, только, когда сваха ушла, мать позвала меня в сад и без обиняков, объявила мне  о том, что только  дала согласие на мое замужество. Я надеялась, что женихом будет кто-нибудь их знакомых мне ребят. Многие уже поглядывали в мою сторону, поэтому без опаски осведомилась у матери:
-За кого? 
И едва не лишилась сознания, когда услышала:
-Да за Ваньку, сына Гурьева! Ты не смотри, что он вроде бы не в себе: он тихий парень красивый, видный! Его отец обещает нам помогать, коли ты согласишься. А что касаемо его ума, так твоего на вас двоих хватит. Свекор два века жить не будет, да и Глафиру, сказывают, лихоманка треплет. Будешь хозяйка, поможешь мне сестер пристроить! Бог даст, и мы рядом с тобой в сытости будем!
Все мои надежды, что за меня посватался один из знакомых парней, с которыми я зналась, окончательно рухнули.  Какая жизнь меня ждала с  этим мужем-дитём, понимала ли моя мать?  Слезы залили всё мое лицо, на что мать устало сказала:     -Будет, нюнить-то! Потом ещё спасибо мне скажешь! Иди, умойся, да не балаболь  раньше срока, пока не засватают, неча об том звонить! 
    И засватали и свадебку сделали приметную! Почитай, что вся деревня три дня пьяная ходила. Свёкор, как увидел меня в подвенечном платье, ажно заплясал на месте! В глазах загорелись бесовские огни. Подошел к нам и говорит Ивашке, а сам с меня глаз не спускает:
-Эх, Иван, какую мы с тобой Ясочку выцепили! 
А я, Поля, в молодости, красивущая была, сколько хороших парней вокруг меня увивались! Кожа такая белая, что каждая жилочка была видна, коса богатая, что корона на голове, грудастая, росту высокого, статная. Это сейчас вся почернела да с косы только жидкая куделька осталась. А тогда, Натахина коса с моей косищей и не сравнилась бы! Гришка в мать свою пошел: и обличьем, и характером. Мать у него блёклая была, тихоня – вот, и он в неё: телок телком! А как бы в меня… 
Бабаня не договорила начатую фразу, утерла концом платка слезящийся глаз, и продолжала:
      Первая брачная ночь прошла без всякого намека на то, что мой Иван, когда-нибудь станет мне настоящим мужем. Весь вечер он показывал мне свои игрушки, которые сам же и вырезал. Ласково гладил меня по плечу, заглядывал мне в глаза. Спали мы с ним в одной кровати, как и положено супругам, да только на этом наше супружество и кончалось.  Меня такая вот жизнь устраивала, Ивана – тоже. Я помогала по дому, вскоре, все домашние дела свекровь переложила  на мои плечи: к тому времени она уже сильно болела. Гурину пришлось нанять помощника, чтобы стоял в лавке. Иван ни на какое дело, кроме вырезания игрушек, не был гож, он часами сидел, уставившись в одну точку, мог спать по целому дню. Свекор зорко следил: не изменилась ли моя фигура, пытался шутками выпытать спим ли мы с Иваном, как муж с женой.  Свадьбу мы сыграли осенью, прошла зима и весна, а я продолжала жить в доме свекров в девицах. Прошло более полугода и по всем подсчетам, я должна была уже забрюхатеть, а мой стан оставался таким же стройным, каким и был до свадьбы.

                Глава 2.

   В конце лета свекор собрался съездить в луга, отвезти косарям провизию и посмотреть, как идёт работа. Мне он велел собрать корзину с едой: работникам  и для себя, чтобы перекусить в пути. Уже в последнюю минуту объявил мне, что я поеду с ним. Для чего? А это, чтобы будущая хозяйка познакомилась со своими владениями. Что-то подсказывало мне, что неспроста задумал он эту поездку, страх напал на меня: боялась я остаться с ним наедине! Но и ослушаться свёкра не посмела. Только предложила ему взять в поездку Ивашку, тоже ведь будущий хозяин. На что свёкор мой засмеялся:"Какой с полуумного прок?"
Ехали мы долго, или мне со страху долгим путь показался. Гурин всё оборачивался ко мне и кидал на меня такие взгляды, от которых меня, то в жар, то в холод бросало:«Коли он что задумал, кто мне поможет, кто защитит?  Зачем я не сказалась больною? Никто бы меня неприневолил. Вот и свекровь может подумать обо мне что-то худое. Пусть бы не пускала!» - разозлилась я на свои мысли. Услышав голос Гурина, я задрожала: «Ясочка, - обратился он ко мне, резко осадив лошадь у небольшой рощицы, - пойди, выбери местечко, да собери нам поесть, а я тем временем посмотрю: ступица что-то стучит, окаянная! Так и не доедем, коли совсем поломается". Я хотела возразить свекру, сказать, что мы только что отобедали дома, но не посмела: боялась его пуще огня!  Гурин, играючи, щипнул меня за щеку, и  пошел к телеге  вскоре оттуда донесся стук, я немного успокоилась: может и правда что-то сломалось? 
Веришь, Поля, тело у меня все тряслось от страха, как студень, сердце колотилось так, что подпрыгивала кофта на груди.  Я трясущимися руками стала доставать и раскладывать еду, а сама все оглядывалась: не крадется ли свёкор из-за кустов? Прошло больше получаса, а Гурин всё не возвращался.  Я начала успокаиваться: «Неужто отец моего мужа сотворит со мной, что худое?  Знала бы мамаша, на какую жизнь меня обрекла, - думала я, - хуже насмешки и не придумаешь: муж-дитя, а свекор-волк! Вот только свекровь, кажется, все понимает и жалеет меня. Да, что мне та жалость?  Она и себя-то защитить не может!  Как умер Глафирин отец, так на Гурина вновь управы не стало. Ей, бедной, каждый день небо с рогожку кажется с её хворью…»
Не уследила я, задумавшись, как подкрался ко мне Гурин! Не успела я, Поля, ойкнуть, как он, проклятущий, схватил меня со спины своими ручищами, как коршун лапами, и поволок подалее в кусты. Я кричала, отбивалась, звала на помощь: да кто меня услышит? Всё рассчитал, всё продумал! Смесил он меня, Поля, по-звериному, света белого я не возвидела, готова была помереть, коли бы кто помог мне в том! А он, кобелина, отряхнулся, и говорит мне, скаля зубы:
- Знал бы, что ты не тронута ещё, так был бы с тобой бережнее! Ты, Анюта, юбку-то в ручье замой, кровь на ней заметная. Ох, как славно ты меня утешила! Как пряничков медовых поел! Да ты, не хмурься и не плачь: будешь умницей – королевой у меня заживешь! Глафира – она немочная, только и смогла, что  недоумка родить! От неё уже могилой несет! А ты, как яблонька в соку! Наследник мне нужен, Анюта, красивый, здоровый, да чтобы кровь моя в нём играла! С Ивашки толку нет: думаешь, я ему тебя присмотрел? – Гурин засмеялся, - куда ему такую кралю, как ты, подмять! - Себе я тебя наметил,  а Ивашка, так,  для отвода глаз. Слышишь, Анюта, смекай и привыкай к мысли – отныне я твой муж! Глафира долго не протянет, скоро помрёт, а там и Иванов век не долог! Ты у меня одна, молиться на тебя стану, пылинки сдувать буду! Полюбил я тебя, моя Ясочка, как никого до сей поры не любил! Седина в бороду, а бес в ребро ударил!
 И, видя, что я не перестаю плакать, он нетерпеливо прикрикнул на меня:
-Ну, будет, будет! Всем девкам, когда-нибудь бабами становиться надобно! Все заживет и забудется! Мы с тобой, Аннушка, ещё ни одного сынка сделаем! Богатство, оно хозяина требует,  а я кому свое оставлю?
    Бабаня замолчала, Польке почудилось, что она плачет. Но бабаня, махнув рукой в ответ на  свои мысли, продолжала:
     Домой мы воротились под вечер. По дороге свекор меня предупредил:
-Будешь, кому жаловаться, скажу, что ты сама мне на шею вешалась, юбку задирала, просила вместо Ивашки всё исполнить! Как же мне, здоровому мужику устоять, а, Ясочка? Кому поверят? Ты, думай! Тогда позору не оберёшься, и я выгоню – сыну неверная женка не надобна! Куда пойдёшь опозоренная?
     И я поняла, что всё будет именно так, как обещает мне свекор: всем в селе понятно, какой муж из Ивашки, вот скажут и легла под свекра с нужды-то! Всё обдумал, гад, со всех сторон обложил, куда ни повернись, везде выходит один результат: если  не смирюсь, то казнят!
Глафира встретила нас у ворот с вопросом:
-Что воротились назад?
 Гурин, не глядя на жену, буркнул:
-Ступица сломалась, я её кое-как приладил – едва дотащились назад, хорошо, что недалеко отъехать успели.
А мне пришла догадка, что он ту ступицу не исправлял, а разбил для оправдания.
Меня, свекровь тоже  остановила, спросила, а в глазах у самой тревога плещется:
-Что это ты такая замученная, будто в плуг тебя запрягали? Лошадь ведь везла, не пешком же добиралась?
 В её вопросе я почуяла беспокойство, знать не верила она муженьку, знала его волчью натуру. И я, боясь своего мучителя, соврала ей:
-Женские дела у меня начались, живот весь рвет, будто кто грызет его. Можно, я пойду и прилягу?
 Свекровь облегченно вздохнула, даже повеселела, и прилечь мне разрешила. 
К ужину я не вышла, не смогла встать и утром – у меня от расстройства начался сильный жар. А там и совсем в беспамятство впала. Перфильевна, которую Гурьев нанял ухаживать за женой,  осмотрев меня, определила у меня горячку: «Горячка у неё сердешной, дай ей Бог выбраться невредимой!» Она по приказу Гурина проводила возле меня дни и ночи: клала холодные примочки, да слушала мой бред. Я же металась по подушке и в горячке-то рассказывала всё, что со мной произошло.  Толи Перфильевна поделилась с Глафирой, толи та сама догадалась о случившемся, но, как только я пришла в себя, у нас со свекровью получился вот такой разговор:
-Ты, Анюта, не подумай чего плохого, я тебе только добра желаю. Как окрепнешь, уходи ты отсюдова. Я помогу тебе, денег дам на первую пору. Я всё знаю, что меж вами произошло и не виню в том тебя. Что ты могла сделать супротив  его силы? Знаю я мужа своего: если уж закогтит кого, то добром не выпустит, пока своего не получит! Я уже тогда подозревала всё это, когда он Ивана задумал женить. Ну, думаю, может о сыне печется, ведь он-то умом дитя, а телом – мужик! - Глафира пытливо посмотрела на меня, пытаясь найти в моём лице хоть какое-то подтверждение своим словам, - да что могла сказать ей я, как утешить? Мне только подумалось: «За что же нам, бабам, такая в жизни доля, как язва, что не заживает ни днем, ни ночью. И, какую из нас, баб, ни возьми, у каждой своя собственная болячка имеется. Многие в нашей деревне завидовали Глафире: "С чего это ей тужить? Богачка, красивые платья носит, живет в хороминах!"
Да видно, не в этом-то счастье – не в богачестве! Коли душу твою топчут, так ничто не мило.
Глафира, видя, что я прикрыла глаза, заторопилась:
-Ты лежи, Аннушка, лежи, отдыхай, сил набирайся. А когда нужда во мне будет, то дай знать, помогу, чем смогу. Гурину только ни о чем не сказывай: прибьет он меня за это  и Ивана не пощадит! Мы ведь ему, как кость в горле, мешаем жить, как ему того хочется.
Я кивнула головой, давая понять, что поняла её, и не подведу. А случай просить помощи у свекрови, представился ещё раньше, чем я думала.
     Перфильевна настояла, чтобы меня после болезни попарили в баньке: «Так вся хворь  потом выйдет, и дела на поправку пойдут скорее».
Баньку истопили, меня  в неё Перфильевна отвела под руку. Горячий пар обнял всё моё тело. Тепло проникало сквозь кожу, гнало пот. Чувство покоя, расслабило каждую мою жилочку, думать ни о чем не хотелось: вот так, просто лежать и впитывать, впитывать целебный дух бани. Перфильевна, видя, что чувствую я себя хорошо, сказала, что сходит за медом, чтобы смазать меня им и тем самым ещё более усилить пользу от бани. Только она вышла, как послышался легкий шорох и стук наружней двери. Я подумала: "Как быстро Перфильевна вернулась, наверное, боится, как бы мне худо не стало".
Двери в баньку отворились и прикрылись заново. Не открывая глаз, я спросила:
-Вернулась, Перфильевна? Забыла что?
 И тут же вздрогнула от прикосновения к моему телу мужской ладони. Я попыталась встать, но мокрое, скользкое тело не слушало меня. Руки подломились, в бессилии я опять опустилась на полок:
-Что вам всем от меня нужно?- устало прошептала я,- уходите, папаша, сейчас же! Перфильевна придет, что скажете ей?
 Гурин, словно не слыша меня, проговорил:
-Ты, Ясочка, лежи, лежи! Ишь, исхудала-то как! А была, как яблочко наливное. Поправишься, тело-то молодое: всё быстро на свои места встанет. А я истосковался: дай, думаю, хоть гляну на мою касаточку!- он хотел снова дотронуться до меня рукой, но я, скользя и падая, забилась в самый угол.- Поправляйся, через недельку, как окрепнешь, приду, и уж тогда не отвертайся, не дичься, а не то…
 Он недоговорил, где-то  хлопнула дверь: возвращалась Перфильевна. Гурин повернулся, и уже через мгновение, его шаги послышались у дальнего сарая: «Ишь, гад,- подумала я,- всё подстроил так, чтобы не замазаться: если старуха его и увидит, так и не заподозрит неладное, мало ли зачем хозяину надобно в конюшню сходить?»
После этой встречи прошло две недели. Здоровье мое возвращалось быстро. Наливалось тело, зарозовели щеки, только я тому была и не рада: « А ну, как снова явится свекор ночью, что делать-то буду? Ивашку будить? Кричать? Может, убить свёкра?» 
От этой мысли страх холодным клубком собрался где-то в животе: « Убегу, - решила я, - завтра переговорю со свекровью и – убегу!» Но тут же поняла, что всё это простым кажется на первый взгляд, а на деле – куда всё сложнее. И первое – куда бежать? По близости родни у меня не было, а если доберусь до дальней родни в городе, Гурин первое, что сделает – станет искать меня по родне – и найдет. Что тогда?

     На следующее утро, после завтрака, я задержалась в кухне дольше, чем было нужно. Глафира, заметив мою хитрость, попросила меня принести в её комнату вазочку с печеньем. Едва мы остались одни в комнате, она с тревогой спросила:
-Что, опять наведывался?
-Опять,- подтвердила я, краснея – просто на сей раз ничего не делал, а только угрожал. Боюсь я его, и понести от него не хочу, грех это большой. Да и вас, мамаша, жаль, вам-то, за что такое наказание?
Глафира печально улыбнулась, и, погладив меня по голове, сказала, отвечая на мой вопрос:
-Не знаю, Аннушка, кому и когда я дорогу перешла. А за то, что жалеешь, спасибо тебе, моя хорошая. Это ведь дорогого стоит.
В комнату заглянула Перфильевна, Глафира сделала ей глазами знак, и та скрылась за дверью:
-Посторожит, а не то, не ровен час, подслушает кто,- сказала она, доставая из комода сверток. В нем лежали деньги и маленький нательный крестик.- Это мой ещё, крестильный,- пояснила Глафира, убирая крестик назад в комод, - деньги, Аннушка, небольшие, но тебе на первое время хватит. Храни тебя Бог, деточка.
Она вложила в мои пальцы несколько ассигнаций. Счет я знала, отец, в своё время, настоял, чтобы мы выучились писать и считать. Я без труда определила, что денег было около двухсот рублей:
-Это всё, что у меня есть,- сказала свекровь,- было бы больше, отдала бы, не пожалела.
Я встала перед нею на колени и поцеловала её руку. Она, в свою очередь, положила на мою голову левую руку, благословляя, а правой трижды перекрестила меня. Подняла с коленей, поцеловала, как родную дочь:
-Как же Ваня-то останется,- спохватилась я,- ведь ему-то в первую очередь достанется за меня?
-За него не бойся, добрая душа, у него пока еще есть я и Господь Бог,- Глафира подняла вверх лицо, указывая на небо,- Он нас не оставит, а ты – спасайся! Да,- словно о чем-то вспомнив, спросила она,- ты решила куда пойдешь, и к кому?
-Пока ещё не знаю, до вечера, может, и надумаю что. У нас близко и родни-то нет. Вот разве двоюродная сестра отца, тетка моя, в Липове живет, недалеко отсюда.
-Это не годится,- отвергла мой план Глафира,- здесь он завтра же тебя найдет! У близких искать станет, а о тетке мать ему скажет. Не годится. Знаешь что, а не пойти ли тебе к моей няне, в Лапиково, это почти рядом с городом. Она меня помнит, и тебя примет, как родную. Вот только бы они с дядей Михайлой живы были. Ну, Бог не выдаст – свинья не съест: иди, в Лапиково! А я молиться за тебя стану, чтобы ничего с тобой не случилось.
     Она подробно рассказала мне, как добраться до места, где схорониться на день, пока не отойду подальше от нашей деревни:
-Ты, Анюта, одежды много не бери,- поучала меня свекровь,- лучше съестного поболее возьми. В деревни не заходи и ничего не покупай поесть: а то, как увидят у тебя деньги, так и конец всему. Деньги ты в косу вплети, а ее узлом стяни, платок сверху, кому на ум придет деньги в косе искать?
Она быстро расплела мои длинные, густые волосы, и вновь стала плести косу, ловко спрятала деньги, закрутила на затылке узлом, а сверху я покрыла голову светло-палевым платочком:
-Идти тебе при хорошей дороге дня три-четыре. Возьми с собой палку, как знать, кто на пути повстречается. На подводы, особливо к молодым мужикам, не садись: пусть лучше ноги ноют, чем душу сгубят. Ко мне после ужина не подходи: я на тебя для вида пошумлю за что-то, чтобы никто ничего не заподозрил. Ну, Аннушка, коли будем живы, то свидимся…
Глафира вдруг оборвала фразу на полуслове: лицо её посинело, она стала хватать ртом воздух, рвать руками ворот блузки. Начинались приступы удушья, которые, уже давно внезапно накатывая, ставили Глафиру на край могилы:
-Перфильевна, началось,- выбегая из комнаты, в страхе закричала я.
Звать старушку долго не пришлось: она сама уже спешила навстречу мне, собираясь  сказать, что приехал хозяин. Я потихоньку ускользнула в свою комнату, и там затаилась: «Вот еще забота,- подумала я,- а ну, как свекровь умрет? Как же мне тогда из дома-то уйти?»
Какой-то внутренний голос подсказал мне: пока в доме суматоха, надо собрать всё необходимое из еды и одежды и спрятать в бане. А потом, как всё уляжется, ночью потихоньку уйти навсегда.
Глафире после лекарства полегчало, и она уснула. Гурин, даже не спросил  о здоровье жены, ушел в лавку, посмотреть, как идёт торговля. Ивашка сидел на деревянной скамейке и вырезал свои игрушки. Время для меня было удобное, всё сделано было так, как и задумывалось.
Поздно вечером, когда в доме все стихло, я осторожно пробралась к дверям, затем во двор. Собаки уже были спущены, но на меня ни одна не залаяла. В углу, возле ворот, я, на ощупь, нашла увесистую палку, которую поставила туда еще с вечера. Палка была сучковатая, больше походившая на небольшое поленце с зазубренными краями: не найдя ничего подходящего, я взяла то, что попалось под руку. Палка была неудобная и тяжелая: «Выйду за деревню,- подумала я,- сразу  же её выкину: кругом леса, найду себе более подходящую. Я крадучись шла к баньке, оставалось метра два до двери, когда от угла бани отделилась какая-то фигура и шагнула мне навстречу. Я еще не успела сообразить, что произошло, как услышала ненавистный голос Гурина:
-Я знал, Ясочка, что придешь! Кто один раз со мной побывал, тот меня уже не забудет,- хвастливо начал он,- то-то я смотрю, что в баню с узелком шмыгнула. Дай, думаю, проверю, не меня ли поджидает,- и Гурин самодовольно рассмеялся,- вот, выходит, и не ошибся! Входи-входи! Сейчас лампу зажгу, покалякаем с тобой, да и помилуемся маленько. Ай, да умница моя!- начал он, и в это же время я изо всех сил ударила своим поленом по его затылку. Он сдавленно икнул и упал. Я опрометью кинулась к своему узлу, и, спотыкаясь, как полоумная, выскочила со двора, и стремглав, побежала к дороге, ведущей вон из деревни. Я ведь, Поля, до сей поры не знаю: жив ли остался мой свёкор или нет? Да, думаю, что оклемался, поди. А так меня бы искать начали, как убивцу!

                Глава 3.
    Все, как я добралась до Лапиково, рассказывать не буду, может, в другой раз. Оборвала свою повесть бабаня. Скажу только, что в той деревеньке жили почти все, кого ни возьми, Лапиковы. Домишко Михайлы мне указали сразу. Как и говорила Глафира, приняли меня радушно. Я не стала рассказывать хозяевам всей своей истории: сказалась безродною, сиротою. Сказала, что служила у Глафиры, а теперь иду в город искать работу:
-До Тулы далече,- почесывая переносицу, заметил Михайло,- да и опасно такой смазливой девке самой по дорогам шастать. Ты поживи у нас маленько, соберемся по осени в город, тогда и тебя возьмем с собой. Гости, не объешь, чай, нас!
Они стали наперебой расспрашивать меня, как живется там  их любимой  Глашеньке. Мирно ли с мужем она  поживает? Я, как могла, скрашивая и приукрашивая, рассказала им о Глафире. Во время нашего разговора в комнату вошел высокий парень лет двадцати пяти, статный и высокий. Увидев меня, он смутился и покраснел, как девушка. Старики представили нас друг дружке:
-Хороший парень, наш племянник,- проговорил Михайло,- родителей у него нет – померли  бедняги, обои. Какая-то хвороба в одночасье скрутила.  Тогда у нас много людей в деревне поумирали. А Васятка, каким-то чудом, живой остался. С тех пор нам он, как сын. У нас со старухой своих-то детей  не было, не дал Господь. Вот Василия мы вырастили, как родного. Такой он у нас уважительный, а работник, каких мало, все на его плечах. С меня уже толку - то мало. – Михайло вздохнул.- Кабы не сын, так что бы мы со старухой одни делали?
Василий смущенно проговорил:
-Ну, будет вам, тятя, хвалить-то меня. Обыкновенный я, как и все мужики в нашей деревне, - обращаясь ко мне, приветливо сказал Василий.
Мне понравился этот парень, за столько время, я впервые почувствовала себя в безопасности. Живя у Лапиковых, я узнала, что у Василия была невеста, но перед самой свадьбой сбежала с бродячим артистом. Василий хотел было ехать в город, найти там изменщицу, но потом поостыл, махнул рукой и смирился:
-С тех самых пор, уж два года прошло, а он ни к одной девке не приближается, может, тебя полюбит? - с надеждой произнес Михайло,- ты вон, какая красавица, залюбуешься!
     Осенью мы  сыграли свадьбу. Похоже, что мой Вася так и не понял, что не на девице женился: первая я у него была. А мне всё это на руку было! Нужно признать, что Василий и впрямь был мне хорошим мужем. Вскоре родился Алёшка, дала мне судьба короткую передышку в жизни, чтобы совсем не согнуть меня в конец. Тут заговорили о новых вольных землях. Говорили, что землицы в тех краях немеряно – иди и бери, сколько твоей душе угодно, на сколько твоей силушки хватит! Сказывали, что в тех краях тепло: райские земли обещали. Многие безземельные, да безлошадные засобирались в путь-дорожку. Загорелся и мой Василий. Старики плакали, отговаривали, да все без толку, одно твердил:
-Обживемся на новом месте с Аннушкой и вас с собой заберём.
     Я также была против переезда. Алешке было всего три года, куда с мальцом в такой дальний путь? Василий  меня слушал, соглашался, а думку-то свою держал в голове. Власти поддерживали это начало, даже выдавали подъёмные деньги на переезд: им-то что, пусть заселяют пустые земли, свои люди в чужих краях будут. А нам-то в гольную степь ехать с детьми и с узлом пожитков, каково? Где, что брать? Мы, вот этих самых гор, таких большущих, отродясь не видели. На одном месте, как говорят, и  камень быстрее мхом обрастает, а как сдернешь его с привычного  места, то жди, пока  заново на нём этот мох появится. Молодые были, горячие, тогда всё казалось нипочем. Василий где-то слышал, что те места, куда все едут, не пустые, там уже есть свой народ, но небольшой. Они пастухи, землю не пашут, домов не строят:
-А как же живут?- спросила я.
-Посмотрим, коротко ответил Василий.
     Согласилась я, Поля, ещё и потому, что боялась, а вдруг на меня когда-нибудь наткнется  кто-либо из сельчан, наших  Торопилинских, а то и сам Гурин пожалует, или откроется мой обман, что я, мужняя жена, венчанная, обманом второй раз замуж вышла? Об этом было страшно даже думать, тогда к этому относились строго: коли повенчался, то до самой смерти повязан с мужем. За матерью я не скучала: обида во мне на неё жила, за то, что  меня не пожалела. Не могла она не знать, куда родное дитя отдает. Это сейчас Поля я смирилась и поняла многое, каково было ей, бабе, одной без мужика, да с детьми неопределенными на руках. Простила я её, Поля, а вот простила ли она меня? Я ведь со своей семьей с тех пор так и не виделась. Потом эти перемены начались, все было перевернуто вверх дном, живы ли они? Брата мне хотелось увидеть, любили мы его, жалели. Он был намного младше меня.
Баба Анна глянула на Польку, по щеке которой медленно сползала, оставляя свой влажный след, слезинка:
     Долго мы ехали, Поля,  где-то останавливались, отдыхали: нужно было постирать, приготовить и поесть горячего, да и лошадям дать отдых: подкормить и попасти их. Так и тянулись в дороге, почитай, что до самой зимы! Бог весть, куда заехали!  Степи пошли, горы по краям: мы такого,  отродясь-то не видали. Голо всё казалось: нет наших лесов, речек, приволья. Заплакали бабы в голос, мужики за головы схватились. Солдатики, что сопровождали наш обоз, посоветовали ехать еще дальше, мол, там и земля  лучше и речки чаще встречаются. Зима на пятки нам наступает, возвращаться – себе дороже, измучились все: и мы, и лошади. Решили зиму пережить здесь, куда приехали, а там, что Бог даст. Так вот всё и ехали, пока вот здесь не очутились.
Не буду я, Поля, морочить тебе голову своими россказнями: поздно уж. Это ещё одна история, не хуже той, что поведала тебе. Будет время, расскажу в другой раз.
 Бабаня неожиданно прервала свой рассказ:
-Иди спать, Поля, завтра  вставать рано! Гришка, чай, и выспаться успел, пока мы с тобой вспоминали былое. Полька, покорно поднялась, и, пожелав бабане доброй ночи, ушла к себе.
Гришка спал, не раздевшись, Полька, растолкав мужа, помогла ему  раздеться:
-О чем это вы до сей поры тарахтели? – сонным голосом пробормотал Гришка.
-Да о бабьей долюшке говорили! Ты спи, спи, поздно уже.
Гришка не заставил себя упрашивать, повернувшись на другой бок, захрапел,  мерно присвистывая носом. Полька, несмотря на позднее время, долго ворочалась, не могла уснуть: «Вот, так бабаня! С виду и не подумаешь, что такую трудную жизнь прожила: врагу такого не пожелаешь, что ей перенести  довелось! Зачем мне рассказала про свои мытарства? Может, какой расчет имеет? Старая уже,  потому ищет у молодой сочувствия?»
Разгадка пришла, как всегда неожиданно: бабаня ищет сосуд, в который она могла бы слить все наболевшее за жизнь, чтобы не забирать с собой на тот свет эту тяжесть. Уже засыпая, Полька подумала: «И то, правда, скоро ей и помирать. Почему её, Польку, для своей исповеди выбрала? Только готова была со свету сжить, а тут такое доверие! А  с другой стороны, кому ей еще рассказывать? Не Потапихе же, которая завтра разнесет по деревне все услышанное.  А, есть он, тот свет?»
И, не дождавшись ответа на свой вопрос, она стянула с Гришки одеяло, закуталась в него и крепко уснула. Рано утром Польку разбудил Гришка, который хорошо выспавшись, теперь требовал компенсации за свое напрасное ожидание. Полька, не открывая глаз, пробормотала в ответ на его заигрывания:
-Ну, чего тебе? Видишь, у меня все тело спит: поздно легли вчера с бабаней…
-А мне, что с энтим делать? К Натахе бежать? Может, пустишь? Я сейчас же соберусь!
Полька неохотно, не открывая глаз, повернулась к мужу и отдалась его рукам. После близости, Гришка, отдыхая, спросил:
-Что тебе бабаня вчера так долго рассказывала? Это на неё не похоже: пустые байки рассказывать.
- А всё  про жизнь свою говорила,  да про долю бабью рассказывала. - Не вдаваясь в подробности, ответила Полька.
-Может, и поладите, с бабаней-то? Дай-то, Бог, чтобы всё у вас сладилось: оно и мне легче будет, меж вас проживать!

                Глава 4.

    Жизнь, казалось, входила в свое, обычное русло. Женщины, после ночной беседы, казалось, заключили между  собой мир. Бабаня безоговорочно уступила Польке все права и обязанности хозяйки дома. А сама стала больше времени проводить перед иконами, отбивая поклоны Богородице,  или сидеть на лавочке, перед домом, встречая и провожая идущих мимо сельчан: «Постарела, бабка Лапиха, - говорили в деревне, - раньше  и не заговорит ни с кем, гордая! А нынче и не отвяжешься от неё!»
Гришка всё так же охранял сельсовет. В свободное время, а у охранника его предостаточно, усиленно осваивал грамоту. Он брал листок старой газеты и, потея, старательно перерисовывал буквы, набивая руку. Чернила расплывались, перо рвало бумагу, оставляя на пальцах синие пятна, но Гришка не отчаивался: верил, что старание  его не пропадет даром.  Он еще и читать научится: «Ишь, ты, - не переставал удивляться он, - дело-то сурьезное!  Как это у других так всё складно получается? Мне легче колодец лопатой выкопать, там хоть всё понятно: кидай себе и кидай землю! А с энтим вот, бьюсь уже сколько – и всё бестолка!»
Гришка, поерзав на семенюковском стуле,  хотел  снова приступить к освоению грамоты, но задумался: мечты сами собой  увели его далеко за стены  этого кабинета:
«Вот он, Гришка, председатель сельсовета идёт под руку с улыбающейся Фросей. Фрося в белом, алыми розами полушалке, юфтевых мягких сапожках да в беличьей шубке, а рядом он – Гришка:"Эх, ты, милая моя, чернобровая моя!"- с чувством запел Гришка, сладко улыбаясь своим мыслям.
-А я мимо, Гриша, шла дай, думаю, зайду, посмотрю, чем муженек занимается,- в тон его песни прозвучал вкрадчивый голос Польки.
Если бы рядом жахнули из пушки, то и тогда Гришка не испугался бы так сильно:
-Ты это чего, чего, нечистая, так подкралась-то?- залепетал он, вскочив из-за стола,- так ить, до смерти испугать можно!
-Какая же, Гриша, я нечистая? Такой чистой бабы, как я, в поселке ещё поискать нужно,- обиженно произнесла Полька, а про себя подумала: «Кобелина, опять о Фроське думал! Ишь, харя вся лоснится от удовольствия!»- и, не показывая, что поняла истинный смысл слова «нечистая», Полька продолжала прежним вкрадчивым голосом:
-Я, Гриша, на ваше старое подворье иду, картошку окучивать нужно, а тяпки, говорит баба Анна, там остались все.
-Что там сейчас сыщешь,- успокаиваясь, пробурчал Гришка,- всё, небось, поразволокли. Без догляду, оно долго не лежит.
-Ну, коли, нет, так и нет. Хоть уже знать будем, что там пусто, да и бабаня зудеть перестанет,- проговорила Полька, направляясь к двери. И, словно что-то вспомнив, спросила мужа:
-А что, от Нечипоренко весточки нет?
- Нет,- коротко буркнул Гришка, отворачиваясь от жены.
   Полька, не оглядываясь, быстро шла по улице. Казалось, какая-то нетерпеливая сила гнала её, подталкивая в спину: «И чего так бегу, что мне в том проку?- думала Полька, уже догадываясь, что желание проведать старое подворье Лапиковых возникло у неё неспроста. И вот, этот утренний эпизод в сельсовете, улыбающееся глуповато-счастливое лицо мужа, перечеркнули в ней все проблески совести. Обида с новой силой заполыхала в груди: «Мне, хоть бы раз так улыбнулся,- накручивала себя Полька,- горбаться на него день и ночь, годи ему и бабке - за все одна награда! А тут, глядишь, ни за понюшку табаку такая честь!»
Полька прибавила шагу и вскоре была уже на месте. Калитка поддалась с трудом: выросшая на тропинке трава мешала её открыть. Полька приподняла калитку вверх и скорее переставила её с места на место. Ремни, крепившие калитку, совсем сгнили. Хатенка продолжала разваливаться. Гришка забрал с подворья всё, что годилось в хозяйстве. Лишённый крыши, саман быстро рушился, превращаясь в кучу глины: «Чем был, тем и стал,- промелькнуло в голове у Польки,- вот и люди так же, пока живут, ещё что-то значат, как помрут – та же глина».
Она прошла на огород: картошка взошла дружно, и требовала срочной прополки. Год, по-видимому, будет сухим и жарким: уже более месяца нет дождей. Кустики картошки были темно-зелеными, что говорило о недостатке влаги: «Скоро молодик будет,- предположила Полька,- а на новый месяц должен быть и дождь. Вот тогда и прополем картошку, а сейчас сухо сильно – все руки обобьёшь»
Она, направляясь к сараю, увидела грядку лука. Никем не оборванный, переросший лист полег, не выдержав собственной тяжести: «Должно быть, бабаня посадила в свое время, да не выкопала, вот он и вырос сам этой весною. Нужно его срезать: скоро цыплята выведутся, они его  съедят, не пропадет» - по-хозяйски подумала Полька. Она открыла подпертую старым черенком дверь сарая: внутри пахло сыростью и мышами. В отличие от многих женщин, Полька не боялась мышей, и потому смело шагнула внутрь. Вначале она не могла рассмотреть ничего, но, привыкнув к сумраку сарая, увидела, что Гришка был прав: в сарае валялось в углу разное тряпье, хлам, мусор. Полька собралась уже уходить, но какая-то сила остановила её. Как в полусне, она подошла к куче хлама, лежащей в углу, брезгливо поворошила его, и вдруг, как от удара, вздрогнула. Она быстро отскочила в сторону, там, под старой ветошью, на полу сарая, лежали старые ржавые грабли без черенка, те самые, какие видела она однажды в своем странном сне. Сердце гулко забилось: «Что это? - подумала Полька,- уж не сплю ли я? Может все это привиделось мне?» Она нагнулась, и подняла грабли. Они были вполне реальные, старые, ржавые, ни на что уже не годные. У граблей была отбита трубка, в которую вставляется черенок. За это самое их, наверное, и бросили. Осталась одна пластина с ржавыми редкими зубьями. Полька задумчиво повертела грабли в руках, вынесла на свет, еще раз внимательно осмотрела. Сомнения у неё не было: именно их  она и видела. И вновь померещилась маленькая ранка на ноге Фроси, и алая струйка крови из нее. На какое-то мгновение, Польке стало жаль девушку, но что-то подсказывало ей, что это тот самый случай, когда она может  избавиться от соперницы, другого такого может и не быть! Да и что ей будет? Ну, похромает на собственной свадьбе! Это Порфишке от меня подарок – хромая невеста!» - уже безо всякого сожаления подумала Полька. О том, что у Сыча и Фроси был сговор, а затем и свадьба будет этой же осенью, Полька знала наверняка. Вездесущая Потапиха принесла эту новость бабане, как она говорила, из первых рук: от самой старой Сычихи, матери Порфирия. Отец Фроси, Калгатин, также не скрывал, что нашел дочери достойного жениха. Вся Денисовка ждала осени – свадьба обещала быть богатой. Полька более не сомневалась в том, что Порфирий, как и Гришка, любил эту застенчивую, голубоглазую девушку: «Выходит, мы с Гришкой в одинаковом положении,- горько усмехаясь, размышляла Полька,- те, кого мы любим нас не любят, значит, моя месть будет за нас обоих. Да и что ей будет с того, ну, немного похромает, да и дальше жить будет,- так рассуждая, Полька шла по улице, где жили Калгатины.

     Фрося была единственным, поздним ребенком у четы Калгатиных. Отцу Фроси было уже сорок восемь лет, а его жене Галине, около сорока пяти. Галина Матвеевна потеряла первого ребенка по глупости: будучи уже беременна, она решила переставить сундук от стены в угол, мужа по близости не оказалось, а тяжелый сундук никак не хотел двигаться с места. Через два дня случился выкидыш, а затем на долгое время болезнь. Они уже подумывали взять себе на воспитание сироту, как Бог дал, Галина вновь забеременела, и после долгих тревог и волнений, на свет появилась Фрося. Фросю берегли, как зеницу ока, ветру не давали на нее пахнуть. Старая Сычиха, узнав о сердечных делах сына, не раз предупреждала его, что с такой женой, как Фрося, трудно ему придётся. Но Порфирий отмахивался от матери, и говорил: «Не боги же горшки обжигают, научится и Фрося бабьей премудрости». Сычиха умолкала, обиженно поджав губы. Пашка, сын Порфирия, подрастал, ему уже шел восьмой годок: «Какая она ему мамка будет? Сама-то от него на десяток лет старше»- размышляла Сычиха, приглаживая непокорные вихры внука. Но сыну перечить не смела – знала его крутой, упрямый нрав: « Весь в меня,- думала она, любовно оглядывая старшего сына,- этот, не то, что Колька, - что задумает, то и сделает!»
    Полька, поравнявшись с подворьем Калгатиных, приостановилась, сделала вид, что поправляет сбившийся платок, а сама, тем временем, зорко высматривала: нет ли кого из хозяев во дворе или в огороде, и, не заметив ничего подозрительного, прошла еще несколько шагов по улице. Поравнявшись с огородом Калгатиных, приподнялась на цыпочки и резко метнула обломок граблей вглубь большой, картофельной грядки: «Если только судьба,- подумала она,- то упадут в картошку, а если же нет – на то и суда нет».
-Что это, ты там пуляешь?- вдруг услышала она рядом с собой скрипучий голос бабы Савельевны. Полька от страха обомлела. - А я иду по улице, гляжу, то ли Полька, то ли ещё кто? Вижу, что-то кидает Калгатину в огород.
Савельевна замолчала, ожидая объяснения. Полька, придя в себя от неожиданности, спокойно ответила, глядя Савельевне прямо в любопытные, острые глазки:
-Да не кидаю, баба Матрена, а отмахиваюсь от осы. Привязалась, проклятущая, вот и зычит надо мной, ужалить норовит. Кому же это понравится? Вот я и машу, чтобы её отогнать,– Полькин ответ, казалось, удовлетворил старуху.
И, все же, уходя, она спросила:
-А ты, что здесь делаешь? Дом-то вон где,- она махнула рукой,- а ты, как здесь очутилась?- дотошно допрашивала бабка.
В голосе Польки уже чувствовалось раздражение, когда она отвечала Савельевне:
-Да я иду со старого Гришкиного подворья, решила и свою хатку проведать. Всё ли там ладно?
Савельевна, с минуту прикидывала в уме Полькин маршрут, и осталась довольна её объяснением. И все же, трогаясь дальше, она пробурчала про себя: «Ври больше! Чего я ослепла что ли? Что-то пульнула Калгатину, небойсь, камень, со зла-то!»
«Земля лопнет, а чёрт выскочит» - в свою очередь обругала бабку Полька.

                Глава 5.
    Прошел уже месяц, как Нечипоренко отвез мертвого Семенюка в город. Весь этот период Гришка бессменно просидел за столом председателя сельсовета. Сельчане, зная, что Гришка просто сторож, ни с чем серьезным к нему не обращались. Нечипоренко дважды с оказией передавал весточку: что много дел, что пока задерживается, и что скоро прибудет. А прибыл ровно через месяц, замученный и злой, как собака. Гришка даже не сразу узнал в этом похудевшем и заросшем щетиной человеке помощника Семенюка. А когда узнал, обрадовался, кинулся, как к родному на шею, но Нечипоренко сдержанно отстранил Гришку от себя, и сухо поприветствовал:
- Здравствуй, здравствуй, Григорий! Как тут жили-поживали? Ничего не произошло, все в порядке?
И, не дожидаясь ответа Гришки, сказал, глядя куда-то в сторону:
-Я не один приехал, Григорий. Вместе со мной, прибыл к нам из города следователь – Кислицын Георгий Иванович. Ему поручено вести дело о смерти Семенюка.
Гришка посмотрел в том направлении, куда ему глазами указывал Нечипоренко, и только сейчас увидел тощую высокую фигуру приезжего. Это был мужчина лет сорока трех-пяти, высокий, худой. Из воротника защитного кителя, торчала длинная, худая шея с сильно выпирающим кадыком. Голова приезжего, маленькая, с оттопыренными большими ушами, больше походила  на детскую. Дополняли это сходство маленькие, глубоко посаженные, колючие глазки зелёного цвета. Они, как хамелеоны, меняли окраску, в зависимости от настроения хозяина. Сейчас они внимательно оглядывали Гришку, словно ощупывали. Гришка, посмотрев на приезжего, тут же отвел глаза: «Паук, чисто паук, так и клеится к тебе глазами»- с неприязнью подумал он о следователе. На руке приезжего было перекинуто легкое пальто коричневого цвета. Фетровую шляпу он держал в этой же руке, а свободной то и дело приглаживал редкие седые волосы, которые разъезжаясь, выказывали лысеющее темя. Над тонкими губами виднелась полоска усов. Крючковатый нос делал его похожим на птицу.
Гришка стоял и думал, какую птицу напоминает ему следователь и, наконец, вспомнил: «Гусак! Ну, форменный гусак!»
В последствие эта кличка, одобренная дедом Ерошкой, намертво прилепилась к Кислицыну Георгию Ивановичу.
Нужно было определить нового человека на ночлег, и все сельсоветовцы единогласно отвели ему  комнату бывшего председателя сельсовета. Нинка Веселова, вызванная по тревоге, мелькая золотисто-рыжими волосами, быстро приготовила комнату для нового постояльца. Все, что осталось от прежнего начальника, она сложила в большой чемодан Семенюка и выставила его в кладовую, только фотографию, где Семенюк, улыбаясь, обнимал жену и дочь, оставила себе на память. Весь поселок облетела весть о прибытии следователя, и многие сельчане с радостью думали про себя: «Хорошо, что мы не были у Лапы на свадьбе, а то ведь затаскали бы по допросам». Гришка струхнул не на шутку, и было от чего: следователь, это тебе не дед Ероха, он правду вытянет из самых кишок. Он твердо решил придерживаться той тактики, которую с самого начала предложила Полька: «Не знаю, не видел, был пьяным». Гришка улучил минутку, когда они с Нечипоренко остались одни, шепнул ему на ухо:
-Ну, Николай Егорович, как там дела прошли в городе? - на что Нечипоренко, устало глянув на него, ответил:
-Скоро сам узнаешь, как шкурку спустят, а затем посолят, и так много-много раз,- и, невесело рассмеявшись, добавил,- ну и рожа у тебя, Гриша! Да не бойся, пошутил я, пошутил,- успокоил он товарища.- Ты вот, что, давай это  время без выпивки, чтобы маковой росинки во рту не было ни-ни! И дружкам своим скажи: пока он тут, чтобы, чтобы все, как стеклышко, были трезвые. А бабы пусть языками не мелят, как коровы хвостами. Он (Нечипоренко кивнул в сторону сельсовета) из мертвого правду вытянет!
Глянув еще раз на исхудавшего Нечипоренко, Гришка подумал: «Похоже на то». Они еще немного потоптались возле сельсовета и разошлись по домам.
Начинало смеркаться. Первые, еще бледные звездочки, проступили кое-где на вечернем небе. Гришка, рассчитывавший на следующий день заняться поливом картошки, про себя негромко выругался: «Бросать надо, к чертовой матери эту работу! Уж лучше в колхозе стога метать, чем здесь на пузе елозить перед всяким!»
 
    Утром следующего дня, всех, кто был на свадьбе Гришки и Польки вызвали на допрос. За столом, на месте Семенюка, восседал прямой, как спица, Георгий Иванович Кислицын. Здесь же, у окна, примостился Нечипоренко с бумагой и чернильницей. Он ощупывал кончик пера, пробовал выровнять его, нажимая на раздвоенный краешек, но тщетно. Перо, побывавшее в Гришкиных руках, скрипело, царапало бумагу и брызгало чернилами: «Грамотей, хренов» - тихонько выругался Нечипоренко, гневно блеснув глазами в сторону Гришки. Он достал из шкафчика завернутое в клочок газеты, запасное перо, и, вставив в ручку, приготовился писать. Георгий Иванович, со слов Нечипоренко составил список присутствовавших на свадьбе, и по этому списку Гришка приглашал каждого по отдельности в кабинет к следователю. Сельчане робко входили в кабинет, терялись, отвечали невпопад и не сразу. И так получилось, что от волнения, каждый из допрашиваемых сельчан, говорил то же самое, что и предыдущий. Кислицын морщился, укоризненно смотрел на Нечипоренко, и, неопределенно хмыкнув, вызывал следующего.
Вошел дед Ероха:
-Имя, фамилия, род занятий?- скороговоркой пробубнил Кислицын.
-А?- не разобрав, переспросил дед,- ты маленько тише, сынок, да понятнее говори.
Кислицын беспомощно оглянулся на Нечипоренко. Николай Егорович понял намек и спросил у деда:
-Дед, скажи, как твое имя, отчество и фамилия.
Ероха повернулся к нему всей своей щуплой фигурой, глаза его хитро блеснули:
-Тю, а то ты, Николай Егорович, сам того не знаешь? Чего мне говорить  зря? - и дед Ероха, посчитав, что он уже  зарекомендовал себя, как своего в доску мужика, хотел было свернуть цигарку, но окрик Кислицына заставил Ероху вздрогнуть. Дед, от неожиданности, просыпал самосад прямо на стол начальства. Нечипоренко вскочил, и, сделав Ерохе страшные глаза, быстро смел самосад на пол, а деда усадил на стул и пригрозил:
-Смотри, дед, будешь комедию ломать, увезу в город! Там тебе расскажут, как себя на допросе вести.
Нечипоренко повторил деду тот же самый вопрос, на который Ероха вполне вразумительно ответил:
-Ерофей Емельянович Степиков, значит, я, пастух и печник по занятию.
Не успел он ответить, как за дверью послышалась какая-то возня, гневный старушечий голос воскликнул:
-П-пусти, лиходей, треклятый! Моего старика, почем зря судют! А ты стоишь тут, расшиперился, не пущаешь!
 В приоткрытую дверь,  сначала просунулась нога, одетая в войлочный чунь, а затем ввалилась собственной персоной Матрена Савельевна. Она подошла к столу, глянула на следователя оценивающим взглядом, и произнесла, разделяя каждое слово:
-Не убивец он, мой Ероха! Кобель старый – это да, но не тать! Почто мучаешь его, начальник, он вон, от страху, имя-то позабыл. Да он без меня ещё ни один вопрос в жизни не разрешил! Ты меня спроси, коли нужда в том есть, я за него и за себя тебе отвечу!
 Кислицын с окаменевшим лицом выслушал бабкину тираду, наконец, губы его зашевелились, из горла вылетел вначале писк, он, наливаясь бешенством, заорал:
-В-о-о-н! Все вон! Пошли отсюда! Устроили мне здесь представление!
    Только спустя час допрос возобновился. Дошел черед до Натахи. Гришка отметил про себя, что баба всегда остается бабой: даже сюда, на допрос, Натаха разоделась во все самое лучшее. Голубая кофточка в мелкий белый горошек хорошо сочеталась с её васильковыми глазами. Темные туфли ловко сидели на полной, словно точённой, ноге. Русая коса короной лежала на голове. Сверкая ровными, белыми зубами, она смело шагнула в кабинет. Розовые губы и румянец на щеках придавали её красоте особую, трогательную свежесть. Кислицын, только что переживший нервное потрясение после знакомства с Савельевной, при виде Натахи приятно оживился. Он выскочил из-за стола, предложил ей стул, и, задавая ей обычные вопросы, не сводил  глаз с её высокой, прикрытой только батистовой кофточкой, груди. Между прочим, в списке его вопросов Натахе, оказался и такой: замужем, разведена, какое семейное положение она имеет? На что Натаха, смущаясь, ответила: «Девушка я, товарищ начальник!» После того, как Натаха павой выплыла из кабинета,  Георгий Иванович заметно подобрел и приободрился. Гришке, когда настал его черед, следователь попенял, что нельзя жениху, хозяину, напиваться до бесчувствия. Он, ведь, в ответе за всех, кто пришел к нему в гости, а тут, что получилось?
«Виноват, конечно,- сказал покаянно Гришка,-  сплоховал, от счастья напился. Да кто же знал про то, что оно всё так обернется!»

      После обеда Кислицын ходил смотреть место происшествия. Нечипоренко указал ему на большой камень, выступающий из боковины оврага:
-Вот он и есть виновник,- сказал Нечипоренко тихо,- когда вода сошла, это всё видно стало. А месяц назад, что здесь творилось!
 Кислицын молчал, он и сам, выслушав свидетелей, был склонен думать, что смерть денисовского председателя, скорее всего – несчастный случай. Эксперт так же склонялся к этой версии. Если искать врагов, то найти их можно, и заставить признаться нетрудно, да зачем ему это? Лишней волокиты не хотелось. Кислицын, ничего не ответив Нечипоренко на его объяснения, повернулся, и молча, пошагал в поселок. Нечипоренко в недоумении шагал в след за ним. Сама судьба вела Кислицына дорогой, известной только ей одной. Так, совершенно не зная расположения поселка, он безошибочно свернул в тот самый переулок-тупичок, где в завалящей хатёнке, жила разбитная Натаха со своей матерью. И надо же было тому случиться, что в этот же самый момент, Натаха подходила к своей хатке с ведрами полными воды. Коромысло вдавилось в её литое плечо под тяжестью ведер. Натаха слегка запыхалась. От речки путь к её дому шел все время в гору. Она уже успела переодеться, но в простеньком бумазейном платье выглядела так, что увидев её, Георгий Иванович не мог сдвинуться с места. Он стоял и смотрел на неё, как ребенок, смотрит на восхитившую его игрушку. Отойти нет силы, и нет возможности заполучить её! Натаха, поняв, что сейчас самый подходящий момент заполучить городского ухажера, улыбнувшись, спросила:
-Вы любите пирожки с картошкой? Заходите, гостем будете. Мамаша у меня пироги печь мастерица.
-А, вы?- наконец, выговорил Кислицын.
-Я-то? И я умею, но только мама всё одно вкуснее их стряпает. Так зайдете?
Кислицын, ни слова не говоря стоящему рядом с ним Нечипоренко, пошел вслед за Натахой. Николай Егорович, уже в который раз за сегодняшний день, недоумённо пожал плечами. Хотел было пойти в сельсовет, но передумал и направился прямиком к дому Марьяны.

                Часть 4. МАРЬЯНА.
              Глава 1.             
               
      Марьяна жила на соседней улочке и Нечипоренко, чтобы сократить путь, прошел огородами. К домику Марьяны он подошел с тыльной стороны. Только собрался толкнуть калитку, отделяющую двор дома от огорода, как услышал низкий грудной голос девушки: Марьяна пела на незнакомом ему языке: «Цыганка,- подумал он,- вот и напев цыганский, что тут неясно».
О Марьяне в селе ходили разные слухи. Никто не мог определить точно, из какого народа происходила девушка. Денисовка точно притягивала к себе неординарные судьбы: здесь каждый житель мог бы стать героем романа. Кого ни возьми, всякий был не похож на других и интересен каждый по-своему. Нечипоренко знал историю Марьяны, но до их первого знакомства на свадьбе у Гришки не мог и предположить, что жизнь порой переворачивает людские судьбы так, что такое превращение бывает не под силу даже самой невероятной фантазии.
Тогда, на свадьбе, когда Марьяна убежала, попав в неприятную историю, Нечипоренко пошел за ней: какая-то неведомая сила заставила его последовать за этой девушкой. Марьяна, убежавшая со свадьбы, лежала, уткнувшись лицом в подушку.  Постучав, Нечипоренко вошел в комнату девушки. Услыша его шаги, она приподняла залитое слезами  лицо. Кудрявые, длинные волосы спутавшись,  разметались по её плечам. Увидев Нечипоренко она быстро убрала волосы с лица, ловко завернув их в огромный узел,  заколола гребнем. Ладонями, насухо, вытерла заплаканное лицо, её глаза неприязненно глянули на незваного гостя.
Марьяна сухо спросила:
-Ну, что ещё? Чего вам?- и видя, что Нечипоренко не трогается с места, она уже менее враждебно, спросила,- утешать пришли? А, может, зачем другим? Так сегодня больше ничего не будет. Шли бы вы, гуляли на свадьбе! Что вам здесь за интерес?
Нечипоренко, ни слова не говоря, подошел к Марьяне и погладил её по непокорным волосам, по щеке, еще влажной от слез. Нагнулся, и неловко поцеловал её красивую, смуглую руку. Марьяна, не шевелясь, с удивлением ждала, что будет дальше. А он, смутившись от своей смелости, вдруг весь стушевался, и, пятясь к двери, бессвязно лепетал:
-Одинаковые мы, Марьянушка. У обоих у нас сердца плачут от обиды. Мне это знакомо, унижение людское, только кому скажешь о том, а?
 Марьяна поняла, что этому большому умному человеку сейчас очень одиноко, так одиноко, что хоть зверем вой. Поэтому он и пошел вслед за ней, так как знал, что человек в подобном положении на все способен. Только зря волновался. Не стоят они все и гроша ломанного, а не только того, чтобы за них жизни себя лишать. И все-таки, она была благодарна Нечипоренко за сочувствие.
Они тогда проговорили всю ночь. Он даже пальцем не посмел коснуться девушки. Филя, сгоравший от ревности, зря тратил свое красноречие: не трогал он Марьяны, не посмел…
   И вот сейчас он, расставшись с Кислицыным, повинуясь какому-то непонятному влечению, пришел в этот дом снова. Он помнил, её  жалобно звучавший голос. Как перед ним  тогда, шаг за шагом,  стала разворачиваться повесть об очередной загубленной человеческой судьбе,  о какой в народе говорят -  даже «врагу не пожелаешь». Он услышал историю  появления в Денисовке маленькой цыганской девчушки из уст самой Марьяны. У каждого, кто жил здесь в то время, было своё мнение на этот счет. Соединив рассказ Марьяны и воспоминания сельчан, Ничипоренко понял следующее:
   Марьяну нашли на берегу речки бабы, которые утром пришли за водой. Они издали увидели что-то большое, лежащее на берегу, как раз у камня, где они набирали обычно воду. Бабы терялись в догадках, что это могло быть? Телок? Бревно? Тюк? А когда подошли ближе – оторопели. Прямо перед ними лежала маленькая худая изможденная девочка лет двенадцати, так они определили на первый взгляд её возраст:
-Мертвая?- испуганно спросила мать Натахи.
-Кто её разберет,- пробормотала баба Анна,- похоже, что басурманка! Видишь, чернущая вся, как земля! Лупает, лупает глазами-то! Живая она, бабы!
-Может голодная? Они ведь все в эту пору бедствуют – мы хоть с огородов живем, а у них голодно!
 Бабы, все ещё осторожничая, подошли к существу, одетому в длинные сборчатые юбки, грязные и рванные:
-Не, не басурманка, это цыганов девчонка. Они тут три дня назад  свадьбу справляли. Вот и забыли девчонку-то,- отозвалась Ксюша, жена Афанасия Пряхина.- Как только они здесь остановились, муж ходил, узнавал, зачем они явились. Говорят, свадьба у них!  Ихний князь одиннадцатую жену берёт себе. Дали слово: в поселок не наведываться, огородов – не зарить. Обещали, что погуляют и уйдут опять на низы, откуда и явились. Много их было, кибиток пять-шесть, полнехонькие! Гомонили всю ночь, а к утру, и след их простыл,- вон, костров, сколько жгли, весь сушняк перевели,- посетовала она.
Девчонка пошевелилась, и всё внимание баб снова обратилось  к ней. Они подошли поближе, рассматривая её, как диковинного зверька:
-Ты говорить-то, умеешь? Кто ты? Как тебя зовут? Почему тебя здесь бросили?
Но девчонка испуганно переводила черные миндалевидные глаза с одного лица на другое, и всё старалась сжаться, спрятаться за что-нибудь:
-Ой, бабы, гляньте!- запричитала мать Натахи,- да она, сердешная, вся в синяках! Кто же это её так-то? Надо ей помочь, бабы, ведь живой человек все-таки!
-Вот и бери в пару своей Натахе,- отрезала баба Анна.
-Куда мне, двоих-то? Мне и с одной хлебать, неперехлебать лихо,- пятясь от девчонки, ответила мать Натахи.
Подошла Явдоха Щетинина, покачивая пустыми ведрами, весело спросила:
-Здорово, бабы! О чём собрания-то?
Бабы расступились, и она увидела их страшную находку:
-Так что же вы стоите столбами?- закричала на них Щетиниха,- она ведь, помрет вот ни вот! Грех-то нам, бабы, какой! Дитё ведь ещё! Давайте, берите кто-нибудь!
Но никто даже не пошевелился.
- Их, вы, каменюки треклятые! Кабы я донесла её до дома сама.
Она не договорила, за её спиной послышался негромкий басок Бакланова Фильки:
-Тетя Явдоха, я донесу, только вы скажите куда,- отставляя свои ведра в сторону, произнес он.
-Неси, Филюшка, ко мне неси! Пускай эти жалельщицы,- она гневно оглядела стайку баб,- своих вот так же пожалеют.
Филя, при полном молчании толпы, поднял легкое тело девочки, и, бережно прижимая к себе, понес ее в поселок. Девочка впала в беспамятство и всю дорогу только негромко постанывала и морщила лоб.
Первое, что сделала Щетиниха, это послала всё того же Филю за бабкой Щепницей: «Пусть осмотрит,- решила она,- да подскажет, что делать мне с нею».
Щепница пришла на удивление очень быстро. Ни слова не говоря, подошла к девочке, лежащей на деревянном топчане. Топчан был застелен стареньким лоскутным одеялом, стоял под навесом, и летом служил Щетинихе местом дневного отдыха. Бегло осмотрев лежащее перед нею тельце, Щепница взяла девчонку за руку, и, нащупав пульс, определила: «Жива, пока». Затем, повернувшись к Щетинихе, скомандовала: «Топи печь, грей воду, а я за травами домой схожу: отвар сделаю, глядишь, и оживет девка-то».
Щетиниха поставила на плиту чугун, греть воду, взяла опустевшие ведра, направляясь снова на речку. Около калитки стоял Филя, и, увидя Явдоху, спросил:
-Тетка Явдоха, оживет твоя девчонка или нет?
-Ну, девчонка не моя, а кто знает, чья она. А, коли сама Щепница за дело возьмется – значит, на ноги подымет. Глядишь, ещё невеста тебе, Филя, вырастет. Вы с ней и по годам, так прямо – пара!
Филя смутился, и чтобы скрыть свое смущение, предложил:
-Теть, вы опять за водой? Давайте, я сбегаю! Я вам, сколько хотите воды натаскаю!
-Ой, вот хорошо, Филюшка, иди сынок, иди! А я дождусь Щепницу, да мыть твою невесту станем.
Филя уже дважды успел сбегать на речку за водой, а Щепницы всё ещё не было. В ожидании прошло около часа, наконец, знахарка появилась, в её руках была окровавленная тряпица, в которую было что-то завернуто. Щетиниха отшатнулась, предполагая, что знахарка принесла в её двор что-то нечистое: «Может быть, кошку убила? Кто их знает, что ей для ворожбы надобно».  Она на всякий случай отодвинулась от Щепницы. Та, заметив маневры Явдохи, развернула тряпку и протянула ей забитую курицу:
- Отвари бульон-то. Не бойся, заячья душа! Стала бы я тебе свои дела показывать! Все, что надобно, без чужих глаз давно сготовлено. Девчонке сил набираться надо, а кормить хлебом и борщом нельзя, слабая она сильно. Помереть от грубой пищи может, да всю курицу не вари сразу: сначала кусочек, а остальное положи в подвал на ледник.
Щепница повернулась к печи и пощупала в чугунке воду, велела принести корыто, и сама налила в него воды. Из принесенной бутылки добавила чего-то резко пахнущего: - От ушибов хорошо помогает - пояснила она Явдохе.
Подойдя к девчонке, смирно ожидающей своей участи, она протянула руку, чтобы снять с неё лохмотья. Но девчонка из последних силенок оттолкнула Щепницу от себя. Знахарка не обиделась, а ласковым голосом стала что-то приговаривать ей, изредка проводя над нею руками. Девчонка успокоилась, и через короткое время уснула:
-Как это всё у тебя выходит?- удивилась Явдоха.
-Ласкою,- односложно ответила Щепница.- Ты, вот что, дай-ка мне лучше нож, а то я никак не могу развязать завязки на юбках. Если верить грязи на них,- продолжала Щепница, разрезая завязки,- так она их бедняга не снимала больше года.
Когда юбки стащили, то оказалось, что под ними ничего больше не было. Тельце девочки с едва наметившимися бугорками грудей, было сплошь в кровоподтеках. Женщины, осматривавшие её на берегу, не обратили внимания  на ее худые цыплячьи бедра, крепко сжатые, покрытые засохшей кровью. Страшная догадка промелькнула в головах у Щепницы и Явдохи. Щепница, желая убедиться, легонько развела ноги девчонки, и обе женщины затрепетали от увиденного ими: все пространство между ногами девчонки было одно кровавое месиво. Щетиниха хотела уже по-бабьи запричитать в голос, но Щепница, цыкнув на нее, приказала:
-Молчи, забудь, что ты здесь видела! Никому, слышишь никому и никогда не проговорись об этом: иначе ей здесь не выжить! Деревня, она такое никому не прощает: задразнят, пальцем будут указывать, пока с ума не сведут, а сведут, то и тогда не успокоятся.
-Она что же у меня жить будет?- недоуменно произнесла Явдоха,- а я-то думала…
-Петух тоже вон думал, а теперь в супе варится,- не дав ей договорить, прервала ее Щепница.- Ты сама подумай, Явдоха, одна ты, бобылка, вот и старость подступила, а рядом ни одной живой души. Она тебе вместо дочери будет: когда пить подаст, а когда и за водой сбегает, и то ведь  дело!
Последнее, казалось, более всего убедило Щетиниху в правильности этого решения. Юбки, вместе со вшами, были брошены Щепницей в огонь:
-Дай-ка мне ножницы,- обратилась она к Щетинихе,- надо ей космы-то посрезать, они уже слиплись от гнид. Ничего не поможет, никакое мытье. Она взяла ножницы, поданные Щетинихой, недоверчиво покрутила в руках: ножницы даже на вид выглядели тупыми. Щепница попробовала отрезать ими прядь кудрявых волос девочки, но не смогла: волосы, казалось, были из проволоки, а ножницы не резали, а жевали их. Щепница,  в сердцах, бросила ножницы под ноги испуганной Щетинихи  и скомандовала:
-А ну, быстрей беги к Баклановым: одна нога здесь, другая там! Попроси у них ножницы. У них в доме мужики, авось и ножницы острые найдутся. И, когда Щетиниха убежала к соседям, подошла к девочке, наклонилась, и что-то быстро зашептала ей на ухо: девочка ожила  и залепетала на незнакомом языке: быстро и неразборчиво. Щепница досадливо поморщилась, она ничего не смогла понять из того, что лепетала ей девочка. Пришла Щетиниха,  и, подавая Щепнице ножницы, нараспев произнесла:
-Ой, мамочка моя, там, возле Баклановых, почитай все бабы собрались! Они у меня уж пытали-пытали, что у нас происходит тут, но я – ни гу-гу!- И Щетиниха свой пухлой ладонью прикрыла собственный рот, показывая, каких трудов ей стоило не проговориться.
-Давай, вон, лучше кипятка в корыто подлей, балаболка! Здесь, считай, жизнь со смертью борются у девчонки, а она там турусы с бабами разводит, - оборвала её Щепница.
Знахарка запустила пальцы в непокорные волосы девчонки, щелкнула ножницами, и вот, уже первые пряди упали на пол. Через полчаса голова девчонки представляла собой маленький шарик с уродливо торчащими неровными клочками волос. Щепница взяла в комнате лампу, открутила головку вместе со стеклом, и, приподняв её, опустила в отверстие лампы тряпицу, смочила её в керосине, и, не отжимая, стала старательно протирать  все тело и голову девочки. Когда тряпка касалась ссадин, лицо девочки передергивалось, но она продолжала лежать смирно, не открывая глаз. Затем Щепница, приподняв девчонку, приказала Явдохе убрать с топчана одеяла, и осторожно опустила ребенка на голые доски, сказала: «Мыть будем прямо на топчане, доски на солнышко поставишь – высохнут, а мы так больше воды сохраним, и керосин, он ведь, все вмиг замаслит. Когда одеяло было убрано, Щепница взяла небольшую мягкую тряпку, обмакнула ее в корыто и намылила. Она стало бережно мыть тельце девочки. Вымытую, девчонку перенесли в комнату, и положили на кровать самой Щетинихи:
- Ты на печи пока поспишь,- утешила ее знахарка, а избитому телу тепло и покой надобны. И чтобы мне никаких баб, и никаких поглядов не было. Узнаю, что ослушалась – смотри у меня! И она помахала перед самым носом оробевшей Щетинихи худым тёмным пальцем. Щетиниха наказ исполняла точно, и пока шло выздоровление, девочку никто не видел. Можно было только догадываться, сколько это событие принесло хлопот уже немолодой Щетинихе. Деревня приняла Марьяну (так позже назвала себя девочка) враждебно. Обидная кличка «Басурманка» чаще всего употреблялась вместо имени. А когда Щетиниха по пьяной лавочке, не удержавшись, «поведала» тайну Марьяны, к ней стали добавлять ещё и – «порченная». Вскоре выросла порченая Басурманка в миловидную миниатюрную девушку: с ямочками на смуглых щеках и соболиными бровями. Если бы не обидная молва, так ни одного бы парня присушили черные цыганские очи Марьяны.

                Глава 2.
     Нечипоренко поймал себя на том, что улыбается, представляя себе эту гордую, независимую девушку. Ему нравились люди с характером, умеющие за себя постоять. Марьяна манила его своей таинственностью и день ото дня все сильнее. Так радостно он улыбался впервые  за все, то время, пока тянулось свалившееся на него дело Семенюка. Сегодня он завернул к Марьяне, чтобы рядом с этой сильной девушкой оттаять душой и чтобы окончательно не разувериться в людях:
-А я чувствую: есть кто-то рядом, а понять не могу где,- раздался мягкий, певучий голос Марьяны,- а вы вот так, с огорода подкрались! Что, подсмотреть решили за мной?
-Заслушался,- откровенно любуясь девушкой, ответил Нечипоренко,- да и соскучился тоже.
Он смутился, смутилась и сама Марьяна. И чтобы скрыть свое замешательство, пригласила его в дом:
-Заходите, гостем будете, а я тут пироги с картошкой испекла,- оборачивая к нему, заалевшее румянцем лицо, быстро заговорила Марьяна,- любите пирожки? У меня и сметанка есть, свеженькая.
-Люблю, очень люблю,- смеясь, ответил Нечипоренко.
-А почему смеетесь? Что-то не так?- остановилась Марьяна, пропуская его в дверях впереди себя.
-Да нет, все так! Просто только что Натаха следователя Кислицына на пироги пригласила, и тоже с картошкой!- входя, пояснил Нечипоренко. – А меня не позвали, не сочли нужным.
-Вы меня с Натахой на одну половицу-то не ставьте: разные мы. Хотя кое-кто и готов нас одной веревочкой связать,- сразу став серьезной, решительно отрезала Марьяна,- я же вас с Кислицыным или с Гришкой, вон, не ровняю.
-Прости, я не о том хотел сказать, да видно, не сумел. А ты, Марьянушка, зови меня просто, по имени – Николай. Да и на «ты» давай, что ли!- повернул Нечипоренко разговор прочь от опасной темы:
-Неровня мы с вами, ни по возрасту, ни по положению. Вы начальник, уважаемый человек, а я кто?- Марьяна вопросительно посмотрела своими черными глазами прямо в глаза Нечипоренко. Тот смутился вторично, сердясь за это на самого себя:
-Что же, Марьяна, не уж то я уже старик, что меня Колей назвать трудно. А если я тебя очень об этом попрошу, сделай милость, скажи мне: « Коля, садись к столу, пирожки есть будем».
Марьяна, смеясь, повторила фразу. Она на секунду запнулась, и продолжила дальше уверенно:
-А почему, Коля, ты так долго раздумывал, прежде чем войти ко мне?
-Сказать?- вопросом на вопрос ответил Нечипоренко. И, когда Марьяна, молча, кивнула кудрявой головкой, он сказал,- о тебе думал, Марьянушка, о тебе.
-А что вам думать о такой простушке? Что же во мне такого любопытного?- кокетничая с ним, спросила девушка.
-Ну, я думал о том, почему ты ни разу не попыталась искать своих родителей, близких тебе людей? Насколько я знаю, тебе, когда тебя нашли здесь у нас, было лет тринадцать-четырнадцать. Не могла же ты ничего не помнить: где жила, кто твои родные? И, наконец, как ты очутилась избитая на речке? Кто тебя так…
Нечипоренко, не найдя подходящего слова,  просто замолчал, чтобы ненароком опять не обидеть Марьяну:
-О, сколько вопросов, да вот, кто бы на них отвечал!
Марьяна замолчала. Было видно, что девушке неприятно говорить на эту болезненную  для нее тему, и, когда Нечипоренко, проклиная свою бестактность, хотел попросить у нее прощения, его остановил звук глуховатого голоса Марьяны:
-Вот ты говоришь - родители, помню ли я их?  Как же мне их не помнить? Сколько раз на крыльях к ним летела, а наш хутор снится мне, и по сию пору. Красиво у нас: много солнца, виноград. Отца помню. А мама, моя мамочка – красавица она у нас, певунья. Как она там, жива ли? Вряд ли, после того, как меня украли, едва она выжила, мы ведь с ней, как одно целое были, Как подруги неразлучные, я и похожа  на неё. Нет, Коля, мне туда дороги: такой, какая я теперь – нет! Пусть они помнят меня маленькой девочкой, это лучше, чем узнают о моих муках и о моем позоре. Не в обычае моего народа, принимать провинившихся дочерей под отчий кров. Вот поэтому я и не ищу никого – лучше одной. Марьяна умолкла. Нечипоренко ласково погладил руку девушки, как бы ободряя её, спросил:
-Марьяна, ты ведь знаешь, помнишь, кто тебя украл? Что же ты молчала? Нашли бы негодяя, судили.
-Судили? Нашли?- Марьяна невесело рассмеялась,- разве можно поймать ветер? А тем более, судить его? Мой отец гнался за их табором по пятам. Они, как только заметили погоню, рот мне тряпкой заткнули, закатали в старый войлок, а сверху еще и тюками с барахлом прикрыли. Если бы мой отец мог догадаться, что под этим ворохом тряпья его любимая дочь, единственная. У меня было трое уже взрослых братьев, но они были от первого брака отца. А может и не от первого,- Марьяна невесело засмеялась, - меня ведь тоже для какого-то князя украли.
Короче, ничего не нашли мои спасители. Я слышала, как отец извинялся перед их предводителем за беспокойство. Меня они достали из укрытия не сразу: боялись, что мой отец вернется. Полумертвая, я ничего не соображала. Пыль из войлока забила мне нос, глаза, уши, рот. После всех этих потрясений я долго болела. А кибитки все ехали, ехали, ехали. Почему я не умерла тогда? Кому нужна была такая вот судьба? За что мне все это?               
Нечипоренко впервые видел, что Марьяна плачет. Он не мог видеть, плачущую женщину, а сейчас плакала непросто женщина – плакала его Марьяна. Он одним движением очутился у ног девушки, стоя на коленях, уткнулся лицом в её подрагивающие от волнения руки. Он покрывал их поцелуями, а в перерыве между поцелуями страстно повторял:
-Милая, хорошая моя, давай уедем, далеко уедем, туда, где ты все забудешь, и вновь обретешь счастье. Выходи за меня, а, Марьяна?
-Замуж?- переспросила Марьяна,- была я уже один раз замужем, сыта по горло на всю жизнь. Хочешь послушать, как меня замуж выдавали?- и, не дожидаясь его согласия, она продолжала прерванную исповедь:
Однажды, во время стоянки, я подслушала разговор моей охранницы и старшего в этом  таборе. Он упрекал старуху за то, что та плохо ухаживает за мной. Что я стала грязнее самой последней служанки в таборе. Старуха, которой меня поручили, была настоящая ведьма: и видом, и нравом. Меня она охраняла так, что не было никакой возможности сбежать от нее. Ночью она пристегивала меня к себе цепью: надевала мне на шею ошейник, как собаке, а другой конец оборачивала вокруг своей талии. Стоило мне только пошевелиться, как она тут же поднимала голову, и била меня кулаком, куда попало. И вот, теперь, стоя перед старейшиной, она недовольно ворчала, проклиная меня – упрямую ослицу и свою собачью должность. Когда вечером, я осторожно спросила её, зачем я им нужна, старуха, которая успела уже изрядно выпить из припрятанной бутылки, рассмеялась мне в лицо своим каркающим смехом:
-Зачем? Так ты до сих пор не знаешь зачем? Ха-ха-ха! Хорошие денежки за тебя дадут, много хороших денежек за тебя даст князь!  Целый месяц весь табор гулять будет, пить будет, а ты,- она приблизила к моему лицу свою смрадную пасть, мне показалось, что на меня медведь дохнул,- а ты, женой князя станешь! Ха-ха-ха! Одиннадцатой! Первой - столько же лет, сколько мне, а последней.… Да ты может быть, еще и не последней станешь – будет еще много вас таких, свеженьких! Старуха икнула, и хотела лечь спать, но спохватилась, что не привязала меня и стала поспешно исправлять свою оплошность. Я воспользовалась тем, что она приблизила свою отвратительную физиономию, надевая ошейник на мою шею. Я горячо зашептала ей на ухо:
-Послушай, поговори с вашим старшаком, пусть вернет меня отцу. Мой отец богатый, и даст вам денег куда более, чем ваш князь!
Я умоляюще посмотрела на старуху, а она, оттолкнув меня, закричала:
-Ишь, что задумала! Твой отец гордый! Наш князь по-доброму сватался за тебя, так он, и слушать не захотел. Табор бросил, хутор завел, со своими родичами знаться перестал! Загордился, князя за порог выставил! Пусть теперь помучается, не надо нам его денег!- старуха кричала нарочно громко, чтобы все видели степень её усердия в деле.
Мои надежды, заинтересовать старую ведьму деньгами, рухнули. Что меня ждало впереди? Ветхий старик и кочевая жизнь одиннадцатой жены - цыганки? Я еще не знала, как посмеётся надо мною судьба, а если бы знала, то наложила бы на себя руки! Помню, мама говорила мне, что самоубийцы идут прямо в ад. А чем моя теперешняя жизнь была лучше ада? Я потеряла счёт времени. Сколько дней мы ехали, какой месяц сейчас на дворе и где мы находимся – я ничего не могла определить точно. Одно знала наверняка – от дома мы очень и очень далеко. Вскоре табор остановился на долгую стоянку. Мылись, стирали, готовили на кострах горячий суп и чай. Старуха сказала, что ждут приезда князя, поэтому было велено меня вымыть, приодеть, привести в полный порядок. Но этим планам не суждено было сбыться. Ночью табор, по команде старшака быстро снялся с места. Опять застучали колеса и замелькали огоньки проплывающих мимо деревень. С какой надеждой я ждала, что старуха уснет и забудет привязать меня на цепь. Рядом были люди, а значит – спасение. Но, старуха и не собиралась забывать этого. Видя мое беспокойство, она утешила:
-Завтра князь будет смотреть на тебя, коли понравишься – будешь княгиней, а если нет, то,- она недоговорила, но по её злому выражению можно было догадаться, что ждало меня в случае неудачи на смотринах.
      Утром мы остановились на берегу  этой речки, я, впервые увидела такие высокие горы. Как мне хотелось убежать к ним – там есть, где скрыться. К встрече князя, раскинули праздничные шатры, варили мясо. Меня завели в один из таких шатров, старуха заставила раздеться. Говорила, что сейчас принесут воду и будут меня мыть. Но воду почему-то долго не приносили. Вместо этого в шатер вошел дряхлый старик. По богатой одежде и властному взгляду, я поняла, что предо мной князь, а может и будущий муж. Я хотела накинуть на себя снятую только что одежду, но старик проворно палкой отбросил её в сторону и засмеялся. Он шаркающей походкой подошел ко мне, приподнял мой подбородок, инкрустированной ручкой костыля: «Ишь, гад, запачкаться боится!- пронеслось в моей голове, и тот час же я вскрикнула от боли. Старик бесцеремонно двумя костлявыми пальцами надавил на мои и без того болевшие груди. Я оттолкнула его руку, за что старуха - надсмотрщица больно ударила меня по спине. Князь остался доволен. Он отвел старуху в сторону, и что-то сказал ей негромко. Я не могла расслышать что, но поняла, что на этом мои испытания не закончились, а может быть, только начинаются. Старуха вышла из комнаты, а вместо неё вошли два молодых цыгана с наглыми липучими взглядами. Они быстро раздели князя до нижнего белья, схватили меня и буквально распяли на полу. Я не успела ничего сообразить, как уже билась, как голубка в силках, в руках этих дюжих молодцев. Старик подполз ко мне на четвереньках, и стал ощупывать руками мою грудь, гладить живот. В одно время я почувствовала, что пальцы, державшие мою ногу, ослабили свою хватку. Как только холеная борода князя заскользила по моим бедрам, я вырвала из руки помощника свою ногу, и изо всей силы ударила старика в ненавистную мне физиономию. Он отлетел к стене шатра и сидел с минуту, молча. Струйка крови сползала из разбитого носа и стекала на белую манишку. Он крикнул помощникам что-то гневно-визгливое, наверное, ругал за допущенную оплошность. Затем, повернувшись ко мне, сказал презрительно, глядя на мое голое тело:
-Падаль! Ты не достойна моего внимания. Но за то, что оскорбила меня – жить не будешь! Держите её крепче - обратился он к помощникам.
Он бил меня своим костылем до тех пор, пока я не могла уже кричать, а только при каждом новом ударе дрожь пробегала по моему избитому телу. Это мало показалось моему мучителю. Он что-то крикнул своим палачам, они быстро раздвинули мои ноги и старик стал с остервенением бить костылем между моих ног. Боль была невыносимой. Я впала в беспамятство. Когда пришла в себя, я вновь лежала в своем тряпье, и в той самой кибитке, в которой провела столько дней. Никого рядом со мной не было. Я хотела пошевелиться, но чудовищная боль пронизала все мое тело. В это самое время полог зашевелился, и кто-то заглянул внутрь кибитки. Голос снаружи спросил:
-Не издохла еще?
-Вроде дышит,- ответил ему другой голос,- пусть поживет до утра. Завтра князь уезжает, а её велел живьем в землю закопать.
-Закопаем, раз велел,- согласился обладатель первого голоса,- пошли, там мясо уже готово. Князь водки выставил на угощение, не поскупился. Голоса стали отдаляться, и вскоре я опять осталась в полной темноте. Где-то поодаль галдели цыганки, звенели гитары, табор гулял. Я делала чудовищные усилия, чтобы подползти к выходу из кибитки, нашарила рукой край полога, и вдруг услышала тихие, крадущиеся шаги. Шаги остановились возле кибитки. Я слышала, как кто-то осторожно откинул полог:
-Эй, ты жива?- тихо спросил голос, принадлежащий, судя по всему девочке -подростку.
Я застонала. В кибитку  просунулась чья-то голова, и детские руки заскользили, пытаясь приподнять меня:
-Давай, давай, скорей! Я знаю, куда тебя спрятать! Они там тебя не найдут, никто не найдет. А там уж, помогай себе сама.
    Я мешком свалилась за край кибитки. Боли от падения не ощутила, так как была сама – сплошной комок боли. Мы ползли медленно, моя спутница то и дело останавливалась, давая мне передохнуть. Наконец, она остановилась. До моего слуха долетел шум реки, значит, мы уже далеко от стана:
-Сейчас будет мокро и больно, но ты  терпи, и постарайся как можно дальше протиснуться в щель. Они тебя здесь не найдут, и вода до тебя не достанет. Никто и не догадается, даже если будет стоять здесь на берегу.
Это была глубокая вымоина под самым берегом реки. Волны не один год трудились, чтобы сделать такое углубление. Летом река обмелела, и под берегом образовалось довольно просторное углубление.  Я с трудом протиснулась на  свое узкое ложе, и на какое-то время силы оставили меня. Когда очнулась, то кроме шума реки ничего не услышала. Лежать было неудобно и холодно, но частые обмороки давали мне возможность ничего не чувствовать: ни боли, ни времени. Я лежала и думала о девочке, спасшей меня: «Кто она, моя спасительница? И спаслась ли я,- мелькнула тревожная мысль.  Когда я очнулась, уже не помню в какой раз, в щель просачивался мутный свет. Сырость была везде, и я дрожала в своём мокром тряпье. Вскоре до меня стал доноситься шум просыпающегося табора. Забегали люди, заржали лошади, табор снимался с места. Я вздрогнула, когда прямо над моей головой раздалось топанье тяжелых мужских сапог. Я с трудом, сквозь шум реки, расслышала голоса:
-След обрывается здесь, вот, прямо у реки. Сам видишь, здесь негде спрятаться, значит – утонула. А что же еще? Я точно шёл по следу крови, вот видишь, кровь прямо у края берега обрывается, а дальше, только река.
-Давай, так  и скажем в таборе, что девка выбрала легкую смерть и утопилась,- порешили мужики и быстро удалились прочь.
Вскоре, я услышала цоканье конских копыт и стук колес кибиток. Табор уходил,  Уходил навсегда из моей жизни, за которую мне предстояла ещё долгая  борьба. Ну, а дальше ты знаешь, я тебе о том еще в прошлый раз сказывала. Вот так, Коля, я и побывала замужем. Хуже всего, конечно, что я не могу иметь детей: мне и Щепница это говорила, да я и сама в том убедилась. Мы с Филей давно вместе, но никогда, даже намека на беременность не было.
Марьяна замолчала, казалось, горькие воспоминания лишили её сил. Она сидела, откинув голову к стене, руки безвольно лежали на коленях. Нечипоренко понимал, что девушке сейчас очень нелегко. Но не спросить об этом он не мог:
-Марьяна, а почему ты не вышла замуж за Филю, коли любовь между вами была, а может и есть?
Марьяну, казалось, не удивил его вопрос, она ответила ему чистосердечно:
-Хотел на мне Филя жениться, да и я его любила, и замуж за него пойти была согласна. Он единственный из парней, кто никогда не попрекнул меня моим прошлым. Любил он меня, сильно любил. Кто знает, может и сейчас ещё любит? Отец Фили  не позволил   ему  на порченой жениться,   да к тому же,  на цыганке. А в скорости и женил его насильно на Клавдии. Он первое время всё мои пороги оббивал, да я перестаю уважать мужиков, которые своего слова не имеют. Сколько раз я ему говорила:
-Бежим!  Так нет же – теплый угол бросить побоялся! Вот и охладела я к нему, так, иной раз с тоски пущу его на ночку. А, чтобы страдать за ним, такого уже нет. Женился, так пусть с женой и живет! - Марьяна решительно махнула рукой, будто перерубая невидимую нить, связавшую когда-то их с Филей:
-То-то он на меня на свадьбе Гришки кинулся: ревнует тебя! Может и не зря ревнует! Увезу я тебя, Марьяна. В городе врачи, подлечат тебя: еще и деток с тобой народим! – Ничипоренко взглянул на Марьяну и осекся: по щекам девушки вновь катились слезинки:
-Марьяна, мне что же и надеяться не стоит? – упавшим голосом спросил он.
-Надеяться всегда стоит, - уклончиво ответила Марьяна. Словно вспомнив, всплеснула смуглыми руками:
- Ну, хороша хозяйка! Пригласила на пироги, а кормит баснями!
Через минуту на столе появилась тарелка румяных пирожков, сметана. Марьяна потрогала бок до блеска начищенного самовара и удовлетворенно кивнула: «Горячий!» - Она разлила чай по чашкам и радушно пригласила:
-Да вы, ешьте, Николай Егорович, угощайтесь! – И, словно спохватившись, поправилась: Ешь, Коля, да не забывай, сметаной сдабривать. Вот и чай, пожалуйста.
Нечипоренко ел пироги, и, поглядывая на Марьяну, думал: «Как хорошо, что судьба свела нас вместе, как хорошо, что у нас так много общего, как хорошо, что эта девушка, похожая на диковинный цветок, сейчас вот так близко: протяни руку – и она твоя».
Нечипоренко, неожиданно для себя привлек Марьяну к себе и поцеловал. Она не отодвинулась. Спустя час, Нечипоренко стал прощаться. Марьяна его не удерживала:
-Завтра рано вставать на работу,- пояснила она. Опоздаю к сроку, Порфирий без меня уедет, он ждать не любит, а пешком мне идти далече, километров пять-шесть будет.
-Ты у Литяка в подсобном хозяйстве работаешь?- спросил Нечипоренко.
-У него,- кивнула головой Марьяна.
-А Сычев там что делает? Он ведь вдовый, кажись?- в голосе Нечипоренко Марьяна уловила ревнивые нотки.
-Конюх он, за лошадьми ходит. Осенью женится на Фросе Калгатиной. Хороший он мужик, справедливый. Кроме нас в хозяйстве из Денисовских никого нет.
-А что, у Пряхина, в колхозе, дела не нашлось?- полюбопытствовал Нечипоренко.
-Находилось. Дела везде хватает. Да больно у них начальников много, а порядку мало. А я,- Марьяна усмехнулась,- понукальщиков не люблю. Вот и хожу за пять километров, лишь бы только командиров меньше было. Порфирий также, как и я, не очень любит шею гнуть. А у Литяка, проще. Знай, свое дело да во время продукцию сдай.
-Так это вы строителей канала кормите?
-Их,- ответила Марьяна.
Выходя из калитки, Нечипоренко отметил, что палисадник у Марьяны запущен и огород тоже. Знать, цыганская кровь, кропотливой работы, да еще и на земле не любит. И, словно читая его мысли, Марьяна пояснила:
-Руки до своего не доходят. Я ведь и в хозяйстве огородницей работаю.
-Когда же теперь я тебя увижу, Марьянушка?- наклоняясь к ней, спросил Нечипоренко.
- А это, как я отгул заработаю,- уклоняясь от его рук, сказала Марьяна. Она быстро пробормотала слова прощания, и скрылась за дверью.
Нечипоренко минуту стоял, соображая, с чем связана столь быстрая перемена настроения девушки. Но, так ничего не решив, повернулся и пошел восвояси. Проходя мимо дома Баклановых, он увидел, как за калиткой мелькнул белый женский платок, кто-то скорым шагом удалялся от калитки. Нечипоренко усмехнулся: «Зря Марьяна не дала мне обнять себя: пусть бы посмотрела, старая, как порченую соседку любят. Любят, любят,- несколько раз повторил он это слово и понял, что впервые в жизни он говорил его не жене, а  другой женщине, ставшей как-то незаметно для него самой дорогой и главной в жизни.  Женюсь,- решительно произнес он,- женюсь!» Проходивший мимо старик добродушно закивал головой, соглашаясь с ним: «Хорошее дело, сынок, молодое».

                ЧАСТЬ ПЯТАЯ.  НАТАХА.
                Глава 1
          Кислицын проснулся рано. Эта привычка сохранилась у него с армейских времен. Кровать была чужая, чужое одеяло из разноцветных лоскутков и пара подушек – все было чужое. Георгий Иванович, прикрыв глаза, стал вспоминать вчерашний день: где он был и что делал. Первую половину дня он вел допрос, потом отдыхал и обедал, почти до пяти часов вечера осматривали  с Нечипоренко место происшествия: «Закрывать надо это дело. Все и так ясно – несчастный случай»- решил он. Кислицын хорошо знал Семенюка, и, если честно, он до сих пор не мог себе представить то, что пьяный Семенюк утонул в каком-то там овраге! Чушь собачья! Но все свидетели, до единого, показывали одно и то же. И не верить двум десяткам людей было нельзя. Ну, что ж, бывает и на старуху поруха! Кислицын сладко потянулся, но тут же лицо его стало озабоченно-испуганным. Он вспомнил все, что было с ним после осмотра оврага. Да, он встретил эту красотку Наталью, принял ее приглашение на пироги с картошкой. Кислицын вспоминал, как за ним суетливо, до  приторности, ухаживали Натаха и ее мать, вспомнил, как вслед за пирожками, появилась на столе и другая домашняя снедь, а затем и бутылка водки. Кислицын вначале отнекивался. Но, поддавшись на уговоры женщин, разрешил себе расслабиться, чтобы хоть как-то компенсировать затраченное на допросе здоровье. Когда Кислицын захмелел, он уже не замечал, что женщины давно не пьют, а только подливают спиртное в его рюмку. Кислицын рассказывал Натахе и ее матери, что живет один, хотя женат уже давно, что его жена, Валентина Александровна сильно больна: у нее шизофрения прогрессирующей формы, что она в данное время находиться на излечении в больнице для душевно - больных:
-Это что же, она у вас дурочка что ли?- без обиняков, напрямик, спросила мать Натахи.
Кислицын поморщился и возразил:
-Ну, это сложная болезнь, нервы, понимаете ли, а они, материя тонкая. Сломать – легко, а вот наладить – почти невозможно.
Натаха переглянулась с матерью, и обе женщины поняли друг друга без слов. Рыбина была крупная, поймать ее будет нелегко, но попытаться нужно. Натахе шел уже двадцать четвертый год, а женихи приходили и уходили, не задерживаясь надолго. Вскоре Кислицын охмелел до такой степени, что стал похрапывать прямо за столом. Шел девятый час, на улице уже стемнело. Мать Натахи постелила «парадную» двуспальную кровать с огромными пуховыми подушками и новеньким лоскутным одеялом. Григория Ивановича раздели до исподнего белья и уложили в приготовленную кровать. Женщины убрали со стола и сели обсудить между собой план осады городского следователя. Мать Натахи осенила одна счастливая мысль: сыграть на порядочности Кислицына. Она заставила Натаху лечь рядом со спящим Кислицыным, чтобы вторая  подушка была смята. Для Натахи это не было трудным делом, и она исполнила все, что просила мать. Затем, была найдена единственная в доме иголка, мать, не особо церемонясь, уколола ею палец дочери: Натаха вскрикнула, но стерпела. Кровь, показавшуюся из ранки, тщательно собрали в ложку, затем, испачкали ею простыню в том месте, где якобы спала Натаха: «Ты погоди, не зажимай палец-то, подави его еще немного, надо же и подштанники женишку смазать. Ну, в этом самом месте,- учила Натаху мать. Когда все было сделано, в доме, наконец, все стихло, но спал в нем только один человек – Георгий Иванович Кислицын. Все остальные бодрствовали до самого утра. Проснувшийся следователь, не мог знать всего того, что замыслили против него простые деревенские бабы. Он поискал глазами одежду, чтобы одеться и встать, но так и не увидел ее. В это время в комнату вошла мать Натахи, которая нарочито радостно приветствовала его словами, от которых у Кислицына стало холодно в животе:
-Здравствуй, зятек, как почивал? Не жесткая ли у тещи постель?
У Кислицына екнуло сердце: что он мог натворить во хмелю? Но вслух он возмущенно воскликнул:
-Какой я вам зятек? Что это за дурные шутки у вас?
-Да уж какие, шутки, мил человек, какие шутки! Шутя, мне дочку опозорил в моем же доме, и это в благодарность за мои хлеб-соль? Хорош гусь! И эта, дуреха, подставилась, говорит мне: люблю я, мамаша, Георгия Ивановича, жить без него не могу! Вот и отдала тебе свое молодое тело. А теперь что?- мать Натахи развела руками, показывая, в какое безвыходное положение они попали.
Кислицын робко возразил:
-Вы уверены, что между мной и вашей дочерью что-то было. Мать Натахи, подскочив к постели, откинула одеяло, указала ему на небольшое кровавое пятнышко, и, торжествуя, спросила:
-А это что, по-вашему? Девушку испортили, товарищ следователь, непорочную, девственницу!
-Но это можно и подстроить,- не сдавался Кислицын,- кровь у женщины бывает ежемесячно.
-Бывает,- согласилась мать Натахи,- а здесь вот, она тоже бывает?- она торжествующе указала на такие же пятна на кальсонах Кислицына.
Кислицын с удивлением осматривал свое испачканное белье, а в мозгу билась одна и та же мысль: «Вот, попался дурачок на удочку! Как не смышленый пескарь клюнул! А ну, как пожалуется, тогда прощай все: карьера, положение в обществе – все пойдет прахом!» Он вдруг почувствовал, как озноб прошил все его тело.
-Позовите дочку, мамаша. Пусть она сама мне расскажет, как я над ней такое сотворил, где она?
-Вон же, в сенях плачет горькими, заливается,- мать Натахи ответила ему нарочито громко, чтобы слышала Натаха.
-Иди сюда, Наташа. Иди, не бойся!- позвала она дочь.
Натаха, услышав призыв матери, зачерпнула горстью в ведре воды, и смочила ею глаза и щеки. Нагнувшись, она изо всей силы дернула подол рубахи: старая материя повисла клочком. Натаха вошла, и не глядя Кислицыну в лицо, остановилась поодаль. Он посмотрел «на убитую горем» девушку, и осторожно спросил:
-Наташа, это, правда, что говорит твоя мать?
В ответ Натаха, молча, кивнула головой.
-А почему же ты не сопротивлялась, не кричала, не звала на помощь мать?- начал допрос Кислицын.
-Обещали жениться на мне, коли полюбовно соглашусь. Даже вот исподницу порвали от нетерпения,- Натаха разрыдалась в голос.
Если бы мать Натахи не была бы участницей этой авантюры, то приняла бы игру дочери за чистую монету. Она прижала голову Натахи к своей груди и подвыла ей, гладя дочь по голове. Кислицын был уничтожен. Он потребовал свою одежду, чувствуя себя неловко в таком положении, но мать Натахи сказала ему, что отдаст одежду только тогда, когда он пообещает ей устроить судьбу опозоренной им девушки, то есть Натахи. Кислицын попробовал было припугнуть женщин своей возможностью расправиться с ними, объявив их обманщицами. Они были непреклонны. В их противостоянии наступил такой момент, когда задуманный план мог потерпеть полный крах. Мать Натахи, Зинаида это почувствовала, и тут же изменила тактику наступления. Ее маневр привел к неожиданным результатам:
-Пойди, дочка, принеси одежду Георгию Ивановичу, пускай идет на все четыре стороны, пускай идет, людей, как жить учит: они власть, им все позволено. Плетью обуха не перешибешь. Не пропадем, выдюжим. Растила я тебя одна, не знала ты своего батьку – и твой ребенок его знать не будет!
Натаха с изумлением смотрела на мать: сколько стараний вот-вот полетит в тартарары:           Погодите, погодите,- в нетерпении прервал ее монолог Кислицын,- это о каком ребенке вы говорите? Чей ребенок, причем здесь ребенок?- он требовательным взглядом окинул обеих женщин. Натаха стояла, отвернувшись к окну, а Зинаида, ее мать, со смирением ответила: « Да твой ребенок, твой, Георгий Иванович! Была с тобой Наташка? Была. Значит, в ней есть твое семя,- и она бесцеремонно указала Кислицыну на то место, откуда берется это самое семя,- уже в ее утробу пошло, вот и народится от нее у тебя сыночек…
-Чей сыночек? Мой?- Георгий Иванович даже задохнулся от мысли, что у него может быть сын: реальный, теплый, озорной. У них с Валентиной Александровной детей никогда не было. Оба работали на партийной работе: то он в командировке, то она до утра заседает. Поэтому Кислицын всегда считал, что дети бывают только по желанию. Он так и сказал Зинаиде:
-А если я не желаю никакого сыночка!
На что Зинаида, усмехнувшись, ответила:
-Не желаешь сыночка? Будет дочка, такая вон красавица, как Натаха! Это Бог располагает, Георгий Иванович, кого тебе дать. Что посеял то и жать будешь. Не отбрыкивайся ты от Натахи, не хочешь женой, так по дому работать возьми. Кто осудит? Ты мужик видный,- льстила ему Зинаида,- тебе догляд бабий нужен, да и в постели разве молодая да здоровая баба будет тебе лишней? Да и дите при вас же…
И, уже обращаясь к дочери, приказала:
-Неси одежду, почисть хорошенько, а я пойду, завтрак соберу,- она заспешила, повернувшись к Кислицыну спиной.
Георгий Иванович виновато вздохнул, глянул на ее устало согнутые плечи, на Натаху, все еще шмыгающую покрасневшим носом, и, сдаваясь, пообещал:
-Хорошо, хорошо, я подумаю, чем помочь можно. После обеда в сельсовет ко мне зайдите,- обращаясь к Натахе, проговорил он.

                Глава 2.
     Гришка слонялся около сельсовета: приказ Ничипоренко никуда не отлучаться был для него, как кость в горле.  Дома работы накопилось видимо-невидимо. Польке одной досмотреть несколько огородов не под силу. Бабаня прибаливала: теперь она была не в силах  делать никакую работу по дому, и не потому, что не хотела – уже не могла.  Гришка досадливо сплюнул: рот был сухой, вязкая слюна плохо смачивала язык и небо. Надо было бы опохмелиться после вчерашней попойки, да никак нельзя на службе быть выпивши. И надо ж ему было вчера встретить деда Ероху, поддаться на его уговоры выпить помаленькой.  «Маленько», как всегда не получилось, и Гришка только затемно попал к себе домой. Он ввалился во двор, плохо соображая, где во дворе, что находится.  С первых же шагов, споткнувшись, едва не  расшиб себе лоб! Это «что-то» оказалось логушком, в котором бабаня обычно ставила домашнюю брагу. Логушок загремел, покатившись по двору. Гришка, выругавшись, начал продвигаться на ощупь, ориентируясь на полоску света, едва пробивавшуюся из-под двери: «Боится, чтобы мошки в комнату не налетело, закрылась. А чтобы мужа встретить, чтобы не покалечился – так нет, не догадается!»
Добравшись до дверей, он долго шарил по ней, ища ручку, и никак не мог найти. На шум, тяжело ступая, из дверей вышла бабаня. Она с силой толкнула входную дверь, распахнув ее настежь, Гришка, не ожидавший такого поворота дела, получил ощутимый удар в лоб и отлетел в сторону, больно ударившись обо что-то затылком.  Бабаня, увидев лежащего внука, все поняла, она, встав в воинственную позу, подбоченившись, закричала: «Да что же это такое? Когда ж это все кончится?  Господи, прибери ты меня уже, чтобы мои глаза не видели этого сраму! Что же ты, варнак, творишь? Почитай, что каждую неделю два-три дня пьяный являешься! Завтра же пойду к твоему начальству и спрошу его: где это вас до усрачки  поят? Нет, прибери меня, Господи, сделай так, чтобы мои глаза этого пьяного варнака не видели!» Бабаня могла еще долго вопрошать плохо соображающего внука, но тот, отодвинув ее, ввалился в комнату. Он не пошел в спальню, а упал, в чем стоял, на топчан в кухне. Бабаня, семенившая за Гришкой вслед, закричала: «Куда, куда падаешь?  Иди к себе – там и воняй всю ночь! Нет от тебя покою ни днем, ни ночью: не куешь, так мелешь, и все бестолку!  Ирод, проклятущий!» Она в сердцах, ткнула Гришку в бок сухим и уже бессильным кулаком.
Вспоминая все это, Гришка клялся себе не брать спиртного ни крошки: разве что по праздникам и то немного. Из дому он просто сбежал, пока Полька доила корову, а бабаня пошла за чем-то в огород. Ему всегда, после подобного происшествия было стыдно, особенно перед бабаней. Плохое настроение Гришки на работе только усилилось: его раздражало все. Особенно глуповатый взгляд Митяя Раззявы, который уже с утра крутился возле сельсовета, поджидая, когда освободится Гришка. Поджидал, известно, с одной только целью – на халяву выпить! Гришка понимал: если после работы будет с кем выпить – он опять напьется!
Гришка выпивал и раньше, но, всегда, мог вовремя остановиться: не делать выпивку регулярной пьянкой.  После того, как погиб Семенюк, что-то сломалось в Гришке: к его внешней бесшабашности добавилась внутренняя тоска. Гришка чувствовал, как она заполняет его нутро: каждую клеточку, как давит тяжелым грузом на его совесть! Вот её-то и пробовал он заливать  водкой. Раньше он – жил, как плыл, мало задумываясь, куда и зачем. Но смерть Семенюка, хорошего, умного человека, и Гришкина трусость, окончательно перевернули  его понятия о правильности предыдущего курса  жизни. Он начинал задумываться, сравнивать и взвешивать свои поступки. Всё это – выходило не в его, Гришкину, пользу. Водка на короткое время давала передышку, но потом муки совести становились еще более жестокими: «Уж лучше бы утонул, спасая Семенюка, чем так мучиться. Утонул – хоть честь была бы… посмертно!» Но в следующий момент он с содроганием гнал от себя эту страшную мысль, что его, Гришки, вдруг не стало бы на этом свете! Он каждое утро давал себе зарок не пить и к вечеру нарушал его: всегда находился повод выпить, пропустить который просто не было сил!
       От скуки Гришка решил навести порядок около вверенного ему объекта, то есть подмести сельсоветовский двор. Тем более что ему, как охраннику, вменялось содержать двор в чистоте. Он послал слоняющегося Митяя за водой, чтобы сбрызнуть двор и тем самым прибить пыль, обильно покрывающую землю. Гришка направился за метлой, но в дверях столкнулся с Натахой: «Куда это она направилась? – вопросил сам себя Гришка, - будний день, а она разоделась, как на свадьбу?» Гришка, по привычке ущипнул Натаху за пышный зад, когда та проходила мимо. То, что последовало в следующий момент, осталось навсегда позорным пятном на  Гришкиной биографии: Натаха, почувствовав щипок, круто повернулась к нему и звонкая оплеуха смачно впечаталась в Гришкину скулу. Гришка оторопел:
-Ах ты, шала… - но он не успел договорить, как вторая оплеуха, не менее сильная, не дала ему продолжить начатый комплимент.
- Елы-палы! Вот это да! – Раздался за его спиной насмешливый голос Митяя, - За что это она тебя, Гриша?  Митяй заржал, не пытаясь сдерживать свои эмоции. На шум, из дверей показался седеющий ежик Кислицына, а затем, вся его ушастая головка. Увидев Натаху, воинственно размахивающего кулаками на Гришку, он скомандовал зычным голосом:
- Ти-ха! Молчать всем! В чем дело, гражданка? Вам что здесь бульвар? – обратился он к возмущенной Натахе. Та, при слове «гражданка» обиженно поджала свои пухлые, похожие на спелую вишню губы и гневно проговорила:
-Так что же это получается, товарищ Кислицын? Иду я, по-вашему, вызову  никакого повода вольничать со мной этим обормотам не подаю, а этот гад, - Натаха ткнула пальчиком в сторону Гришки, - меня, извините за подробность, Георгий Иванович, за задницу ущипнул! Я – честная девушка, вы же знаете, Георгий Иванович, а этот… - Натаха, не находя сравнения, задохнулась от возмущения. Гришка, воспользовавшись паузой, выкатив глаза, заорал на весь двор:
-Ой-ой! Держите меня, она – честная девушка! Была, до вчерашнего дня!
При этих словах, маленькая головка Кислицына, вдруг дернулась, куда-то в сторону, кадык заходил ходуном, его маленькие, неопределенного цвета глаза, совсем утонули в глазницах. Кислицын, угрожающе глянул на  онемевшую от страха Натаху, та в ужасе попятилась от него. Отступая, Натаха отрицательно трясла головой, что могло означать для Кислицына: никому об их свидании она не говорила.  Тогда, весь свой гнев, следователь обрушил на торжествующего Гришку:
- Ах, ты, кулачий выродок! – брызгал  слюной Кислицын, - забыл, где находишься? Не научили тебя, как вести себя на службе? Получишь взыскание!
-За эту прошмандовку, мне взыскание? – Засмеялся Гришка, делая вид, что не заметил нанесенного ему оскорбления, - Стоит ли, товарищ Кислицын, из-за гулящей девки такой шум поднимать?
-Какой я тебе товарищ? Тамбовский волк тебе товарищ! Засужу, подлеца! В тюрьме сгною! Вон, отсюда, чтобы и духу твоего здесь больше не было! Ишь, пристроился, в охранники, иди, канал рыть – там твоя прыть поубавится! –  Кислицын так затопал ногами, что вошедший в это время  во двор Ничипоренко, с минуту стоял, остолбенев,  от увиденного.
Гришка, не прощаясь, зашагал к калитке:
-На-ка, шалава, выкуси!  - Гришка резко выбросил в сторону сельсоветовских сеней, сжатую в кулак руку, но там уже никого не было: никто не принял и не оценил его вызов, кроме Митяя,  идущего за поруганным товарищем,  в руках Митяй все еще держал полное ведро воды, принесенное им по поручению Гришки. Гришка, не найдя подходящего объекта для своего гнева, обрушил его на голову ни в чем неповинного Митяя:
-Ну, чего ухмыляешься, рожа, слюнявая? Рад, что дружбана  так отделали? – Гришка, что было силы, пнул Митяя под колено: тот присел, ойкнул, но на ногах удержался. Резко выпрямившись, Митяй, схватил ведро с водой и одел его на голову Гришки. Затем придерживая ведро за ручку, он кулаками и пинками отделывал дружбана за проявленную несправедливость. Гришка кружился на месте, стараясь сбросить с себя ведро, а, когда ему это удалось: Митяя уж и след простыл. Мокрый, злой, побитый, униженный морально и физически, Гришка направился к собственному дому. У калитки его встретила бабаня сидевшая возле дома на лавочке. Увидев внука трезвым и рано вернувшимся, поняла, что что-то стряслось. Спрашивать ничего не стала, знала, когда отойдет, сам все расскажет. Гришка, видя удивление на лице бабани, пояснил:
-Митяй, гад, вздумал играться: целое ведро воды на меня вылил! Полька дома? Мне бы переодеться в сухое.
-Лежит Полька твоя, болеет. – Проворчала бабаня.
-Чем это она заболела, - полюбопытствовал Гришка, - серьезное что?
- Серьезное, несерьезное, - проворчала баня, - это кому как! Понесла Полька, вот и не можется ей!
-Что понесла? – Не понял Гришка.
-Дитя понесла, дурень ты, эдакий! Спите вместе, а все болячки бабе достаются! – Бабаня отвернулась от Гришки, считая разговор оконченным. Гришка поспешил в дом, к жене.

                ЧАСТЬ 6. ФРОСЯ.
                Глава 1.
     Порфирий лежал возле  небольшой копешки только что им собранного сена, но не спал, а так отдыхал, дожидаясь обеда. Лежал отдельно от всей бригады косарей: так никто не мешал ему думать. До него долетал дружный смех мужиков: разговор, конечно, вели о женщинах. Старались один перед другим не ударить в грязь лицом: похвалялись победами над слабым полом, а о конфузах, почему-то умалчивали. Кто же добровольно скажет о себе такое? Хотя у каждого в загашнике нашлась бы такая вот история. Порфирий улыбнулся. Подсохшее сено пряно пахло, слегка одурманивая и навевая сон: «Что твой одеколон! – подумал Порфирий, - даже лучше!» Лето выдалось сухое и подсобное хозяйство, мобилизовав всех, спешило заготовить на зиму больше кормов для скотины. Предгорья без дождей день ото дня становились желтее и суше. Коровы, бежали домой, как солдаты на побывку, в надежде найти там корм и прохладу: выпаса со скудной травой не насыщали. Пастухи нервничали, не управляясь со стадом: бич уже не мог удержать, коровы разбегались. Вот и торопились мужики, как могли и где могли, буквально по травинке, заготовить драгоценное сено. Но думы Порфирия были сейчас не о том.  Он сорвал растущий рядом цветок, и, разглядывая его, чему-то улыбался. Такую улыбку на лице Порфирия, могло вызвать, только сильное чувство. Любовь? Скорее всего, она!      Мысли перенесли Порфирия в родную Денисовку, туда, где сейчас находилась она, которой и предназначалась его редкая улыбка. Его любовь, его невеста – Фрося. За голубые, цвета майских колокольчиков, глаза, Порфирий называл Фросю незабудкой. Незабудка, считал он, это та, которую нельзя забыть. Фрося для него была именно такой – незабываемой. Печальный опыт первого брака не принес Порфирию удовлетворения. Любовь - настоящая, сильная пришла только сейчас, когда он встретил Фросю. Это было настоящее, Порфирий в том не сомневался. Он, вдруг, обнаружил, что может быть нежным, сентиментальным. Это новое качество ему в себе нравилось. С приходом в его жизнь Фроси, даже слово «женщина» зазвучало для него по-особому. Порфирий, погруженный в себя, машинально кусал стебелек, сорванного им цветка, улыбался, той глуповатой улыбкой, которая бывает только у страстно влюбленных людей. Он вспомнил, как радостно вспыхнули глаза Фроси, когда он, краснея, неловко объяснился ей в любви. Предложил ей, молоденькой девушке, стать его женой: взрослого и вдового мужчины. А ведь за Фросей вздыхают парни моложе и красивее Порфирия! Что в нем она нашла, ответив на его  предложение согласием? Порфирию нравилось, как Фрося, смущаясь, прятала свои васильковые глаза на его груди, нравилось нежно целовать ее пшеничного цвета волосы, которые вобрали в себя запахи весны и молодости. Порфирия при этих воспоминаниях, окутала знакомая ему, жаркая волна. Захотелось, все, оставив, идти к ней: «Никому не отдам тебя, моя милая, любимая! – прошептал он одними губами, - Голубка, моя, ласковая! Я тебя от всего недоброго, крыльями прикрою, пылинки не дам на тебя упасть! Как сокровище всю жизнь буду беречь тебя, у сердца своего держать!» Как он взорвался, когда ранней весной, увидел Гришку Лапу, стоявшего у Фросиного дома. Если бы Гришка не сказал ему тогда о своем сватовстве к Польке, смесил бы его тогда. И не потому, что не верил во Фросино непостоянство, просто ему была ненавистна сама мысль, что кто-то  другой может, пусть даже в мечтах, любить его Фросю. Порфирий усмехнулся: «Веду себя, как семнадцатилетний пацан: вон, сын уже подпирает батьку, эх, ма! Как время-то летит!»
Еще недельку-другую, и с покосом будет покончено, попросит он у Литяка отгул и поедет домой. Они договорились с Фросей, что к концу сентября он зашлет к ней сватов, а, в конце октября, когда управятся на полях, да вернется с летнего выпаса скот – сыграют свадьбу. Порфирий потянулся, и вдруг, где-то под сердцем возникла боль, завертелась тревожная мысль: «Как там она, моя синеглазая?» - Скучаю, наверное,- объяснил свою тревогу Порфирий. Привезли обед, и он поспешил к своей бригаде. Но тревога, возникшая как бы ни с чего, уходить не спешила.

                Глава 2.
      Фрося проснулась от чьего-то легкого прикосновения к ее щеке. Приоткрыв сонный глаз, увидела кота Мурлыку, сидящего у ее постели. Мурлыка, любивший спать во Фросиной комнате, таким образом, просил ее выпустить его по кошачьим делам. Он легонько касался лапкой Фросиной щеки, а когда увидел, что Фрося проснулась, жалобно мяукнул. Фрося привстала на кровати, дотянулась до закрытого на ночь окна, и толкнула створки. В комнату ворвался свежий воздух раннего летнего утра, качнулись потревоженные котом, красные георгины. Мать Фроси, Галина Матвеевна, уже позвякивала посудой на кухне. Было слышно, как отец, на скотном дворе что-то выговаривал строптивому коньку Карьке, который никак не хотел просовывать голову в ненавистный хомут: «Папаша на сенокос собираются,- сквозь дрему, подумала Фрося, вот и Порфиша там тоже…» При имени Порфирия она улыбнулась той особенной, ласковой, преданной улыбкой, которая предназначается только по-настоящему любимым людям. Через минуту, Фрося, положив ладонь под пухлую щечку, опять спала крепким, и пока еще беззаботным сном, каким могут спать только дети. Она почти сразу же попала в плен какого-то странного сновидения. Видит: цветущие ярко-красные маки. Они растут повсюду: у ее ног, окрест нее, насколько мог видеть глаз - было сплошное кроваво-красное море маков. Кроваво-красные маки стекали по склонам гор и копились в лощине. Издали, их можно было принять за озерца крови, проступившей на нежном зеленом теле гор. И вдруг, что-то изменилось вокруг девушки. Она еще не поняла, откуда повеяло тревогой, не увидела ее источника, а скорее ощутила ее всем своим телом. Раздался шум крыльев, какая-то большая темная тень, подобно тучке среди ясного дня, промелькнула над ней. Фрося подняла голову, и в этот миг, большая черная ворона, противно каркая, стала снижаться над ее головой: «Убежать! Спрятаться!- Молниеносно пронеслось в голове у Фроси. Она побежала, но ватные ноги едва-едва двигались, а ворона с криком настигала ее,- Мамочка! Мама!- не своим голосом закричала Фрося,- спаси меня! Порфиша-а-а!»
Она, споткнувшись о камень, упала прямо среди маков и закрыла голову руками. Прошло немного времени, и Фрося, не слыша больше преследования, решила перевернуться на спину. Но тело, почему-то стало чужим и не хотело двигаться, ей показалось, что маки склоняются над ней все ближе-ближе. Она начала ощущать жар, исходящий от цветов: «Боже мой!- Подумала Фрося,- ведь я задохнусь от макового духа. Мне и мама говорила, что маки могут усыпить навечно». Она сделала новую попытку подняться, но какая-то сила придавила ее к земле. Тут и ворона стала опять медленно спускаться, выбирая удобное место для удара. Фрося обезумела от страха: «Закрой глаза, вороны любят выклевывать глаза»- где-то глубоко в подсознании прозвучала команда. Она послушно закрыла глаза, и… проснулась.
    Солнце уже вовсю хозяйничало в комнате, разгуливало по кровати, припекало щедрыми лучами лицо девушки. Первое, что пришло в голову Фросе, это то, что все, виденное ею, только сон. Радостная волна смыла осевшую в сердце тревогу, только где-то в глубине сознания еще тлел уголек, не позволяющий этой радости быть полной. Фрося быстро оделась, застелила постель, и, причесывая длинные, пшеничного цвета волосы, подумала: «Надо будет у мамы спросить, к чему это птицы во сне сняться?» Галина Матвеевна встретила дочь улыбкой, обнимая ее, спросила:
-Как спалось, доченька? А я тебе уж и завтрак приготовила. Ешь, ешь, моя доченька, пока у мамы под крылом. Вот совьешь своей гнездышко, там спать тебе долго не дадут- приговаривала она, пододвигая к Фросе свежие оладьи, щедро политые медом, сметану в расписной азиатской пиале:
-Ты, Фросенька, молоко или чай пить будешь?- ласково спросила она дочь.
Фрося, купаясь в материнской ласке, ответила:
-Что дадите, мама, то и хорошо будет,- и, вскочив, порывисто обняла Галину Матвеевну, поцеловала в румяную, пахнущую летним теплом, щеку.
Мать рассмеялась, и в ответ, крепко обняла дочь. Так они, обнявшись, стояли несколько мгновений: близкая разлука, скорая свадьба, расставания с дочерью,- все это омрачало сердце матери. Сколько помнит себя Фрося, расставаться им на долгое время не приходилось. И, чтобы скрасить возникшую печаль, Фрося, в подробностях, стала рассказывать матери свой сон. Галина Матвеевна, слушая дочь, залюбовалась ею: «Красавица моя, зачем же ты так рано из родного гнездышка летишь? И куда? Будут ли там тебя любить и лелеять, как я?»  Она, задумавшись, не сразу расслышала вопрос Фроси:
-Мам, а к чему птицы во сне сняться?
-Да, вроде бы к известию, насколько я помню,- ответила мать, наливая дочери молока.- Вот только ворона? Птица какая-то недобрая,- задумчиво произнесла она,- да ты, моя родная, не бери все это близко к сердцу: куда ночь – туда и сон пусть идет. Давай лучше подумаем, что на обед готовить будем?
Фрося рассмеялась:
-Ой, мама, да мы еще завтрак не съели, а ты уже об обеде печешься!
Галина Матвеевна, полушутя, полусерьезно, заметила:
-Хорошая хозяйка, Фросенька, она загодя должна знать, что семья весь день есть будет.  Учись, доченька, тебе свекровь,- Галина Матвеевна хотела сказать «недобрая», но, жалея дочь, смягчила значение этого слова, - тебе свекровь суровая достанется, да и золовка Верочка, не лучше, сама-то балованная у матери, а тебя тем же попрекать станет.
Фросино личико, за минуту до этого цветшее улыбкой, омрачилось, она с укоризной попеняла матери:
-Не надо так, мама. Кто знает, как оно будет-то? Один Бог знает. Прослышат они,- Фрося имела в виду семью Порфирия,- что мы о них так вот говорим, да и озлобятся раньше,  не узнав  меня поближе.
Мать согласно кивнула головой, и чтобы не огорчать больше дочь тревожными думами, повторила свой вопрос насчет обеда. Фрося, с минуту подумала, перебирая в уме уже привычные блюда, и, словно что-то вспомнив, воскликнула:
-Картошки, мама, молодой картошки, да с маслицем! С малосольными огурчиками и укропчиком! - И она по-детски, хлопая в ладоши, затанцевала вокруг матери.
Галина Матвеевна, улыбнувшись, переспросила:
-Картошки? Можно попытаться подкопать и картошку. Многие кустики давно уже отцвели, глядишь, что-то и завязалось уже. Да что это тебе приспичило, молодой картошки? Она еще не крепкая, в ней крахмала мало. Она сейчас, как мыло, совсем безвкусная!
Но Фрося, не дослушав мать, схватила ведро, направляясь в огород. Мать, из дверей, крикнула ей вслед:
-Лопатку возьми! Руками ли копать будешь? Да и кусты выбирай, которые посильнее на вид. В них больше толку будет.
     Дав необходимые указания дочери, Галина Матвеевна занялась уборкой. Помыла посуду, убрала со стола недоеденные оладьи. Думы о судьбе дочери не оставляли ее, не давая покоя. Она даже рассердилась на себя за это: «Вон, у Кирилловых семь девок! Четверо уже замужем. Так, неужели же, Дарья за каждой умирает, так же, как я?» Ее вопрос остался неотвеченным, Галине Матвеевне показалось, что на огороде вскрикнула Фрося: она прислушалась, но все было тихо: «Почудилось, никак»- успокоила она сама себя. Минут через пятнадцать показалась Фрося с ведром до половины полным картошки. Клубни были ровные, чистые, словно перемытые, и Галина Матвеевна, любуясь картошкой, не сразу заметила, что Фрося стоит на одной ноге, а вторую держит на весу, опираясь о косяк дверей. С приподнятой ноги капала кровь:
-Где это ты, так, чем? Стеклом, наверное!?- Всполошилась мать, - Садись!- она усадила Фросю на табуретку, и побежала за чистой тряпицей. Достала бутылку спирта, чтобы промыть ранку. Галина Матвеевна присела на корточки перед дочерью и приподняла раненую ногу: там, где кончалась подушечка, под большим пальцем, зияла небольшая, с горошинку, круглая ранка. Судя по непрекращающемуся кровотечению, ранка была глубокая и болезненная.  Лицо девушки сохраняло гримасу боли, на васильковых глазах навернулись слезы:
-Гвоздь? Ржавый?- встревожено спрашивала мать, быстрыми движениями промывая рану.
Спирт щипал немилосердно, и, Фрося, сквозь слезы, ответила матери:
-Нет, грабли, старые ржавые грабли!
-Грабли?- переспросила Галина Матвеевна,- а откуда им в картошке взяться, граблям-то? Что ими в эту пору делать на делянке с картошкой? Фрося пожала плечами. Бинтуя ногу дочери, мать успокаивала ее:
-Ничего, доченька, до свадьбы заживет!
-Дай-то Бог, чтобы так и вышло,- вымученно улыбнулась Фрося.

                Глава 3.
     Невеселые мысли одолевали Польку, и до веселья ли тут? Целых две недели мучает ее эта треклятая тошнота, рвотные спазмы такие сильные, что порой ей кажется, все ее наболевшее нутро не выдержит и вывернется наружу. Муженек тоже порадовал успехами, выперли из сельсовета. Да добро бы, за что путное! Натаху, стервец, не упустил щипнуть. Вот и пнули, да так, что пил, заливая стыд, целых десять дней. Сегодня первый день, как вышел на работу. Крестный его, Афанасий Пряхин, взял в колхоз  конюхом, а пока, поставил метать сено в копны. Говорят, у Гришки это выходит лучше, чем у других. Хорошо, хоть на что-то гожим оказался. Мужики в этом году сено с гор начали спускать рано. Боялся Пряхин, лето сухое, и сена с гулькин нос – растащат по себе то, что с таким трудом добыли для колхозного скота. Руки рабочие, в страду, нарасхват, не до форсу тут. Вот и собралась у Гришки компания, Митяй-раззява, Филя-баклан, Петька Искрин да два подросших сынка Возницына Данилы. Бригадиром стал сам Данила - собственной персоной: «Артель выпивох», неприязненно подумала Полька.
Она, нехотя приподнялась с топчана, и помешала варево в чугунке: галушки, приправленные свежим салом и луком, испускали вкусный дух. Но у Польки этот самый дух, вызвал опять позыв к рвоте. Она быстро нагнулась, и достала из-под топчана старое ведерко. Рвать было нечем. Несмотря на обеденное время, у нее во рту и маковой росинки еще не было. Слезы градом из глаз. Звук, испускаемый при рвоте, был малоприятен, и Полька подумала: «Хорошо, хоть никто не слышит, а то подумали бы, что баба с перепоя стонет над ведром».
-Али пескарика сглотнула?- донесся до нее вкрадчивый голос Савельевны.- А я иду вот, да думаю, дай зайду, знакомых проведаю. Не видно тебя что-то, а тут вот какое дело, значит!- и Савельевна бодро вошла в кухню. Полька быстро утерлась, сунула ведерко под топчан, и, здороваясь с бабкой, невнятно пробормотала:
-Известно, бабье дело…
-Да оно-то так,- согласилась баба Матрена,- только замуж вышла, а там пошло-поехало.
-Что там у тебя поехало?- встряла в разговор подоспевшая из дома, баба Анна.
-Да вот, с Полей мы тут калякаем, о бабьей доле, кому она какая выпадет.
-Да уж не тебе жаловаться на свою долю,- отрезала бабаня,- прокаталась ты на своем Ерохе верхом, ни детей тебе, ни забот!
-Какая ж моя вина, что Бог деток не послал? А что касается Ерохи, так тут, как еще глянуть, кто на ком проездил! Ведь он никуда без меня: сущее дите. Пропадет он без меня, если умру…
-Ты еще пол поселка переживешь, и Ероху зароешь,- упрямо перечила баба Аня.
-Да я к вам не ругаться зашла. По делу я,- стараясь не вступать в ссору, произнесла баба Матрена.
-Это ж, какое у тебя дело к нам?- не утерпела и опять вмешалась бабаня.
-Да дело известное, житейское,- присаживаясь на табуретку, возле топчана произнесла Савельевна.
-Вот, даже сесть не пргласили, постой, мол, бабка, да и катись отсюда. Не-ет! Как по весне курочков моих, да петушка сцопала твоя сношка, так бабой Мотей прозывала, ластилась, а как расчет пришел, так и рожи-то воротите…
-Какой расчет? Да как у тебя зенки твои от стыда не выпали-то! Забыла?- и бабаня завертела перед глазами у опешившей Савельевны пальцами.- Забыла? Как на свадьбе у Гришки гуляла, и как этих самых курочков-то на дары положила, а? Ела, пила с Ерохой, и зазря?
-Так не трех же курочков на дары? Может про одну и шел разговор, а чтобы трех.… Как же это так? Не могла я такое обещать!- защищалась Савельевна.
Польке надоело слушать перепалку старух, и она, приподнявшись с топчана, обращаясь к Савельевне, сказала:
-Не беспокойтесь, баба Матрена, вот отводит цыплят ваша курочка, и верну вам ее. А за остальных мясом отдам, как бычка зарежем. Скоро расчет принесу. А коли мясом не хотите, то молодых петушков взамен возьмите, вот подрастут они поболее.
Баба Савельевна, про себя, соображала, выгодный ли обмен ей предлагает Полька? И вдруг, ее осенило:
-А как же так, ведь курочки вам яйца несли все лето, это ведь тоже прибыль к столу.… Вот так и делай добро людям, а они все норовят тебя объегорить,- бабка обижено поджала губы, опасливо поглядывая в сторону бабани, от этой чего хочешь ждать можно.
И не напрасно. Услышав про яйца, баба Анна подскочила на месте, как ошпаренная варом:
-Про какие яйца ты говоришь, старая шайка? Одна курица разом подохла тут же, другая заквохтала, а петух их не несет! Али забыла про то?
И, упиваясь безмолвием бабы Матрены, выпалила ей в лицо на закуску:
-Ты у своего Ерохи в штанах пошукай то, что потеряла, может и сыщешь, коли, яйца тебе надобны!
Баба Анна, победно подбоченившись, ехидно глянула на Савельевну. Та стояла несколько минут, остолбенев от такой наглости. И, не зная, чем же равноценным заплатить за оскорбление, Савельевна вдруг повернулась к бабе Анне спиной, вскинув над тощим задом юбку, согнувшись, показала ей, застиранные, в латках, панталоны, да высохшие старушечьи ноги, перевитые узлами вен:
-Нако-ся, выкуси! Ишь, ты! Какая, охальница сыскалась! Ероху приплела! Ты сама на себя глянь, сутунок неповоротливый!
Полька хохотала, уткнувшись в подушку лицом. Она и сама не помнит, когда еще, так заразительно от всей души, смеялась. Вытирая ладонями, выступившие от смеха слезы, она только и смогла произнести:
-Ох, сил больше нет! Вот уморила, так уморила, баба Мотря! Ай, да Савельевна!
Смех Польки подействовал на обеих старух отрезвляюще. Они, как по команде, замолчали, и, повернувшись к ней, удивленно смотрели на корчившуюся от смеха Польку. И вот уже баба Анна заколыхалась всем телом, издавая свистящие звуки, которые мало походили на смех. Савельевна, глядя на обидчицу, вторила ей фальцетом:
-Ой, согрешишь тут с вами,- как ни в чем не бывало, произнесла Савельевна.
И, желая перевести разговор в другое, менее опасное русло, сказала:
-У Калгатиных  слыхали, какое несчастье?- И, не дожидаясь ответа, продолжала,- плохая-то Фрося совсем! Ногу наколола, эка невидаль?! Да мы, бывало-то, Анна, помнишь? На стерне все ноги исколешь, и о косы на покосе сколько ранились? А тяпкой сшибешь палец! Свету белого не увидишь! И ничего, все, слава Богу, обходилось, а тут, нате вам! Нежная она у них больно, береженая, а вот, глядишь,  не уберегли. Грабли, о какие Фрося поранилась, сказывала Галина, не их, у них таких никогда и не было. Говорит, что кто-то со зла им подкинул,- и Савельевна, пытливо глянула на Польку.- Сам Калгатин сказал, что если узнает, чьи это грабли, так самолично того убьет.
-Как же теперь узнаешь, чьи они? Да и кто в этом сознается. А, коли, и дознаются, чьи грабли, так кто же хотел этого?- размышляя вслух, рассуждала баба Анна.
Полька сидела, сжавшись в комок, не поднимая головы, только один раз ее глазки-бусинки встретились с выцветшими голубыми глазами Савельевны, но тут же спрятались под опущенные веки: «Она, она, злыдня, киданула эти грабли! Может и не со зла, конечно, но она это сотворила!»- подумала про себя баба Мотря. А вслух сказала, примолкшим женщинам:
-Ой, хорошо тут с вами, да идти надо. Коли мы все дела решили, то пойду домой. Мясом и возьму тогда с вас долг,- обращаясь к Польке, сказала она,- чего уж нам торговаться, чай свои, сельчане: а свой своему поневоле брат. Она бросила взгляд на чугунок, с аппетитно пахнущими галушками, и, еще надеясь, на приглашение отобедать, спросила:
-Гришку чай ждете? Обедать станете?
-Как подойдет – станем,- делая вид, что не поняла намека, ответила бабаня.
Польку от упоминания о еде, опять замутило. Савельевна, уже от калитки, крикнула Польке:
-Огурчиков бы тебе, солененьких, они-то тошноту мигом осаживают! Ты приходи, я дам, у меня они уже нынешние, вкусные!
И она скрылась за калиткой так же быстро, как и появилась.
     Упоминание о Фросиной болезни неприятно отозвалось в Полькиной совести: « Да не хотела она вовсе такого, не хотела ничего плохого – она думала попугать  её немного». – Оправдывалась Полькина совесть. «А за что?- спросил Польку кто-то неведомый,- кому она, что плохое сделала?» Отвечать Польке не хотелось, да и откуда его взять, этот ответ? Все получилось как-то само собой, против Полькиной воли, только совершалось почему-то ее руками. Так куда же  она угодила? Вспомнив ворону, кинувшуюся ей в лицо, Полька вздрогнула. Каким-то внутренним чутьем, она знала, что нелегко будет порвать ей силки, в которые она угодила. На такую силу - нужна еще большая сила, чтобы освободиться: «Может, помолиться? Вон у бабки сколько икон!» Она так и не решила, будет ли молиться: открылась калитка, и в нее просунулась чья-то голова. И голос, от которого у Польки перехватило дух, глухо произнес:
-Хозяева, есть кто дома?
Полька сразу же узнала голос Порфирия Сычева, сколько раз она рисовала в своем воображении их встречу, сколько раз слышала и слушала этот голос. А сейчас, когда он сам стоял у калитки, выйти к нему не хватало мужества. Но идти было нужно, и Полька, кое-как приведя себя в порядок, на ходу оглаживая примятую юбку, вышла ему навстречу.        Порфирий стоял, устало опираясь, о косяк калитки. Его широкие плечи,  сейчас казались, поникшими. Он выглядел, как человек, который только что встал на ноги после тяжелой, продолжительной болезни. На коричневом от загара скуластом лице лихорадочно блестели глаза. Сейчас они смотрели прямо на Польку, с какой-то отчаянностью: «Ой, да он ко мне за помощью пришел! Фросю из беды вызволять!»- догадалась Полька. Жалость тут же сменило злорадство. Она не стала торопить события, и показывать, что догадалась о цели его визита. Предоставив ему самому начать разговор, Полька вопросительно посмотрела на Порфирия. Он неловко, переминаясь с ноги на ногу, путаясь в словах, начал неуверенно излагать цель своего визита:
-Бабы, конечно, всего наговорят, их только послушай. Может быть, ты, Поля, что-то, из ворожбы умеешь? Ведь со знахаркой под одной крышей жила, может, чему и научилась от неё? Травы там всякие, лекарства...- он замолчал, ожидая ее ответа. И, словно, что-то вспомнив, добавил,- Незабудка совсем плохая. Помоги, коли можешь, а?»
Полька удивленно вскинула на него  глаза. И, впервые, за  время их встречи, спросила: «Какая Незабудка?»- и раньше, чем Порфирий ответил, догадалась: «Фроська! Ишь, ты! Незабудкой зовет!» А вслух произнесла:
-Не могу, Порфирий, не обессудь. Мала я была в ту пору. Мне бы тогда выжить только, а что до ворожбы… никогда и интересу к тому у меня не было.
Полька не лгала, и Порфирий почувствовал это. Не прощаясь, он круто повернулся и зашагал прочь.
«И за кем сохла-то?»- спросила сама себя Полька, провожая взглядом, высокую, сутуловатую фигуру Сычева.
-Это зачем же он приходил?- спросил Гришка, заставив Польку, вздрогнуть от неожиданности.
-Просил помочь, поколдовать, намекал на то, что со Щепницей зналась.- И, видя недоумение на лице Гришки, пояснила.- Невеста его, Фрося, плохая больно, болеет – вот он  и мечется.
Гришка, как-то вскинулся, потемнел лицом и глухо ответил:
-Слыхал. Мужики сказывали…- и вдруг, взмахнув кулаком, ударяя им по воздуху, он выдохнул с яростью.- Какая же это гнида собачья, такую дивчину уничтожила? Попался бы он мне, я бы его, гада, своими руками  придушил!
-И что вы все заладили: уничтожили, сгубили… Случай! Вот и все. Подумаешь, грабли чужие! Мало ли, как бывает, случай! А ты грабли-то видел, Гриша? Что там за диво?
-Видел,- неохотно отозвался Гришка,- Калгатин совсем спятил от горя, всем их в нос совал: виноватого искал…
-И что же? Не нашел?- вкрадчиво допрашивала Полька.
-Ты чего это? Куда все клонишь?- грозно наступал на нее Гришка,- да я, ни то, чтобы такое сотворить, да я…- Гришка в ярости рубанул воздух рукой, и добавил свое,- И-эх!
-Так что же тогда так убиваешься, коли грабли чужие? Нам–то что до них всех?- успокаиваясь, Полька стала многословной.
-Ну, ты, и… деревяшка,- только и нашелся что сказать Гришка.
-Какая есть,- обиженно отвернулась Полька,- только при тебе я своих ухажеров не хвалила, да и не убивалась за ними.
-А у тебя они были-то, ухажеры? Один только дурак и клюнул,- указывая на себя, отпарировал Гришка.
-Ну, чего лаетесь?- выходя из кухни, спросила бабаня,- видели очи, что покупали – пусть теперь плачут да едят!- обращаясь к внуку, сказала она, кивая в сторону Польки.
«Змея! Ишь, ты, добренькой прикинулась, бедненькой! А сама держит-таки, камешек за пазухой!»,  недобро подумала о бабане Полька.   
Накрывая на стол, Полька то и дело роняла то ложку, то кружку, которая, зазвенев, подкатилась под ноги Гришке. Полька, не спеша, подняла ее, обтерла передником, и, ставя кружку перед мужем на стол, произнесла вызывающе:
-А еще, говорят, что за хорошим мужем и свинка - господинка. Вон, Натаха, кем здесь слыла? А увез следователь в город, вот  и станет из свинки – господинка. А здесь, годишь, годишь, мантулишь за троих. А, как получка настанет, так вот тебе – фига, и хорошо еще, если с маслом!
Полька, хотела выйти из кухни, но Гришка удержал ее рукой и почти силой усадил  за стол:
-Ладно, ладно, Поля, не обижайся! Меня тоже понять можно, сколько всего свалилось. Вон, работу потерял, а от горя запил. Будь она неладна, водка эта! А это все на нервы действует: может, когда и сорвусь – не без того.
И, уплетая, горячие, разомлевшие галушки, сказал:
-Какая ты у меня хозяйка, таких, умелиц, еще поискать! Я и перед мужиками всегда хвалю тебя, говорю, что ты у меня на все руки мастерица.
-Ладно, ешь, хвалильщик! Коли рот спечешь галушками, чем хвалиться будешь?- принимая перемирие, произнесла Полька.
Разговор завертелся вокруг домашних нужд. Решали: кому и когда копать картошку, куда ее ссыпать, и как выгоднее продать. К запретной теме старались не возвращаться. Только Гришка, уже окончив обед, поднимаясь из-за стола, заметил:
-Сыч-то, он не зря сумной такой - плоха Фрося, сам Калгатин за доктором нынче ездил.
-На стройку?- спросила Полька.
Гришка утвердительно кивнул.

                Глава 4.

     Фрося таяла на глазах. Первую неделю ей удавалось скрывать от матери свое состояние. Она знала, что Галина Матвеевна не будет спать ни дня, ни ночи, ни пить, ни есть, если узнает, что Фрося себя чувствует плохо: «Здоровье наладиться, а мама будет думать, да расстраиваться»- оправдывала свою скрытность Фрося. Но прошла неделя, а ей лучше не становилось. Теперь не только тянуло судорогой ногу, но и все тело каменело и напрягалось, в мышцах появилась сильная боль. Фрося пожелтела, некогда пухлые, с ямочками щечки – поблекли. Выпирали скулы, глаза  ввалились. Губы побледнели, и все чаще странная, неестественная ухмылка появлялась на лице девушки. Гримаса появлялась против ее воли, сама собой. Галина Матвеевна с тревогой прислушивалась к стонам дочери, подходила на цыпочках к кровати, и с тревогой всматривалась в изменившееся до неузнаваемости родное лицо. Калгатин постарел, казалось, он весь сжался. Смутная тревога, что у дочери что-то серьезнее, чем могло  показаться на первый взгляд, не давала ему покоя:
-Может, доктора привести?- спрашивал он жену.
Галина Матвеевна, казалось, оттягивала ту минуту, когда нужно будет встать лицом к лицу перед чем-то страшным, в которое она совсем не хотела верить:
-Погодим еще,- может и само уладиться,- я вот бабу Искриху позову, говорят, она знает толк в лекарствах и травах, правда, до Щепницы ей далеко, но все-таки, авось, да поможет. Жаль, умерла Щепница, та сильна была в травах.
- Не дождаться бы нам до чего худшего, ты же видишь, что здесь бабками не обойтись. Сурьезное что-то делается. Привяжется заражение, какое? Может и в город понадобится ехать. Доктор, он свое дело знает. Ты зови, кого хочешь. А я утром за доктором к строителям съезжу. Порфирий Сычев обещал приехать на днях. Эх, мать, к свадьбе готовились, а оно вот ведь как обернулось!
-Ну, не кличь беду – не зови лихо, пока тихо! Молодой организм сдюжит…- казалось, Галина Матвеевна и сама не верила в то, что говорила.
Ночь принесла еще больше ухудшение: Фрося металась в постели, плакала, ей трудно стало дышать. Рот свела судорога, которая лишила девушку возможности выпить даже глоток воды. По лицу Галины Матвеевны без конца струились слезы. Ухудшение нахлынуло так неожиданно, и с такой силой, что казалось, дурным сном, который с  рассветом должен окончиться. Но до рассвета было еще далеко, улучшения не было – Фрося умирала. Калгатин непослушными руками запрягал старого коня - Карьку. И уже, через полчаса, по сонным улицам Денисовки застучали колеса, спешащей куда-то брички:
«Кто бы это мог быть в такой-то час?»- просыпаясь, гадали сельчане, и опять, удобнее устраиваясь на постели, продолжали прерванный сон. Калгатин уже выезжал из поселка, как навстречу ему, из темноты, выскочил верховой. Конь тяжело дышал, видно, что гнали его без отдыха: «Издалека скачет»- провожая взглядом сутуловатую фигуру, подумал Калгатин.
И вдруг, его как током пронзило: «Да ведь это Порфирий! То-то ему показалось, что он узнает всадника. Точно, Сычев! - Калгатин опустил голову.- Бедный мужик, что ждет его, да и всех нас? Сумеем ли вырвать из лап смерти единственную нашу радость.… Эх, Фрося, Фрося! Что же ты, дочка, с нами делаешь?» - Калгатин заплакал горько, как ребенок, размазывая по щекам слезы. Карька, слыша всхлипы и стоны хозяина, тревожно оглядывался, прядая ушами. За столько лет, как они вместе, он видел своего хозяина таким беспомощным впервые. Успокаиваясь, Калгатин подхлестнул Карьку плеткой, конь прибавил шагу, но вскоре, опять пошел медленнее: темнота скрывала дорогу, и конь, боясь оступиться, осторожничал. Калгатин это понял и больше не прибегал к помощи плети: «К утру доедем»- решил он. Когда рассвет едва просочился из-за верхушек гор, впереди показались первые ряды бараков строителей. Калгатин по делам приезжал сюда ни единожды, поэтому он уверенно повернул лошадь к строению, над крыльцом которого висела доска с намалеванным красной краской, крестом. В здании было темно и тихо. Оставив бричку у редкого штакетника, Калгатин легко взбежал по ступеням крыльца, и громко, требовательно, застучал в дверь медпункта. Спустя некоторое время, в приоткрытую дверь высунулась излохмаченная голова сторожа:
-Откуда? С какого барака? Носит вас по ночам нелегкая. Ну, чего тебе?- не переставая ворчать, старик все же приоткрыл дверь.
-Отец, дочка плохая, болеет, доктора надо бы,- просительно произнес Калгатин,- полночи от самой Денисовки ехал.
-Из Денисовки?- на распев повторил сторож,- Не знаю, мил человек, поедет ли докторша в такую рань. Она вчера поздно улеглась. Все с больными возилась. Тиф тут у нас.… Помирает шибко много. Спроси сам у неё. Вход к ней с другой стороны. Ты в окошко-то шибче стучи,- крикнул он вдогонку Калгатину.
На стук, приподняв белую занавеску, выглянуло в окно заспанное личико совсем молодой девушки. Она тут же вышла к Калгатину, на ходу запахивая полы бумазейного халатика:
-Что? Казах умер? Петренко? Ну, кто? Зачем вы здесь?- торопливо сыпала докторша вопросы.
-Из Денисовки я, дочь у нас помирает. Такая же молоденькая, как и ты. Помоги, касатка, а?  Поедем, погляди, присоветуй, как же нам быть? - И Калгатин упал перед докторшей на  колени, протягивая к ней дрожащие руки,- поедем, милая, я тебя и назад доставлю во время… Только лекарства возьми – разные. Прошу, не откажи…
-Как же я больных оставлю на целый-то день: меня начальство за это на край света сошлет! Нет, не просите, не могу! Что же вы дочь-то не привезли? Тут  лазарет имеется, и лекарства…
-Как же ее везти? Если она на ладан дышит? Помрет по дороге! Она дотронуться до себя не дает. А тут ухабы: двадцать километров считай, шутка ли…. Поедем. Докторша ты, али кто? Человек ведь жизни лишается, а ты о начальстве думаешь. В случае чего, на меня свали: скажи, скрутил и силой увез, пусть меня накажут, только Фросю спаси…
Девушка минуту-другую постояла в нерешительности, раздумывая, а потом, словно спохватившись, спросила:
-А что же с ней, с вашей дочерью снеслось? Расскажите, чтобы знать хоть, какие лекарства с собой брать…
Калгатин начал ей сбивчиво описывать все, что случилось с Фросей. Когда он дошел до описания нынешнего состояния больной, докторша, пробормотав: «Не было бы уже поздно», быстро побежала собираться в дорогу. Уже через пятнадцать минут, бричка, стуча колесами, выезжала на проселочную дорогу. В полдень, взмыленный Карька, въехал во двор Калгатиных. И в это же самое время из дверей дома показалась фигура Порфирия Сычева. Он, кивнув Калгатину, помог докторше слезть с брички, и проводил ее в дом. Пока докторша мыла руки, он не сводил с нее своих темных, тревожных глаз. Та смутилась от его взгляда, и, подавляя раздражение, спросила:
-Что вы на меня так смотрите?
-Помогите, - скорее догадалась, чем услышала докторша. Губы Порфирия, шевельнувшись, опять крепко сжались.
-Где ваша больная?- уже мягче спросила докторша. Порфирий взглядом указал ей на боковую дверь, из которой, услышав их голоса, уже выходила Галина Матвеевна.
Порфирий поспешно вышел во двор. Спустя полчаса, докторша вышла из дома, увидев Порфирия, направилась к нему:
-Вы кто ей будете?- докторша кивнула в сторону дома.
-Был жених,- глухо ответил Порфирий.
Девушка сочувственно вздохнула, помолчала:
-Мне трудно вам это говорить, но матери сказать такое мне еще труднее, вы сами уж, потом, по-свойски, скажите им, столбняк у нее, если бы хоть дня на три-четыре раньше. Думаю, что уже пошло заражение. Рана глубокая, к тому же, плохо обработанная. Вот вам и результат. Столбняк…- повторила она снова,- может до утра еще и доживет. Я делала ей обезболивающий укол. Сейчас она поспит, но это ненадолго. Я не могу остаться, меня больные ждут. Тиф там у нас, уже два случая, будет и больше: в бараках ведь, все скученные. Я думаю, что вы понимаете, что мне надо ехать, меня и так неприятности ждут, отвезите меня, прошу вас.
-Что же ее,- Порфирий кивнул в сторону дома,- помирать оставите?
-Ей уже ничем не помочь. Простите, я знаю, как это больно, но я не всесильна. Поздно, очень поздно…
Порфирий, пошатываясь, как пьяный, молча, вышел за ворота. Словно опомнившись, уже на ходу, он повернулся к докторше:
-Вы к председателю идите. Он велит вас отвезти. А здесь,- он в отчаянии махнул рукой,- здесь – уже все, мертвые. Никто вас увезти не сможет.
Докторша, взяв свой чемоданчик, потихоньку вышла за ворота. Найти сельсовет не составляло большого труда. Ей повезло: в город отправляли горкомовского проверяющего с молодой дородной женщиной. В машине нашлось место и ей. Когда Калгатин, управив Карьку, вошел в дом, докторши там уже не было, только запах медицины напоминал о ее посещении:
-Где докторша?- спросил он у опухшей от слез, жены.
-Вышла,- ответила Галина Матвеевна,- сделала укол и вышла. Фрося успокоилась, и часто-часто вдыхая в себя воздух, лежала с закрытыми глазами.
-Спит?- спросил Калгатин.
Галина Матвеевна только пожала плечами:
-Что докторша тебе сказала? Она Фросю смотрела? Калгатина начинала злить непонятливость жены.
-Смотрела,- с опозданием кивнула Галина Матвеевна,- вот сказать ничего не сказала. Укол сделала и вышла. Она посмотрела на мужа таким вымученным взглядом, что у того не хватило духу упрекнуть ее.
Фрося проснулась, вопреки прогнозам докторши, поздно. На улице уже начинало темнеть. Она с трудом подняла руку, поднесла ее к лицу, и обнаружила, что судорога отпустила,  она может пошевелить челюстью. В теле была еще слабость и вялость, но боли не было:
-Мама,- тихо позвала она,- мама, где же вы? Я пить хочу…
В комнату, на цыпочках, вошла Галина Матвеевна, она словно почувствовала, что Фрося зовет ее. Днем, когда Фрося уснула, все испытали облегчение: ну, наконец-то, отпустило, теперь дела пойдут на поправку…. Повеселел и сам Калгатин, который только несколько часов назад порывался скакать вслед за докторшей, чтобы воротить ее. Хорошо, что Галина Матвеевна отговорила. Вот и  Фросеньке легче, даст Бог – минует беда! Фрося, между тем, выпила несколько глотков воды, сделав усилия, взяла руку матери и нежно погладила ее:
-Ох, ласточка моя. Ну и напугала же ты нас!- Галина Матвеевна опять заплакала.
-Не плачьте, мама, не надо,- тихо попросила Фрося.
-Не буду, моя ягодка, не буду,- вытирая глаза, пообещала мать.
-Мама, а Порфиша приходил?- едва слышно спросила Фрося.
-Приходил, приходил,- утвердительно ответила мать,- вот, не так давно ушел. Может завтра и увидитесь.
Фрося, согласно сжала пальцы матери:
-Жаль, что я его не увидела,- задумчиво произнесла Фрося,- соскучилась я по нему, ой, как соскучилась!
Фрося перевела взгляд на окно:
-Темно уже. Мама, откройте окошко…. Дышать трудно, воздуху бы свежего.
Галина Матвеевна поспешила исполнить просьбу дочери. Она открыла окно, и комната тот час же наполнилась звуками с улицы. Повеял свежий ветерок.
-Пойду, тебе что-нибудь поесть принесу. Чего бы ты поела, Фросенька?- с надеждой спросила Галина Матвеевна.
-Молока, мама, немножко,- чтобы не обидеть мать отказом, прошептала Фрося.
-Сейчас-сейчас, принесу. Молочка, тепленького… моя лапушка, ненаглядная моя!- Галина Матвеевна нагнулась и поцеловала покрытый испариной, лоб,- видишь, ослабела-то как, неевши, да непивши. Тут и мужик не всякий выдержит,- она поспешно вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь.
-Как она там, мать?- спросил Калгатин,- что там, ей лучше?
-Есть попросила, молока,- радостно ответила Галина Матвеевна.
Калгатин, повернувшись к иконе, размашисто по-мужски перекрестился: «Спасибо, Заступница!»- обращаясь к Богоматери, проговорил он.

                Глава 5.
     Фрося лежала с открытыми глазами. В комнате было темно, свет раздражал девушку, и мать зажигала маленькую церковную свечку, чтобы хоть как-то ориентироваться в комнате. Вдруг, какая-то птица пролетела близко перед окном, села на открытую створку. И Фрося ясно услышала скрип ее клюва о перья: «Ворона! Ворона!- с ужасом подумала девушка,- нашла-таки меня, настигла!» За одно мгновенье, пока мать отсутствовала, перед Фросей опять прошла картина, виденная ею во сне. Ворона! Эта ужасная ворона! Опять вернулась!» Галина Матвеевна вошла в комнату со стаканом молока. Поставила стакан на столик перед кроватью дочери:
-Вот, Фросенька, молочко, выпей, тебе теперь сил набираться нужно.
Фрося через силу сделала несколько глотков молока и откинулась на подушку:
-Подождите, мама, не все сразу, устала я…. А вы лучше прогоните ворону: вон, на оконной створке сидит, и окно закройте. Мне страшно, мама!
Галина Матвеевна встала, подошла к окну, и Фрося услышала ее удивленный голос:
-Да нет здесь никакой вороны, Фросенька, ничего нет, пусто!- она захлопнула обе створки разом,- видишь, нет никого! Это тебе от слабости мерещится, ты ведь так перемучилась, так перестрадала, что здесь, хоть что почудится.
-Не можете прогнать, мама?- словно не слыша мать, произнесла Фрося,- вот и я никак не могу. Ее никто прогнать не может…. Вон, сидит, черная вся.
Казалось, что Фрося бредит, но через несколько минут, мать опять услышала ее ровный голос:
-Поцелуйте меня, мама, пусть и папа придет, поцелует. На ночь. Я отдыхать буду,  и вы ложитесь: устали ведь со мной.  Поспите спокойно.
Галина Матвеевна поцеловала Фросю, перекрестила ее, и пошла, позвать мужа. Она передала просьбу дочери, и Калгатин поспешил в комнату Фроси. Дочь встретила его улыбкой, а когда он нагнулся поцеловать ее, шепнула:
-Простите меня, папа, если заставила вас страдать, я не хотела, так оно вышло. Будьте, папа, с мамой, ласковее, трудно ей. Калгатин вышел из комнаты дочери с двойственным чувством, вроде бы дела у нее шли к улучшению, а у него самого было такое чувство, что дочь прощалась с ним – навсегда. Он метнулся во двор, и, найдя Галину Матвеевну, приказал:
-Мать, проведай-ка Фросю.
Та без возражений выполнила просьбу мужа. Вернувшись, она коротко ответила:
-Спит. Спокойно спит. Иди, приляг и ты. У тебя тоже ведь силы уже нет,- пожалела она мужа.
Он благодарно кивнул головой:
-Ты и сама усни хоть немного.
Вскоре дом погрузился в сон. Только в комнате Фроси некоторое время горела тоненькая церковная свечка, но вот, моргнув раз-другой – погасла. Галина Матвеевна проснулась от резкого толчка: казалось, какая-то сила сотрясла ее изнутри. Сердце громко стучало, готовое выпрыгнуть. Все тело обмякло, как от великого страха: «Что это, почему?- мысли бессвязно метались. Она долго не могла сообразить, где находится, и почему ей так тяжело: « Фрося! Вдруг как молния, мелькнуло у нее в мозгу – как же я могла уснуть! И проспать, так долго! Рассвело уже!» - Она опрометью бросилась в комнату дочери. В комнате Фроси было тихо, свечка погасла, и в воздухе еще ощущался характерный запах паленых ниток и воска. В окно просачивался серый рассвет. Фрося, вытянувшись, лежала на кровати. Галина Матвеевна заметила, что дочь лежит в какой-то неестественной позе: голова запрокинута, а ноги подогнуты к спине, все тело напоминало дугу. Галина Матвеевна кинулась к дочери: ее руки наткнулись на остывающее тело. Калгатина разбудил нечеловеческий крик. Он был похож на крик смертельно раненого зверя. Страшная догадка мелькнула в его голове, он вскочил и кинулся в комнату дочери. Картина, которую он увидел, повергла его в ужас: прямо на него смотрели, не мигая голубые озера Фросиных глаз, только, уже безжизненные. Рядом с кроватью дочери, лежала, распластавшись, Галина Матвеевна. Не помня себя, он осторожно опустил ладонь на глаза Фроси, ощутив под пальцами, как нехотя опустились веки мертвой девушки. Первым его побуждением было сорвать со стены ружье и…. Но, глаза наткнулись на лежащее без движения тело жены и Калгатин кинулся к ней:
-Галя, Галя,- хлопая ее по щекам, взывал Калгатин,- Галя, очнись, Галя!
   Порфирий встал, едва только стало светать, он не мог сказать, спал ли он вообще, или просто лежал с закрытыми глазами. Все, что пришлось пережить за одни только сутки, повергло его, крепкого мужика, беспросветное отчаяние: «За что ему доля такая? Первая жена умерла при родах, когда он не успел даже понять, что за человек с ним рядом, не успел разобраться в своих чувствах. Пережил случившееся, как неприятность, и только. И вот, сейчас…. Ах, Фросенька, незабудка моя ненаглядная! Что же нам с тобой, за несчастная доля выпала? Может быть, я такой невезучий?- спрашивал себя Порфирий,- к кому прикипит сердце, тот и уходит от меня навсегда. Вот и Фросю ему просто так не забыть… и что это я затеял, хоронить ее прежде времени?!- одернул он себя.- Вчера, после обеда, вроде полегчало ей, уснула после ухода докторши. Кто знает,- думал Порфирий,- может и ошиблась докторица». Порфирий вышел во двор. Ночь была по-осеннему прохладной, он поежился, вернувшись в дом, накинул пиджак. Вывел Воронка. Конь нехотя оторвался от кормушки, но воле хозяина покорился. Порфирий вынес седло, но седлать Воронка сразу не стал, дал коню пообвыкнуть к свежему воздуху. Воронок доверчиво уткнулся Порфирию в подмышку, и замер, вдыхая знакомый дух хозяина. Порфирий закурил, а Воронок, недовольно пофыркивая, отошел в сторону: «Что, не нравится?- улыбнулся Порфирий,- мне, братец, тоже не нравится, а бросить, сил нет. Вот такое дело, брат». Он уже собирался продолжить начатое дело, как его внимание привлек какой-то шум, доносившийся из-за ограды. Кого-то, почуяв, гавкнул пес. Порфирий подошел к калитке, отодвинул задвижку, и остановился в недоумении: за воротами стояла деревенская дурочка Шуня. Она, пытаясь разглядеть что-то во дворе, подпрыгивала, сильно вытягивая грязную, худую шею. Увидев Порфирия, Шуня растянула в глуповатой ухмылке рот, и замычала, пытаясь поймать непокорное слово. Она помогала себе жестами, что-то пытаясь выразить. Порфирий грубовато спросил:
-Чего тебе? Что в эдакую рань явилась? Мать еще не вставала, приходи позже. Ну, иди-иди. Шагай отсюда!
Шуня отскочила, но чуть поодаль вновь остановилась:
-Сказал… иди… умерла… дочка померла,- дурочка засмеялась, взмахнула лохмотьями, и, меся уличную пыль пятками, побежала дальше.
-Эй, стой! Чья дочка умерла? Кто послал тебя? Стой!- кричал Порфирий вслед убегающей Шуне.
Но она, не оглядываясь, убегала все дальше:
«Да не про Фросю ли она торочила? Дочка, послал…»- прикидывал в уме Порфирий, дрожащими руками седлая Воронка. Он, в полном смятении, поскакал к дому Калгатиных. Во дворе у Калгатиных уже толпились соседи, увидя Порфирия, они расступились, пропуская его в дом. Порфирий, плохо соображая, прошел прямиком во Фросину комнату. В комнате никого не было. Порфирий подошел к кровати и увидел незнакомое, обтянутое желтоватой кожей, лицо. Из-под неплотно прикрытых ресниц, словно подглядывая, виднелись полоски глаз. Чужая, вымученная улыбка чуть обнажила ряд ровных, белых зубов. Нижняя губа девушки была слегка прикушена. Порфирий непослушными руками дотронулся до Фросиной руки: она была холодной и чужой. Фрося лежала на боку, сильно запрокинув голову. Порфирий всем своим существом ощутил, какая адская боль, вот так выгнула тело девушки: «Берег я тебя, моя ненаглядная, для себя, да видно, под венец тебе суждено идти не со мной…» Он круто повернулся, натыкаясь на людей и вещи, как слепой, вышел из дому. Он не слышал, как его окликнул Калгатин, как пытались что-то сказать ему сельчане: он видел только беззвучно разеваемые рты. Сейчас Порфирию никто не был нужен. Он увидел Воронка, конь покорно ждал его у привязи, опустив голову. Одним рывком Порфирий вскочил в седло, и беспрестанно понукая коня, поскакал по направлению к горам. Выскочивший вслед  за ним Калгатин, увидел только, припавшего к гриве коня,  быстро удаляющегося, Порфирия. Он хотел было,  что-то крикнуть, но раздумал, махнул рукой, и поспешил в дом. Там, на руках соседки, Беляковой Фени, билась в истерике, пришедшая в себя, Галина Матвеевна.
     Порфирий очнулся от того, что конь стоял. Он приподнял голову и увидел, что Воронок остановился на краю обрыва: «Вот и хорошо,- подумал Порфирий, понуждая коня идти вперед,- одним махом со всем рассчитаюсь. Все долги отдам, сполна!» Но конь, кося на хозяина недоумевающим глазом, пятился, храпя, назад. В нем сильно было чувство самосохранения, а вот в человеке оно на мгновение притупилось. Это был тот самый, редкий случай, когда Воронок посмел ослушаться хозяина. Он, пятясь, плясал на месте, и храпел. Конь, в отличие от человека, не хотел умирать. И человек сдался. Порфирий повернул Воронка прочь от обрыва. Опустив поводья, он поехал вдоль речки, ехал до тех пор, пока не увидел верхушки двух войлочных юрт. Дымок от костра приятно защекотал ноздри. Порфирий подъехал к одной из них, спешился, бросил поводья подбежавшему мальчишке. Он шагнул в прохладный сумрак жилища. Когда глаза привыкли к темноте, Порфирий разглядел у войлочной стены старика, сидящего по-киргизски, поджав под себя ноги. Он протянул ему руку, приветствуя хозяина.
      Хоронить Фросю пришли почти все односельчане. Калгатина уважали в поселке за справедливость, а Фросю – просто любили. Два дня и старый и малый шли прощаться с девушкой: отдать ей свою дань уважения. Долго не задерживались у гроба, уступая место другим. Галина Матвеевна уже не могла плакать, она только изредка, громко, надрывно вздыхала, как бы выпуская из груди, вместе со вздохом, скопившуюся боль. Она сидела неподвижно, и неотрывно смотрела на лежащее в гробу, тело дочери. Выпрямить Фросю и не пытались. Окостеневшее тело не поддавалось. Когда бабы совершили омовение покойницы, одели ее, пришел колхозный плотник Селиванов Иван Иванович. Посмотрел задумчиво, обмерял. И, отведя Калгатина в сторону, что-то спросил у него. Тот сначала недоуменно посмотрел на Селиванова, а потом, поняв, кивнул ему в знак согласия. К вечеру широкий гроб был готов. Тело Фроси положили в гробу бокм – иначе не выходило. Бабы, глядя на скрюченное тело покойницы, тревожно шептались: «По всему видно, что вмешалась здесь нечистая сила, по-другому это вот, и объяснить нельзя». Перед выносом тела пришел батюшка Отец Никодим. Отпевание прошло спокойно, но, когда, по христианскому обычаю, батюшка попросил родных попрощаться с покойницей, Галина Матвеевна, вскрикнув, замертво упала на гроб дочери. Ее подняли, унесли в соседнюю комнату. Порфирия тоже не было, и Калгатин дал знак забивать крышку гроба. Таков обычай: гроб, после отпевания забивают еще дома, навсегда. Галину Матвеевну решено было на кладбище не брать, боялись за нее жизнь. Такое решение вызвало у многих недоумение и пересуды: «Как это мать не будет хоронить дочь?» Но Калгатин был не преклонен. Хватит в доме одной покойницы. Феня Белякова и женщины, готовившие поминальный обед, остались управляться дома. Траурная процессия двинулась к горам. Кладбище в Денисовке было не близко. Гроб несли на руках, через каждые сто метров мужчины сменяли друг друга. Когда настал черед Гришки, взять на плечо эту скорбную ношу, в глазах у него потемнело. Гроб качнулся, на Гришку зашикали мужики, но он, справившись со слабостью, быстро восстановил равновесие. Полька догнала похоронную процессию уже на выходе из деревни. Сначала она хотела не ходить на кладбище, но, поразмыслив, переменила решение: «Бабы,- подумала она,- такой народ, наплетут небылиц – не отмоешься» Ей пришлось догонять процессию. Она примкнула к последнему ряду идущих сельчан. Увидела среди них бабу Савельевну и старую Потапиху. Савельевна, жестикулируя, что-то доказывала соседке. Полька тихонько подошла сзади, и, стараясь унять дыхание, пошла сзади старух, не обгоняя их, чтобы быть неузнанной. Какое-то чувство подсказало ей, что баба Матрена ведет речь не совсем благоприятную для ее, Полькиной репутации. А репутация в деревне – что твой документ:
-А я говорю тебе, что, - обращаясь к Потапихе, говорила Савельевна, - сгубили с  помощью нечистой силы, девку-то, чует мое сердце, без ворожбы, здесь не обошлось!
-И кому ж это дите дорогу перешло? Каким зверем нужно быть, чтобы такое горе причинить? – возмущенно отозвалась Потапиха.
-Может зверю, а может, и зверихе? – загадочно произнесла Савельевна, сощурив поблекшие глаза, - думаю, что звериха – оно вернее будет!
-Не уж - то, что знаешь, подруга? – Потапиха от волнения, поперхнулась собственной слюной, - ну, а чего молчишь? Калгатин, кого только не спрашивал о том, слышала, что годовалого бычка в награду обещал тому, кто ему правду расскажет! Вот и скажи ему все!
-Сказать-то, оно много время не займет: да доказать как? У меня ведь, одни только догадки на уме вертятся! – Старухи на какое-то время замолчали, каждая по-своему переваривала услышанное.
Полька почувствовала, что ещё мгновение и любопытство Потапихи победит осторожность бабы Матрены. А ей это было  совсем не нужно! Завтра же вся Денисовка будет перемывать ей кости, а что доброго – еще и с кольями придут! Полька решительно добавила шагу, поравнявшись со  старухами, приветливо поздоровалась с ними. Савельевна, увидев Польку, от неожиданности вздрогнула:
-Фу, ты! Напужала до смерти! Чего крадешься, как приведения? – укорила Савельевна Польку.
-Почему же, как приведение? Я от самого поселка за вами иду. Не хотела вам мешать: вы так приятно о чем-то говорили. А, как закончили вы свой разговор, дай, думаю, подойду, пожелаю здоровья! – обиженно оправдывалась Полька. Савельевна почувствовала себя виноватой, она, ласково взяла Польку под локоть, осведомилась:
-У самой здоровье-то наладилось? Я как увидела, что тебя на похоронах нету, так и подумала, что ты захворала.
-Здоровье мое по-прежнему неважное: еду видеть не могу, прямо с души воротит. Вот похудеть успела, все платья висят, как на колу. – Полька через силу улыбнулась, изображая страдание.
- Значит, на обед к Калгатиным не пойдешь? – вступила в разговор Потапиха,- а зря: обед будет богатый! Бабы говорят, Калгатин ничего не  пожалел для дочери: одних кур  зарублено немеряно, к тому же подсвинок …
Слушая перечисления Потапихи, Полька вновь почувствовала, как противная тошнота поднимается в ней, заполняя собой все нутро. Она едва справилась с подкатившей волной, зажимая  рот рукой и втягивая носом воздух:
-Да будет, тебе расписывать! Не видишь, человеку не до того? – Прикрикнула на говорливую подругу Савельевна.
- А с чего это у тебя: больная  что ли? – Потапиха не скрывая любопытства, обратилась к побледневшей Польке.
- Ребеночка жду, - простодушно ответила Полька.

                Глава 6.

Порфирий объявился дома только через неделю, после Фросиных похорон: с потемневшим лицом и крепко сжатыми губами. Поставил коня, увидев, сходящую с крыльца мать, молча, кивнул. Это могло означать, что угодно: от приветствия  и до: « Вот, видите, явился». Сычиха ни о чем не спрашивала сына, она хорошо знала эту привычку: перемалывать горе внутри себя, в одиночку. Сама из того же теста: «Отойдет сам расскажет, коли захочет. А если нет, то и клещами из него ничего не вытащишь!» Пашка, увидев отца живого и невредимого, хотел было кинуться к нему, но, наткнувшись на пустые, холодные глаза, подавил свой порыв. Он сделал шаг по направлению к отцу, надеясь, что тот все же позовет его, но Порфирий прошел мимо, не заметив сына.
-Иди, Паша, иди, - подталкивая внука в спину, утешала его бабка, - горе у отца большое: сам видишь, не в себе он. Погоди, маленько, погоди, все опять наладится! Пашка уже собрался спросить у бабки, какое горе у отца, но не успел. Порфирий сам вышел из дома и, обращаясь к матери, коротко спросил:
- Как вы тут?
- Слава Богу, - так же коротко отозвалась Сычиха, тревожно поглядывая на сына.
- Ну, коли так, то давайте обедать, я есть хочу, как волк! – повернувшись к Пашке, приказал, - коня обиходь: почисти, накорми хорошенько!  Зерна ему дай, зерна! Досталось ему нынче!
Пашка кинулся выполнять приказание отца.
Мать пошла на кухню разогревать вчерашний борщ. Порфирий сел на ступеньку крыльца, задумался. Мысленно корил себя за малодушие: «Чего испугался? Запаниковал, удрал как пацан, малолетний!» А с другой стороны, он не смог бы вытерпеть, когда каждый, кому только ни лень, стал бы заглядывать в глаза, чтобы проверить: так ли велика твоя боль!? Ну, теперь, что сделано – то сделано! Ему хотелось расспросить мать о похоронах, но она, словно угадав его намерение, отрезала:
- Не была, не видела, не знаю ничего! – помолчав, добавила, - с вами скоро и в глаза людям не глянешь! Любился, водился и сбежал! Как это все глянется, а?
- Никак не глянется, - глухо отозвался Порфирий, - сам того не пойму, что на меня нашло? Я ведь с обрыва чуть не ухнул, - разоткровенничался он. - Был момент: жизни себя лишить задумал! Воронок спас, ослушался: умирать со мной не захотел…
Мать, услышав о таком безумном решении, замахала на сына руками:
- Сбрендил? А о нас с Пашкой ты подумал?  Чей Пашка? Мой? Кому он без тебя нужен будет? – долго сдерживаемые рыдания, наконец-то вырвались на волю. Сычиха заплакала, причитая, - приехал, нет, чтобы приласкать мальчонку! Так все волком на него, волком!
-Ну, будет, вам, мама, будет! Оклемаюсь немного, и все наладится: заживем все вместе! – Порфирий наклонился к матери и неловко дотронулся губами до ее морщинистой щеки.
Сычиха, от неожиданной ласки растерялась. Порфирий уже давно вышел во двор, а она все сидела, прикрыв пальцами то место, где прикасались губы сына. Вернулся Пашка, уже успевший управиться с их небольшим хозяйством. Увидев бабку, одиноко сидящую за столом, участливо спросил:
-Бабуля, вы чего так сидите? Зуб опять болит?
Сычиха улыбнулась внуку, и неожиданно для себя ответила:
-Нет, Паша, не зуб. Сын меня поцеловал, - и она постучала согнутым пальцем по тому месту, где остался след сыновней ласки:
-Да-а-а! -  Только и нашел что ответить Пашка.
     Пообедав, Порфирий собрался уходить. Мать не спрашивала: куда и зачем? Знала: пойдет к Фросе на могилу, станет оправдываться: «Пускай сходит, - мысленно одобрила она решение сына. – Выплачет все, что накипело! Нельзя боль долго носить: может и сердце порвать!» Глядя вслед удаляющемуся сыну, Сычиха, тайком перекрестила его.
Порфирий отсутствовал недолго. Нервно бросил кепку на топчан и обеими руками крепко потер лысеющее темя, взъерошив редеющий волос. Сычиха, с сожалением отметила, что в последние год, полтора, Порфирий сильно изменился: появились морщинки на лбу, сильнее проявилась  сутулость. Но главное – глаза, в которых больше не было насмешливого огонька: казалось, они отвернулись от всего, что их окружает, и погрузились в себя: «А все от переживаний! – Решила мать, - мало ли на его долю их выпало? Лет-то ему немного, едва за тридцать шагнуло, мужик в самой силе, а он без жены вон уж сколько живет! Где же это такое видано? От того и волосы выпадают. Все своего требует в положенный срок, так: бабе - бабье, а мужику - мужское!»
Из раздумий Сычиху вывел голос сына:
-Мама, а выпить у нас что-нибудь найдется? – Порфирий просительно посмотрел на мать, - сам с собой никак не справлюсь, не откажите, если есть что припасено!
- Да припасла немного, на какой - нибудь случай. Скоро и картошку будем копать: так там без спиртного не обойтись! Нанимать копачей буду: с меня и Пашки, какой толк?
Налейте! Тошно что-то! Может и отпустит!- Попросил Порфирий, словно не слышал объяснений матери. А картошку мы с Пашкой вдвоем выкопаем: делов тут для двух мужиков! Сычиха, взяла со стола кружку и скрылась в горнице. Порфирий приподнявшись, проследил, где находится потайка матери. Поймал себя на этой мальчишеской выходке, невесело усмехнулся.
За кружкой, налитой матерью, последовали и другие. Порфирий пил одну кружку за другой, не пьянея. Всю ночь в окне у Сычовых горела лампа.  А, из дома, доносился звук хрипловатого мужского голоса, который, то пытался спеть про бессмертного сахалинского бродягу, то слышалась ругань, переходящая в сдавленные всхлипы. Сычиха не корила сына за выпитый самогон: они с Пашкой тихонько лежали на лежанке, прикрыв  занавеску. Делали вид, что спали. Но до сна ли им было? Ближе к утру усталость сломила и Порфирия: он уснул, сидя за столом, склонив лысеющую голову в тарелку с остатками капусты. Мать тихонько слезла с печки, Приподняв голову сына, вместо тарелки подложила полотенце, первое, что ей попалось под руку. Ласково провела рукой по волнистым волосам сына. Порфирий что-то забормотал во сне.
Рано утром она, подоив корову, выгнала ее со двора: Зорька послушно пошагала по улице.
Увидев соседку, выгонявшую корову, Сычиха, поздоровавшись с нею, попросила:
- Паша, ты проворнее меня будешь, последи, чтобы моя корова не свернула, куда не следует! На что Паша, которая уже ни раз выполняла подобное задание, приветливо улыбнувшись, ответила:
-Прослежу я за вашей кормилицей, вы даже не беспокойтесь: мне ведь, что одну коровку провожать, что две – нет никакой разницы! И уже на ходу спросила:
-Что, теть Кать, Порфирий объявился?
- Объявился, - кивнула в ответ Сычиха.
- Его мой Борька вчера видел, когда картошку копал, недалеко от оврага, делянка у нас там. Сказывал, что ваш Порфирий и Калгатин шли вместе на кладбище.  Сказывал, что Калгатин все руками перед лицом у Порфирия размахивал, да пальцем ему грозил. – Выпалив новость одним духом, Прасковья побежала догонять коров. Сычиха, сдав Зорьку с рук на руки, поспешила во двор. Она процедила молоко, помыла ведро, цедилку, убрала все сушиться. Ее мысли были далеко от этих дел,  казалось руки сами, выполняли привычную работу, не ожидая команды. Работала и разговаривала сама с собой: привычка, рожденная одиночеством - когда она в одном лице: «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Она задавала от себя  вопросы невидимому собеседнику и сама же отвечала на них: «И чего сучить руками-то, чего размахивать? Кому же непонятно, что каждому свое дитя жальче. Кто ж в том виноват, что так вышло? Чего его винить, ему семью заводить надо. Не бобылем же ради Фроси шататься! Ну, любил! Только живому живое оно важнее. Что ж теперь век на могилку смотреть да слезы лить?» Пашка, проснувшийся от воркотни бабки, отодвинул занавеску и сонным голосом спросил:
-Пора вставать, ба? – то, что бабка говорит сама с собою, Пашку нимало не удивило, к этому он уже привык. Пашка в свои двенадцать лет умел уже многое: управлялся по хозяйству, мог разнуздать и взнуздать коня. Помогал сажать и копать картошку, мыл посуду, а если требовалось, мог даже сварить суп! Для Сычихи внук стал незаменимым помощником и отрадой. Она не обращала никакого внимания на Пашкину учебу в школе. Здесь, у Пашки дела шли из рук вон плохо! В Денисовке учителки долго не задерживались.  А те, что задерживались и сами знали не так уж много. Вот Пашка, в свои двенадцать лет едва осваивал программу четвертого класса. По деревенским меркам, считай, что грамотей!  С сентября по ноябрь, - в школу не ходили. Начиналась уборка картофеля – основного продукта, выращиваемого в Денисовке. Руки, даже детские, нужны были дома.  Это был не писанный закон: за учебу сядут только тогда, когда будет собрана с полей вся картошка.  Сычиха, услыхав голос внука, откликнулась:
- Поспи, сегодня подольше, сынок! Мы с тобой сегодня, так славно «выспались!»
Она называла Пашку сыном, считая его  таковым: сама растила его, начиная с пупышка, с пеленок и сосок. Так кто же он ей? Матери своей Пашка и не знал никогда, а отцу он, что есть, что и нет! Сычиха, уже который раз за утро, горестно вздохнула. Вырастила деток, не упустила ни одного, а где они? Кто где обретается! Думала, выйдет Верочка замуж, будет с дочерью вместе жить, так, где там! Живет с мужем в город Москве: ни ребенка, ни куренка! А мать и в гости ни разу не пригласила. Да и сама в Денисовке не частая гостья. Все с мужем по курортам разъезжают. Думают, там дитя раздобыть. Не выходит у них ребеночек что-то. У мужа Верочки хорошая должность, вот они и задирают нос перед деревней! Одна отговорка: работа у Феди в городе, да и жизнь интересней. А в деревне что – навоз да земля! Не потопаешь – не полопаешь! Второй сын, Колька, с семьей, хоть и недалече живет, а все одно: к матери по большим праздникам наведывается.  Сычиха не серчала на него за редкие посещения: Нюрку, жену Николая, она невзлюбила сразу же и на всю оставшуюся жизнь!  Уж больно языкатая оказалась Колькина избранница. Колькиных детей так же не принимала, как и их мать: может от того, что виделась с ними редко, может, от чего еще была к этим внукам равнодушной. Растут – и, слава Богу! Колька, как был в детстве бука, так им и остался! Вот Нюрка и надрывается за двоих. Но, как бы там ни было, эти двое семейные, а вот Порфирий… Может быть, зря она тогда так рано женила его?  Вон и Пашка, мучается. Кто он Порфирию? Брат, сын? Нет, видно, у него отцовских чувств к Пашке, нет… Вот, и выходит, что одни мы с Пашкой друг у дружки.  Улетит и он от меня в свое время: найдется и для него своя жердочка!
Женить надо Порфирия, пока не понравилось жить без ответственности. Так, то оно легче! Хватит искать принцесс, надо брать работящую, девку, да чтобы при здоровии была. Мало ли их вокруг замужества ждут? Вон, на одну стройку скольких понагнали! Отовсюду есть на всякий вкус: и белоруски, и хохлушки!» Сычиха, неловко повернувшись, задела краем передника ковшик, тот упал с таким звоном, что потревожил кур на птичнике: петух отозвался гневным кукареканьем. Она быстро нагнулась, чтобы унять зазвеневший ковшик, сильная боль раскаленной иглой впилась в поясницу: «Ну, вот, только этого мне и не хватало! Не уж-то, опять, как давеча, скрючит?» - Она подождала немного, прислушиваясь к боли, и стала медленно распрямлять спину. Боль ушла. Звон ковша разбудил Порфирия, он поднял опухшее лицо и, щурясь от солнечного света, удивленно посмотрел вокруг. Видимо припомнив что с ним такое, Порфирий сморщился, и, уронив голову на руки, глухо произнес:
-Все, мам, все! Не смотри на меня так! Самому стыдно!  - Он поднялся на ноги, но тело затекло и не хотело повиноваться своему хозяину, качнувшись, Порфирий грузно опустился на прежнее место, с которого только что встал.  Он больше самому себе, чем укоризненно смотрящей матери, пообещал:
- Баста! Хватит! Дальше жить будем, мать!
               
                ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. МАТРЁНА САВЕЛЬЕВНА.

                Глава 1.

          Прошли два месяца после похорон Фроси. Страсти стали понемногу утихать, жизнь поселка входила в должную колею. У каждого находились свои неотложные дела и проблемы. Зима в этом году пришла рано, первый снег лег в первых числах октября, а в ноябре морозы держались почти две недели.  Затем, заметно потеплело, но, как оказалось ненадолго. Не успели люди передохнуть, как в декабре пришли морозы серьезнее: с обильными снегопадами да метелями. Старики говорили, что такие холода продержатся до крещения.
    Гришка с самого утра был не в духе: дома Полька доконала: задумалось ей переустраивать дом на зиму глядя. Приспичило ей комнаты обихаживать, да мебелью обзаводится. С чердака достала старую поломанную мебель, оставленную еще Лабузовым, и каждый вечер заставляла Гришку это старье ремонтировать.  Так появились в доме этажерка, несколько венских стульев. Гришку такая перспектива мало устраивала: его удовлетворяло то, что было сделано кем-то до него.  Он не мог понять, зачем нужно передвигать с места на место кровать, переставлять сундуки и лавки? Белить стены известью (кому только такое  могло прийти в голову?) Прибивать над окнами гардины, на гардины занавеси. Кого это просто  задергушки не устроили? А половики?  С ними было сущее наказание! Они, как приклеенные, липли к Гришкиным ногам, сапоги, как ты их ни вытирай, оставляли следы, Полька ругалась! Она вообще сильно переменилась за последнее время: раньше и глаза не поднимет, слова не вымолвит, а тут – осмелела! Командует, кричит, подменили бабу, да и только! Пробовал кулак ей к носу поднести, так Полька на него так глянула, что Гришка раздумал осуществлять свое намерение: проучить строптивую женушку. А Полька, нимало, не оробев, как бы, между прочим, произнесла:
- Ой, Гриша, забыла тебе рассказать: видела я однажды, как прямо на моих глазах один человек умер! Представляешь?  И с чего бы ты думал: поел супу и - готов! Хочу тебя предупредить, Гриша, что умереть человеку – раз плюнуть! Поел бедняга чего-то не того и представился! И спросить за то не с кого!  Сам ведь ел, никто его не заставлял. К тому времени и чугунок уж помыт, и миска протерта. Вот так-то бывает, смекай! Соображай, сучить мне кулаком под нос, или поостеречься? – за усмешкой, в голосе Польки, пряталась прямая угроза, и Гришка не на шутку испугался. Да так сильно, что больше ни разу не позволял себе даже кричать на жену.
     На работе Гришка отдыхал. Вот и сейчас, он задал лошадям корм, сноровисто вычистил стойла, выбросил навоз. Пряхин придирчив ко всему, что касается лошадей, мимо его глаз не пройдет ни одна недоделка.  Несмотря на то, что уже повсюду тарахтят трактора и автомобили, лошади, здесь в Денисовке, хорошее подспорье: машина на траве не поедет, а лошадь – пожалуйста! С лошадьми Гришке спокойно: за дверями морозец, а здесь тепло, лошади надышали. Гришка поймал себя на мысли, что ему совсем не хочется возвращаться домой.
За дверью кто-то затопал, оббивая снег с валенок.  Через минуту в дверь ввалилась фигура в тулупе и заснеженном треухе. Всмотревшись, Гришка узнал сельсоветовского сторожа деда Ероху. Ероха, похлопывая по полам овечьего тулупа, сбивал налипший снег. Хлопнул о валенок облезлый треух и вновь нахлобучил его на лысую голову:
-Здорово живешь! – приветствовал он Гришку, окидывая хитрыми глазками конюшню.
- Ты один здесь? А я думал, что ты с девками тута! Смотрю, а у тебя своя компания:  жеребцы да кобылы! 
Ероха довольно рассмеялся собственной шутке. Улыбнулся и Гришка. Он был рад  приходу деда: будет с кем перекинуться словом, а если повезет, то и выпить для сугрева! Правда, Пряхин заел бы, если застал бы их за этим занятием, но сегодня он в районе, так что опасаться нечего. Здесь, в конюшне, Гришке никто не указ! Дед Ероха, словно уловив ход Гришкиной мысли, запустил по локоть руку в свой бездонный карман, долго искал там что-то, наконец, извлек из него бутылку с мутной жидкостью, заткнутую скатанным обрывком газеты:
-Вот, видишь, думал сам выпить, - Ероха важно поднял вверх прокуренный указательный палец, - без компании не могу: душа не принимает!  Что-то про тебя вспомнилось!  Ты ведь, как сын мне, Гриша! Дай, думаю, зайду, проведаю! Кто-кто, а я про тебя никогда не забываю, - Ероха всхлипнул, ожидая от Гришки ответного признания. Гришка растроганно заморгал глазами и, похлопав деда по плечу, пригласил к небольшому столику, стоявшему в дальнем углу конюшни. Два отполированных чурбака заменяли стулья. На столике нашли себе приют: погнутая,  алюминиевая кружка, соль на клочке газеты, надкушенная вареная картофелина, да черствая краюха хлеба. Гришка принял из рук деда бутылку, взболтнув её, посмотрел на просвет. Открыл газетную пробку, понюхал: в нос шибануло сивухой, которая так воняла, что Гришка едва не выронил принесенную дедом добычу:
-Ты где это такой гадостью разжился? У бабы Моти спер, одонки с лагушка?
Ероха, ожидавший похвалы, обиженно дернул губами и потянулся за бутылкой:
- Ну и не пей, коли гадость! Барин, какой сыскался! Иди, в сельпе купи казенной, да и меня старого, угости! Не откажусь!
-Ладно, ладно, Емельяныч, не кипятись! Я ведь просто так спросил, не со злым умыслом: может и мне придется искать выпивку, чтобы знать к кому идти. Наверняка, чтобы. Сейчас, сам знаешь, с этим строго! – ловко вывернулся Гришка.
Дед, все ещё недоверчиво смотрел на него, пытаясь уловить в его словах очередную каверзу, но к столику все же присел:
-Ладно, Григорий, кому другому, так и не сказал бы, но тебе, как другу, скажу. Нинка Веселова приторговывает этим, - дед кивнул в сторону бутылки, - Как Семенюк умер (Царствие ему Небесное) так заработку у бабы и не стало. Вот, она тихонечко и того… - дед сделал неопределенный жест, - живет она рядом с  сельсоветом, кому в голову придет, что она занимается этим? По ночам сивухой несёт, хоть святых выноси! А я-то сторожу! Вот мне и перепадает за охрану, так сказать! – Дед Ероха, с видом победителя, постучал по добытой бутылке.
- Понятно, - усмехнулся Гришка, - А больше тебе, дед, от Нинки ничего не перепало? Ты вон, какой шустрый, шастаешь по молодкам ночью, может, что и у Нинки выпросил? – Гришка крепился изо всех сил, чтобы не засмеяться в голос.  Лицо деда Ерохи вначале выразило непонимание, а потом, вдруг, сморщилось, будто дед собрался чихнуть, глазки утонули под клокастыми бровями. Он сдавленно икнул, и дребезжащий старческий смех вырвался наружу. Гришка вторил ему здоровым, мужицким гоготом. Отсмеявшись, дед, вытирая слезы, сказал:
- Можа, Гриша, я чего и надумал бы, насчет Нинки, так ведь, моя старая, у меня всякий нюх на баб отбила! Она на аршин всё под землей видит! Только задумаю чего, а она тут, как тут! Тогда на твоей свадьбе, помнишь, что с Натахой получилось? Не дала ведь, колода старая! Все уже на ходу было: только руку протяни. Ты, ладно, ладно! Будет тебе ржать, - осадил дед Гришку, со стуком поставив перед ним кружку, – наливай, пока начальство не нагрянуло! Наливая самогон в кружку, Гришка подумал: «Пропала посудина: после такого пойла из неё ничего нельзя будет пить!» Но, боясь опять обидеть деда, промолчал. Он мог бы выпить прямо с горла, чтобы спасти кружку, но – дед… Он, пожалуй, слабоват уже – не осилит, так-то. Он плеснул самогона деду в кружку, а сам приготовился пить прямо с горлышка. Дед Ероха храбро проглотил налитое и, не спеша, занюхал кусочком хлеба.  Только совершив этот ритуал, зажевал выпитый самогон кусочком картошки. Он придвинул кружку Гришке, но тот отказался:
-Не, я прямо с горлышка, так привычнее будет.
-А как же мерка? Вдруг ты больше проглотишь? Ты, вон, бугай здоровый, тебе и бутылка ничто, - нерешительно произнес дед Ероха. Отдай-ка её мне, я  в  аккурат отмеряю!
-Не бойся, Емельяныч! У меня глаз-алмаз: свое выпью, а тебе твое целым останется! Все без обману будет.
Гришка, еще раз глянул на содержимое бутылки, словно примеряясь, и начал пить. Было видно, как мерно движется кадык на его загорелой шее, в такт глоткам. Дед Ероха, забегая то с одной, то с другой стороны, по движению Гришкиного кадыка, отсчитывал глотки. Когда ему показалось, что выпито уже достаточно, дед повис на Гришкиной руке, пытаясь помешать тому, прикончить самогон. Гришка, как фокусник, не давая деду разглядеть, сколько осталось самогона в бутылке, выплеснул остаток жидкости в кружку. Самогон едва прикрыл дно кружки:
-Вот, дед, - шумно переводя дыхание, и заедая выпитое, произнес Гришка, - тут и тебе на пару глотков осталось! Ну, пей, Емельяныч, на доброе здоровье!
Дед Ероха, заглянув в кружку, оттолкнул её от себя так резко, что кружка едва не перекинулась на бок. Гришка ловко подхватил её и поставил перед дедом:
-Лапа ты, загребущая! Лапа и есть! – с обидой выдохнул дед Ероха,- с говном не расстанешься, коли задарма дают! Как на халяву – готов с бутылкой проглотить!
-Да ты что, дед, обиделся? Ну, прости, не рассчитал немного! Да ты, пей, пей, и тебе ещё за глаза хватит! Куда же тебе со мной  тягаться? Домой не дойдешь, ещё замерзнешь по дороге, а мне перед теткой Матрёной ответ за тебя держать!
Ероха, молча, выпил остатки самогона, и, ни слова не говоря, направился к выходу. Гришка, опустив руку на его плечо, произнес покаянно:
- Не серчай, Емельяныч, ты  мне все равно, как отец: уважаю я тебя, можно даже сказать – люблю! Отца своего я плохо помню, а в этой жизни я мало кому могу сказать такие вот слова. Разве что тебе! Мать и отца тиф унес, бабушка много для меня сделала, я ей по гроб обязан, но она всё с бабьей колокольни звонит, да и норов её ты сам знаешь! Вот я и отвожу душу с тобой, - обращаясь к деду, продолжал свою исповедь Гришка. – Только хочу, что-то доброе бабане сделать, а она – раз! – Повернет и всё испортит! Какая ж тут любовь меж нами?
Дед Ероха, согласно кивнул головой, подтверждая слова Гришки. Уж  кому, кому, а ему, Ерохе, пересмешнику и балагуру, не раз доставалось от бабы Анны. Правда, тогда Анна Карповна была совсем не бабка! Но нрав у неё с годами не поменялся, а стал еще круче.    Выпитое начинало действовать. Собеседники, казалось, забыли о размолвке. Гришка, которому надоело носить в себе свои обиды, спешил излить деду Ерохе свою горечь:
- Женился, - рассуждал он,- думал, что будет женка, будет с кем поговорить, кому душу излить, посоветоваться! Куда там! Всё ей не так, всё норовит по-своему повернуть! А мне, дед, каково? Кто меня спросил, чего я хочу? Зыркнет своими глазками, стоишь, как столб, и не знаешь, что от неё ожидать! С бабаней взялись меня делить: грызутся, как собаки за кость! Было время, вроде бы всё поуспокоилось, а тут нате вам – Семенюк умер! С работы выгнали, Фрося умерла. Конец этому всему будет? Вот и запил я, дед! Пока пью, хоть на время забываю про то, что нужно домой идти и на их недовольные рожи глядеть! Теперь, вон, перестройку затеяла: мебелю ей ремонтируй! А спросила меня: умею я это делать? Хочу я этим заниматься? Н-е-е-т! Ей надо - и все тут!
Гришка замолчал. Молчал и дед, пощипывая реденькую бородку:
-А ты бы по-другому с ней, Гриша, попробовал: с лаской бы подошел. Она ведь, твоя Полька, ласки в этой жизни и не видела. Помню, пришла Серафима, мать Полькина, в поселок. Я тогда у Зюнина работал. Мать моя! В чем только душа у неё держалась? Помню, Полька маленькая, выглядывает из драного одеяла, как мышонок, и худенький палец сквозь дырку в одеяле выставился. Пальчик-то махонький, розовый выглядывает. Мы тогда с Матреной ещё в силе были, просили у Серафимы отдать нам Польку – не отдала! Прижала к себе, молчит, а слезы по щекам так и льются! Спасибо, хоть Щепница у себя их пригрела, а то хоть помирай бабе с малым дитем! Никто не пускает, всякий для отказа свою причину имеет. Щепница её и воспитала, спасибо ей великое! Вот только ласки, чаю, у неё и не было – нелюдима была Щепница, страсть.
Дед Ероха замолчал, полез в карман за кисетом,  оторвал кочек газеты, свернул самокрутку, непослушными пальцами старательно заправляя крошки табака.  Цигарка получилась кривой, но Ероха, ловко склеил края газеты слюной,  зашарил по карманам, в поисках спичек. Гришка встал, подошел к стойлам лошадей, посмотреть доели ли они сено или нет.  Скоро надобно будет их поить. Куда это Ивашка Возницын подевался, за водой лошадям ехать надобно. Гришка, выглянув во двор, зябко поежился: мороз ночью будет добрый. Снег, перестал сыпать хлопьями, только редкие крупицы нет-нет прорывались к земле. Телеги с бочкой во дворе не было.  Значит, Ивашка уже уехал на речку за водой. Надобно им с дедом прощаться, не ровен час и Пряхин нагрянет. Часа четыре они с дедом беседуют. Скоро и темнеть начнет.
Дед Ероха, казалось, задремал, согревшись от выпитого, если бы не рука, мерно подносящая цигарку к губам, да едкое облако дыма, окутывающее деда с головы до ног. Дед, перхая, сплевывал табачные крошки и вновь замирал. Лошади, почуяв незнакомый запах, тревожно переступали ногами, недовольно, всхрапывая:
-Кончай, дед, туши цигарку: еще пожару мне тут наделаешь. Лошади волнуются, недовольны. Как твоя Матрена Савельевна такую вонь переносит?
-Терпит,- самодовольно ухмыльнулся дед Ероха.
-Ей надобно терпеть,- согласился Гришка, - она тебе за всю жизнь ни одного ребеночка не родила. А баба, коли родить не может, как порченная всё едино! Выходит, что это ты ею командовать должен, не она тобой!
-Коли, ничего про нашу жизнь не знаешь, так и не мели, как та мельница! – неожиданно для Гришки осерчал дед. - За что ты её чернишь-то? Это может я порченный…
Гришка удивленно взглянул на деда Ероху, будто впервые увидел его таким серьезным:
-А ну, дед, давай, просвети меня, такого тёмного, в чем это ты перед бабой Мотей виноват? – Гришка, не скрывал собственного интереса.
Дед примял прокуренными пальцами цигарку, понюхал пустую кружку и огорченно крякнув, поставил ее обратно на столик:
-Вот, коли бы не выглотал всю выпивку, может, мне  и говорилось сейчас легче. Слабже, для сердца-то было бы…
-Можно подумать, там у тебя такая трагедия, что без выпивки и не расскажешь! – подначил деда Гришка.
-Ну, такая ли, другая какая, а что трагедия, то ты верное слово нашел! В самую точку попал!

                Глава 2.

   Ероха немного помешкал и, видя, что выпивки больше не предвидится, неторопливо начал свой рассказ:
«Мы тогда с моей Мотей только поженились: может с полгода, может чуток более того прошло. Жили, как водиться с родителями, старшие братья были уже отделенные: от отца недалеко жили с семьями, но все же отдельно. Я, как младший в семье, должен жить с родителями, помогать им и доглядывать их до кончины. Ты не смотри, Гриша, что она сейчас такой глянется, в девках моя Мотя, была одной из первых. Статная, сбитая, и лицом пригожая: глазищи по кулаку, как взмахнет ресницами, так сердце и замрет! Очень была хороша! Надо сказать, Гриша, батька у меня больно строгий был. Мать, помню, бил, женщин вообще за людей не считал. При нем они боялись и слово сказать. Да он никого  ни во что не ставил: не любили его, Гриша, бояться – боялись, да и только. А под страхом, какая она жизнь? Может он оттого, что его никогда никто не любил и лютый был? Так вот, спали мы с Мотей в одной комнате с родителями: они в одном углу, а мы - в другом. Бывало, ждем с ней, когда всё затихнет: а отец все ворочается да кряхтит, мол, не сплю, всё слышу! Какая уж тут любовь да ласка! Вот у вас сейчас комната отдельно, кровать с периной и вы тем недовольны. А мы тем были довольны, что сумеем на сеновал нырнуть: жену вволю потискать! Мне иной раз кажется, что батька мой, многое нарочно делал, чтобы нам досадить, завидовал он нам что ли? Матрена молчала. Это она сейчас, Гриша, такая разговорчивая, а тогда – ша! Боялась и рта раскрыть. И стал я замечать, Гриша, что отец мой, как бы настраивает меня против Матрены. Желал мне свою ненависть к женщинам привить. Всё ему было не так: то глянула косо, то ложку подала без почтения! А если за куском потянулась раньше свекра – скандал на неделю! Мать, тишком, жалела и меня и Мотю.  Да вода и камень точит: понравилось и мне власть над женой проявлять, стал я придираться к ней почём зря. А когда ищешь к чему прицепиться – найдешь обязательно! А тут, ещё и к водочке стал тянуться. Отец наливал себе и мне на равных, пей, мол, мужик уже! А сам втолковывает мне под пьяную лавочку, учит уму разуму. 
     В тот вечер мы с батькой засиделись за бутылкой допоздна. Мотя уже и управиться успела и напрялась кудели  досыта, а мы все гомоним: одно по одному.  А тут батьке до ветру выйти приспичило, ну и я с ним вышел. Ну, как водится, сцепились языками ещё и во дворе, как те две кумы, что по-соседству жили.  Лето было, ночь теплая, звездная… Вот, думаю я про себя, сейчас батьку уложу, и с Матреной на сеновал… Кровь играет, водка помогает! Когда мы возвратились в комнату, на столе было уже чисто, всё прибрано. Мотя, подумала, что мы уже закончили свои посиделки, убрала посуду и легла отдыхать. Ей, бедняге, и раздеться при батьке невозможно было.  Отец зыкнул по пустому столу, вышел во двор. Вернулся с вожжами. Протянул их мне со словами:
-Проучи, эту сучку, чтобы впредь не смела поперек мужней воли идти! Непоротая баба, что злая собака, а она должна хозяина знать и бояться. Руки лизать, да на пузе перед мужем елозить!
Что со мной случилось, не знаю, до сей поры и сам. Только сволок я свою жёнку на пол и давай учить вожжами, а батька следил и подбадривал меня. Мать проснулась  и отобрала у меня Мотю, почти бесчувственную. Повернулась она ко мне и выдохнула в лицо:
-Убивец! Думала, хоть дети вырастут людьми! Знала бы, утопила бы тебя, как щенка, еще маленького!
Отец кинулся к матери с угрозами, тут уж я не позволил: приходить стал в себя после временного помутнения.  Уложил я Мотю на кровать, она, едва живая, ни единого звука не проронила, все одно, как мертвая. Отец довольным остался:
- Ничего, заживет, как на собаке! Зато науку на всю жизнь запомнит, так-то!
Под утро я проснулся оттого, что вся постель оказалась мокрой. Вот, думаю, допился: обоссался, герой! Привстал, вижу, Мотя  сидит на постели и руки свои мне протягивает. В комнате ещё темно, разобрать ничего нельзя. Пока я засветил лампу, проснулась мать. Что я увидел, забыть до сей поры не могу: сидит бледная, как покойница, Мотя, а под ней лужа крови. И я сам в крови её. Мать, как увидела эту картину, крикнула мне:
-Запрягай быстро лошадь, да вези её в город. Хотя бы по дороге не померла, сердешная! Ребёнка она ждала, а ты своё родное дитя в могилу отправил!
Веришь, Гриша, я всю дорогу до города плакал и молился. Богу я тогда обещание дал, что пальцем жену не трону никогда, коли выживет! Словом не обзову, сколько рядом жить будем. Меня ведь, Гриша, за это самое, чуть в тюрьму не посадили. В больнице доктор, как увидел её избитую, накинулся на меня:
-Это ты, подлец, такое учинил?
А Мотя, шепчет, белыми губами:
- Нет, это не он!
Я готов был сквозь землю со стыда провалиться: я нашего ребёнка убил, её жизни почти лишил, а она меня, изверга, ещё и выгораживает!?
Выжила моя Мотя, долго выкарабкивалась, крови много потеряла, к тому же избитая вся.  В дом к батьке мы больше не вернулись. Сначала в городе комнату снимали. Только не по карману оказалось для нас городское житьё. Вот и перебрались мы с ней в деревню, Денисовку. Давно это было, в аккурат перед переворотом. Тогда много сюда приехало народу: село на отшибе, земли вволю, вот, и прижились! В шестнадцатом году местные киргизцы, было, забузили, а потом, разогнали их, и все поутихло. С той поры, нашу Денисовку, все смуты стороной обходили. Вот, так-то, Гриша, и не родила мне моя Матрена детей. Как ты сказал? Ни куренка, ни ребенка. А во всем я виноват и нет мне в том оправдания!
-Выходит, что баба Мотя моложе моей бабани? А по виду и не скажешь, - удивился Гришка. Дед Ероха ничего не ответил. Он начал по-стариковски, суетливо, запахивать полы тулупа, собираясь идти домой. В это самое время двери в конюшне открылись и простуженный голос Ивашки Возницына спросил:
- Дядь, Гриш, коней поить будем?
-Будем, Иван, будем! Вот, только Емельяныча до ворот провожу.
-Не провожай, сынок, не заблужусь! Ты, заходи к нам на огонек, мы с Савельевной тебе рады будем. Ну, бывай!
Дед Ероха ушел. А Гришка, проводив деда, с удивлением подумал: « Вот, ведь, как оно  бывает: живешь рядом с человеком, кажется, знаешь его, как облупленного, а выходит, что ничего толком ты о нём и не знаешь! Бабе Моте бабы уже глаза повыели, при всяком удобном случае кололи бездетностью. А она словом не обмолвилась в свое оправдание. Может, о Ерохе своем думала? Чтобы не выставлять его перед народом вот, так-то? Вот и пойми, её, женщину: одна живьем закопает, другая жизнь положит, но спасет!»
Гришка был рад, что при его разговоре с дедом Ерохой никто не присутствовал. Лошади не выдадут. А, он, Гришка, будет молчать: нечего звонить - не его эта тайна.

                Глава 3.
 
     Полька сидела в только что прибранной комнате: «Ну, прямо как в городе получилось» - мысленно гордилась она. Комната и впрямь сильно преобразилась: на кровати удобно стало спать. Две, приобретенные Полькой вещи, стали предметом ее особой гордости:  это покрывало на кровать, широкое, шелковое, все расшитое диковинными птицами, таких Полька и в глаза не видывала.  Покрывало было явно старинное, тонкой выделки: кто-то сохранил и продал из-за какой-то нужды. Нежно – розовое, оно делало комнату наряднее и светлее. В углу приютилась этажерка (как у господ) вся лаковая с витыми столбиками. На каждую полочку Полька постелила белоснежные кружевные салфетки собственного изготовления.  Чисто вымытые, окна казались без стекол: так тщательно были они промыты и натерты до блеска Полькиными руками. А занавески?! Они были верхом совершенства: недаром Полька отдала за них Зинаиде, Натахиной матери, целых два килограмма свиного сала. Та выбила на белой ткани двух лебедей: один супротив другого, головки у лебедей соприкасались, будто шептались те о чем-то.  Вот закончит Полька подзор для кровати вязать (два зубца осталось) тогда кровать, как невесту, можно на смотрины выставлять! При мысли о Гришке лицо Польки омрачилось: этому, кроме водки ничего не любо. Сколько уж бьется она, старается, а похвалы так никакой и не заслужила. Один только выход на базар чего ей стоит! Нужно встать пораньше, побыть на базаре подольше, чтобы успеть перехватить что-то ценное. Сейчас «пришлые» выносят, что хочешь, меняют на одежду и продукты, а за вещи, которые ценнее, просят деньгами. За такое и не жалко! Вчера, например, за  почти, что свиную картошку, ковер выменяла. Сейчас на них мода пошла: коврик тонкий, на клеенке, но картина – хоть куда! Позади нарисованы горы все в цветах, а впереди: речка, олень и дама, обнявшая этого оленя за шею. На даме голубая кофточка в горошек и голубое небо – красота! Полька любовно разгладила, не успевший отвисеться коврик. Все же не ситцевая выцветшая тряпка, а что и того хуже – голая, холодная стенка.
    Она представила себе, как удивится Гришка, увидев ее приобретение.  Может, хоть за это похвалит? Мечты Польки не знали удержу: вот и половики новые обещали ей продать, только позже: «Как картошка закончится, - утешала себя Полька, - так и притащат, куда денутся!» Картошки уродилось немало: с трех делянок свезли во двор приличное количество мешков, а сколько в телеге прямо насыпью. И это, несмотря на сухое лето!
Полька  скармливала скотине только ту картошку, которую невозможно было поймать пальцами – все остальное продавалось или обменивалось. Давала свою долю прибыли и корова: свое молочко, часть продать можно, опять же копейка в дом. Так денежка к денежке и достаток собирается. Когда ездила за покупками, встретила в городе свою бывшую компаньонку: опять приглашала спиртом торговать. Польке сейчас не до того – скоро уже дите родится. Она ощущала с каждым днем сильнее, как что-то новое растет в ней, какая-то неведомая ей новая жизнь: «Хотя бы не в Гришку пошел» - Полька засмеялась, поймав себя на том, что впервые подумала о ребенке, как о мальчике. 
Она почему-то была уверена, что родит сына, она и имя ему уже выбрала – Иван, Ванятка, Ванечка! Взгляд Польки остановился на венских стульях, которые она поставила у стены, вместо бабаниной лавки. Такие красавцы, а сколько скандала из-за них было! А всего дела-то было, что рассохшиеся части заново склеить! Вот, теперь, хочешь - присядь, хочешь – любуйся! Любо – дорого взглянуть.
    Во  дворе залаяла собака, сообщая хозяевам о приходе гостей: «И кого это там принесла нелегкая? Ходят, только отрывают от работы!»  Полька, накинув на плечи шаль, вышла во двор. Тревога оказалась напрасной: поругав собачонку за пустой лай, Она отправилась управлять скотину.  День повернул к вечеру – не успеешь оглянуться, и Гришка с работы явится.  Когда звук Гришкиных  шагов  раздался во дворе, Полька чисто вымытая, доваривала ужин. Бабаня в баню идти не захотела, сослалась на недомогание. Полька не настаивала: пусть поступает, как хочет. Отношения, установившиеся между женщинами, надолго сохранить не удалось: бабаня в силу своего вздорного нрава, нет-нет, да и пощипывала  Полькино самолюбие. Полька молчала, но обид забывать не умела: «Могла бы  помолчать, старая колода,- мысленно огрызалась она бабке, - Знает ведь, как бабе тяжело, когда она в тягости, так нет же, найдет, как за живое зацепить!»
Полька мельком взглянула на вошедшего мужа, ей мгновения хватило, чтобы определить Гришкино состояние: слегка выпивши, но не пьяный! Она, улыбнувшись, обратилась к мужу, который грел руки возле печки:
-Гриш, пока баня не остыла, сходи, помойся, а заодно, и одежду грязную там оставь. Иди, я тебе исподнее и полотенце прямо в предбанник принесу. Чистую одежду в комнате наденешь. В комнате тепло, я и «господскую» печку успела истопить. «Господской» называли печь, которую Лабузов на немецкий манер, встроил в угол комнаты и, которая обогревала своим теплом почти, что весь дом. У русских подобные печи называли «голландками». Материал на них использовался необычный: металлические кольца, изнутри обложенные кирпичом, конструкция была сложная, какую не каждый печник в деревне  брался  воспроизвести.
-Транжиришь кизяк, почем зря: потом и картошки сварить будет не на чем, - подала с печи голос бабаня. – Как барыне, кажную неделю баню подавай! Когда только и мазаться успеваешь? Гляди, смоешь всю красоту, тогда Гришка на других пялиться станет, а ты беситься будешь!
-Вы опять, бабаня, за свое? – накинулся на бабаню внук, - хоть бежи от вас на край света! Каждый день одно и то же: бу-бу-бу! Лучше сидите в тепле, за готовым ладом и помалкивайте!
«Ну, вот, и поладили, - про себя подумала Полька, - только-только  по-людски все пошло. Так, эта, - она враждебно взглянула в сторону бабани, - эта все испоганила. Сколько же яду в ней накопилось? Сущая змея, гадюка!»  А вслух сказала:
-Хватит уже! У меня ужин вот-вот поспеет. Я тут, малость,  спиртику разжилась. Выпьем немного и отдыхать будем. Уходилась я за эту неделю, как помылась, будто сто пудов с себя долой! Иди, Гриша, иди, мойся. Устал ведь, небойсь?
Гришка покорно пошел в баню, озадаченный ласковостью жены: «Может и прав, дед Ероха: ласковее мне с ней быть надо? Не собака ведь. Я тоже хорош,- обругал он себя,- ровно служку в дом взял!»  Гришка твердо решил: отныне, переломить себя и быть с женой любезнее. Баня еще не остыла, Гришка хорошо прогрелся, помылся. Он с удовольствием одел принесенное Полькой белье, обмотал голову полотенцем и вышел из бани. Полька слышала, как хлопнула дверь в предбаннике,  послышались Гришкины шаги, направляющиеся в дом.  Полька, на кухне, собирая к столу, с замиранием сердца ждала появления мужа: «Заметит перемену? Понравится ли ему? Похвалит ли ее за усердие?!
Когда Гришка вошел в комнату, на него пахнуло теплом и тем особенным духом, какой издают хорошо промытые, чистые комнаты. Увидев стопку приготовленной для него одежды, он, не спеша, занялся ею. Надел брюки, стал заправлять в них рубаху, глянул в сторону кровати и обомлел: со стены прямо на него, улыбаясь, глядела  своими большими, голубыми глазами… Натаха! Собственной персоной! Гришка даже перестал одеваться, внимательно приглядываясь к красавице на стенном коврике: «Фу, ты! Вылитая Натаха! – подумал он, - волосы, большая грудь – все, как у нее. Ишь, ты, скалится во весь рот! Как она там, на панских харчах? Надо будет про нее  у Нинки спросить, та все знает!» Гришка усмехнулся, вспомнив их последнюю встречу. Он не мог ни на кого долго сердиться: тем более на Натаху.  Он еще раз внимательно оглядел пышнотелую красавицу, и мысленно обращаясь к ней, проговорил: «Ну, вот, Натаха, теперь ты будешь у меня под боком всю ночь! Эх, живую бы тебя, сейчас полапать!» - вспоминая сдобное Натахино тело, вздохнул Гришка.  Закончил одеваться и поспешил к ужину.  Полька встретила его вопросительным взглядом, в котором читалось: «Ну, как понравилось?»  Гришка, вспомнив свое обещание быть любезнее, придав своему голосу как можно больше проникновенности, сказал, привлекая Польку к себе:
-Это, ты, Поля, здорово придумала!
-Что придумала? – переспросила Полька.
-Ну, вон Натаху на стенку прибила, - продолжал гнуть свое Гришка.
-К-а-кую Натаху? – упавшим голосом спросила Полька
-Да на стенке ковер, на нем баба нарисованная – вылитая Натаха, даже кофточка в горошек, как у нее!
Бабаня, слушая их разговор, тоненько захихикала. На глаза Польки навернулись слезы:
- Дурак! – крикнула она в лицо растерявшемуся Гришке, - ты хоть сам понимаешь, что ты сейчас городишь? У тебя что, другого интересу нет, окромя  Натахиной задницы? Женился бы на ней, тогда бы смотрел на ее добро день и ночь! Полька, хлопнув дверью, выскочила из кухни. Войдя в нарядную комнату, хотела сорвать злополучный ковер, но, вспомнив, какие деньги за него заплачены, поменяла решение: «Продам! В воскресенье, на базаре продам. Себе другой возьму, без крали!» Она враждебно посмотрела на смеющуюся красотку, и неожиданно для себя, заметила сходство, о котором говорил Гришка: «А, ведь, верно подметил, гад, похожа на Натаху, очень даже! Как портрет с Натахи рисовали! Даже кофта голубая в белый горошек, как у той, сучки!»
   Вечер был испорчен. Гришка клял себя последними словами, за свое неумение держать язык на привязи. Он понимал, что Полька, как его жена, была вправе обижаться на него. Зачем вспоминать старых подруг, когда все пути к старому перекрыты? Он чувствовал себя в положении собаки, которая по ошибке укусила собственного хозяина. Он повернулся, собираясь идти вслед за Полькой, и наткнулся на насмешливые глаза бабани. Гришка в сердцах, задернул занавеску на печи и вышел, громко хлопнув дверью.
    Полька сидела на одном из своих заветных стульев и плакала. Плакала от обиды, нанесенной ей Гришкой, от бессилия что-то изменить в этом недобром доме, плакала от тянущей боли внизу живота, которая целый день напоминала о себе: «И когда все это кончиться? – подкладывая руки под отвисший живот, спрашивала себя Полька,- То тошнит, то болит! А этому кобелине, хоть бы что, как с гуся вода! Может, он и впрямь, не понимает, что делает? Чурбан неотесанный! Не зря Пряхин определил его в конюхи: самое ему там место! Жеребец! Да, какой он жеребец: мерин холощенный!
Полька еще долго бы изливала  на голову мужа свой гнев, если бы предмет ее возмущения не появился в комнате. Подойдя к жене, Гришка виновато произнес:
-Прости меня, Поля! Я ведь и на самом деле не хотел тебя обидеть. Ты вон у меня, какая хозяюшка, разве я тебя прировняю до гулящей девки? Ты сама подумай! У тебя вон, все, как в церкви убрано…
-А ты в церкви-то был? – Полька улыбнулась, вытирая слезы.
-Был, маленький еще! – Ободренный ее улыбкой, Гришка обрадовано засмеялся. – Не сердись на меня, - неловко гладя жену по волосам, упрашивал Гришка. – Скоро малец родиться, заживем, семьей! Ты не обращай на мои выходки внимания: такой я родился – прёт из меня черти что! Я и сам не рад – а оно лезет!  Видно, чего за жизнь наелся, то и выскакивает. 
Гришка нагнулся, чтобы поцеловать Польку, взгляд невольно упал на пышную грудь «Натахи». Такого желания он не помнит уже давно. Без слов он подхватил Польку на руки и понес к кровати. Полька хотела остановить его: жалко мять дорогое покрывало, но передумала, промолчала. Когда Гришка овладел ею, она вдруг почувствовала, что все ее тело наполнилось какой-то негой, неизвестной ей до сих пор. Она с наслаждением отдалась его рукам и губам. Только, когда он, увлекшись, стал более настойчивым в своих ласках, прошептала:
- Ну-ну, ты легче, папаша! А не то, не ровен час, сына зашибешь!
-Не зашибу, он выше того обретается! – С придыханием ответил Гришка.
Наконец, Гришка затих, лежал расслабленный, отдыхая. Дыхание его становилось ровнее: «Уморился, - впервые с нежностью подумала о муже Полька, - с чего это он так разошелся?»  Взглянула на ковер и нашла ответ на свой вопрос: « Ладно, - усмехнулась Полька, - виси на здоровье! Сиськи твои, а все остальное я  получать буду!»
Мудрое решение окончательно примирило ее с мужем, и  нарисованной «Натахой» и даже с ненавистной бабаней. Гришка с удивлением смотрел на похорошевшее лицо жены и думал: «Вот ведь, какие они женщины: только что съесть меня была готова, а после энтого дела ручная совсем стала». И он, по-хозяйски обняв Польку за располневшую талию, приподнял над полом и закружил. Полька отбивалась, смеясь тем счастливым, радостным смехом, какой присущ только счастливым женщинам.  Когда они вернулись на кухню, бабани на печи не оказалось:
- Где это она? – удивилась Полька.
-Кто ее знает, может, за что осерчала, да и подалась к  своим иконам.- Пряча глаза, отозвался Гришка. Где-то внутри, маленьким, холодным комочком колыхнулась вина, что зря он, давеча, так грубо обошелся с бабаней:
-Собирай на стол, а я пойду, позову ее. - Гришка вышел, а Полька стала проворно накрывать стол к ужину.  Вернулся он быстро, по  расстроенному виду мужа Полька догадалась, что с бабаней не все ладно.
- Нет ее в горнице, - в голосе Гришки сквозила явная тревога.  – Куда она могла деться, ума не приложу. В эдакую темень, куда ей идти?  Может, до ветру пошла?  Может, оступилась или упала, сходи ты, Поля, тебе, как женщине, это сподручнее.  Полька, молча, накинула на голову шаль, взяла коробок спичек и вышла во двор.  Гришка, поддавшись чувству тревоги, вышел за нею вслед. Он слышал, как Полька, подойдя к нужнику, окликнула бабаню, но ответом ей была тишина. Полька чиркнула спичкой и осветила вход в нужник, но там никого не было:
-Гриша, - крикнула она мужу, - нет ее здесь, и, похоже, не было, на снегу нет никаких следов. Искать ее надо, Гриша! Одевайся, и пошли: найдем, не улетела же она!

                Глава 4.

    Искали бабаню долго: вначале обошли всех ее подруг и знакомых, ходили и к Потапихе, и к старикам Степиковым, но – бабани нигде не было. Дед Ероха, выслушав их, заметил:
- Старые – они все одно, что малые: чуть что не так, обиделись и сбрендили. А уж Анне Карповне психануть, что чихнуть, - ничего не стоит. Однако, холод вон, какой не замерзла бы   сдуру-то!  Вы, вот что: ищите на старом подворье,  ведь она, как может судить…
Гришка, не дослушав деда, уже бежал в направлении старого подворья. Полька, боясь оступиться, шла медленно, тщательно выбирая дорогу. Когда она подошла к ветхой изгороди, невольно остановилась: до нее донесся тихий щенячий плач, будто скулит маленький, отбившийся от матери кутенок. Полька пошла на звук, и, вскоре, наткнулась на лежащую под дверью бабаню и рядом с нею трясущегося от горя Гришку. Гришка, непослушными руками пытался привести бабаню в чувство: тер снегом побелевшее лицо и руки,  плакал, тормошил грузное тело бабани, не желая верить, что ее больше нет:
- Ты не теряй зря время, это не поможет! Взваливай ее на плечи и – айда, домой!
Гришка, словно ждал ее приказа: он перекинул бесчувственное тело бабани через плечо, и насколько достало сил, поспешил к дому. Уже дома при свете лампы, они увидели, что бабаня в запальчивости, ушла из дома в том, в чем сидела на печи. На топчане, куда опустил ее Гришка, она лежала строгая со скорбно сжатыми губами. Белое, без кровинки лицо, согреваясь в тепле, покрывалось капельками влаги. Гришка рванулся опять за снегом, но Полька остановила его. Она достала из шкафчика бутылку со спиртом, налила его в кружку, и, обмакивая в него край полотенца, принялась умело растирать неподвижное тело бабани:
- Грей одеяло у печки, надо теплом ее окутать, - приказала она Гришке. Тот кинулся исполнять Полькину просьбу. Полька устала, нестерпимо ныла поясница, но она не прекращала начатую работу. Она приложила ухо к бабаниной груди, в надежде услышать признаки жизни, но вначале не услышала ничего. Только, спустя мгновение, она уловила в молчащей груди  едва различимое движение, как короткий  вдох.  Полька схватила одеяло и плотно укутала им тело бабани, заботливо подтыкая края, чтобы подольше сберечь драгоценное тепло. Минут через десять, которые показались им такими долгими, веки бабани чуть дрогнули, из-под них выкатилась мутная слезинка, которая никак не хотела стекать по холодной щеке. Бабаня судорожно вздохнула, ее тело содрогнулось, как от озноба, она крепче смежила веки, теперь уже навсегда.  Гришка плакал, не стыдясь, размазывая слезы по щекам, повторяя, как заводной единственную фразу:
- Даже не сказала ничего, ничегошеньки! Прощай, не сказала, как неродному!
 А Полька с сожалением подумала: «Вот и не досказала мне свою историю, не довелось. Каждое дело нужно делать в срок, а то, вот, ведь, как жизнь повертается!»
   Это внезапное горе, пришедшее в их дом, казалось, сильнее сплотило семью.  Гришка во всем положился на практичность своей жены, а она, словно ждала этого момента, когда станет единовластной правительницей в своем доме. Сказать, что Полька сильно сожалела о смерти бабани – значит, погрешить против истины. Гришка тоже вскоре успокоился, согласившись с доводом: « Век не живут, а бабаня пожила, сколько ей отпущено – пора и на покой!»  Никто в деревне их не осуждал: все знали непростой характер усопшей Анны Карповны. Знали, что внуки добросовестно искали ее, чтобы спасти.  Телка зарезали раньше, чем намечали: поминальный обед Полька справила по всем правилам. Сорок дней падали как раз на Новый год, высчитав, Полька обрадовалась: народу будет немного, кому захочется портить себе  такой праздник? Придут только те, кто лично был знаком с бабаней.  Жизнь без бабани почти не изменилась. Полька, наводя порядок в ее сундуке, нашла там серебряное сердечко – медальон, внутри которого оказался чей-то белокурый завиток. Кому он принадлежал? Кто теперь скажет? Полька осторожно защелкнула медальон, ничего в нем не потревожив.  Был там же тоненький серебряный перстенек, с орнаментом из черни. Полька примерила его на свой безымянный палец: перстенек оказался ей впору.
Полька отвела ладонь в сторону, любуясь колечком: «Очищу, как следует – еще какое колечко будет! - Решила она.
Гришка, увидев перстенек на пальце у Польки, вопросительно посмотрел на жену:
-Бабаня подарила, - почему-то солгала Полька, - помнишь, в ту ночь, когда она мне о своей жизни рассказывала?
-А почему до сих пор ты не носила его?
-Да я отказалась тогда от такого подарка: может быть, это  чья-то память у бабани была. А теперь, думаю, что добру пропадать, все одно мне было завещано! – Полька выжидательно глянула на Гришку, ожидая его решения. Гришка согласно кивнул головой.
-Там и медальончик серебряный имеется, красивенький, сердечком. Волосок там спрятан чей-то… беленький,  волосочек-то. Его я не посмела взять.
-Возьми, коли нравится. Кому он теперь нужен? – великодушно  разрешил Гришка.

   Полька, как и предполагала, в декабре родила мальчика. Крупного, здорового малыша, портретное сходство с отцом, было налицо. Рождение первенца, несколько было омрачено смертью бабани. Гришка, против имени «Иван» не возражал. Так в их семье появился новый человек, который и занял опустевшее место выбывшего: опять их стало трое.

                ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. КСЕНИЯ.
                Глава 1.

     Порфирий выехал из двора подсобного хозяйства, когда уже начало темнеть. Морозец к вечеру усилился. Воронок, простоявший под навесом долгое время, увидев хозяина, вскинул голову и радостно всхрапнул: « Знаю, знаю, брат, заждался меня! – Почесывая Воронка за ухом, оправдывался Порфирий, - дела, брат, дела, а они быстро не делаются! Меня вот, тоже заставили подождать. Не тащится же нам с тобой не солоно хлебавши». Воронок нетерпеливо качнул головой, соглашаясь с хозяином. 
Порфирий вот уже месяц,  как работал на новом месте. Устроился помощником плотника в лесхоз. Лесхоз, как самостоятельное хозяйство, образовался совсем недавно: года два тому. Вначале построили пилораму, а затем уже решился вопрос о создании целого комплекса. Настоящее лесное хозяйство! Попервах, пока обустраивались, было трудновато. А теперь мужики хвалятся хорошими заработками. Да с топливом помогало хозяйство: кору, ветки, так называемые «охвостья» - все отдавалась рабочим бесплатно. К тому же до дома от лесхоза рукой подать. Это тебе не двадцать пять километров от подсобного хозяйства, а всего - навсего пять! Мать корить перестанет, что Порфирий не бывает дома. И то правда, Пашка растет без отцовского догляда. Бабушка ему и мать, и отец! При мысли о сыне, знакомое чувство вины кольнуло Порфирия. Как только обустроится на новом месте, присмотрит подходящее жилье и заберет их, будут жить одной семьей. Была еще одна загвоздка: мать, скорее всего, не согласится покинуть свое, насиженное гнездо, а Пашка не захочет оторваться от бабушки. Мать, почитай каждую  их встречу, начинает вопросом о женитьбе. Может, она и права, пора уже создать семью. Да как тут женишься, если день - деньской на работе? На вечерки ходить уже поздно, да и молодые там девчата, у них еще ветер в голове. А для семьи Порфирию требовалась подруга серьезнее. По вечерам Порфирий пропадает в столярке, учится мастерить мебель для  дома: со временем хорошее подспорье будет к семейному бюджету. Люди начинают обзаводиться домами, а в доме нужна какая-никакая мебель: шкафчики, лавки, табуретки. Топчаны всегда требовались, да и на столы большой спрос, особенно для кухни, со встроенным шкафчиком. Порфирия давно уже тянуло к верстаку и рубанку. Но ему так же нравилась работа бондаря дяди Прокопия.  Порфирий мог долгое время наблюдать, как в умелых руках дяди Проши, обыкновенная прямая доска послушно выгибается и выходит крепкая бочка для солений. Стал пробовать и сам покорить эту профессию. Бондарь, видя с  каким старанием, Порфирий прилаживает выгнутые дощечки, да осаживает на них обручи, сказал: «Учись, Порфиша, будет с тебя толк! Нас бондарей по округе раз-два и обчелся – на кусок хлеба всегда заработаем!» И Порфирий старался, он,  как губка впитывал все, что видел. Как говорит дед Ероха: « С умением жить - не камень носить – не надорвешься, а в жизни почем знать, что пригодится?»
    В подсобное хозяйство Порфирий приехал за расчетом. Литяк, начальник хозяйства, как на грех, уехал прямо перед его приездом. Как говорится – разминулись. Вот и прождал его допоздна, пока он с района вернулся и подписал нужную бумагу. Порфирий запряг Воронка в телегу и выехал со двора хозяйства на главную дорогу, ведущую в Денисовку. Конь, отдохнувший за день, бежал охотно и споро.  Внимание Порфирия привлекла одинокая фигура, сиротливо стоящая на обочине дороги. Фигура была одета в  ватник явно не своего размера, длинную юбку и до самих глаз закутанная в толстую суконную шаль: «Бабка, - определил Порфирий, - оказии ждет. Да какая же на ночь глядя, оказия? Куда это ее несет в такую стужу?» Фигура стояла к Порфирию спиной, укрывшись от встречного ветра, беспощадно сквозившего из ущелья. Услыхав стук подъезжающей телеги, фигура быстро повернулась и призывно замахала рукой:
-Садись, бабка, садись!  - поравнявшись с фигурой, пригласил Порфирий.
Фигура проворно  подхватила узелок, лежащий у ее ног, и уже, спустя минуту, умащивалась на телеге, позади Порфирия:
- Вот, спасибочко вам!  - Услышал Порфирий молодой, певучий, с мягким малоросским выговором голос, доносившийся откуда-то из-под толстой шали. – Думала уже не уеду, пойду к кому-то на ночлег проситься! А туточки, вот вы. Ну, прямо сам Бог вас послал, а не то бы замерзла.
Упомянув Бога, пассажирка осеклась, опасливо глянув в сторону Порфирия.  Порфирий заметил, как из-под низко повязанного бабьего платка, на него глянули два больших темно-синих девичьих глаза. Мелькнула атласная бровь и полные губы, слегка поблекшие от холода: «Вот так бабка! – Обескуражено подумал Порфирий. – Вот тебе и чучело в платке!» А вслух смущенно произнес:
- Ты, девка, прости меня, за старуху-то! Лица не видно, а по одежке – вылитая бабка! Ты куда наладилась одна и в такую пору?
-К сестре, в лесхоз. Сестра у меня там, замужняя, недавно только вышла, за местного. Вот еду проведать их: ребеночек у них родился, мальчик. Может, и помогу чем Марии.
-Кто же женился на твоей сестре? – Поинтересовался Порфирий. – Я в лесхозе местных ребят знаю.
- Да Чурилов Виктор, он там пилорамой заведует. Начальник, как-никак! У них и домик отдельный. Знаете такого?
-Как же не знать – знаю. Хороший мужик! Я у него и работаю в лесхозе. Значит, нам с тобой по пути! – Порфирий замялся, не зная, как назвать свою спутницу.
- Ксения я, Ксюша – простодушно подсказала та, поняв его затруднение.
- Ну, а я – Порфирий, будем знакомы, Ксения! Сычов Порфирий – поправился он, подгоняя Воронка.
-А мне тятя наказывал не садиться к молодым мужикам, а то, - говорит, - подомнут, а кому,  мол, такая потом нужна будешь! Да я и сама, страсть, как боюсь. Народу тут, на канал, понаехало разного, всякого, кто с добром, а кто лишь бы что урвать.  Вот и вас увидела, не смогла сразу понять: молодой, или нет?  - Простодушно призналась Ксения.
-Ну, и как?  Молодой я тебе показался? – Настороженно спросил Порфирий, оглянувшись.
-Не совсем молодой, но еще и не пожилой, можно сказать, что к молодому ближе,- Ксения, запутавшись в словах, смутилась, под насмешливым взглядом Порфирия:
-Это тебя мои усы в заблуждение ввели, а так, я еще в женихах хожу!
- И, что же,  вы до сей поры и не женаты? – Полюбопытствовала Ксения, плотнее закутываясь в платок.
- Вдовый я, Ксения. Жена умерла при родах. Сын уже большой, бабушка воспитывает. Мать меня в свое время в восемнадцать лет женила. С тех пор, так и не нашел себе подруги, все выбираю. – Порфирий замолчал, притихла и Ксения.  Но, не выдержав, снова забросала Порфирия вопросами:
-Что же до сей поры подходящей девки не нашлось? А, может, сам пьяница, потому никто и не идет?
 Порфирий, обиженно произнес:
-Это, что же я сильно похож на пьяницу?
-Да, кто вас сразу разберет? – В голосе Ксении прозвучали нотки сомнения. – Кому хочется показаться плохим? При знакомстве все святые, грехи потом обнаружатся.
Остаток пути они ехали молча. Порфирий торопил Воронка, видя, как начинает дрожать Ксения. И только, когда показались первые строения лесхоза, спросил:
- Вы, сами-то, откуда будете?
- Мы? – переспросила его Ксения. - Издалека мы, из Могилева, пока нас сюда привезли, умучились все. Хорошо, хоть маленьких деток с нами не было. А то, ведь в других семьях и помирали дети. Много померло. Мы добрались все целые, Бог миловал.
-За что же вас с родных мест-то? – Спросил Порфирий, хотя хорошо знал, что на строительстве канала работает много сосланных людей. Целые семьи. Порфирий не был в числе «сознательных», потому к таким людям относился с участием. Сам понюхал того же в свое время.
- Да раскулаченные мы, - просто без обиды и злобы, ответила ему Ксения. Она поправила на голове платок. Порфирий, оглянувшись, успел заметить ежик отрастающих волос. Перехватив его взгляд, Ксения пояснила:
-Тиф у нас в бараках косил всех. И мне досталось. Вот, и остригли мои косы: длинные были, ниже пояса. Жалко волосы-то. А жизнь еще жальче. - Ксения выпростала из-под платка худую руку и показала Порфирию, какой длины была у нее коса.
- Тебя куда подвезти? – спросил Порфирий, поворачивая Воронка с дороги к домикам.
-А во-о-н, окошко светится, прямо на нас глядит! – указала пальцем Ксения. Вот, Маруся удивится! Вот, обрадуется! У них коровка отелилась, - щебетала безумолку Ксения, - вот я на молочке-то отъемся чуток. Ксения проворно спрыгнула с телеги, поблагодарила Порфирия, и направилась к калитке сестринского дома:
-Слышь, красавица, коли надумаю жениться, пойдешь за меня замуж?
-Коли я надумаю, то – пойду! – Без тени кокетства, серьезно ответила Ксения. – За доставку, еще раз, большое вам спасибо! – она поклонилась ему, прижав правую руку к сердцу. Ну, бывайте, Порфирий, живы - здоровы.
    Порфирий, чему-то улыбаясь, повернул Воронка на дорогу. Воронок, почуяв скорый отдых и пищу, бежал скоро. Порфирий отпустил вожжи, предоставив коню самому выбирать дорогу. Вечер выдался славный, небо звездное и холодное. Порфирий поежился, плотнее запахнул полы полушубка: «Зима» - вслух произнес он. Воронок, заслышав голос хозяина, сбился с шага, оглядываясь, косил в сторону Порфирия своим лиловатым огромным глазом. Порфирий, слегка тронул вожжами, призывая коня к порядку. Думы опять вернули его к девушке, только что сидевшей в его телеге: «Чудная, - усмехнулся Порфирий, - что думает, то и лепит! «Али пьяница, али гулящий» - передразнил он Ксению. Сама-то, что за птица? Сказать все можно, а там, поди, знай! – Порфирий рассмеялся, поймав себя на том, что рассуждает о Ксении ее же собственными словами. – Голытьба, конечно, где ему быть достатку? Что растеряли, что отобрали. Хорошо еще, не перемерли, как мухи, в мороз. Нужно будет разузнать о ней подробнее! А зачем ему это? А затем, - одернул сам себя Порфирий, - хватит байбаком шарахаться: пора и семьей обзавестись! Детишек народить, годы они ведь, как песок между пальцев: текут, шуршат, шуршат! Его мысли прервала какая-то крупная птица, едва не задевшая его крылом. Воронок всхрапнул и дернулся, испугавшись: «Ворона, должно быть, – попытался определить Порфирий, - что-то она больно припозднилась! И среди птиц тоже непутевые встречаются!» Тот же час вспомнилось: Фросе перед смертью, все какая-то ворона докучала. Порфирий вздрогнул, отгоняя навязчивую мысль, что Фрося умерла не просто от болезни, было еще что-то такое, чего он не мог себе объяснить. Вмешался чей-то злой умысел: «А, бабьи выдумки!» - отмахнулся он, не желая кого-то подозревать бездоказательно. Но его губы задрожали, выдавая душевное стеснение: «Знать бы, кому моя Фросенька помешала! Я бы его своими руками в порошок стер!»    Пять километров мелькнули незаметно, и уже вскоре Воронок радостно ввозил телегу в свой двор. Навстречу выбежал Пашка, на ходу застегивая ватник. Ни слова не говоря, он взял Воронка за уздечку и ввел во двор:
-Дома все в порядке? – слезая с телеги, осведомился Порфирий, - все живы, здоровы? Пашка, расседлывая Воронка, ответил односложно:
-Угу!
 Он отнес упряжь на место и аккуратно повесил на гвозди. Воронок освободившись от хомута, сам вбежал в сарай, где в яслях его ожидало свежее сено.  Вскоре до слуха Порфирия донеслось довольное пофыркивание и хруст перетираемого сена. Убедившись, что конь доволен, Порфирий вошел в избу. Мать сидела за столом, на котором стояли остатки ужина:
-Слава Богу, хоть к ночи объявился! Уехал с утра и пропал, я уж не знала, что и подумать. Мы с Пашкой устали выглядывать тебя. Есть будешь?
Порфирий, раздеваясь, слушал упреки матери, согласно кивая головой:
-Буду мам, голодный, как волк: с утра ничего не перепало!
Мать, с трудом поднялась с лавки и заковыляла к печи, в которой еще тлел собранный горкой кизяк:
-Не нужно, мама, не заботьтесь, я и остывшее съем. Вон и картошка еще теплая, - прикладывая ладонь к чугунку, воскликнул он. – А вы бы, мама, принесли мне пару яиц, да сто граммов с морозца! Замерз я! Думал днем воротиться, а вышло все иначе: в самый холод и ехали.
-Ехали? – Тут же подхватила мать, - а с кем это, коли не секрет?
-Какой там секрет!  Девку одну до лесхоза подвез, к родственникам ехала. Сестра там у нее что ли. – Порфирий старался говорить ровным и безразличным голосом, чтобы мать не заподозрила никакого интереса с его стороны. Мать внимательно следила за выражением лица сына:
-Красивая, девка-то?- Едва сдерживая нетерпение, спросила она.
- Кто? – в свою очередь переспросил Порфирий, будто не понял вопроса.
-Девка, говорю, - красивая, приглянулась тебе? – пояснила свой вопрос мать.
-Да девка, как девка, обыкновенная: глаза по кулаку, и стриженная  в придачу!
-Стри-же-нн-ая! - Удивилась мать. – Кто же ее постриг и зачем?
-Тиф постриг, - пояснил Порфирий. - А для чего, это у него  спросить нужно.
-Так, значит, понравилась тебе девка-то? – Настойчиво повторила мать свой вопрос.
-Ага, понравилась, - желая закончить  разговор, согласился с матерью Порфирий, - так понравилась, что я ей пообещал приехать со сватами, как только у нее коса отрастет!
-А она чего? – Мать даже придвинулась ближе, чтобы лучше расслышать ответ.
-А ничего! Сказала, чтобы поторопился, а не то, пока коса отрастет, ее другие забрать успеют!
Сычиха глянула на сына, пытаясь понять: шутит он, или правду говорит. Уловив в его раскосых глазах, знакомую ей смешинку, обиженно произнесла:
-Его сурьезно спрашивают, а он зубы скалит! Не терпится мать дурочкой выставить? Хоть бы раз, что-то как есть сказал!
-Мама, не сердитесь! Я ведь ей и вправду так сказал. Ну, что я вам врать буду?
     Но мать, не слушая его объяснений, молча, полезла на печку. Порфирий доел свой ужин, убрал со стола остатки пищи и посуду. Он достал из кармана полушубка газету, которую взял в кабинете у Литяка и пересев ближе к лампе, приготовился читать. Вошел с улицы Пашка, увидев отца, отчего-то смутился: «Пап, можно мне еще немного на улице с ребятами побыть? Я буду здесь, недалеко, если что понадобится, я услышу!
-Ну, побудь, - разрешил Порфирий. – Долго не устоишь: мороз нынче немалый! А кто из ребят у тебя в дружках? - Но ответа не последовало: Пашка, едва получив разрешение, скрылся за дверью, на ходу застегивая пуговицы  отцовского полушубка. Где-то за воротами, послышался радостный Пашкин возглас: «Отпустили!»  И в ответ звонкий девичий: «Бежим!» Порфирий невесело усмехнулся: «Ну, вот, и сын уже жених и девчата к дому ходят!  А батька все ещё только собирается, не знает, с какого боку к девке подойти. Нет, так он и не научился быть обходительным с женщинами. Норов, наверно, мешает, переступить эту черту. А ну, как подумает девица, что он, Порфирий, цепляется за бабью юбку! Мать была строгая, воли не давала. Может корни этой робости и противления из детства тянутся? Он и желает видеть рядом с собой сильную женщину и одновременно боится. Это сейчас мать, старея, притихла, а раньше супротив думать не моги: все будет так, как владычица скажет! А с другой стороны, что на мать все шишки валить? Коли Фросю всей душой любил, так и мать не указ была!  И слова находил и от счастья на крыльях летал, одно слово – любил!» Порфирий, вдруг ясно понял причину своего беспокойства: сумеет ли он полюбить кого-то еще так, как любил Фросю? Спрашивал себя и заранее знал ответ!

                Глава 2.

     Порфирий попытался сосредоточиться на чтении: многое из того, о чем писали в газете, он не понимал. Кого-то судили, ловили врагов народа. Где-то далеко-далеко от их Денисовки шла иная совсем незнакомая им жизнь. Но он очень хорошо ощущал нечто иное: совсем рядом с границами его страны, раздавались страшные  звуки приближающейся войны. Неужели опять бедность, страх и смерть? Только жить стали по-людски. Вон, новая власть везде врагов ищет, а какая она народная власть, коли у нее везде враги? Народ, выходит и враг, его и судят! Не простые времена за окном – страшные времена: не знаешь, что тебя ждет завтра утром. Царя с семьей казнили, а своего, выходит, поставили. Место, так сказать, освободили. А иначе, как всю эту лютость понимать? Выходит, нужно было жить, как Гришка Лапиков, зарекомендовать себя перед властью, отбирая нажитое у себе подобных. С дальним прицелом действовал Гришка, или просто угадал, откуда ветер дует? Нет, не нужно, ему, Порфирию, такого почета! А, какой там, у Гришки почет? Дали дом кулацкий, свой построить не хватило тяму, а вернее, лень и пьянство не дали. Он и жениться не смог по - путному! А, может, это Польке не повезло с таким мужем?
Сегодня Литяк, провожая его, советовал:
-Ты, Порфирий, норов-то свой поубавь! Язык он без костей, да только не пришлось бы своими костями за него рассчитываться! Вон, видишь, сколько народа в нашу глушь понаехало? Думаешь, все они по доброй воле к нам прут целыми семьями? За каким интересом, язви его в корень?  - пригнувшись к самому уху Порфирия, Литяк свистящим шепотом произнес, - шлют их Порфиша, пачками шлют! Оттуда! – Литяк пальцем указал вверх,- соображай, Порфиша, кумекай, что к чему! И, поостерегись про власть хоть что-то говорить. Ни синь пороху, ничего и ни с кем!  Загребут и без суда к стенке! Думаешь, зачем к нам в Денисовку милиционера Карнаухова прислали? Досматривать и выявлять несогласных. – Литяк, выдохшись, замолчал:
-Выходит, - засмеялся Порфирий, - теперь без разрешения и перднуть нельзя?
-Это можно, сколько угодно, перди на здоровье, подхватил его шутку Литяк. – А что касаемо остального: помни, что я сказал!  Ты, Порфирий, мужик справедливый и привык эту самую справедливость вперед себя ставить. Только сейчас она никому не требуется! Помнишь, как наши деды говорили: «Молчи да дышь – будет барыш». Мудрость – она всегда свою цену не теряет. Ты думай, Порфирий, прежде что-то сказать или сделать, думай!
      Вот Порфирий сидел и думал. Лампа стала потрескивать: кончался керосин: « Завтра мать будет ворчать, что выжег весь недельный запас. Где-то и Пашка загулялся, говорил, что скоро, да быстро, а вот часа два уже нет! Ладно, пусть погуляет, лишь бы не озоровал!
-Ложился бы, хватит керосин палить, - раздался с печи недовольный голос матери. – Не напасешься на вас: то Пашка с уроками палит, теперь ты взялся!
-Ладно, мама, сейчас лягу. Вот только схожу на коня гляну, да Пашку домой кликну. – Миролюбиво отозвался Порфирий.
Он уловил стук калитки: гулена возвращался домой без напоминания.  В сенках раздались осторожные Пашкины шаги:
-Ишь, крадется, будто кот! Думает, что баба ничего не слышит! – Снова подала свой голос мать. Порфирий отметил, что голос матери теплеет, когда она говорит о Пашке. Что удивляться: мать она Пашке, настоящая мать, только зовется бабкой. Мать ему заменила, да, по правде сказать, и батьку тоже. Порфирий потянулся, зевнул, почувствовал, как дружно хрустнули косточки.  Вошел Пашка, несмело, бочком, ожидая неминуемого нагоняя. Порфирий понял это и вместо обычного: «Где шлялся?»  Неожиданно для самого себя спросил:
-Как невесту-то зовут?- Пашка, неожидавший такого вопроса, залился румянцем:
- Наташка, Возницына Данилы дочка, - упредила его ответ бабка, приоткрывая занавеску на лежанке. – Она Пашку уже давно заприметила! Вот и ходит под двор сама.  Нынешние девки всякий стыд потеряли: «Пашу позовите!» - Передразнила она, изобразив тоненький голосок Возницыной Наташки.  Да хотя бы семья путевая была, мать гулящая, а отец - пьяница! Драки вечные! Они с матерью по чужим сараям с малочку прячутся.
-Что же теперь Наташке из-за родителей и на людях не показываться? Она-то здесь причем? Пьет дядька Данила, не она же! – Вступился за подругу Пашка.
-Правильно, сынок!  - Неожиданно поддержал сына Порфирий. – Коли нравится девка, не смотри на все это, иначе век не найдешь такой, чтобы всем угодила. – Он невольно глянул в сторону лежанки: мать укоризненно смотрела на него, качая головой.  Порфирию вспомнилась, уже который раз за этот вечер, Ксения, ее распахнутые доверчивые глаза. Такую замуж возьмешь, что в приданное принесет? Родни кучу, такой же бесприютной, как она сама. Судя по тому требованию, какое применяла мать к Пашкиной невесте, его выбор так же не годился. Но с этим Порфирий разберется сам: ошибется – так и ответ держать ему самому:
-Давай, сынок, спать. Полезай к бабе на лежанку, а я загашу лампу.
Пашка согласно кивнул головой, если бы сейчас, отец предложил ему всю ночь простоять на морозе, он бы сделал это. Он  так преданно посмотрел на отца, что у того от неожиданности перехватило горло. Он подавил в себе желание обнять сына, только ласково погладил Пашку по спине:
-Пойду, покурю на дворе, да Воронка проведаю, - подозрительно осевшим голосом пробормотал Порфирий, и вышел.
Мать, не удержавшись, пробормотала вслед уходящему сыну:
-Иди, иди, потатчик! Побыл – и нет тебя, а матери, потом исправляй твою воспитанию! Она повернулась на бок, давая Пашке место рядом с  собой. Пашка с наслаждением растянулся на теплой лежанке. Кожа, тут же отреагировав на тепло, стала «гусиной». Он тихонько дотронулся до бабкиного плеча и вдруг почувствовал, что оно мелко подрагивает: Пашка понял, что его любимая бабушка плачет. Он погладил ее по голове, ласково уговаривая, как ребенка:
-Ну, будет вам, баба, не расстраивайтесь, а то опять в боку колоть станет. Да и отец, он ведь не хотел вас обидеть. А что за меня заступился, так ведь я ему не чужой!
Сычиха повернулась к внуку, и, вытирая мокрые глаза, серьезно спросила:
- А коли тебе между мной и батькой выбирать пришлось, кого бы ты выбрал?
Пашка серьезно глянул в карие бабкины глаза, и некоторое время молчал, обдумывая ответ. Ему вдруг, как-то сразу, стала понятна причина и бабкиных слез, и нападок. Она боялась, что помирившись с отцом, Пашка уйдет вместе с ним, а ей придется остаться одной. Она уже не могла представить себе, что его, Пашки, не будет рядом:
- Спи, бабуля. - Ласково попросил он, не отвечая прямо на поставленный вопрос. – Вы для меня самая родная, я от вас никуда не уйду и вас никогда не брошу! Понимаете?
- А, коли невеста позовет? Чай побежишь, и обещания свои забудешь!
-Невесту свою я к вам приведу. Зачем мне в примаках жить, коли свой дом имеется? – гордо отпарировал внук.
   Когда полчаса спустя, Порфирий вошел в избу, на печи мирно спали. Он погасил лампу, укутался тулупом и с удовольствием растянулся на топчане, вскоре, послышалось  легкое посвистывание. Порфирий крепко спал.
 
                ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. ВЕРА СИЛАНТЬЕВНА.

                Глава 1

      Незаметно пролетели три года. Денисовку было не узнать: появилось много новых изб, новый люд, наполнивший долину, спешил осесть на приглянувшемся месте. Многие, облюбовали себе место под горами, строились за речкой. Все, ранее брошенные подворья обретали новых хозяев. Сельский совет только приветствовал заселение пустующих земель. Правда, ходили слухи, что не все переселились в Денисовку по доброй воле, но это были слухи, а им, какая вера?
Карнаухову работы добавилось, вместе с председателем сельского совета вести надзор над отдельными личностями, которые в чем-то не поладили с властью. Вездесущие бабы и здесь были в первых рядах: судачили, что многих,  вновь прибывших, турнули из городов за политику. Правда, они и сами не могли бы объяснить, как выглядит эта самая политика, но туда же! Вон, и в газетах пишут, что много врагов у советской власти, и что ведет она с ними беспощадную борьбу.  Многие из сельчан недоумевали: «За что с высланными воевать? Живут мирно, работящие, вреда никому не приносят. Рогов у них нет, не кусаются! Так за что же их ненавидеть?» - Так в поселке о новичках думали многие. Приживаться в селе городским было очень нелегко. Местное начальство старалось предоставить вновь прибывшим рабочие места там, где они могли бы приносить больше пользы. Так  в Денисовской школе, вместо одной учительницы, работало уже целых пять! При сельском совете был организован специальный пункт по ликвидации неграмотности. Молодые учились охотно, старые не желали постигать грамоту, мотивируя тем, что скоро помирать, так зачем она, эта грамота, сдалась им. Их учили хотя бы писать свою фамилию: крестик вместо подписи уже не признавался ни на одном документе. Открылся свой медпункт, теперь можно было обращаться к местному фельдшеру с любой болячкой, он даст совет, выпишет лекарство. Медпунктом в Денисовке стала заведовать Заикина Вера Силантьевна.  Тоже из тех самых, высланных. Немолодая, отзывчивая, она вскоре стала незаменимым человеком в поселке. Основная профессия у Веры Силантьевны – акушерство. Но она принимала больных с разными болезнями и старалась помогать им. Бабы к ней потянулись вереницей: кто с дитем, кто с болячкой, а кто и за житейским советом. Казалось, откуда брала силы эта далеко немолодая женщина выслушивать, помогать, утешать: «Какой же она враг, - недоумевали женщины, - больше бы таких врагов, глядишь, и жить бы легче стало».
Из каких-то немыслимых источников местным бабам стало известно, что сын Веры Силантьевны, кадровый офицер, дальневосточник, был обвинен в шпионаже в пользу капиталистической державы и осужден.  Причиной ареста стал чей-то донос, сломавший жизнь сразу двум людям: сыну и матери. Вот уже два года нет от него никакой весточки. Переписка запрещена, об этом было объявлено при оглашении приговора.
     Первое время, Вера Силантьевна, в отчаянии писала письма на имя Сталина, Калинина, но ответа не получала. Она поняла, что напрасно кричать в глухие уши. К концу второго года к ней зашел сослуживец ее сына, и опасливо поглядывая на дверь, шепотом посоветовал ей уезжать из Москвы куда-нибудь подальше и как можно скорее:
-Уезжайте, Вера Силантьевна, а не то и вас сошлют туда, куда Макар телят не гонял!
Она поблагодарила гостя за заботу, но для себя она давно решила, что никуда из Москвы не уедет, мотивируя свое решение тем, что освободившийся сын приедет к ней именно сюда, в Москву: « Если сошлют, - решила она, - тогда и уеду!» Об этом она и сказала своему гостю, тот с сожалением глянул на нее и стал прощаться. Он исчез так же незаметно, как и появился, растворился, словно тень: «Ишь, запугали людей, - с гневом подумала Вера Силантьевна, - собственной тени боятся! Давно ли вот, этот самый, Витин приятель дневал и ночевал у нас? Все поменялось с такой быстротой, что трудно было проследить эти перемены, а не только понять и принять их. Многие боятся не столько за себя, сколько за свои семьи».  Предупреждение оказалось пророческим: расправа не заставила себя ждать. Где-то, через неделю, после визита Витиного приятеля, нагрянули к ней с обыском. Все вывернули и перевернули. Видимо, ничего, что их интересовало, не нашли.  Зачитали ей указание: в течение суток отбыть по месту назначения, где она, как мать врага народа будет проживать до особых указаний. Как собраться за одни сутки!? Где это место, в котором ей теперь предстоит жить? Она, коренная москвичка не представляла себя вне этого города. Она позвонила своей племяннице Любе и попросила ее приехать. Нужно было собраться и оставить на кого-то квартиру. Люба приехала сразу же, уже с порога спросила с тревогой в голосе:
-Куда  же вы теперь, теть Вер? А вас-то за что? Берите с собой самые ценные вещи: что-то продадите или поменяете, если придется туго.
     Виктор, в свое время баловал мать, зная  ее пристрастие к красивым вещам: привозил белье, красивые покрывала, головные платки. Все качественное, мастерски вышитое. А краски? Переливаются, «глаза отбирают», как говорила ей подруга. Вера Силантьевна укладывала в большой чемодан подарки сына, щедро поливая их слезами: всего этого касались руки ее сына! «Родненький мой, единственный! Вся надежда была на тебя! А теперь куда мне одной, зачем мне такая жизнь?» - В какое-то мгновение ей показалось, что рядом с нею прозвучал его любимый голос: «Ничего, мать, прорвемся!» Вера Силантьевна встрепенулась: «И что я так пала духом? Раз сын живой – значит, не умерла надежда, увидимся! Власти приходят и уходят, а любовь и надежда - они вечны! Это с того света не приходят, а на земле еще и не такое возможно!» Вера Силантьевна была наслышана о лагерной жизни. Но даже тогда, после всех этих слухов, в ней не угасала надежда, встретится со своим ненаглядным Витенькой. Она свято верила в то, что не должны матери хоронить своих детей – это противоестественно! Это дети должны закрывать материнские глаза, отдавая им этим последний долг. К реальности ее вернул голос Любочки:
-Тетя Вера, да придите в себя, очнитесь! Я вас уже пять минут не могу дозваться. А вы уставились в одну точку и плачете. Смотреть на вас больно, сердце разрывается! Будет уже! Недолго им лютовать, вот дойдет до товарища Сталина, что они творят, тогда и их головам не удержаться! Вы бы ему лично письмо написали, тетечка Вера, а?
- Писала. – Упавшим голосом отозвалась Вера Силантьевна, - уж кому только не писала. Верно, надоела я им со своей писаниной, вот и турнули меня из Москвы, чтобы воздух не отравляла!
- Когда вам ехать на вокзал? – Спросила Люба, желая перевести тему разговора в более безопасное русло. – Билет вам выдали?
- Какой билет? Номер теплушки – вот и все удобства! Погрузят, а где захотят выкинут! Никогда справедливости не было, да и не будет. Воевали за правду, а где она, эта правда, кто ее видел?
За дверью кто-то негромко кашлянул, женщины в страхе умолкли. Теперь тишину квартиры нарушал только скрип выдвигаемой столешницы или стук крышки чемодана.
      Весной будет два года, как она живет здесь, в деревне Денисовке, в общем-то, по меркам Москвы, на краю света. Первые полгода ютилась в медпункте, где и работала: за ширмой кровать, а в сенцах примус – вот, и все ее богатство! Примус, который она взяла с собой по настоянию Любочки, произвел на местных женщин сильное впечатление: смотреть на диковинную печку приходили все и без стеснения, удивлялись, перешептываясь:
- Гля, огонь так и хлещет! Так-то и до пожара недалеко.
-А карасину эта чуда жрет, наверно целую прорву! Где же его набраться?
    Слушая их рассуждения, Вера Савельевна усмехалась. Если в деревне до сих пор нет электричества, то и примус здесь кажется большим чудом. Топят печи по-разному, кто может, выписывает древесные отходы, а в основном топят кураем и кизяком. Здесь Вера Силантьевна впервые узнала, что такое кизяк и как им топят печь. Она очень сочувствовала местным женщинам: на их плечи ложилась такая непосильная ноша, что стоит только удивляться, что они находили в себе силы радоваться жизни  и рожать детишек. Столько еще дел в стране, где  нужны сильные руки, а сколько здоровых мужиков по темницам растолкано?!

                Глава 2.

     Однажды в кабинет Веры Силантьевны постучали, вошла миловидная смуглянка с непокорной копной кудрявых волос: «Молдаванка? Цыганка?» - пробовала угадать Вера Силантьевна.
- Не гадайте, - усмехнулась вошедшая,  - я и сама наверняка не знаю, кто я такая! А к вам я по делу зашла.
- Слушаю вас, - приветливо отозвалась Вера Силантьевна.
- Вижу, ютитесь вы тут рядом с больными. А мы с мужем в город переезжаем, переводят его, по работе, - поправилась она, - так, не возьмете ли вы мой домик? И видя, что Вера Силантьевна смущенно молчит, посетительница заговорила быстро и с чувством:
-Домик у меня небольшой, но в нем есть все необходимое вам. Я вам все оставлю, с собой возьму совсем немного, личных вещей. Вам в моем домике будет лучше, чем здесь, - она обвела смуглой рукой ее кабинет.
- Не сомневаюсь, - Вера Силантьевна запнулась, не зная, как обратиться к гостье.
- Марьяна я, так и называйте меня – просто, Марьяна! – выручила смуглянка.
-Какое звучное у вас имя, - искренне восхитилась Вера Силантьевна. – Так вот, Марьяна, я бы с превеликим удовольствием стала хозяйкой в вашем домике, но… у меня нет денег, чтобы купить у вас его. Совсем нет! – Вера Силантьевна отвернулась к окну, чтобы удержать, уже готовые хлынуть слезы.
-Да вы меня совсем не так поняли! Я вам не продаю свой дом, а дарю, просто так, без всякой платы! Мне он достался в наследство и помог пережить трудное время, теперь пускай вам послужит. Люди вас полюбили, а их не проведешь! – Когда Марьяна подняла глаза, то увидела, как по исхудавшим щекам докторши сбегают одна за другой слезинки:
- Спасибо вам! Хорошая моя, добрая душа! Чем же мне вас отблагодарить?
- Ничего не нужно, я так отдаю! Мне приятно, что хороший человек не будет бедствовать. У меня в огороде картошка не выкопана – будет вам на зиму.
Вера Силантьевна лихорадочно перебирала в уме свои вещи: чем бы она могла отблагодарить Марьяну. Шаль! И как она могла забыть о ней!
-Подождите, Марьяна, не уходите, я сейчас вернусь. - Она скрылась за ширмой, а когда появилась вновь, в руках она держала великолепную шаль: большая, палевого цвета, с нежно-розовыми цветами по кайме. Тяжелые, шелковые кисти богато свисали бронзовой волной, придавая шали особую элегантность. Вера Силантьевна подошла к Марьяне и накинула ей на плечи свой подарок:
-Вот, примите от меня, это немного, я понимаю, но все-таки, память от меня будет. Это от чистого сердца, носите на здоровье! – Отступив от Марьяны на несколько шагов, она воскликнула:
-Да вы же красавица! Настоящая королева! Вам кто-нибудь говорил, как вы красивы? Кому, как не вам носить подобные вещи?
 Марьяна еще пыталась снять с себя шаль, каким-то внутренним чутьем понимая, как дорога эта шаль самой хозяйке. Вера Силантьевна силой удержала ее руки:
-Ну, пожалуйста, возьмите это, - убеждала она Марьяну, - она же хорошему человеку предназначалась, возьмите, прошу вас, Марьяна.
-Кабы, мне такую шаль давали, так я бы от счастья не знала бы куда деваться, а ты еще и кочевряжишься! – Раздался за их спинами насмешливый голос, в котором неприкрыто сквозила нота зависти. – Коли дают – бери! Такая вещь красивущая, глаза отбирает! Твой Ничипоренко увидит – помрет от любви.
Женщины изумленно уставились на  посетительницу, произносившую эти слова. Как она появилась здесь? Вроде бы и дверь была закрыта:
-Вы так друг дружку уговаривали долго, что я устала дожидаться в сенях.  Дай,  думаю, зайду, послушаю, о чем спор идет! А вы вон, что – одариваете, друг друга, – пояснила  женщина свое появление.
     Вера Силантьевна с удивлением разглядывала стоящую перед ней маленькую, чем-то похожую на мышь, женщину. Большой живот, приподнявший юбку, указывал на то, что скоро на свет появится новый житель Денисовки. И что женщина пришла в медпункт по этой самой причине. Вера Силантьевна, с удивлением обнаружила, что из-за широкой материнской юбки выглядывает детская мордашка. Это был мальчик трех-четырех лет, крепкий и рослый, он цепко держался за юбку матери, боясь обнаружить свое присутствие.
Марьяна тем временем, сухо кивнула женщине и направилась к двери. У самой двери она обернулась к Вере Силантьевне и пояснила:
-Мой домик недалеко отсюда. Пойдете вниз от сельсовета, второй переулок будет мой. Свернете, а там вам каждый укажет, где это. Завтра утром, к десяти часам мы вас ждем. Мы завтра и съедем, приходите, я вам отдам ключи.
Она, попрощавшись, быстро исчезла за дверью. На женщину с ребенком Марьяна даже не посмотрела.
- Марьянка, порченная! А туда же ставит из себя царицу! – обращаясь к Вере Силантьевне, произнесла посетительница.
-Вы сказали, что у вас ко мне дело, - пропуская мимо ушей, язвительные выпады в адрес Марьяны, спросила она у женщины.
Вера Силантьевна прошла на свое место, за стол, пригласив посетительницу сесть напротив. На столе у докторши находились: две ученические тетради, стопка бумаги и чернильница, рядом с которой лежала ручка. Здесь же лежала деревянная трубка, «слухалка» как ее называли посетители. Рядом банка со шпателями и градусник. На стене, в небольшом шкафчике, хранились необходимые лекарства для оказания первой помощи. Шприцы в большой металлической коробке. В углу висел синий умывальник и чистое полотенце. Небольшая кушетка (под которую был приспособлен обыкновенный топчан) была накрыта чистой простыней.  Вера Силантьевна, открыла тетрадь, и, обмакнув перо в чернила обратилась к посетительнице:
-Скажите свою фамилию, имя, отчество.
-А это ещё зачем? – подозрительно спросила та.
-Вы ведь ко мне на прием пришли? Верно? У нас так положено регистрировать всех, кто обращается к нам за помощью.
-Так вы же меня видите, и я вас хорошо знаю, зачем же зря бумагу изводить? – упорствовала посетительница.
-Я, конечно же, вас вижу, но кто вы я не знаю. Ко мне видели, сколько народу приходит, где же мне всех запомнить, вот, и требуется записать, чтобы в другой раз вспомнить вас. – Терпеливо объяснила Вера Силантьевна. – Чего вы, боитесь? У нас здесь не милиция!
Женщина, сверкнув маленькими глазками, неохотно произнесла:
- С чего вы решили, что я боюсь? Чай никого не обокрала! Лапикова я, Полина Кузьминична. Делов-то у меня с гулькин нос, а возни вон сколько! Да не вертись, ты, не вертись, а то получишь у меня, горе мое, луковое! – Последняя фраза была адресована мальцу, которому надоело стоять около матери смирно.
-Шаль у вас больно красивая,- не утерпела женщина, - зачем же такую задарма отдавать? Её и продать дорого можно!
-Послушайте, Полина Кузьминична, какое вам дело до моих вещей?  - теряя терпение, произнесла Вера Силантьевна – кстати, и недаром все это. Мне человек дом дарит, а я ей какую-то шаль пожалею!
- Вы не серчайте, я это все к чему спрашиваю: может у вас еще есть что продать? Я бы купила! – начала объяснять Полька. Вера Силантьевна прервала ее резко, ответив:
- Эти вещи купил мне в свое время мой сын! У меня никогда не было желания расстаться с ними. Это память, а она не продается! – уже мягче закончила Вера Силантьевна.
«Э, подумала про себя Полька, да там не только шалька имеется! Видно, ещё кое-что на черный день припасено! Ишь, ты! А на вид такая сирота казанская!»
- Давайте, говорите, какое у вас дело ко мне?
- Да какое у нас дело? Дело известное,- Полька ткнула пальцем в свой большой живот,- вот это и есть: то поясница ноет, то внизу живот болит, как скаженный!
- Ложитесь, - указала на кушетку докторша.
Полька легла, задрав юбку, обнажила острый вздувшийся живот. Мальчик испуганно смотрел на мать, не смея пошевелиться.
- Вы бы ребенка дома оставляли, когда идете по такому деликатному делу!
- Не с кем, - коротко ответила Полька, - отец на работе, ажно в лесхозе. Вот и бьюсь сама, как рыба о лед.
- Помолчите,- прикладывая «слухалку» к животу, попросила Вера Силантьевна. Она долго водила трубкой по животу, прослушивая со всех сторон. Затем щупала руками, и, окончив, сообщила Польке свой приговор:
- Постарайтесь не поднимать ничего тяжелого. Не мойтесь в сильно горячей бане. Спиртное исключите совсем. У вас явная угроза выкидыша.
- Это что такое? – не поняла Полька.
- А то, что можете родить раньше времени и неизвестно ещё с какими последствиями. Вам, судя по моему наблюдению, еще целый месяц до родов.
- Да, где-то так, - прикинув в уме, согласилась Полька.
- Вот и поберегите себя! Если будет что-то беспокоить, то милости прошу: в любое время. Не стесняйтесь. Роды для женщины – это всегда риск.
-Да, уж, коли припрет, то до стеснениев ли тут!- оправляя юбку, ответила ей Полька.
     Полька ушла, а Вера Силантьевна еще долго не могла успокоиться. После их разговора, остался какой-то нехороший осадок: «Вроде бы не хуже других,- думала она о Польке, - Чистая, ребенок ухожен. А вот что-то в ее разговоре неприятное, двойственное. Зависть к чужому везению! Но что поделаешь, врач, что поп, к кому позовут, к тому и идет!» – примирительно рассудила она.
     На следующее утро Вера Силантьевна без труда нашла домик Марьяны. Домик стоял неухоженный, напоминал собой сироту, до которой никому нет дела. Видно у хозяйки не было особого желания обустраивать свое жилье.  Машина стояла у калитки, ожидая своих пассажиров. Марьяна и высокий, представительный мужчина вышли навстречу Вере Силантьевне, улыбаясь и приветствуя её.  В руках у мужчины был большой фанерный чемодан, а Марьяна держала только небольшой узел. Марьяна, приветливо сказала:
-Рада видеть вас! Вы как раз во время подошли. Это все мое приданное, - указывая на вещи, пояснила она, – остальное мы с Колей вам оставили. Себе наживем ещё.
-Марьянушка, нужно торопиться: машина долго ждать не станет. – Мужчина ласково тронул Марьяну за руку.- Ну-ну! Слезы! Мы же с тобой договорились?
-Ладно, Коля, не сердись, больше не буду. Вера Силантьевна, это мой муж – Николай, - Марьяна отчего-то смутилась – Простите, сразу и не представила вам его!
- Николай, - отрекомендовался муж Марьяны, и, склонившись, поцеловал протянутую ему руку.
- Ну, что вы! – смущенно пролепетала Вера Силантьевна. – Это сейчас не принято, но  не значит, что мне это неприятно.
Марьяна повела Веру Силантьевну знакомить со своим хозяйством. Вера Силантьевна только ахала, видя, сколько всего оставила ей Марьяна:
- Ой, да это же целое состояние! – Восклицала Вера Силантьевна,-  и постель, и посуда! Мебель, Марьяночка, тоже мне? За что же мне такое внимание? Нет, не оскудевает наша земля на добрых людей! Все одно – добрых людей, больше, чем злых!
-Ну, что вы! Какое там состояние, - смеясь, отвечала Марьяна, - так на первое время перебиться. А там дай вам Бог, к себе вернуться.  Да, - вспомнила Марьяна,- один шалопут мне стекло разбил, обещал застеклить. Так что вы потребуйте от него. А пока чем- нибудь завесьте, чтобы пыль не летела. Да и холодно по ночам становится: у нас и в августе первые заморозки бывают. Марьяна, уловив тень нетерпения на лице мужа, заторопилась.
Когда все вышли за калитку, Марьяна повернулась лицом к избушке и низко поклонилась ей, как живому существу. Губы ее задрожали, и она крепко прикусила нижнюю губу, чтобы боль помешала ей расплакаться. Вера Силантьевна с уважением смотрела на Марьяну: «Сильная женщина! – Думала она, - прямо некрасовская героиня! Как это у него «и холод и голод выносит»… Обидно только, что такие красавицы и умницы вынуждены жить в такое нелегкое время!» Машина уже давно отъехала, а Вера Силантьевна все смотрела ей вслед, и уже в который раз задавала себе один и тот же вопрос: «Думала ли я, что со мной может произойти нечто подобное?»
    Вера Силантьевна в тот же день перенесла в новое жилище свои небогатые пожитки. А вечером, во двор зашел высокий, молодой мужчина. Был он немного навеселе. Она хотела спросить его о причине визита, но мужчина опередил ее, указывая на разбитое стекло, пообещал:
- Завтра сделаю. Вот только стекло достану.
Вера Силантьевна поняла, что это и есть тот самый шалопут, о котором говорила ей Марьяна. Она кивнула головой в знак согласия:
-Соседи с вами теперь будем, если что нужно будет, обращайтесь – чем смогу помогу! Меня Филей зовут.
-А я, Вера Силантьевна, - представилась она.
-Это мы знаем, докторша вы, кто же вас не знает? – в голосе Фили прозвучала уважительная нотка.
-Уважительный ты парень, Филипп, а как получилось, что окно разбил?
-Так и получилось, - уклонился тот от ответа. Попрощался и вышел.
«Кто их поймет людей русских: из загадок - загадка! Сегодня – знакомым людям окно разобьет, а на завтра незнакомке свою помощь предлагает» - глядя вслед Филе, улыбнулась Вера Силантьевна. Она, вспомнив, что ей завтра дали как  свободный день, на обустройство, повеселела.
   
                ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ.РЕВНОСТЬ.
 
                Глава 1.
   
    Сегодня Гришка приехал домой раньше обычного, Полька последнее время дохаживает, скоро родит. После последнего выкидыша здоровье у нее сильно ухудшилось. Все винит Гришку и его новую работу, мол, дома его почти не видит. А что он, Гришка, сделает? Всякая работа времени требует, а такая, как у него и подавно. С тех пор, как он устроился в лесное хозяйство лесничим, жизнь его в корне поменялась, Гришка вновь почувствовал себя нужным и сильным. Опять в нем проснулось давно забытое чувство вседозволенности и власти над людьми: «А что, - думал он, - объезжая вверенные ему для охраны лесные угодья, - Стоит мне только сказать, что застал кого-то за порубкой леса, как его - только и видели! Влепят срок, и разбираться, шибко не станут! Кому из нас веры больше? Конечно, ему, лесничему! Как - никак он государственное добро бережет! Эму теперь такие дружки, как Филька и Митяй далеко не чета! Дружки опять зауважали Гришку: в выпивке у него недостатка не было в закуске – тоже. Почитай, что вся Денисовка строилась: а при  строительстве лес на вес золота ценится! Вот, каждый был рад ему угодить, лишь бы разжиться нужной древесиной. Григорий Алексеевич, не откажите! Сразу и отчество вспомнили! – Гришка самодовольно усмехнулся, покачиваясь в седле, - Одно в его работе плохо: почитай весь день в седле, к вечеру ноги, как колоды налитые.
Да и дома перестал бывать, считай, что все заботы о хозяйстве на Польку свалил, не зря она на него сердится. Одна у него радость дома – это Ванятка».
Гришка улыбнулся, вспомнив, как маленькие ручки сына ласково обнимают его шею, а нежная детская щечка прижимается к его небритой щеке. Теперь, скоро и второй появиться. Гришка вспомнил, как дед Ероха, увидев, что Полька опять в тягости, сказал ему при очередной выпивке:
-Ты бы, Григорий, закрывал на ночь поддувало, а то твои мальцы, как тараканы, на свет лезут – не успеваешь собирать!
-Пусть лезут, - беспечно отозвался Гришка, - мое дело прокормить, а все остальное – Полькино!
-Не скажи, - покачал головой дед Ероха, - пацаненку батька нужен, он ему в жизни пример! А если бабе воспитанию поручишь, то она тебе, как есть, из них баб понаделает своим квохтаньем.
-Ага, моя Полька наделает, - зная скандальный нрав жены, возразил Гришка. Она, кого хочешь, в бараний рог согнет. Ты не смотри, что она с виду маленькая такая, внутри у нее прут железный – не согнешь и не сломаешь!
-Дак, и я про то тебе говорю, - не унимался дед Ероха, - какой из твоего Ваньки мужик вырастет, коли сызмальства его гнуть да ломать? А никакой! Это я тебе из личного опыту говорю.  А я его хлебнул с верхом! Помнишь, я тебе про своего батьку рассказывал? Тот тоже только и знал, что гнуть и ломать. Какой я мужик оказался: свою родную жену защитить не сумел!- В глазах Ерохи показались слезы.
- Ладно, дед, давай еще по одной выпьем, и я побежал. Сложная штука жизнь, кабы знать, где упасть – соломы бы подложил! А так плывешь наугад, а где тебя к берегу прибьет, кто скажет?

Полька встретила мужа жалобами и упреками. Не преминула пересказать ему, что сказала докторша:
-Так прямо и сказала мне, мол, не хочешь потерять ребенка, тяжело не работай! А как мне управляться, коли я день-деньской одна? – Полька всхлипнула и отвернулась от Гришки.
- И что мне теперь, уйти с егерей и обратно к Пряхину в колхоз просится? В конюхах меня видеть желаешь? На ту зарплату, ты и кофты и юбки справишь! – Нарочито смиренно спросил Гришка, заранее зная Полькин ответ. 
Полька, перестав очищать картофелину, молча, покрутила пальцем у виска. Гришка продолжал выстраивать оборонительную линию дальше:
-Вот, видишь, Поля, чтобы хорошо платили, нужно и работать много и хорошо! Ты ведь ни одного дня нигде не работала, а я везде поработать успел, на разных работах. Скажу тебе, что выгоднее и лучше работы, как эта, у меня не было. Тут я, считай, сам себе хозяин! Да и помимо зарплаты что-то к пальцам прилипает. Не мне тебе это рассказывать.
А платить за лишний доход чем? Вот и трачу иногда лишнее время, как же без того? Начальство оно тоже глаза имеет, видит, кто как о работе радеет. Увидит мое старание, так и на мои грешки глаза закроет. Вот, Поля, как хочешь, так и повертайся: начальству угодишь – тебя рассердишь и наоборот.  Вон, посмотри, сколько баб, даже с малыми детьми на работу в колхоз выходят, а тебе дома с одним тошно. – Гришка замолчал, полагая, что его речь возымела на недовольство Польки, должное действие.
А она, закончив заполнять резаной картошкой свиную бадью, встала, отвисший живот качнулся и Полька, обхватив его с боков грязными руками, поморщилась. Гришка вскочил, помог жене дойти до табуретки, предложил:
-Что, Поля, болит? Ты не вставай, не нужно, я сам в шайку дробленки засыплю!
-Ага, засыпь, Гриша, засыпь! Только вначале найди ее! Я уже неделю кормлю свиней травой да картошкой! Чуток ячменя бросаю, для запаха. Иди, глянь, свиньи даже похудели от такой пищи. А им, Гриша, жирными быть нужно, чтобы сало нарастить!
Гришка виновато поскреб темя: доставлять скотине корм было его делом, не Польке же с таким животом его с базара тягать:
-Ладно, Поля, исправлюсь, не сердись. Завтра выходной, я на базар выйду, приценюсь. Если не возьму на базаре, у знакомых чабанов разживусь. Они-то дешевле отдадут, коли что сэкономят.
-Сходи, да и мяса свеженького купи, побалуемся. А то мы с Ваняткой на солонине захляли уже. Он хоть молочко пьет, а мне оно на дух не нужно, чем живу и сама не знаю!
Вечером, после бани, вся семья была в сборе, ужинали яичницей на сале и свежим хлебом, испеченным Полькой. Вымытый и переодетый в чистое белье, Ванятка сидел на отцовских коленях, и, как галчонок, раскрывал ротик, принимая кусочки яичницы, которыми потчевал его отец. Гришка любил такие минуты, без ругани и суеты, может еще и потому, что они в их небольшой семье были редкостью. Толи тяжелая беременность действовала на Польку плохо, толи ее характер был тому виной. Подозрительная, властная, ревнивая, она вырывала всяческую инициативу из рук Гришки и ему постепенно стали безразличны домашние дела и заботы. Полька же, видя это охлаждение, злобилась на Гришку еще больше.  Повод для ругани всегда найдется, стоит только захотеть.
Гришка, накормив Ванятку, ласково погладил его по русым кудряшкам и, опуская его с колен, сказал:
-Иди, сынок, поиграй, теперь папка есть будет.
-Да смотри мне, - подала голос мать, не лезь в чистой одежке, куда ни попадя, а не то быстро угол обтирать встанешь!
Ванятка стоял, прижавшись к отцовской ноге, и Гришка почувствовал, как при звуке материнского голоса, он еще теснее прижался к его колену.
Он снова погладил сына, успокаивая: «Я рядом  сынок, ничего не бойся!» - говорили его руки, лаская Ванятку.
-Ну, чего шумишь на него зазря? – не удержался Гришка от упрека жене,- он и так напуганный, по углам прячется, лишь бы его не ругали. Вырастишь из него труса, станет собственной тени бояться.
-Оба  вы напуганные и забитые, что сын, что отец! – В голосе Польки послышалась обида,- Вот и бери его завтра с собой на базар и носись с ним, как с писаной торбой! Смотри, чтобы никуда не влез и ничего не натворил и целым остался, я посмотрю, что ты мне в конце дня запоешь! К вечеру сам на него орать станешь.
- И возьму! Пускай парнишка, хоть прогуляется, да на людей посмотрит!
Разговор сам собой иссяк: Гришка взялся доедать остывшую яичницу, а Полька ушла в дом. Уже поздно вечером, когда Полька управив свои дела, наконец, добралась до кровати, Гришка осторожно положил свою руку на располневшую талию жены. Полька поняла этот жест по-своему и с досадой сбросила руку мужа:
- Мне сейчас только этого не хватает! Целый день по бабам шатаешься и все тебе мало?
-А ты, что же со свечкой в ногах стояла, что знаешь, где и с кем я шатаюсь? – Чтобы не затевать новой ссоры, Гришка отвернулся к стене: «Вот, так и живу, Натаха,- мысленно пожаловался он, нарисованной на клеенке красавице. – Хочь волком вой от такой жизни!»
Гришка, не встречая привета у собственной жены, попытался «подъехать» к Нинке Веселовой, но та его выпроводила, побоялась, что Полька, узнав об их связи, нашлет на нее порчу. А то еще и домишко спалит – с нее станется! В ее осторожности был свой резон: последнее время Полька никому не спускала обиды, могла облаять, кого угодно и где угодно, а то еще и драться кинется. Ее предпочитали не задевать и обходили стороной. Подруг у нее, отродясь не было, правда, в последнее время, как-то заходила молодая жена Порфирия Сычова, когда гостила у престарелой свекрови. Польке же в дом  старой Сычихи  дорога была заказана.
На следующее утро, Полька трясла мужа за плечо:
-Вставай, пора уже! Хватит нежиться – базар проспишь! Как только придете на базар, иди сразу же за мясом, а не то его разберут в один миг.
Дефицит мяса объяснялся просто: в теплую пору сохранить мясо свежим, было просто немыслимо, вот и брали его ровно столько, чтобы хватало от выходного до выходного. Все старались купить свой заветный килограмм, чтобы порадовать семью, а заодно и отметить выходной день. Проспавшим, в лучшем случае, доставались обрезки или ничего.
Гришка, помня свое обещание, нехотя поднялся, ноги за ночь не отдохнувшие, отдавали при ходьбе глухой болью. Он с удивлением увидел, что Полька одевает сонного, капризничавшего Ванятку, при этом ласково его уговаривая:
-Не плачь, сынок! Давай оденемся, с папкой на базар пойдете. Там много людей, они маленьких ягняток, поросяток продают. Папка тебе леденец купит.
Ванятка, перестав плакать, заинтересованно осведомился у матери:
-Петушка купит?
-Можно и петушка, можно и кораблик.
-Не, я петушка хочу, красного!
-Идите с Богом, - напутствовала Полька мужа и сына, - а я вам, тем временем, ватрушек испеку. Гришка, был рад, что Полька не дуется на него, за вчерашнюю размолвку. Он взял Ванятку на руки и быстро пошел по улице, ведущей к сельскому базару.



                Глава 2.

      Базар в Денисовке собирался каждое воскресенье. Площадь, где в выходной собирался  почти весь поселок, как бы примыкала к поселку. И так уж получалось, что все улицы упирались в базарную площадь. Рядом проходила и центральная дорога, ведущая на «низы», к городу. По ней сельчане ездили в район, если была в том нужда. Таким образом, выходило, что по какой бы улице ты ни шел, а базарную площадь не минуешь! На базар выносили все, что можно было продать и купить. Сама площадь делилась на две половины: одна предназначалась для продажи скота, кормов, птицы, а другая была занята торгующими продуктами и вещами. Эти две категории товаров так же не смешивались.
Каждый, приходящий на базар, мог сразу же определить, где купить нужную ему продукцию. Но Гришка, пренебрегая наказом Польки, в первую очередь направился на скотный рынок, прицениться к дробленке.  Покупку мяса он оставил на потом. Ванятка, прижался к нему, испуганно, оглядываясь:
-  Ты, чего, сынок? Испугался? – целуя сына в нежную щечку, спросил Гришка.
- Я их боюсь, они кусаются! – Указывая на шипящих гусей, прошептал Ванятка.
- Не бойся, сынок, - успокоил он сына, пробираясь к рядам, где продавалось зерно,- они ведь, все связанные. Веревочками им лапки связали, чтобы они не разбежались. Никто тебя не тронет! А я, разве кому позволю тебя обидеть?
- Не-а, ты вон, какой большой! – радостно засмеялся Ванятка, оглядывая высокую фигуру отца. Улыбнулся и Гришка.
- Почем дробленка? - Спросил Гришка у торгующего мужика. Тот ответил. Гришка взял горсть дробленки, помял в ладони, зачем-то понюхал: не прелая ли? Бросив ее обратно в мешок, повернулся уходить:
- Что не нравится, - остановил его торговец, - бери, дешево отдаю, зерно дробил хорошее, чистое. Ведро у меня сам видишь большое, насыпаю с верхом! Бери – не пожалеешь!
- Ладно, уговорил! Давай два ведра. – Рассчитавшись за покупку, Гришка попросил мужика, - Я оставлю у тебя мешок ненадолго. Вернусь, заберу. У меня еще дело есть, а с мальцом на руках, да с мешком сам понимаешь, неудобно. Продавец кивнул головой, соглашаясь.
Гришка повернулся идти к мясным рядам и не поверил своим глазам: мимо него, всего в двух шагах, проплыла собственной персоной Натаха. Он хотел ее окрикнуть, но не успел, она, свернув к продуктовым рядам, быстро затерялась в толпе: «Не может быть! Может, кто похожий на нее? Обознался, наверно! С чего бы Натахе сюда являться?» Гришка рванулся догнать ушедшую женщину, но взглянув на Ванятку, остановился. Он прошелся взглядом по рядам, надеясь увидеть чье-нибудь знакомое лицо, чтобы перепоручить Ванятку: с ним далеко не находишь. На свою удачу он увидел среди торгующих, деда Ероху и бабу Матрену. Они продавали куриные яйца, уложенные в старенькое погнутое ведерко и двух молодых петушков, связанных друг с дружкой веревочкой. Дед, заметив Гришку, приветственно помахал рукой. Гришка обрадовано сказал Ванятке:
- Вот, сынок, видишь, дед Ероха с бабой Мотей стоят. Я тебя рядом с ними ненадолго оставлю, а сам за мясом быстренько сбегаю. А  то мамка заругает, если купить не успею.
Гришка, поздоровавшись со стариками, поручил им сына, подтолкнув Ванятку к деду Ерохе: «Я за мясом!» - уже на ходу бросил он деду и быстро зашагал на продуктовую часть площади. Ванятка хорошо знал деда Ероху, потому и не оробел, когда дед, наклонившись к нему, спросил:
- Ну, Иван Григорьевич, что скажешь? Зачем вы с батькой на базар пожаловали? - Ванятка, подняв на деда свои большие голубо-серые глаза,  серьезно спросил:
-Поцем бабенка?
Дед Ерофей от неожиданности забыл закрыть рот, он усилием воли подавил смех, и как мог серьезнее, ответил Ванятке:
- Знаешь, Иван Григорьевич, я к этому товару уже годков пятнадцать, как не приценялся! Да и тебе, как я думаю, еще рановато. Баба Матрена продала остаток яиц и, убирая деньги в сумку,  полюбопытствовала у деда:
- О чем это он тебе лепетает?
- Да вот интересуется, почем нынче бабенки продаются! Можа, купить, кого хочет? – дед Ероха весело засмеялся, ему в унисон вторила и баба Мотя.  Насмеявшись, она достала из холщевой сумки большой облитый сахарной глазурью пряник и протянула его Ванятке:
- На, милок, поешь! На кой ляд они тебе сдались, бабы эти! Придет пора - еще намаешься.
Ванятка принял из рук Савельевны пряник,  прошептал: «Спасибо» - и стал, с аппетитом есть сладкий гостинец, откусывая по маленькому кусочку передними беленькими зубками.
-Не уж - то, этот басурман его научил? - предположила баба Матрена, - самому ему до такого не догадаться.
      Гришка вернулся не в духе: бабу похожую на Натаху не нашел и мясо прозевал! Как и предупреждала Полька: мясо расхватали вмиг. Обрезки, которые сиротливо лежали на прилавке, Гришка не взял: пусть лучше Полька порет, чем переводить деньги. Лучше уж ничего, чем эти обрубки. Он подошел к сыну и, увидев в его руках пряник, виновато сказал, обращаясь к бабе Моте:
- Отец не догадался купить, спасибо, хоть у бабы подарок сыскался! В это время, проходившая мимо Груша Возницына, спросила у бабы Матрены:
- Баб, Моть, почем ваши петушки будут? – Услышав цену, воскликнула, - ой, нет, нам дорого будет, и пошла дальше.
-Я беру ваших петушков, - решительно объявил Гришка, - Чем не мясо? Еще, какое мясо!
- Бери, Гриша, бери,- радостно замахала руками Савельевна. – Из них хоть что сготовить можно. И заколоть можно одного или двух, как тебе надобно! Навар от них – просто сладкий!
Дед Ероха вызвался проводить Гришку до дома, но получив  от супружницы кулаком в бок, сразу остыл.
-Это что же ты, мальца всякому сраму учишь? – спросила Савельевна Гришку, вспомнив недавнее заявление Ванятки.
- Какому сраму? – Удивленно переспросил Гришка.
- А, бабенок торговать! Пришел, приценяется. Почем нынче бабенки, дед, - спрашивает! – смеясь, пояснил дед Ероха.  Гришка посмотрел на сына, тот спокойно доедал подаренный пряник:
-Да ей-богу, не говорил ему ничего такого! Что я сдурел что ли? Дитя такому учить! – Оправдывался перед стариками Гришка.
Но, уже в следующий момент, он, хлопнув себя по колену, согнулся от неудержимого хохота:
-Ой, не могу! Бабенка! Почем бабенка!  Да это он слышал, как я спрашивал про дробленку! Вот и собезьянничал! – Теперь смеялись все вместе, кроме Ванятки.
Час спустя, Полька увидела, что ко двору подъехала небольшая бричка, запряженная осликом, на которой гордо восседал Ванятка с обещанным «петушком» в руке. Гришка внес во двор мешок с дробленкой и пару, купленных петушков. Полька, увидев петушков, даже обрадовалась: давно на их столе не было домашней лапши с курятиной:
-Вот, Поля, - начал оправдываться Гришка, - пока моя очередь дошла, от мяса осталось – одни обрезки. А тут, дед Ероха с петушками на базаре стоит. Подумал, чем петух хуже свинины? К тому же удобно: пока одного съедим, второй еще живым побегает. Свежее – оно всегда лучше!
В это время в калитку просунулась голова одной из многочисленных дочек Данилы Возницына – Тоньки:
- Тебе чего, Шурка? - спросила Полька, неприветливо оглядывая гостью.
- Не Шура я, а Тоня! Вы, как всегда, путаете нас, теть Поль! А мамка просит у вас два яйца: вареники с картохой станем делать, воскресенье ведь!
- А ты спроси у своей мамки, когда она со мной за пять, уже взятых яиц, рассчитается? – с раздражением проворчала Полька. – Беда мне с вами! Ты скажи мамке, что с этими двумя – уже семь будет! Да про постное масло напомни – целый стакан ей давеча наливала. А то вам отдаешь руками, а выходить назад и ног не хватит!
-Ладно, скажу, - принимая из рук Польки заветные два яйца, пообещала Тонька.
Как только  Тонька скрылась за калиткой, Гришка сказал Польке:
- А ить я, Поля, нашел выход, как тебя освободить немного от тяжелой работы.
-И какой же это выход? – Полька с любопытством посмотрела на мужа.
-А простой! – в тон жене ответил Гришка. – У Возницыных сколько девок? Пять или больше?  Вот и наймем одну с Ваняткой нянчиться. Все одно они к тебе за продуктами бегут, вот, и будет им такой расчет от нас! Они будут только рады любому куску!
-Ох, и удумал! А ну, как донесет кто, куда следует, что мы с тобой работников нанимаем, да еще детей? Тогда что? Нас с тобой к  мироедам причислят и упекут, куда подальше! Сам ведь таких вот к ногтю прижимал, разве забыл?
- Кто же ее нанимать будет, - досадливо отмахнулся Гришка, - может еще и договор в сельсовете подписать! Да ты ее, Поля, куском помани – она к тебе каждый день по часам прибегать станет! Груше скажи: так, мол, и так, дел по горло, в тягостях, не управляюсь, пускай кто-то из девчат поможет за Ванюшкой доглядеть. Пообещай, что столоваться нянька будет у нас: миской супа она нас не объест. И помимо того кое-что ей перепадет. Не обидим!
-Не вышло бы так: нянчить будет одна, а столоваться – все! Ладно, я позже это обмозгую.
Может в твоих словах и есть что-то дельное. – Пообещала мужу Полька.
Она занялась приготовлением обеда: поставила чугунок с водой, чтобы ошпарить птицу. Гришка зарубил одного петушка, взвесил его в руке, и решительно отсек голову и второму: пировать – так пировать! Суп с курятиной вышел на славу! После сытного обеда тянуло расслабиться и соснуть. Полька собралась идти укладывать спать Ванятку, а  заодно не грех прикорнуть и самой: с раннего утра на ногах – успела натоптаться вволю.
Гришка, у которого не шла с ума мысль о мелькнувшей Натахе, решил разузнать об этом у Нинки Веселовой. Он, воспользовавшись хорошим настроением Польки, решил улизнуть из дома, причину для ухода  искать долго не нужно:
- Я, Поля, к деду Ерохе схожу. Он меня давече приглашал к себе: поговорить о чем-то со мной хочет. Я недолго, часик-другой с ним покалякаю и вернусь. А ты с Ваняткой, поспи в тишине. «Ишь, какой ты добрый» - про себя подумала Полька, а вслух ответила:
-Смотри, только не нажрись с дедом до зеленых соплей! А не то, я тебе и деду рыла задом наперед поверну! Гришка, поморщился, но на угрозу жены ничего не ответил. Выйдя за калитку, он решительно повернул в сторону сельсовета, где и по сей день жила Нинка Веселова: если бы кто и знал  о Натахе, то только она, ее бессменная подруга.
Гришка приоткрыл калитку Нинкиной хатенки и заглянул в тесный, заваленный всяким хламом дворик. Он обомлел от того, что предстало его глазам: под навесом, собственной персоной сидела Натаха и, вытянув трубочкой малиновые губы, дула на горячий чай.
Гришка, прямо от калитки закричал, увидев Натаху, живую и здоровую:
- Ну, я ж так и подумал, что тебя видел сегодня на базаре! Хотел догнать, да с мальцом был, вот и не успел за тобой! Ванюшку пока пристроил, потом весь базар оббежал, а тебя и след простыл! Не нашел.
-А что же так тебе приспичило меня догонять? Я, ведь, и в прошлые раза, как приезжала домой, ни от кого не пряталась! Вот, маму хоронить совсем недавно приезжала. А ты, все одно, как чужой, морду кирпичом сделаешь и мимо, не глядя! – Насмешливо ответила ему Натаха.
- Вы бы, хоть поздоровкались друг с дружкой, прежде чем корить, кто, кого, чем обидел. – Послышался за спиной Гришки голос Нинки, хозяйки этого, неприбранного, неухоженного дома. С появлением Гришки, женщины оживились, Нинка ушла похлопотать о закуске. Картошка поспела как раз к приходу гостя.
Вскоре она появилась из дверей хатенки с двумя тарелками в руках: в одной дымилась свежее сваренная картошка, в другой малосольные огурцы, вкусно пахнущие чесноком и укропом. Картошку, Нинка полила салом и жареным луком, чтобы не была сухой.
-Дак, я к тебе Нинка, что и завернул, чтобы вот о ней узнать, - Гришка ласково глянул на Натаху, - а она тут живьем, сидит и чай дует, как ни в чем, ни бывало! Гришка радостно засмеялся и, облапив Натаху, сочно поцеловал прямо в губы:
-Ну, здравствуй, кралечка, соскучился я по тебе, все одно, как за родной!
-А мы, чай, чужие с  тобой? – в тон ему игриво ответила Натаха, кокетливо поправляя распустившийся узел пшеничных волос.
-Дак, в последний раз-то расставались по-плохому, - присаживаясь к столу, напомнил ей Гришка, - я того до сей поры не забыл. Кажись, щека от твоих оплеух до сих пор горит! А за что? Что я такого сделал, чтобы со мной так обходится, как с пацаном, несмышленым! – Гришка взял с тарелки огурец и смачно захрустел им.
-Обстоятельства тогда складывались так, Гриша! Ты на Польке подженился, а мне что? Ждать пока разведесся? Мне тоже нужно было себе жизнь устраивать!
-Ну, об этом еще наговоритесь, - прервала подругу Нинка. Она достала, спрятанную под тряпьем, бутылку самогона и поставила ее перед Гришкой.
Гришка косился на бутылку, пытаясь определить: то ли это пойло, каким потчевал его однажды дед Ероха. Нинка, перехватив его взгляд, рассмеялась:
-Нет, Гриша, это для себя, чистая, как слеза! Ты разливай по стопкам, мужику оно сподручнее это дело.
Гришка был не голоден, но от стопки не отказался, тем более что тост предложенный Нинкой, был за встречу. За этим тостом последовали другие, бутылка пустела, а время шло. Гришка, попавший в свою стихию, совсем забыл о своем обещании вернуться раньше. Женщины, захмелев, уже кокетливо переглядывались, посмеивались над Гришкой. Он благодушно позволял им,  прохаживаться остротами в его адрес. Но, когда разговор зашел о Польке, он насупился и решительно оборвал подруг:
-Это моя жизня, Натаха! И ее таперича, не изменишь. Дети у нас. Да что об этом говорить, ты лучше поведай, где была, что видала? Где жить собираешься: в Денисовке, или обратно в город подашься? – Гришка выжидательно посмотрел на  Натаху.

                Глава 3.

    -Долго рассказывать, Гриша, а слушать, в общем-то, и нечего, - неохотно начала Натаха. Думаешь, жизню устроить, как лучше, а она все одно развернет так, как тебе суждено её прожить.
 Нинка, сославшись на дела, оставила бывших любовников наедине.
Натаха без стеснения и утайки, рассказала Гришке о том, как они с матерью задумали взнуздать приезжего следователя Кислицына Георгия Ивановича, и что из этой затеи получилось. – Натаха помолчала, как бы собираясь с мыслями:
– А ничего путного, Гриша, и не вышло. Знать то, что обманом начато, им же и закончится,  – грустно подытожила Натаха.
Привез он меня в свою квартиру, она небольшая, но поместиться в ней двоим можно. Дом рассчитан на двух хозяев: с одной стороны – Кислицын, а с другой, также муж с женой и ребеночком. Молодая пара: лет по двадцать пять им будет, а ребеночек года три-четыре, небольшой еще. Документов, Гриша, у меня нет: значит, сиди и никуда не рыпайся, иначе сгребут и в тюрьму.
- Так уж и в тюрьму!? – усомнился Гришка.
-Он, ирод, все рассчитал: и что деревенщина, и, что можно запугать. И что баба сильная, значит, будет работать там, где скажут. Мужик он, Гриша, никакой! Разве что когда-никогда взбредет ему в голову что-нибудь этакое! Я позже поняла, почему он нам с маманей верить не хотел: по пьяному делу, да еще с девкой справиться – ему  такое и не снилось! Недели через две, как я разобрала в комнатах весь бедлам, побелила, перестирала все, привез он свою благоверную Валентину Александровну. Она, к тому времени с коляски уже не вставала. И, слава Богу, что так! Буйная оказалась – страсть! Чуть что не по ее кидает в тебя всем, что под руку попадется. Забрал ее с психушки, ему, видите ли, стыдно, что молодуху в дом привез, что люди скажут! А, если жена дома, то и суда никакого: мол, нанял за женой присматривать. Прислуга! Это я, - прислуга? Хотела я, Гриша, уйти, так он не позволил: Взял меня за руку, развернул к себе и вперил в меня свои зенки оловянные и говорит: «Поезжай, только я сильно сомневаюсь, что тебя дождутся дома, время сейчас, сама знаешь, неспокойное, все может произойти. Был человек – и нет его, и искать его некому! Иди, Наташа, нужно из-под Валентины Александровны грязные пеленки убрать». Повернулся, Гриша, и ушел, а я поплелась его дурочку ратовать!
Вот, Гриша, так два года без продыху пробилась, как рыба о лед! Тащи его дылду купать, обмывать! Вари еду, убирай дом. Врагу, такой вот жизни не пожелаешь! Деньги мне давать боялся, думал, что убегу. Все сулил мне, как умрет жена, меня супружницей сделать. Обещал все мне отписать: и квартиру, и все, что в ней. А вышло все совсем иначе: сам убрался раньше своей дурочки. Туда ему и дорога! Бывало, мама выберется ко мне, в кои-то годы, так он не разрешал ей даже заночевать в доме: Так и ходила ночевать к знакомым – добро, хоть привечали. А, как умерла мама, он даже обрадовался: теперь мне уехать не к кому будет.
Натаха утирала обильно бегущие по щекам слезы. Она мало изменилась внешне, разве что едва заметные морщинки появились на белой, полной шее, да едва царапнули гусиные лапки возле глаз. Но в манере себя вести, говорить, даже смеяться – появился городской лоск. Гришка жадно вглядывался в знакомое до мелочей Натахино лицо и думал: «И чего мне нужно было, что бы мне не жениться тогда на Натахе? Я ее тело помню все до мельчайшей родинки! Полькино так не знаю, как Натахино». Гришке так страстно захотелось  прямо сейчас, не откладывая, слиться с Натахой воедино, что он непроизвольно застонал:
- Ты, чего это, Гриш? – обеспокоенно повернулась к нему Натаха, - не уж-то меня пожалел, родненький мой?  Но, увидев его жадный, ускользающий взгляд, который ей был хорошо знаком, она сделала защитный жест рукой и произнесла твердо:
-Не сейчас, Гриша, и не здесь! У меня еще, своя хата имеется, а в чужой - все одно, что воры!
«И в твоей хате, как воры, как ты не крути!» - С тоской подумал Гришка, но Натахе не возразил, а только кивнул головой, соглашаясь.
А Натаха вернулась к начатой исповеди. Наболевшее рвалось наружу, искало выхода и сочувствия, а кому выскажешь, если не ему да Нинке?
-Он ведь, Гриша, как помог мне маму схоронить, так и объявил тут же, что все деньги, заработанные мною за три года, он потратил на мое содержание и похороны мамы. Может и помер от жадности? Язва у него была, умучил меня этими супами, да кашами! Операцию нужно было делать, а Кислицын все боялся: а вдруг зарежут! Врачи, мол, плохие. Вот и досиделся! Скрутило его сильно, а он в больницу не спешит: мол, само пройдет – не впервой. И похуже бывало. А, когда сделался белый весь, я к соседям побежала за помощью. Пока скорую помощь вызвали, да в больницу его довезли – умер от кровопотери. Говорили, что много крови у него через дырку в желудке вышло. Похоронили, оказалось, что у него и братья и племянники есть. Все, как один объявились!
Делить все собрались. Валентину Александровну опять в дом инвалидов отвезли.  Ну, а меня, без копейки – вон из дома! Хорошо, что я не растерялась, как только сообщили о смерти Кислицына, я сразу же смекнула, что нужно мне о себе позаботится самой! Собрала я в свой чемодан то, что было ценнее: кое-что у хозяйки позаимствовала. - Натаха указала взглядом на золотое колечко на пальце и сережки. 
Как слетелись на похороны, что твое воронье, все повыхватывали, чтобы другому кому не досталось. Смотреть на них было тошно: культурные! А, как до дележки дело дошло, куда та культура подевалась! Денег у них попросила, мол, хозяин не успел заплатить, так  едва дали! Вот так, Гриша, я и замуж сходила, разбогатела и опять в свою развалюху явилась.
Ты бы помог мне работенку найти, а? Жить ведь на что-то нужно, огород не прокормит.
Натаха замолчала, выговорившись. Гришка вспомнил, как бригадир лесорубов Усов, просил его порекомендовать ему хорошую, чистоплотную женщину в поварихи. Гришка хотел предложить эту должность Нинке, да не успел. И хорошо, теперь вот, Натахе предложит:
-Поварихой к лесорубам, пойдешь?
-А с чего мне выбирать? Конечно, пойду, коли возьмут. Глядишь, и сытая буду и копейку заработаю.
-И ко мне поближе, - игриво засмеялся Гришка, обнимая Натаху за сдобные плечи.
-Ах, ты кобелина, треклятый! – послышался от калитки визгливый голос Польки. –
Все никак не нажрешься, гад? Ишь ты, как он у деда Ерохи калякает! И ты, шлюха городская, в городе на тебя уже не глядят, так ты сюда приехала чужих мужиков сманивать!
       Если бы во дворе разорвался  снаряд, то Гришка  испугался бы меньше, чем тогда, когда услышал голос жены за своей спиной. Появление Польки было столь неожиданно, и ситуация, в которой застали собеседников, была такой недвусмысленной, что отпираться от очевидного не имело никакого смысла. И все же, Гришка вскочил, как нашкодивший пацан и стал почему-то оправдываться:
-Да я уже от деда шел, Поля! Иду мимо, слышу голоса знакомые, вот, только-только зашел поздоровкаться!
-Только? – Грозно переспросила Полька. – Кому ты врешь? Не было тебя у деда, ты там вообще не появлялся! Была я там!
Появление Польки было столь неожиданным, что Натаха не успела сообразить: явь ли это? Не успела испугаться и подготовиться к этой встрече. Она с удивлением смотрела на кричащую Польку, видела ее круглый, прыгающий, словно мячик, живот, отмечала ее некрасивое лицо, сплошь покрытое коричневыми пятнами. Натаха, занятая наблюдением за воинственной соперницей, не сразу заметила, что Полька, сменив тактику крика, пошла в новое наступление: теперь, она с диким воплем неслась прямо на Натаху, размахивая тяпкой. Найти оную было совсем нетрудно: во дворе у Нинки все валялось брошенное на произвол. Натаха, заметив опасность, хотела вскочить, но не смогла даже пошевелиться: страх полностью парализовал ее волю к сопротивлению. Она только в страхе закрыла глаза, а голову инстинктивно защитила руками. Полька размахнулась и изо всех сил ударила по ненавистной сопернице. В этот момент большой живот Польки качнулся в сторону и спас Натахе жизнь: лезвие тяпки вонзилось в крышку стола, прямо перед лицом помертвевшей Натахи. Жалобно звякнули тарелки, огурцы раскатились по столу, на месте удара, на клеенке, остался глубокий шрам. Натаха тупо посмотрела на порез, перевела глаза на Польку, еще не веря в свое спасение. А Полька, видя, что ее атака провалилась, пошла в новое наступление. Тут уже опомнился Гришка:
- Стой! – не своим голосом закричал он на Польку, - сказилась ты, что ли? Стой, я тебе говорю, гадина ползучая! Ведьма! Душегубка!
Полька, круто развернувшись, понеслась теперь в сторону Гришки, глаза ее горели такой ненавистью, что Гришка на минуту оробел. Натаха, воспользовавшись моментом,  опрометью бросилась в дом, закрыв двери на крючок. Гришка, уклоняясь от удара, изловчился и обхватил жену сзади за талию, тем самым лишив ее возможности добраться до его головы. Пятясь, он выволок упирающуюся Польку со двора: Гришка тащил за собой Польку, а Полька – тяпку, за которой, в уличной пыли, оставалась неровная канавка. Протащив Польку до середины улицы, Гришка вырвал из ее цепких пальцев тяпку, и швырнул  по направлению к Нинкиному дому. В ярости, молча, поднес кулак, прямо к Полькиному носу и  прошипел: «Убью!» Остальной путь до дома Гришка не проронил ни слова. Полька же охала, хватаясь то за живот, то за поясницу. Во дворе, плакал, оставленный матерью Ванятка. Трясущимися руками Гришка погладил сынишку по головке, успокаивая. Ночью у Польки начались роды.

                ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ТАНЬКА.

                Глава 1.

    Тупая боль не отпускала Польку, она, то утихала, то с новой силой появлялась опять, терзая измученное тело. Промежутки затишья становились короче, а боли длиннее.
« Никак роды начались, - досадливо поморщилась Полька, превозмогая очередную схватку, - этого мне только не хватало! Знать, правду говорила мне докторша, когда запрещала сильно расстраиваться. Да с этим кобелем, разве можно по-хорошему?»  Вспомнив вчерашнее событие, Полька злорадно усмехнулась: « Здорово я  вчера им кровь подпортила! Это еще не все – зарплата будет впереди! Вот оклемаюсь только после родов. Я на этой поганке городской лоск сотру! Она жизни не будет рада, что к моему мужику руку протянула!»  Боль прервала ход ее мыслей, напоминая Польке о предстоящих мучениях. Какая-то неясная тоска сдавила душу: « Ишь, храпит треклятый, - с раздражением подумала Полька,- лег на кухне, он обиделся, видите ли! А что ему сделается: умытый, обдутый, сытый, - остается только одно: вслед за сучками таскаться!
Ну, погоди у меня, варнак, освобожусь от брюха, я покажу тебе, как меня по селу позорить!» Полька погрозила кулаком в сторону кухни, где мирно храпел виновник ее бед.  Ванятка остался ночевать у Возницыных: он настолько привык к доброте, с которой к нему  относились в этом семействе, что никак не хотел уходить от них. Как только в доме Лапиковых начиналась война, Груша посылала кого-нибудь из дочерей, забрать Ванятку к ним в гости. Тот приходил и оставался надолго. Наверно помнили мать и дочки, свое скитание ночами по чужим  углам и сараям, вот и жалели малыша.
Полька также не пошла спать в свою спальню, боялась испачкать постель, а прилегла в бабаниной комнате. Теперь в этой комнатке спал Ванятка, поэтому матрас на ней пропах запахом детской мочи: «Хотя бы лампу с собой догадалась взять, - укорила она себя, - А то в темноте, одной жутко что-то». Полька вспомнила о лампадке, висевшей у иконостаса, кстати, там, у бабани, всегда лежал коробок спичек. Спички нашлись, Полька чиркнула спичкой о коробок, подождав пока та разгорится. Слабый огонек вырвал из темноты потемневшие лики святых на бабаниных иконах. Она поднесла спичку к фитильку лампадки, тот вспыхнул, по комнате распространился запах застарелого масла. Со дня смерти бабани  лампадку никто не чистил и не зажигал. Глазам Польки предстала печальная картина: весь иконостас, и бумажные цветы, украшавшие его, были затянуты паутиной. При бабане здесь всегда было чисто, а у Польки и без этого дел всегда находилось по горло – вот и запустила все. Польке показалось, что глаза святых угрожающе уставились на нее, укоряя в нерадении. Ее охватил какой-то суеверный страх, страх надвигающейся смерти. Она брякнулась перед иконами на колени и закрестилась, бормоча что-то, быстро глотая слова. Вскочила и, схватив первую попавшуюся тряпицу, полезла вытирать пыль, снимать паутину: «Накажут! Покарают меня, - билось в ее голове, - вдруг ребеночек мертвый родится, али со мной что будет?  Вот уже, с каких пор даже не шевельнулся! –  она приложила ладонь к животу, надеясь получить сигнал жизни от маленького существа, обитающего в ней. Но он молчал. – Допрыгалась, с этими разборками! Дождалась беды! Да провались они все пропадом и мужики, и их потаскухи! Вчера побесилась – вот тебе и получи награду!  Как говорила докторша, в последний месяц тело готовится к родам. А у меня его и нет, этого месяца для подготовки. До утра дотерплю, а там нехай идет за докторшей, аспид этот непутевый». Лампада мигнув, погасла, распространяя вокруг удушливый дым. Полька вышла на улицу, ночь на удивление была тихой и теплой. Небо начинало бледнеть, звезды казались необыкновенно крупными: «Это от того, что мы в горах, подумалось ей, - вот звездочки и крупнее, мы к небу ближе, значит». Но близость к небу никак не обрадовала Польку: тревога, возникшая еще с вечера – не проходила. Ей сейчас хотелось, чтобы кто-то был рядом с ней, держал ее руку, утешал: « Тепло завтра будет, - определила она. - А может быть мне дома родить? Рожают ведь бабы! Докторша говорила, что с моим положением в район ехать нужно, а в него пока доедешь, так в дороге и родишь.  А ну, как приключится что?» Она испуганно оглянулась, как будто это «что» стояло где-то рядом с ней и дышало в лицо своим смертельным холодом. – И чего это я на себя страху нагоняю? Ваньку вон, повитуха принимала, и ничего не произошло. А сейчас тут докторша имеется, грамотная, акушерка. А все одно, что-то мает душу! Накрутила на себя страху, - упрекнула себя Полька, - раскудахталась! Больно – вот все страшным и кажется!» Она ощупью прошла в огород, присела по малой нужде: и вдруг поняла, что капли исходящие из нее ничего общего с мочой не имеют – отходили околоплодные воды. Рожать «на сухую» Польке не доводилось, но что это плохо для родов – знала из первых рук. Нужно торопиться!  Она, путаясь в длинной рубахе, поспешила к кухне, где нынче отбывал наказание Гришка. Дверь в кухню оказалась приоткрытой: «Кот! – мелькнуло в голове у нее, - это он и кухню выстудил, и по столу шастал!» Кошек Полька не любила за шкодливость: сколько их ни корми, а все едино полезут  хозяйские чашки обнюхивать. Этого кота она терпела за его виртуозное умение ловить мышей и воробьев. В нос шибануло перегаром, Полька поморщилась: «Я тоже хороша, запустила мужика, вон и носки дырявые и гнется на топчане, как бродяжка подзаборный, от такой ласки еще чего доброго и уйдет к другой бабе! Гришка еще терпеливый, а был бы крутого нраву, так мне бы пришлось на этом топчане ночь гнуться! Вон, Порфирий, тот не будет так угождать своей Ксении! Хоть и привел он Сычихе молодую, да красивую сноху, а нрав не поменялся: не похожа Ксения  на  счастливую! Савельевна говорила, что она пришлая, голодранка. Пришла на все готовое. А где сейчас те, кто приданое в дом мужу несет? Время не то сейчас.
     Будить Гришку она раздумала, куда ему в такую рань идти, кого звать. Докторша часам к девяти появится. Да и боль, будто бы отступила, соснуть бы часок-другой». Теперь Полька направилась в свою спальню, подстелила для надежности старое рядно и, согревшись под одеялом, уснула.
   Сниться Польке, что она у себя на старом подворье, лежит на своей девичьей кровати: «Как это я здесь очутилась? Сама я пришла, зачем? А ну, как рожать начну, так меня здесь никто и не найдет. Гришка не знает, где я - искать будет. Да и Ванятка у чужих людей!» - Полька хотела вскочить и бежать домой. Но живот оказался таким тяжелым, что не дал ей даже пошевелиться:
-Лежи, лежи, девка, отдыхай! – послышался тихий, шелестящий голос, от которого все нутро Польки затрепетало.
-Бабушка, ты где? – сдавленным шепотом спросила Полька, - ты опять здесь, зачем?
-Ты лежи, Полюшка, лежи! Тебе много сил понадобится. А я недолго, Поля, мне идти надо. Вот, только на тебя погляжу, да словечко тебе скажу нужное и уйду! Надолго уйду, внученька!
Полька вновь попыталась подняться, чтобы яснее разглядеть, откуда доносится до нее родной голос. Голос ее единственного родного человека, любившей ее бабушки Щепницы:
-Что, Полюшка, сыскать меня не получается? – Угадав ее намерения, насмешливо спросила Щепница. - Не трать напрасно время, не много его у меня. Лучше послушай, что сказать тебе хочу. Наломала ты дров, девонька! Почто на людей злобишься? Почто на ребенке вымещаешь свой гнев? Себя, знать, забыла? Разве тому я тебя учила? Я тоже хороша: такую силищу девчонке доверила! Так, ить, некому было, а с собой не возьмешь. Опомнись, пока еще есть время: не плати за добро злом! Все в твой дом вернется, ничего не минет. Быть беде, Полюшка, большой беде, коли не уймешься.
Полька лежала, оцепенев, а голос Щепницы становился с каждым словом слабее и глуше. Ей пришлось напрячь свой слух, чтобы разобрать, что ей говорила Щепница. Польке казалось, что сердце, бешено колотившееся в груди, мешает ей своим стуком: она ладошкой прикрыла его, желая уменьшить его шум. Она испугалась, что Щепница уйдет, не успев сказать ей что-то главное:
-Бабушка, не уходи! – Изо всей силы закричала Полька, - Мне ведь родить! Что будет со мной? 
Щепница немного помолчала, а затем произнесла устало:
- Таньку-то? Родить-то, родишь, а вот сумеешь ли уберечь? Коли худо тебе будет, запомни: под матицей, в сарае, узелок с травкой. Кофту мою в горошек, помнишь? Так в такой тряпице помощь тебе лежит. Кипятка кружка да травки щепотка – вот и родишь! Да смотри, только щепоть травы-то!
     Полька проснулась, словно вынырнула из омута, жадно хватая ртом воздух. Она приподнялась на кровати: рядно под ней было все мокрое. На улице уже вовсю светило солнце. Полька прислушалась: из кухни доносились голоса – один Гришкин, другой – женский, ей не знакомый: «Кому бы это быть?» - устало подумала Полька. Живот ныл, но боль была несильной, тлела, как уголек в потухающем костре: «Сон был или явь? -  сама себя спросила Полька. - Давно бабка не навещала, а она зря не является! К тому же про беду, какую-то говорила. Предупредила, знать, а отчего?»  Где-то глубоко внутри  Польки была уверенность, что все случившееся, вовсе не сон, потому что  после таких вот встреч с бабкой, случается нечто такое, чему объяснения у нее никогда не было:
«Такой сон, поди, кому расскажи, - одеваясь, размышляла Полька, - Так ведь дурочкой посчитают! Кому еще взбредет такому верить?»  Но Полька верила и очень торопилась: Надобно докторшу позвать, пусть посмотрит: ей ведь виднее, что там к чему получается».
   На кухне, первое, что бросилось ей в глаза - это чисто умытый, улыбающийся Ванятка, который, ловко орудуя ложкой, уплетал вчерашний суп. Увидев входящую мать, он сразу же сник, втянув шею в худенькие плечи. Полька, заметив реакцию сына на свое появление, с раздражением спросила:
- Что скукожился? Укушу тебя что ли!
- Это он со сна, теть Поль! Ванятка только проснулся,- вступилась за него Нинка Возницына. – Мы уж и коровку подоили, и посуду вымыли – вот,  кушаем теперь!
Гришка, сидевший напротив сына, ел свой суп, молча:
-Ты вот, что, - не называя мужа по имени, обратилась к нему Полька, - Сходи к докторше, пускай к нам придет: худо мне совсем, сама я к ней в больницу не  дойду. Скажи, мол, у жены воды отошли, а боли наоборот – пришли. Не нормально все это, пускай сама посмотрит. Да поскорей пусть идет, что-то неспокойно мне.
Гришка хотел было спросить, что за воды и куда отошли, но вовремя спохватился: видно, это бабье дело, и ему знать о том не нужно. Он надел на голову старенькую кепку, и не глядя на жену, вышел.

                Глава 2.

     Вера Силантьевна в этот день затеяла генеральную уборку. Отпросилась у начальства, оставив все дела на дежурную медсестру. Коли будет в ней особая нужда – вызовут. День выдался солнечный, и она начала выносить из домика все, что требовало просушки, а заодно и ревизии. После отъезда Марьяны, ей так и не удалось произвести в домике проверку, чтобы знать, где и что лежит. Вот теперь, выпала такая возможность. Одеяло, подушки уже сушились на стареньком топчане посреди двора. На улице, на печке она поставила  греться бак с водой: самотканые половики, оставшиеся ей от Марьяны, требовалось постирать, чтобы они успели по теплому времени высохнуть. Нужно было торопиться – осенний день короткий, глазом не моргнешь, как он закончится. Правда, медсестра, Наташа Возницына предлагала ей помощь, но Вера Силантьевна отказалась. Управившись с постелью, она открыла свой старенький чемодан: там тоже требовалось навести порядок: просушить, ровно сложить, а то вещи, долго лежащие в закрытом месте, приобретают затхлый запах.  Она достала первое, что попалось ей под руку: голубая, атласная скатерть, с прекрасной вышивкой в китайском стиле. Цветы, деревья, драконы – мирно уживались на ясном, как весеннее небо, поле скатерти. Она бережно разглаживала смявшуюся скатерть, а слезинки, как дождик, капали на атлас скатерти, оставляя на нем влажный след: «Где же ты, мой сынок! Витюшенька, мальчик мой ненаглядный! Не уж - то, это все, что осталось мне от тебя? Прижму ли я когда твою голову к своему сердцу?
Она вздрогнула от звука мужского голоса, раздавшегося рядом:
- Доброго утра вам! Я - за вами! Уже и в медпункт сбегал – сказали, что дома докторша. Вот я пришел к вам.
Вера Силантьевна незаметно вытерла заплаканные глаза краем скатерти, которую все еще держала в руках и только тогда взглянула на посетителя. Рядом с ней стоял молодой, высокий мужчина с редкими белесыми волосами и такими же полинялыми светлыми глазами. Ее неприятно поразила жадность, блеснувшая в его глазах, при виде вещей, которые она так неосторожно выложила из чемодана.  Она быстро кинула скатерть обратно в чемодан и захлопнула крышку, чтобы поскорее убрать от этих откровенно завистливых глаз свою память, свою тайну:
-Слушаю вас, - обратилась она к мужчине, с любопытством, разглядывающим убранство ее домика. – Так, что привело вас ко мне?
- Так я и говорю вам, жинка меня послала. Она родить скоро должна, а тут заболело у нее все, говорит, что вода вышла, а идти она не может. Вот я и пришел за вами. Вы уж не откажите!
Вера Силантьевна беспомощно посмотрела на беспорядок в комнате:
-Может быть, вы мне поможете все назад в дом занести? Добро-то невеликое, а на улице оставлять негодится.
-Как же, как же, конечно, помогу! Это мы быстро сладим. – Он торопливо вышел из комнаты, и тут же вернулся с охапкой недосушенной постели.  Вера Силантьевна, быстро собралась и, закрыв входную дверь, положила ключ под старый чугунок. Гришка внимательно проследил взглядом за этим действием, а когда Вера Силантьевна обернулась к нему, он  спокойно стоял за калиткой, его взгляд равнодушно скользил вдоль улицы, щедро усыпанной осенней листвой:
-Давайте зайдем в медпункт, мне нужно взять необходимые инструменты.
- Только поскорее! Жена наказывала, чтобы торопились.

Когда они вошли во  двор Лапиковых, то первое, что услышали, были стоны и крики Польки:
-Да куда он подевался, гад ползучий? Тут хочь подохни, никому, никакого дела нет! – причитала Полька, катаясь по постели.  Боль рвала, как собака зубами, низ живота, не давая передышки. Голодная, не спавшая всю ночь, она стала походить на маленькую старушонку, которой для потехи прилепили большущий живот. Увидев мужа, входившего в комнату, Полька вскочила и с воплем бросилась к нему, беспорядочно тыча в него своими маленькими кулаками. Гришка, не обращая внимания, на ее агрессию обхватил жену обеими руками и крепко прижал к себе. Одной рукой он придерживал вырывавшуюся Польку, а другой вытирал ее заплаканное измученное лицо:
-Ну, будет, Поля, будет! – Гришка погладил спутанные волосы жены, ласково приговаривая, - Вон и докторша к нам пришла, выходной у нее был, белить дома хотела, а как про тебя услыхала, так все бросила и пришла.
Толи ласковый голос мужа, толи боль, по какой-то причине отпустила, но Полька, перестав плакать, притихла:
-Ох, не могу уже! Сил моих больше нет, -  обратилась Полька к Вере Силантьевне, - Помогите, вы ведь докторша, знаете больше наших бабок!
Вера Силантьевна прошла на кухню, чтобы вымыть руки перед осмотром. Там, на топчане, прижавшись друг к дружке, сидели Ванятка и Нина Возницына.  Вера Силантьевна, взглянув на детей, улыбнулась им:
-Страшно? Испугались? – обратилась она к Нине, - ничего, сейчас мы вашей маме поможем!
-Это вот его мамка, - указывая на Ванятку, пояснила Нинка, -  а я соседская, помогаю тете Поле, вот его нянчить.
-А ты, моей санитарочке Наташе, не родня   случайно, будешь?  Вы просто одно лицо с ней!
-Сестры мы с ней.  Возницыны все друг с другом похожи – не спутаешь! – С гордостью пояснила Нинка. – А я вас знаю, вы докторша и нашу Наташу учите людям уколы делать.
Вера Силантьевна, улыбнувшись, кивнула ей головой и поспешила навстречу Гришке, которого Полька отправила поторопить ее.
Осмотр длился долго, Вера Силантьевна что-то слушала, щупала, постукивала, казалось, она никак не могла уловить то, что хотела обнаружить внутри Полькиного чрева.
Что-то сильно расстроило ее, было видно по лицу докторши. Она, немного подумав, озвучила свое решение:
- В район тебе нужно ехать, Поля! И немедленно! Раскрытие маленькое, воды отошли. Сердцебиение  у ребенка слабое, если к вечеру не родишь…- Вера Силантьевна, молча, развела руками, -  ребенок в большой опасности: может мертвым родиться. А про угрозу для тебя я уже и не говорю.
Полька метнула на докторшу недовольный взгляд, яснее слов говоривший: «Помогла! А еще ученая, докторша!» Она повела из стороны в сторону своим острым носиком, что должно означать: никуда она ехать не собирается!  Не глядя в сторону Веры Силантьевны, произнесла с вызовом:
- Рожу и здесь! Первого вообще бабка принимала и ничего! А вы, ученые доктора, спешите на другие руки меня спихнуть. Боитесь,  роды принимать, так и скажите, мы бабку Голенчиху позовем – она примет!
-Да пойми, ты, Поля, я не за себя боюсь!  За твою жизнь и жизнь твоего ребеночка опасаюсь. Роды процесс не предсказуемый. А у тебя. Поля, на лицо, – Вера Силантьевна хотела сказать «патология», но боясь испугать больную, заменила это непонятное для Польки слово, другим, - есть нарушения. В районной больнице тебе скорее помогут, там врачей больше. Может вмешательство хирурга понадобится!
-А в районе, так что же: ребенок сам выскочит? Там куда же нарушения мои денутся? Чему быть – того не миновать! Все! Ни в какой район я не поеду и – баста!
Полька, откинувшись на подушку, вновь застонала, протяжно, жалобно, испарина мелким бисером выступила на бледной коже лба и над верхней губой. Она выгнулась дугой, подсунув под поясницу руки, словно это могло снять нестерпимо-жгучую боль:
- Да сделайте, вы, что-нибудь, сделайте! – Полька кричала на Веру Силантьевну, требуя помощи, - Что вы стоите, как пень, прости Господи! Любуетесь? В район надо ехать! А если я сдохну по дороге вместе с ребенком? Вам легче: не моя ошибка вышла! Знаю я вас антилигентов! Лодыри вы все, лодыри! Спасайте моего ребенка, ну, укол какой сделайте!
- Не сердись, Поля, нельзя тебе обезболивающее сейчас делать! Уснешь, намучившись за ночь, вот тогда худо и будет. Впрочем, - решила Вера Силантьевна, - щепотку аспирина можно, чтобы смогла собраться в дорогу. Но Полька, казалось, уже не слышала ее. Она лихорадочно вспоминала, где слышала это слово - «щепотка», только что произнесенное докторшей! Она перебирала в памяти события прошедших суток, в мыслях билось:
«Вспоминай! Это важно для тебя сейчас! Поспать бы! Сил считай, что совсем не осталось!» Яркая вспышка, вспыхнув, выдала ей искомое: «Сон! Ну, конечно же, Щепница говорила ей про «щепотку». Настоять в кипятке и выпить! Травка, спасительная травка! Теперь все будет хорошо! Родит она свою Таньку, вот только нужно отправить Гришку на свое подворье» - Полька, забыв про боль и про ждущую с лекарством докторшу, облегченно вздохнула  и засмеялась.
Вера Силантьевна с изумлением наблюдала за переменой, произошедшей с больной: только что криком кричала, а теперь смеется! Может умом повредилась, на почве переживаний и боли? А Полька, продолжая улыбаться, бормотала что-то про какую-то бабку и травку:
- Поля, Поля, а ну, приди в себя! Так нельзя, вот, выпей лекарство! Все хорошо, Поля, все хорошо!
Полька нетерпеливо отвела протянутый ей стакан:
-Гришку позовите! Смотрите, чтобы он никуда не ушел, с него станется! Жена при смерти, а он на работу поедет! – Полька, нетерпеливо приподнялась на локте, и крикнула в полуоткрытую дверь, - Гриша, Григорий! Иди сюда!
Гришка почти вбежал в комнату, чуть не упал, запутавшись в половиках:
-Что, Поля! Собираться? В район поедем? – зачастил он, не давая Польке вставить слово.
-Да погоди, ты, не тарахти! Слушай меня внимательно, ничего не пропусти. – Полька поморщилась, пережидая очередную схватку. – Не родить мне самой, Гриша, помощь мне нужна. – Гришка попытался что-то сказать, но Полька, остановив его движением руки, продолжила, - Пойди на мое старое подворье, - на слове «мое» Полька сделала ударение,- на мое подворье, Гриша! Зайди в сарай, там под матицей, увидишь подоткнутый узелок, голубой в белый горошек. Бери осторожно, не урони: в нем, Гриша, мое спасение! Травка там завернута, особая. Не рассыпь, принеси ее мне, Гриша. Да быстрей! Скажи Нинке, пусть кипяток греет! Запомни, в белый горошек, принеси, скорее… - Полька нетерпеливо указала мужу на дверь. Гришка послушно вышел во двор, на ходу бормоча:
- Хорошо посылать, а как я в тот сарай полезу, ведь там давно уже другие люди живут! Что я им скажу?
Хозяев в дома не оказалось. Небольшая, голодная собачонка, увидев Гришку, гавкнула раз - два, для очистки совести, и юркнула в будку. Гришка без труда одолел невысокий плетень и направился прямиком в сарай:
- Далече, сосед? – услышал он за спиной насмешливый голос. Гришка быстро оглянулся.
С огорода, навстречу ему, выходил высокий старик, с охапкой травы в руках. – Зачем пожаловал, сказывай! Гришка начал сбивчиво объяснять старику цель своего визита. Объяснил, что и через забор он полез, так как думал, что никого нет дома. А дело-то не терпит отсрочки:
-Так ты говоришь, что я у твоей жинки хатку купил, - Гришка кивнул. – А, что же она сама за той вещью не пришла? А? Рожает? Хорошее дело, прибавление в семье будет, значит.
- Дед, открой сарай! Христом Богом тебя прошу! Узелок только возьму, вот такусенький! - Гришка отмерил пол-ладони. - Открой, отец, время не терпит!
-Открой, - недовольно проворчал дед, - А ну, как там деньги? А может оружия?
- Так не твоя же оружия! – теряя терпение, проворчал Гришка, и, не обращая на деда внимание, торопливо поспешил к сараю. Узелок, о котором ему говорила Полька, он нашел без труда.  Правда, определить цвет тряпицы и разглядеть на ней горошки, он так и не смог: сверток был грязным и окутанным паутиной. Выйдя из сарая, он сунул ждущему деду под самый нос пыльный узелок и насмешливо сказал:
- На, погляди, на оружию!
-А ты, разверни, разверни-то!  - Потребовал дед.
Но Гришка уже не слышал требований деда, он, перемахнув через плетень, вначале шел быстрым шагом, а потом перешел на бег.
В калитке он столкнулся с Верой Силантьевной:
-А вы, куда это уходите? – возмутился Гришка, - что я с ней без вас делать буду? Как начнутся роды? – Гришка раскинул обе руки, загородив выход. Вера Силантьевна остановилась и возмущенно ответила:
- Я в ваши игры играть не собираюсь! Травки-муравки! Каменный век! Бабки-знахарки, какие-то! А если что случится? Кто будет про ваших бабок слушать? Не-т, увольте! Она – умрет, а отвечать за ее художества – мне!
-Останьтесь, прошу вас! Я за все в ответе буду, коли, что не так! Ее, - Гришка кивнул в сторону дома, - ничем не переубедить: умрет, а по-своему все сделает. Да вы не волнуйтесь: эта знахарка, - он указал на грязный узелок, - когда-то людей из гроба подымала. Травками! – На глаза Гришки навернулись слезы, - Оставайтесь: ежели рожать начнет, что я сделаю, мужик-то?
Вера Силантьевна в нерешительности постояла у калитки и вернулась в дом. А Гришка бегом бросился в комнату жены. Полька встретила мужа упреками, но увидев в его руках старую тряпицу, продолжая охать и причитать, взяла узелок принялась развязывать. Внутри тряпка оказалась действительно голубой и белые горошки на ней явно обозначались: «Та, самая, с бабушкиной кофты» - прошептала Полька. Развязав узелок, она достала что-то завернутое в пожелтевшую бумагу, развернула ее: в комнате запахло прелым, слежавшимся сеном. Полька поднесла узелок к носу, понюхала, но ничего, кроме запаха пыли, не почуяла: «Да будь, что будет, - решила она, - хуже не будет, коли выпью! Какой у меня выход? Пузо вспарывать? Конечно, травка старовата! Но лучше выпить: бабка всегда знала, что делала!»
Гришка, внимательно следивший за женой, участливо спросил:
-Что, сомневаешься, Поля? Давай в район, пока не поздно?
-Поздно! – отрезала Полька. – Ты лучше, налей мне кипятку в кружку, крутого, чтобы  бульбами был и неси его сюда, ко мне. Видя, как Гришка бросил нерешительный взгляд в сторону Веры Силантьевны, она грозно прикрикнула на мужа, - Да шевелись, ты!
Кипяток уже ждал на плите. Гришка, так, на всякий случай, поставил на огонь еще и чугун воды: горячая вода всегда сгодиться.  Вера Силантьевна безучастно смотрела, как Полька, взяв из свертка щепоть чего-то темного, посмотрела на свет, как бы что-то прикидывая про себя. Затем, кинув все это в кипяток, решительно добавила еще немного из того же пакета. Кружку с кипятком накрыла тряпицей и закутала для верности, еще и полотенцем. Вера Силантьевна, наблюдая все это, содрогнулась: пить, не зная что, к тому же из какой-то завалящей тряпицы? Полька, перехватив ее взгляд, усмехнулась, и примирительно произнесла, адресуя сказанное и себе и докторше:
- Ничего! Сейчас испытаем! Баба Щепница, никогда промашки не давала. А уж, как травы зала, в том ей равных не было! И сейчас бабки в поселке имеются, а до нее далеко им. До сей поры в деревне Щепницу добром поминают, жалеют, что сейчас такой нет. Бывало, что и ко мне обращались, думали, что научила она меня чему. Да где там! – Полька замолчала, превозмогая боль.  – Мала я тогда была, всего боялась, все, что делала бабушка, мне тогда в диковину казалось. Как бы  эту науку сейчас, так ничего бы не упустила!
Полька поморщилась, сильная боль заставила ее действовать. Она извлекла кружку и поднесла ко рту, мелкими глотками, обжигаясь, стала пить ее содержимое, отодвигая пальцем не успевшие осесть травинки. Выпив все, до последней капли, откинулась на подушку и затихла, прислушиваясь к тому, что происходило в ее животе. Но там, по ее ощущениям, пока ничего не происходило: «Ну, не навредит и на том спасибо!» - успокоила себя Полька. Она закрыла глаза и, казалось, задремала. Вера Силантьевна и Гришка тихонько вышли во двор. Солнце стояло уже высоко. Гришка, понимая состояние докторши, виновато спросил:
-Может, чаю попьете? Ведь с раннего утра с нами колготитесь! – Он мельком глянул на ходики, они показывали три часа. – Проходите, я мигом соберу, кипяток на плите готовый!
Вера Силантьевна отказываться не стала и, молча, пошла за ним на кухню.

                Глава 3.
      Полька не спала, ей просто захотелось остаться одной, без людей с их жалостливыми взглядами и бесполезными причитаниями.   Надоела бесконечная, изматывающая боль, которая почти сутки терзает ее тело. Она вымоталась, до равнодушия к себе, наступило какое-то отупение. После выпитого настоя наступила передышка: боль, словно устыдившись, оставила Польку в покое. Полька вначале обрадовалась этой отсрочке, но потом, вспомнив о молчащем ребенке, заволновалась: «Каково сейчас ей там? Хотя бы поскреблась, чтобы я знала, что она живая. Коли боли нет, то и роды вроде, как кончились? Вот задала мне баба загадку!»
Полька перевернулась со спины на бок, живот, тяжелым шаром, послушно лег рядом. Захотелось в уборную, но Полька медлила  вставать:  идти в огород не хотелось. Она приподнялась, ощутив мелкую дрожь в верхней части живота, вслед за дрожью, слабая волна, будто примеряясь, прошла по всему животу и замерла, достигнув низа. Не успела Полька понять, что с нею происходит, как потуги пошли волна за волной, какая-то неведомая сила помогала ее ребенку освободиться из плена. Низ живота рвало надвое, словно чьи-то сильные пальцы целенаправленно разделяли ее тело. Полька не в силах справиться с болью – закричала. Прибежавшая Вера Силантьевна, трясущимися руками, ощупывала Полькин живот и ничего не могла понять: раскрытие было полное, и головка ребенка готовилась вынырнуть из материнской утробы. Роды шли полным ходом и даже очень напористо: «При таких потугах не далеко и до порывов!» - с тревогой думала Вера Силантьевна, помогая роженице. Она успокаивала Польку, которая выбившись из сил, только мычала и без конца облизывала искусанные губы. В комнату заглянул испуганный Гришка, Вера Силантьевна приказала ему готовить таз с теплой водой,  Гришка кинулся выполнять ее наказ. Вскоре он появился с чистым, эмалированным тазом и ведром воды:
-Простынь, полотенца неси! – Продолжала отдавать команды докторша.
-Только новое, смотри не трогай! – подала свой голос Полька. – Там, в сундуке, старые лежат, они все чистые, на пеленки готовила, а новое пускай лежит.
Вера Силантьевна, принимая ребенка, подумала: «Вот женщины! Тут вопрос жизни и смерти решается, а она о простынях печется!»
Родилась девочка, крепенькая, с круглыми, как у матери, глазками, горластая:
- Танька! Доченька моя! Слава тебе, Господи, живая! Кричи, кричи громче, моя родненькая!
Гришка уже давно решил: если на сей раз родится девочка, то назовет ее Анной, Аннушкой, как звали его бабушку. Но, услышав, как Полька назвала дочь, не посмел возразить: за такие вот муки – право имеет! Он тут же согласился, что предложенное женой имя, очень даже неплохо звучит:
-Значит, Татьяна Григорьевна? Серьезно! – Он горделиво усмехнулся.
Занятый своими мыслями, Гришка не сразу расслышал, что Полька окликает его:
-Звала, Поля? – глаза Гришки смотрели ласково, с лица еще не ушло растерянно- радостное выражение. Она потеплела душой, оттаяла.
-Ты вот, что, Гриша, баньку истопи, хочу вымыться! Не могу уже терпеть: все на мне липкое да грязное!
- Какая банька! – Возмутилась Вера Силантьевна, входя в комнату. – Думать не смей! Не намучилась еще? Ко всему еще и кровотечение нужно вызвать? Потерпи хотя бы денька два - три. Нельзя этого, Поля, нельзя! – миролюбиво добавила она.
-Да мне немного водички, тепленькой! Без жару – пару – ополоснусь и все! Ты иди, Гриша, иди, протопи чуток: брось оберемок объедьев, вот она и нагреется, абы тепло было! – Гришка, поспешил выполнить желание жены.  А Вера Силантьевна, торопливо собирая инструменты, пробормотала: «А, да делайте вы что хотите!»
Едва Гришка затопил баню, как услышал опять голос Польки:
-Гриша, кушать хочу, вон, даже руки трясутся!
Гришка заглянул в кастрюлю: на удачу, там оставался еще вчерашний суп:
- Сейчас, Поля, погоди, я суп подогрею.
- Не нужно греть, - возразила Полька, - неси, какой есть! Уже сутки, как маковой росинки во рту не было, к тому же кровь теряла. Гришка торопливо слил в миску суп и отрезал  от булки горбушку, как любила Полька. Доев суп, Полька откинулась на подушку, все внутри казалось пустым и непривычно легким: «И за что нам, бабам, напасть такая: рожать, ночей не спать, мужу угождать! Если бы не бабкина травка, так кто знает, где бы я сейчас обреталась!» - Полька зябко передернула плечами. Рядом зашевелился, пискнув, ребенок. Полька, повернувшись к дочери, внимательно вглядывалась в припухшее личико, пытаясь уловить сходство. Танька недовольно морщилась, кряхтела, поворачивая голову из стороны в сторону:
-Привыкай, милая, толи еще будет! – прошептала Полька, поправляя косынку на голове дочери. Ей почему-то до боли, стало жаль эту кроху: она была твердо уверена, что ни для чего доброго на этот свет не рождаются, особенно женщины. Она в порыве чувств, прижалась губами к нежному, мягкому лобику дочери. Ребенок, почувствовав прикосновение матери, повернул головку и, приоткрыв ротик, стал ловить невидимую грудь, показывая, что голоден:
- Ишь, ты! – улыбнулась Полька, - и ты проголодалась?  Как нам с тобой нынче пришлось, так все может быть. Сейчас, сейчас, погоди! – Она, выпростав из-под рубахи набухшую грудь, нажала на сосок, проверяя наличие молока, увидев мутную каплю, показавшуюся из груди, осталась довольна: «Сгодиться! В организме плохого ничего не бывает!»  Она поднесла влажный сосок к губам дочери, та вначале нерешительно, затем, все крепче, сжала его губками и потянула, чмокая от удовольствия. Но через недолгое время, Танька выпустила сосок, и затихла: «Уморилась, моя ненаглядная! Ну, отдыхай! Мамка тоже сейчас кое – что для себя сделает».
Баня истопилась, Полька, с наслаждением вымылась, надела чистое белье. Гришка успел протопить в доме печь, чтобы было тепло матери и новорожденной дочери. Тепло обволакивало, постель приглашала отдохнуть. Сытая, вымытая Полька, не противилась: она с удовольствием, оставив все домашние дела на мужа, крепко уснула.
 
    Гришке пришлось думать, чем он будет кормить семью завтра. Петушки и суп из них закончились, мяса дома не было. Можно зарубить одну из своих куриц, но Полька будет против: куры в эту пору хорошо несут яйца, а это тоже немалая добавка к столу. Гришка решил, что на ужин сойдет и картошка с салом и луком. И тут, на ум ему пришла счастливая мысль: а не разживется ли он парой петушков у стариков Степиковых, что же у них те двое последние были?  Вот и хорошо, прямо сейчас он и сбегает к деду Ерохе, пока Ванятка у Возницыных, а Полька с ребенком крепко спят. Гришка, плотно прикрыл дверь и торопливо вышел со двора.  Степиковы жили не близко. Гришка издали услышал визгливый голос бабки Савельевны, которая костерила своего благоверного за какую-то провинность:
-Что за шум, а драки нет! – Входя в калитку, воскликнул Гришка. - Здравствуйте в вашем доме! Собака Степиковых – Дружок, было, рванулся навстречу чужаку, но признав Гришку, завилял хвостом. Баба Савельевна сидела на крылечке и, морщась, растирала ушибленную ногу. Поодаль, дед Ероха, с виноватым видом, осматривал обломившуюся ступеньку лестницы:
-Вот, - увидя входящего Гришку, и пожимая протянутую ему для приветствия руку, заговорил дед Ероха, - вишь, какое дело: прогнила окаянная, а я не доглядел, с виду  так нормальной казалась. Кто же такое ожидать мог? А Матрена и угодила наступить на нее,  аккурат, как ей сломаться было! Ногу вот, ушибла, а виноват я оказался! – Дед Ероха сокрушенно развел руками. - Что же, я ей специально приказал сломаться?
-Да ты, не канючь-то, не канючь! – Вновь накинулась на него бабка Матрена, - прямо праведник, ни сном, ни духом он не виноват! А сколько я тебе до того говорила, что ступенька шатается, трещит, как ступишь на нее? Еще казанского сироту из себя строит!
Дед Ероха, не возражая, принялся с усердием вырывать старые, проржавевшие гвозди на обломившейся ступеньке.
-Ну, будет вам, баба Мотя! Не ругайтесь! Заживет ваша нога до золотой свадьбы!
Савельевна уже подняла голову, чтобы отпарировать Гришкины пожелания, но тот, не дав ей открыть  рот, продолжал:
-Я что пришел-то – радость у меня произошла! – Он немного помолчал, с удовольствием разглядывая ждущие лица стариков. - Большая радость! Дочка у нас вот только что родилась: Татьяна Григорьевна!
Дед Ероха, забыв про огорчение, хлопнул себя по бокам и закричал, обнимая Гришку:
-Так, а где же обмыва? Чтобы грязнулей дочка не росла, да здоровенькая была?!
-Погоди, дед, не до обмывы мне сейчас. – Встретив обиженный взгляд деда, Гришка, пояснил, - больно трудные роды у Поли были. Не приведи, Господи, так мучиться! Никаких детей не захочешь, такое терпеть!  Пускай отойдет маленько, тогда и обмоем! Это успеется.
-А почто Танькой назвали девку-то? Разве Анна Карповна не заслужила, чтобы в ее честь ребенка назвать? И имя хорошее и человек хороший его носил. Это в честь кого назвали-то ее? Уж не в память о Щепнице?
-А я почем знаю,- отмахнулся от наседавшей Савельевны Гришка, - Поля назвала так. Я и Щепницу не помню, не только ее имя!
-Так, ить, точно в ее честь, - не слушая Гришку, продолжала развивать свою мысль баба Мотя,- Татьяной она и звалась! Она-то, Щепница, говорили, из благородных была, из господ. Я краем уха слышала, бабы шептались, что замуж убегом ушла, за студентика безродного, бедного. Вроде, как народу помогать им схотелось, а родители ее воспротивились: вот, она с ним и убежала из дому! А, может, и любовь про меж них была, кто же теперь знает? Заболел ее студентик, грудная болезнь привязалась, чахотка. Уж она бедная всех знахарок, да травниц обошла, только толку с того, видать не получилось. Помер в скорости ее студент. Она вначале в обитель уйти собиралась. Потом встретилась ей одна женщина, которая и обучила ее всей знахарской премудрости. Так и стала она служить людям, как того хотела. По всему видно, что в родной дом она так и не вернулась: может и не звали ее родные-то? Когда мы с Ерохой сюда приехали, она уже тут жила, в Денисовке. С начала весны и до глубокой осени, все по горам да долам шастала, травы целебные выискивала. – Савельевна замолчала, погрузившись в воспоминания, на ее морщинистом лице появилась добрая улыбка. - Боялись Щепницу в поселке, но уважали. Сколько она жизней спасла, сколько добра сделала.
- Выходит, что дочку, моя Поля, не зря в честь ее назвала? – Подловил Савельевну на слове Гришка.
-А кто же говорит, что зря? Так ведь, Анна Карповна родная бабушка, А Щепница у Польки не родная, приняла она их с матерью, вроде, как так же спасла.
Вспомнив о Польке, Гришка заторопился:
-Я к вам еще и с просьбой, - обратился он к старикам, прерывая воспоминания бабы Матрены, - мяса дома нет, а до выходного почитай еще неделя. Петушков, что у вас брал, мы уже съели. Не найдутся у вас еще на продажу? Польке сейчас нужно хорошо питаться, дитя кормить и самой прийти в свою пору.
-Дак, петухи еще есть, - неуверенно произнес дед Ероха, вопросительно поглядывая на супругу, - только ты еще  за тех, что съел, не рассчитался, а уже за новыми идешь!  Баба Мотя согласно закивала головой, мол, что правда, то правда.
-Да рассчитаюсь, я, рассчитаюсь! Вот из отгула выйду, получу аванс и рассчитаюсь. А может быть дровишек вам, на зиму, в счет петухов подкину: прямо ко двору привезу, я уже собрал кое-что.
-Небойсь, щепок, каких набрал, как в прошлый раз? Едва с Ерохой собрали, - ядовито заметила баба Мотя.
-Не сомневайтесь, - заверил стариков Гришка, – елку выбраковал, два сутунка метра по два с половиной будут. Может завтра же и подвезу.
Баба Савельевна кивнула головой Ерохе. Дед прошел в дом и вынес два уже ощипанных  и разделанных петушка:
-Для себя закололи, - протягивая Гришке тушки, пояснил Ероха. - На, бери, тебе они сейчас нужнее.
-Бери, - великодушно подтвердила и баба Матрена, - корми, своих  девок.
Гришка не заставил себя уговаривать, засунул тушки петухов в холщевую сумку и, поблагодарив стариков, стал прощаться.  Уже в калитке он обернулся и заверил смотрящего ему в след деда Ероху:
-А ты, отец, не сумлевайся: обмоем мы с тобой это дело, на славу обмоем!

                ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ.  СЫЧИХА.

                Глава 1.
 
     Сычиха проснулась рано. Ей не нужно было смотреть на старые, засиженные мухами ходики, чтобы узнать время: «Пятый час идет, - подумала она, поворачиваясь на другой бок. – На улице темень, хоть глаз выколи, ничего делать нельзя. Да и что мне делать по темну-то? И лежать уже мочи нет: все бока, как есть, отлежала!»
 Вопрос, который задала она сама себе, был ею выстраданным: одинокими вечерами и долгими ночами: «Хотя Пашка молчун, весь в отца, а все же живая душа была рядом. Где помолчим с ним, где и словом перекинемся. Вот уже почти два месяца, как увез его Порфирий в город, определил учиться в железнодорожное училище на машиниста. Что с того получится одному Богу известно. Это хорошо, что на всем готовом будет жить: кормежка, одежда, крыша над головой. Дай-то ему защиты своей, Господи! Без матери вырос, мало ему ласки в жизни досталось. Хорошо, что нашлись добрые люди: помогут выучиться и в люди выйти. Деревня, она и есть деревня: плохого в ней нет, да и хорошего, в сравнении с городом, немного». Сычиха вздохнула, вытирая пальцами повлажневшие глаза. Приподнялась, поправляя подушку и укладывая ее удобнее. Заболело потревоженное колено, и она стала ладонью растирать болевшее место: «И Пашку забрал и сам уехал, - Сычиха удобнее устраивалась на постели: под одеялом теплее, а ее старым косточкам  много тепла требуется. Мысли продолжали течь, смешивая прошлые события и недавно произошедшие. Полки, на которых память хранила свою информацию, почему-то круто поменялись местами. Она хорошо помнила, что случилось десять лет назад, и напрочь, забывала, что произошло вчера. – Нет, это хорошо, что Порфирий наконец-то женился: давно пора была ему остепениться. Да и девку высватал хорошую, слов нет: работящая, собой видная, а главное, веселая. Сычовская порода, весельем не похвалится, все молчком да сапком. А Ксения - другая, смешливая, певунья! Лишь бы с Порфирием поладили: он ведь страсть, какой характерный! Звали и ее с собой в Лесхоз переехать, да она отказалась, что ей молодым мешать, по-своему жизнь устраивать. Они молодые, а она, Сычиха, привыкла сама в своем доме хозяйкой быть. Жалко, что сил поубавилось. Трудно ей одной работу исправно тянуть. Вот, когда был Пашка  с нею, было куда, как легче! А так вот, ей даже спокойнее. Повертелась за свой век, когда-то всем была нужна. Теперь вот, сыновья не балуют свиданием, всё дела у них неотложные! Особенно Колька, если заглянет раз в полгода, и то на какой-нибудь праздник подгадает приехать. Нет, о Порфирии этого не скажешь: он наведывается каждую неделю, привозит ей молочка, сметаны. Корову свою им отдала: сил нет, ее обихаживать, а у них, даст Бог, скоро и дите народится. Нет, что говорить, заботится Порфирий: вон с Ванькой Возницыным договорился, чтобы тот ей воды с речки завозил. Ваньке попутно, ему весь день воду возить то в больницу, то на хоздвор. Не убудет, коли ей сольет пару ведер. А так ей в гору полные ведерки уже не унести».
Во дворе раз-другой лениво гавкнул Рекс, и опять все стихло:
«Вот и остались я да собака: оба старые, а жить-то нужно, куда денешься? В сентябре приезжал Колька с семьей: два мальчишки у него – Алешка и Толик. Балованные. Все, как есть, в хате перевернули. Нюрка молчит. Хотя бы, словом детей одернула. Колька всегда молчуном был, а теперь совсем безъязыким сделался! Кругом жёнка команды подает: «Коля принеси, Коля сходи!» Не сдержалась я, высказала ей все, не понравилось, видишь ли: губищи надула и давай сумки собирать. Гостинцев матери привезти не догадались: платок на голову, чулки какие. А то бы калач или белую булку городскую купили! У них, на «низах» все это можно купить. Конфеты каляные привезли, а чем мне их грызть? Так пацаны и растаскали все их гостинцы. Одно слово – сама непутевая, Кольку под себя согнула и детей таких же растит! Прости меня, Господи, согрешишь с ними! - Сычиха перекрестилась. – А, что касаемо Веры, про то и думать не хочется: растила дочку, лелеяла, думала, что на старости лет мне утешение будет, а вышло все иначе. Как вышла она замуж за Калгатинского племянника, Федьку Зайцева, так вот почитай, что пять годков и не заявлялась к матери.  В Москву увез ее Федор. Работает он там, на хорошей должности.
Начальник, одним словом важный. Порфирий говорил, что он там, на железной дороге работает, вокзалом заведует. А коли начальник, значит и деньги есть, можно за пять-то лет, хотя бы один раз матерь проведать?! Вера писала, что живут хорошо, квартира просторная, все у них есть, часто ездят отдыхать на теплое море. Живут для себя: не дал им Господь деток! Она попросила Порфирия спросить Верочку в письме: в чем причина, что дети не вяжутся у них с Федькой. На что Верочка ответила так, что она, мать ее  родившая, до сей поры в себя прийти не может: «Какой в детях прок? Вон, они, как матерям достаются! Хотя бы Фросю взять: она своей смертью и мать жизни лишила. Сохни теперь до самой смерти на корню, сходи с ума! Так уж лучше их вовсе не иметь!» Ну, это она так говорит, но мать не проведешь: чует сердце, неладно у них с этим вопросом. Где это видано, чтобы здоровой, красивой бабе детей не хотелось! Верочка уже выучилась, на секретаря, сидит в конторе бумаги подшивает. Вместе с Федькой и работает. А когда же бабье предназначение выполнять? Женщина для того и на земле, чтобы через нее род продолжался.  Может, они теперь по-другому все мыслят? Соскучилась я по ней, мочи моей нет! Хотя бы перед смертью свидеться: я бы у нее до всего допыталась. Я ведь уже и голос Верочкин забывать стала.
    Сычиха всхлипнула от жалости к себе, она бы еще долго причитала над своей нелегкой долей, но какой-то неясный звук отвлек ее внимание: кто-то настойчиво скребся в дверь, пытаясь ее открыть. Она, кряхтя, поднялась с постели, постояла, привыкая к вертикальному положению и, набросив на плечи старенькую пуховую шаль, заковыляла к двери. В приоткрытую дверь быстро прошмыгнул кот и стал ласково тереться о ноги хозяйки. Сычиха ощутила капельки влаги на кошачьей шерстке: «Вот и дождик к нам пожаловал! Целое лето жарило. А сейчас, поди, зарядит, ничего с огорода убрать не даст!
Тут и до снега уж рукой подать». Сычиха глянув на ходики, заспешила одеваться: за думками и время пробежало незаметно. Пора птицу выпускать:  наверно истомились взаперти.
     Она уже заканчивала управлять свое хозяйство, десятка два кур, обступив кормушку, дружно стучали клювами, собирая зерно. Поодаль важно завтракала гусиная семейка: гусак, две гусыни и одиннадцать уже подросших гусят. Пока гусыни и гусята насыщались зерном, гусак стоял рядом, поглядывая по сторонам:
-Чего, варнак, смотришь? – Напустилась на гусака хозяйка, - выжидаешь моменту, когда цапнуть меня можно будет?
   Но гусак отвернулся, не желая вступать с нею в пререкания, его гордая поза, будто говорила: «Больно мне надо с тобой связываться!»
Сычиха не успела сделать и двух шагов, как почувствовала сильный щипок за лодыжку, пара сильных крыльев нанесла удар по ноге, за ее спиной послышался победный гогот.
Она повернулась к своему обидчику, намереваясь поймать его за шею и оттаскать хорошенько, чтобы знал, варнак, на кого нападать! Но гусак, наученный предыдущими выволочками, заблаговременно отошел на безопасное расстояние. Сычиха, поняв, что поймать ей гусака невозможно, подняла с земли капустную кочерыжку и запустила ею в гусака. Кочерыжка пролетела мимо, не причинив гусаку никакого вреда. И тут за спиной Сычихи послышался знакомый, с хрипотцой смешок принадлежать он мог только ее старшему сыну Порфирию.  Она оглянулась: Порфирий приехал не один, из-за его сутуловатой спины выглядывала улыбающаяся физиономия кого-то одетого во все черное:
- Здравствуйте, мама, - поздоровался с ней Порфирий. –  С гусями воюете?
Сычиха, отвечая на приветствие сына, продолжала всматриваться в того, второго, и никак не могла вспомнить: где она видела его?
-Вы что же, баба, не узнаете меня? – И Пашка, выйдя из-за отцовой спины, поспешил обнять бабушку, крепко прижав ее голову к своей груди.  Он гладил ее плечи, щеки и говорил ей безумолку что-то быстро-быстро, ластясь к ней, как котенок. Она, разволновавшись, плохо разбирала его слова и не уставала повторять:
-Приехал, Пашенька! Приехал, сынок! Не  забыл бабу, приехал проведать!
Она никогда не называла Пашку иначе, он для нее был только – сын: выращенный и выстраданный ею. Порфирий, видя, как Пашка вьется вокруг бабки, почувствовал легкий укол, ревности, но тут же погасил его. Нет, он сам вот так  ластиться вокруг матери не смог бы! И не потому, что не любил: просто не умел он, вот так, искренне выражать свои чувства.
Сычиха, разглядывая внука, удивлялась переменам, произошедшим с ним за столь короткое время:
-Изменился, на лицо стал белее. Скучаешь, поди? Вон  исхудал с лица-то! Одежка на тебе хорошая, крепкая! – Она ощупала сукно тужурки и осталась довольна.- Это тебе что же бесплатно дали? Все хорошее, особенно фуражка! А на ремне, на бляхе, молоточки какие-то? – И она любовно провела пальцами по эмалевым значкам в петлицах куртки.
Пашка смеялся, довольный произведенным эффектом.
-Да что это мы стоим во дворе, - засуетилась Сычиха, - заходите, гости дорогие, сейчас чай будем пить. Яиц на сковороду набью.
Когда чайник вскипел, и яичница с салом скворчала на сковороде, Сычиха вдруг спохватилась:
-Ой, Паша, сбегай, сынок в сельпо, возьми булку хлеба. Сбегай, может хлеб уже подвезли. Как же я забыла, что еще вчера скормила Рексу последнюю краюшку! Так и думала, что утром свежего хлебца куплю.
-Не беспокойтесь, мама, - подал голос Порфирий, - есть хлеб, Ксения испекла вчера и вам на гостинец целую булку положила. Свой хлеб печем, он лучше казенного, да и всегда под рукой, никуда бегать не нужно.
Порфирий достал сумку, оставленную им в углу кухни:
-Вот, сметана, творог, а вот и хлебец! – он торжествующе посмотрел на мать, ожидая похвалы и благодарности, но она мельком взглянув на гостинцы, будничным голосом сказала:
-Поставь в сенцах на столе, я потом приберу все на место.
Порфирий вынес продукты в сени и обиженно подумал: «Что за характер! Хотя бы ради приличия о Ксении спросила». Виду, что обиделся, матери не подал: знал ее неуживчивую натуру, сам из того же теста.
За завтраком разговор вели бабка и Пашка, Порфирий отмалчивался:
-А ты, Паша, домой по делу приехал? – Словно опомнившись, тревожно спросила Сычиха, - может, не сгодился на учебе-то?
-Сгодился, баба! Да ещё как сгодился! Мастер наш при всех меня в пример ставит, хвалит за понятливость. Говорит: «Молодец, Сычов, хватка у тебя рабочая! Хороший из тебя машинист получится!»
 - Да я и сам знаю, что получится, - горделиво добавил Пашка.
Порфирий хмыкнул, искоса глянув на сына. Пашка, не замечая насмешливого взгляда отца, продолжал, обращаясь к бабке:
-А приехать мне пришлось по делу: в сельсовет мне нужно, одна бумага в училище требуется. Возьму ее у Куроедова и сегодня же обратно в город. Я, бабуля, добрался до вас, так удачно: машина с продуктами из района шла, и я с ними доехал. Бесплатно привезли, до самого Лесхоза. Шофер говорил, что обратно они после обеда поедут, если я управлюсь к тому времени, то и назад с ними же уеду.
-Так вы поторопитесь, поторопитесь, а то не ровен час, убежит Куроедов чужих кур щупать. У него это первое занятие. На месте не сидит:  к обеду уже сыт и пьян.   Толку с него нет никакого. Пробовали жаловаться, так всех приехавших проверяльщиков  улестил: жалобщики еще и в опалу попали!

                Глава 2.

    Куроедов был очередной председатель сельского совета в Денисовке, наверно десятый, после смерти Семенюка. Присылали их из района, вроде бы достойных, партийных, а уезжали восвояси с подмоченной репутацией.  Председатель Денисовского колхоза «Светлый путь» Афанасий Пряхин, хотел было в райком партии внести предложение: выбирать председателя сельского совета из числа своих сельчан. Разве не найдется достойный? Вон, Сычов Порфирий, чем не председатель! Мужик самостоятельный, хозяйственный, может потребовать с себя и с других. Этот по дворам, да по гостям не пойдет! Так нет у них везде разнарядка: вот и прислали Куроедова. Курам на смех! Сельчане встретили нового председателя насмешками:
-Теперь, за каждую справку курицей рассчитываться будем! – Просвещал баб в Сельмаге дед Ероха.  Оказалось это предположение пророческим.
Продавщица Антонина Потапова, внучка бабки Потапихи, смеясь, пригрозила деду:
-Ты бы, дедушка, язык-то за зубы спрятал, а то найдется кто-нибудь, да донесет, о чем ты тут агитируешь. Вот и будешь свои байки в другом месте рассказывать.
Дед Ероха, не забывший свою неудачную встречу с властью в лице следователя Кислицына, возражать Антонине не стал, быстренько юркнул в открытую дверь магазина и был таков. Вслед ему летел дружный смех баб.
   Куроедов не ударил в грязь лицом: баб называл курочками, любил хорошую выпивку и веселые застолья, и все, желательно, за чужой счет. Каждый день на крыльце сельсовета толпились просители, уныло смотрели на большой навесной замок и на чем свет кляли Куроедова. Зная о том, старая Сычиха торопила внука решить свои дела с Куроедовым, как можно раньше, пока тот не убежал похмеляться. Коли уйдет: пиши - пропало! Может и до вечера не объявится.
К счастью, Куроедов оказался на рабочем месте.  С Порфирием, Куроедов поздоровался, протянув ему для приветствия  руку. Узнав, куда Пашке нужна справка, похлопал того по плечу:
-Молодец! Учись, пополняй ряды пролетариата!  Долго рассуждал о большом доверии, которое оказывает Павлу страна, доверяя ему, будущему машинисту, множество человеческих жизней. Устав от самого себя, он за пять минут настрочил нужную бумагу, шлепнул печать и расписался.
Выпроводив Порфирия с сыном, засобирался и сам. В прихожей возмущенно загудели посетители, но Куроедов, не обращая внимания на их недовольство, решительно выпроводил всех из здания. Уже замыкая дверь, он мимоходом пояснил:
-Дела, товарищи, дела! Они важнее ваших справок, кому срочно наведайтесь к вечеру: постараюсь быть. – С этими неубедительными обещаниями Куроедов выскочил на крыльцо, отбиваясь от наседавших просителей.
Порфирий и Пашка заторопились домой, довольные успешным окончанием дела. Бабка встретила их у ворот, на её вопросительный взгляд Порфирий, бросил на ходу:
- Все сделали, мать, бумаги нужные взяли, не переживайте! – И пошел во двор.
Пашка задержался возле бабушки и, заговорщически подмигнув ей, тихонько произнес:
- А у меня, для вас, баба, подарочек есть, правда, не очень дорогой, но на какой уж хватило моих денег. – Пашка торопливо достал из кармана, свернутый конвертиком головной, ситцевый платочек. Платочек украшала яркая кайма их ярко-желтых колосьев и синих васильков. Такие платки продавались в сельпо, и их носило все женское население Денисовки. Но, одно дело купить этот незатейливый платочек самой, а другое, когда этот платочек купил любимый внук, да ещё на первую стипендию:
-Ребята свою стипендию прокуривают, иные и спиртное берут, но я ведь не курю, вот и купил вам, баба, подарочек, носите на здоровье!
Порфирий смотрел на мать и сына в окошко, никак не мог понять: с чего это они опять начали обнимать друг друга: « Вон, мать что-то спрятала в карман фартука, ишь, ты, лицо-то, как блин масляный сияет! Чем это ее Пашка так обрадовал?»  Любопытство взяло верх, и Порфирий вновь вышел во двор. С матерью он чуть не столкнулся в дверях:
-О чем шепчетесь, заговорщики? – шутливо спросил он, - что это у вас за секреты от меня завелись?!
- Да какие там секреты, - отозвалась мать, - Вон, внучок меня уважил: сам не доел, не до пил, а бабушке подарочек привез! – Она похлопала по карману фартука, где лежал подаренный платок. – Платочек привез, свеженький! Вот к Пасхе мне и будет обнова! Мои-то уж все линялые.
Она важно прошествовала мимо сына в дом, положить подарок в надежное место.
Порфирий, глядя на мать, усмехнулся: «Не иначе, как корону дали! Гонору-то, гонору сколько! Надо будет и впрямь, матери к празднику обновку справить. Платьешки-то у нее уже все старенькие:
- Ну, Павел, поедем, сынок, пора уже. – Обратился Порфирий к вошедшему Пашке. Но тот нерешительно посмотрел в сторону бабки, будто ища у нее поддержки:
- Пап, можно я на минутку отлучусь? Кое с кем увидеться нужно. Я мигом обернусь - только туда и обратно!
- Это, какая у тебя  срочность такая? – Недовольно спросил отец. – А ну, как уйдёт машина? Не генерал – ждать тебя никто не станет!
Бабка оказалась догадливее:
-Иди, иди, повидайся, - ласково напутствовала она внука, - в медпункте сейчас она. Пашка не дожидаясь реакции отца, быстро выскочил со двора.
- Дело молодое, пускай сходит. Да тут и недалеко. – Обращаясь к сыну, проговорила Сычиха. – Сам уже забыл, как с самого Лесхоза каждый день бегал? То-то!
Напоминание матери о Фросе и самых счастливых для него днях опечалило Порфирия. Усилием воли он заставил себя улыбнуться и ответить матери:
- Не забыл, ничего не забыл. Только ко мне, помниться, вы такой щедрой не были! Балуете  вы, мама, Пашку, потому он нас с Ксенией сторонится. Не успеет приехать, как к вам рвется! – Порфирий достал из кармана пачку папирос и коробок спичек, закурил:
- Ты бы о воспитании Пашки, шестнадцать лет назад говорил, когда была бабка ему вместо матери, на загорбке носила, ночей не досыпала! Тебе тогда все нипочем было: на уме одни гульки были. А сейчас, конечно, обидно тебе стало, что твой сын все больше к бабке льнет! Потому и льнет, что матерью меня почитает, только зовет бабушкой! Матерь я Пашке – и запомни это! Так оно и будет, пока жива буду!
Она замолчала, и,  не глядя на Порфирия, вошла в дом. Порфирий остался стоять во дворе: «Если я сейчас отвечу, - подумал он, - поссоримся с матерью. Сам на отповедь напросился! Что хотел в ответ услышать? Мать права: вместо спасибо, ещё и ревности развел!» Он вошел вслед за матерью в дом, та бесцельно перебирала какие-то вещи, сваленные на кровати. Порфирий заметил, как едва заметно дрожат руки матери, выдавая душевное волнение. Он подошел к ней сзади и неумело обнял мать, прикоснувшись губами к морщинистой щеке:
- Простите меня, мама, не обижайтесь, - виновато прошептал он, - я вовек не забуду, что вы для нас с Пашкой сделали! – Порфирий, не дожидаясь ответа матери, торопливо вышел из дома. Вернувшийся со свидания Пашка, застал бабку в слезах:
- Кто вас обидел, баба? Может, болит что? – с тревогой спросил он, глядя в выцветшие от времени бабкины глаза.
- От радости плачу, Паша, только что сын меня за тебя поблагодарил, да еще и поцелуем одарил! Вот слезы и бегут, не спросясь.
- А я, баба, попрощаться зашел, уезжаем. Отец меня за воротами дожидается. – Пашка, так же, как и отец, неловко прижался головой к бабкиному плечу. Сычиха поцеловала внука в макушку, в то место, где у него с самого детства топорщился непокорный вихор:
- Иди, сынок, может, Бог даст, и свидимся еще. - Видя недоуменный взгляд внука, торопливо добавила, - годы мои, Пашенька, серьезные уже – к земле зовут! Что же это я и гостинчик тебе не собрала! Запамятовала от радости, что с тобой увиделась!
Пашка уже в дверях, сделал протестующий жест:
- Не беспокойтесь, баба, мне Ксения собрала сумку.
Сычиху удивило, что Пашка назвал мачеху просто по имени: « Нехорошо так-то, подумала она, неуважительно! А с другой стороны, кто она ему? Тетка? Мать? Ей самой-то на пяток лет больше, чем Пашке! Любит Порфирий молоденьких!» - усмехнулась она.
Проводив сына и внука, Сычиха вернулась в дом.


                ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ. РАСПЛАТА.

                Глава 1.

     Апрельское солнышко щедро пригревало  спину. Полька качала восьмимесячную Таньку и млела: от весеннего тепла и от близости родного, сладко пахнущего тельца дочери:
- Одуванчиком пахнет, - приглаживая темные кудряшки на висках девочки, подумала она. Крепкое, будто налитое жизненными соками тело ребенка приятно ощущалось в руках: «Красивая девка вырастет» - в один голос утверждали сельчане, все сходились во мнении, что походит она на свою прабабку Анну Карповну. Полька вначале серчала на подобные заявления, но потом смирилась, подумав, что было бы намного хуже, если бы Танька унаследовала обличье своей родной бабки Степаниды. Насчет собственной привлекательности Полька так же не обольщалась. Она не любила красивых женщин, ибо чувствовала себя обделенной в сравнении с ними. Ревновала? Нет, скорее всего, обижалась, что не ей выпала доля родиться с кукольным личиком! Танька шевельнулась в руках, зачмокала розовыми пухлыми губками. Полька подумала, что надо бы отнести ее в люльку, но вставать не хотелось,  в кои-то веки выпадает для нее свободная минута, чтобы просто посидеть ни о чем не думая. Полька усмехнулась, вспомнив, как после рождения дочери изменился Гришка: домой всегда возвращается во время, и только сойдет с лошади, сразу бежит к люльке, как там его любимица? Полька долго не могла простить ему эту злополучную встречу с Натахой: к себе не подпускала более двух месяцев. Ничего не объясняя, бывало так зыркнет на него своими темными глазками, что у Гришки руки опускались сами собой. Как-то в феврале месяце,  ночью,  Гришка, приподнявшись на локте, огорошил Польку странным вопросом:
- Поля, ты помнишь, какие  у докторши полушалки в сундуке?
- Помнить-то помню, да что с того? – Сонно отозвалась Полька. Она только что перепеленала и покормила дочь и теперь неумолимо проваливалась, погружаясь в сон. Как и все кормящие матери, она всегда желала только одного – спать! Но вопрос, заданный Гришкой в столь неурочное время и так внезапно, заставил Польку стряхнуть с себя наплывающую дремоту:
- А что с того, что помню, - повторила она, заинтригованная Гришкиным вопросом, - они в ейном сундуке, как лежали, так и до сей поры лежат!
- А тебе хотелось бы, чтобы они в твоем сундуке лежали? – Вкрадчиво проговорил Гришка.
- Что-то не пойму я, к чему ты всю эту беседу затеял? Куда клонишь? Может, придумал, как заполучить ее добро? Она его ни в жисть не отдаст: я ей хорошие деньги предлагала, так она и говорить со мной не захотела. Отбирать пойдешь? Так время то, прошло, Гришенька, сейчас за грабеж засудят!
- Время сейчас самое что ни есть  подходящее, – польщенный ее вниманием, отозвался Гришка. – Жаловаться она не пойдет, да и кто ей, вражьей матери, поверит? Я у Косолапова, по-пьяному делу, разузнал: в лагерях отбывает срок ее сынок. Шпион, родину продавал врагам! Офицер, бывший, враг – первостатейный! Косолапов мне сказал, что статья у него такая… - он выразительно провел ребром ладони по своей шее. Полька молчала:
-Чего ты боишься? – шепотом заговорил Гришка, - я все дело на себя беру ты мне только подмогнешь  маленько. Вызвать ее из хаты нужно будет, чтобы крючок она открыла. Бабе она скорее откроет. Закладешь в рот хлебный мякиш и будешь мякать ей через дверь что-нибудь. Это чтобы она твой голос не узнала. А я потом сам с нею управлюсь.
- Что же из-за платков убивать ее станешь? – Насмешливо спросила Полька.
- Зачем убивать, что я душегуб, какой? Я, Поля, все чисто продумал. Когда звать ее ходил, видел, куда она ключ кладет. А расчет мой, значит, такой: если она на дежурстве окажется, так мы все выгребем и уйдем. А коли дома окажется, тогда будет сложнее, тогда ты мне и понадобишься. Как только она откроет, я ей рядно на голову и в погреб, сундуком привалю – не вылезет! Кто-то утром ее хватится, придут, выручат.  А что будет молчать, так я про то и не сомневаюсь. Хочешь, Поля, завтра и наведаемся к докторше в гости. А может, сейчас?
- Ночь глупая на дворе, мороз до костей пробирает! Сдурел мужик!
- Само в это время и сподручнее – ни одна живая душа не выглянет! Вставай, Танька обихоженная, долго спать будет, мы к тому времени ей приданое добудем!
    Пошли, сделали все так, как и задумали. Сопротивления докторша не оказала, жаловаться не стала.
     Полька долго прятала добро награбленное у докторши, боялась. Но та и впрямь, никому жаловаться не стала, никому не сказала и не пожаловалась, только ходила, как в воду опущенная: «Горе у Веры Силантьевны, - по секрету сообщала всем Наташка Возницына, - может о сыне какое-то плохое известие получила? Ходит, плачет, слезы бегут – вытирать их не успевает!» Полька слушала соболезнования в адрес докторши и тайком радовалась, что никто из сельчан не догадывается об истинной причине  ее скорби.
    Пробовала подать свой голос совесть, напоминая Польке о том, что не так давно, эта самая докторша, делала все возможное, чтобы сейчас на руках у Польки сидел прекрасный ребенок! Полька отмахивалась от назойливого голоса совести: «Да  и что она такого сделала? Делов-то готовые роды приняла! Если кто здесь и постарался, так это баба Щепница!»  Воспоминание о Щепнице, заставило Польку вздрогнуть: в памяти всплыло ее предупреждение, а оно у Щепницы пустым не бывает: «Вот всегда так, как хочешь подумать о чем-то приятном, так обязательно, что-то худое в мысли  вклинится!»
Дверь тихонько скрипнула, в комнату осторожно проскользнул Ванятка:
-Мам, я кушать хочу, - тихонько прошептал он.
- Иди, иди во двор, я сейчас выйду, - так же шепотом ответила Полька.
Ванятка покорно вышел, а Полька, глядя вслед сыну, недовольно произнесла: « Рохля!
Весь в отца! Разве таким должен быть мужик?» Перед ней, как наяву возник Порфирий, но Полька тот час отогнала от себя этот образ. Опять подженился, в марте его пучеглазая принесла Порфирию дочку. С Ксенией Полька завела знакомство специально, чтобы выведывать у  той все о Порфирии. Полька льстила Ксении, расхваливая ее красоту, а про себя думала: «Корова пучеглазая! Погоди и до тебя дойдет черед!»
    Ванятка вышел во двор, нерешительно потоптался, ожидая, что мать, как и обещала, выйдет из дома следом за ним, но она не появлялась. Ванятка поднял на калитку полные слез глаза, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться: за калиткой мелькнул знакомый платок:
- Груша! Груша! - Не помня себя от радости, закричал он. – обожди меня!
Он выскочил за калитку и тут же попал в объятия возвращавшейся с работы Груши Возницыной. Ванятка крепко обнимал ее за морщинистую шею, а Груша, прижимая мальчика к себе, гладила его по спине, приговаривая:
- Соскучился, милок! – и увидя налитые слезами глаза Ванятки, тревожно спросила,- а может, обидел кто?
Видя поникшее лицо мальчика, нарочито весело проговорила:
- Айда,  ко мне в гости! Тонька нам картошек наварила, так мы ее с капусткой да маслицем, как наедимся! А там и за чай примемся. У меня к чаю кое-что припасено к пасхе, но ради такого случая мы свои заначки порушим!
    Не успели они войти во двор Возницыных, как со двора Лапиковых донесся визгливый крик Польки:
- Ванька, ну где же ты, змееныш! Таньку разбуркал и сам улизнул! Ванька, поди, сюда!
Мальчик, услышав гневный окрик матери, судорожно схватился за подол Грушиной юбки:
- Не отдавай меня! Я домой не хочу, мамка опять меня бить будет!
- Не станет, - пообещала Груша, решительно направляясь во двор Лапиковых.
Полька, увидев беглеца, кинулась на него с руганью:
-Ну, доорался, гад, на всю улицу? Не дал девчонке поспать! Я тебе, ирод, русским языком говорила: не суйся в комнату, выйду и дам тебе пожрать!
Ванятка, дрожа всем телом, прятался за Грушиной юбкой, ища у нее защиты. Груша, онемев от услышанного, только и смогла произнести:
- Что же он сделал?
- Да Таньку разбудил! Битый час ее качала, а этот приперся со двора, вот Танька и вскинулась!
- А я думала, что хату спалил или убил кого!
Полька подняла на Грушу недоумевающий взгляд:
- Типун тебе на язык! Еще накликаешь беды!
Груша, поглаживая Ванятку по головке, печально напомнила Польке:
- Ты бы свое детство чаще вспоминала: сладко тебе жилось без ласки-то? Когда тебя шпыняли, кому не лень! Так то ж чужие тебе люди были, а ты ему родная мать, а ведешь себя хуже чужой! Отдай его мне, коли, тебе не нужен!
Груша собралась уходить, а Полька, опомнившись, разразилась ей вслед градом проклятий:
- Голодранка! Сама о голый стол зубами стучит, а туда же: ребенка моего сманивает, своих  голопупых  мало? Шавка подворотняя, давно под моим порогом с протянутой рукой стояла?
Полька еще бы долго поносила ругательствами Грушу, если бы не громкий плач Таньки, донесшийся из дома:
-Ну, чего стоишь, зенки вылупил? – обратилась она к помертвевшему от страха Ванятке, - беги пулей в комнату: не дай Бог, Танька из люльки выпадет!
Ванятка бросился опрометью в дом, радуясь, что за все свои прегрешения отделался одним тумаком.
    Груша вошла в дом и трясущимися руками никак не могла расстегнуть телогрейку. Тонька, делавшая в соседней комнате уроки и слышавшая крики соседки, вышла навстречу матери с вопросом:
- Мам, кто там на сей раз тетю Полю за зад укусил?
Мать, ничего не ответив, только махнула рукой
- Мам, обед подавать? -  Спросила Тонька.
- Подавай, доченька, правда мне что-то и есть расхотелось! Ванятка шел к нам в гости, да вот, мать перехватила. Жалко парнишку: он и смышленый, и ласковый, а … лишний!
- Так это она на тебя так верещала? – Гневно спросила Тонька. – И ты, как всегда смолчала, этой гадине ползучей? Этой ведьме! Все знают, чем она втихую занимается, своих домашних заела, теперь и к чужим подбирается! Не пойду я больше ей помогать, не посылай меня, - решительно заявила она матери.
Но Груша,  успокоившись, отмякла душой и на гневную тираду дочери только устало ответила:
-Пускай орет, сегодня кричит, а завтра одумается.
Тонька умело собрала стол, ели молча. Она разлила по кружкам чай, заваренный травами и сушеной морковью, одну кружку пододвинула матери. Груша встав, прошла в соседнюю комнату, вернулась с небольшим кульком в руках, из которого достала большой обливной пряник, и, протянув его Тоньке, ласково сказала:
-Вот, возьми, угостись, хозяюшка!
-Мам, так это ж к Пасхе куплено! – Напомнила Тонька матери, но пряник приняла.
-Ешь, ешь! - Ласково проговорила мать, целуя дочь в ровненький пробор, - к Пасхе мы еще купим.

                Глава 2.

       Накормив детей, Полька собралась заняться делами: нужно к Пасхе выскоблить полы, вытереть пыль, на завтра завести тесто для куличей. Уходя, она, повернувшись к Ванятке, пригрозила ему кулаком:
- Если я тебя еще раз увижу у этих попрошаек, смотри мне, излупцую, как сидорову козу!
Ванятка не знал, кто такая эта сидорова коза, но, что мать выполнит то, что пообещала, знал наверняка, поэтому он тут же закивал головой, соглашаясь. Танька приняла угрозу матери за игру, она загукала, протягивая к ней руки:
- Э, нет, доченька, не выйдет! Мамке твоей работать нужно, а ты вон, с братиком играй, - уклоняясь от рук дочери, ворковала Полька.
     Едва за матерью закрылась дверь, Ванятку, как подменили, он подошел к люльке и показал Таньке «козу рогатую» и весело вторил ей заливистым смехом. Он подошел к люльке и, свесившись к сестре, позволял ей ловить себя за уши, волосы, вставлять пухлые пальчики в ноздри. Он крепко прижмуривал глаза, а Танька своими пальчиками, неумело, пыталась открыть его длинные, загнутые кверху ресницы. Ванятка принимался щекотать сестру, а Танька в ответ заливисто смеялась, открывая рот и тем, выражая свой восторг по поводу происходящего.  Ванятка в ответ на ее радость, наклонялся и целовал ее щеки, пахнущие молоком, и мягкий, атласный лобик сестры. Как он любил ее, свою сестренку! И она принимала его любовь, с радостью. Танька тоже по-своему, любила  своего брата.  Вследствие этой необыкновенной любви у Ванятки не возникало чувство ревности, когда он видел, что мать относится к сестре иначе, чем к нему, более ласково: « Она же маленькая, - думал он о сестре, совсем по-взрослому, - ходить она не умеет, кушать тоже не может сама, ее мама должна любить больше меня, чтобы Таня быстрее выросла!» И, все же, очень часто Ванятке становилось отчего-то очень грустно.
     Полька сноровисто управлялась с делами, уже к субботе ее дом выглядел, как умытый.
Вычищенный, он сиял, как пасхальное яйцо: Полька любила наряжать свое жилище. 
Она взялась разбирать мясо на холодец. Ванятке очень хотелось поучаствовать в разборке мяса: тогда была возможность вволю погрызть сочные косточки и напиться вкусного бульона, а то и кинуть в рот кусочек мяса и быстро проглотить, пока не видит мать. Полька строго следила за тем, чтобы в последнюю неделю перед Пасхой в доме соблюдался пост. Мясо на столе не появлялось, какое же разговение перед праздником, коли не постишься. Наблюдая с печки, как мать ловко управляется с мясом, Ванятка думал: «Таньке хорошо: она у мамки сиську сосет! А мне так мяска хочется, так хочется!»
Ванятка вздохнул, подавая сестре кубики, которые она тут же сбрасывала на пол:
- Чего это ты развздыхался?  - С усмешкой спросила Полька сына, - Чай, думаешь, как к Возницыным быстрее улизнуть? И не мечтай об том! Лучше смотри, чтобы Танька с печки не грохнулась, а то я тебе.
Полька вышла, не договорив свою угрозу.  Печка, на которой играла Танька, была теплая, на ней Полька, для мягкости, постелила матрасик и застелила его сверху рядном. С самого раннего утра мать пекла куличи и сдобу к Пасхе, в кухне пахло вкусно сдобным хлебом. Два дня назад, на улице стояла теплая, безветренная погода, а сегодня  с ночи, зарядил мелкий, холодный дождик.  Поэтому дети и томились на печи, чтобы не мешать матери и не нарушать наведенный порядок.  Оставались последние штрихи в убранстве комнаты. Полька вышла из кухни и прошла в спальню, вернулась с голубой, атласной скатертью в руках, встряхнула ее, расправляя слежавшиеся складки, и ловко накинула ее на выскобленный добела стол. Отошла, любуясь чудесным, диковинным узором, провела пальцами по вышитым драконам, переливающимся яркими красками. По нежным цветам яблони и райским птицам, сидящим на цветущих ветках: «И где это такие водятся? Чудно, вроде бы змеи с крыльями вышиты, а как красиво!» Ванятка также смотрел во все глаза на диковинную вещь, стараясь рассмотреть все, что там цвело, летало и ползало! Резкий материнский окрик вернул его к действительности: Танька, привлеченная яркой вещью, подползла к самому краю печи и уже руками съезжала на пол. Полька чудом успела подхватить ее. Затрещина, которую получил Ванятка, завершила всеобщее любование ворованной скатертью. Полька долгое время не решалась достать заветную вещь, боясь, что докторша каким-либо образом узнает об их вероломстве. Но на праздник не утерпела и достала: «Кому она расскажет, - рассудила Полька, - эти вещи кроме меня и Марьяны, никто и не видел. Если что, скажу бабам, что Гришка в обмен на лес у неизвестных мужиков  все это выменял!»
После этого случая Полька стала относиться к мужу с большей теплотой. Как-никак рисковал ради нее, на такое, ради жены не каждый мужик пойдет! Это расценивалось Полькой, как доказательство любви и преданности. А кроме всего прочего, Полька получила в свои маленькие ручкаи козырного туза: свобода Гришки теперь зависела от ее настроения! При мысли о том, что муж по доброй воле одел себе ярмо на шею, у Польки улучшалось настроение. Она так осмелела, что решила одеть один из полушалков в церковь, когда пойдут святить куличи: «Докторша на такие мероприятия не ходит! - беспечно решила она. – А коли, что, скажу, что у пьянчуги за бутылку купила! И сказ весь, пускай того  пьяницу и ищут!»
Оставалось сделать последние дела: украсить к празднику стол и сходить в сельпо, прикупить водки и кое-чего к столу. Полька быстро поставила на скатерть блюдо с крашеными яйцами и на большой расписной поднос поместила четыре кулича разного размера: каждому члену семьи - свой. Самый маленький, самый расписной, предназначался любимице – Танюшке!
Закипела вода в чугуне, Полька ловко вывернула в него приготовленное ведро мелкой картошки, решила сварить больше свиного корма, чтобы не заниматься варевом в праздник: «Сварю сразу полную шайку, чтобы надолго хватило, - размышляла она, - тут и без того дел по горло будет. Вдруг, кто-нибудь в гости припожалует. Только бы не дед Ероха со своей Савельевной!»
Полька до сей поры не могла простить бабке Матрене ее подозрения, которые немало подпортили Польке нервы. О Фросе до сей поры ходят в поселке разные толки. Хотя Калгатины и уехали на «низы» о них в поселке помнили. Галина Матвеевна, говорят, вместо Фроси Шурку-дурочку подобрала, одела, заботится о ней: «С чего дуре такая честь оказана, - хмыкнула Полька, - может и сама Калгатиха от горя сбрендила? Тогда и замену дочери нашла аккурат по себе».
      Полька еще бы долго мыла косточки сельчан, если бы на печи не заплакала Танька. Ванятка устал подавать ей кубики, он сел поперек лежанки и таким образом отрезал сестре путь к краю. Танька начала канючить и тереть глаза кулачками:
-Займи ее еще чуток, - сказала сыну Полька, - я только кабанчику корм запарю, потом возьму ее и покормлю.
-Да она спать хочет, - ответил матери Ванятка.
- Хочет – пускай спит! Догляди, я тебе говорю, за девчонкой, рассуждать он мне взялся!
Ванятка стал тихонько похлопывать сестренку по пухлому боку, как это делает мать, когда укачивает Таньку.  Та вначале отталкивала руку брата, все старалась уловить звук материнских шагов. Но тут Ванятка увидел ее рожок с остатками пряника, Предложил его засыпающей сестре. Танька, почувствовав съестное, чмокнула  раз-другой и тут же уснула.
     Полька затолкла горячую картошку ячменной дранкой и толкушкой долго мяла эту смесь в шайке, когда получилась однородная масса, накрыла шайку рядном и поставила остывать рядом с печкой. Полька заглянула на лежанку и улыбнулась: Ванятка спал, растянувшись поперек лежанки, чуть поодаль посасывая рожок, сопела Танька: «Ишь, догадливый, - подумала о Ванятке Полька, - Коли самому нужно, так и рожок нашел, и убаюкать сумел!»
    Полька решила вымыть пол и тем самым завершить уборку: налила в ведро теплой воды, взяла тряпку, скребок и уже через минуту кухня наполнилась шлепками мокрой тряпки о пол. Дойдя до шайки с кормом, она минуту подумала и стала передвигать ее ближе к лежанке, чтобы промыть пол под шайкой: «Оно ведь как, - пыхтя, рассуждала Полька, - В одном месте грязь не уберешь, она тут же разлезется по всему полу». Благо, что по мокрому полу шайка передвигалась без особых усилий: «Сейчас промою у плиты, - рассуждала Полька, - и отодвину шайку от лежанки, а то не ровен час, не попал бы в нее Ванятка – сразу же ноги обварит!» Вскоре работа была окончена, Полька умылась, переоделась, собираясь в магазин. Перед уходом из дома, она остановилась, будто припоминая что-то, но так и не  вспомнив ничего, быстро направилась к калитке.
    Подходя к магазину, Полька услышала гул множества голосов.  Бабы набились в сам магазин и большой толпой стояли за его пределами, прямо во дворе. Полька, оценив ситуацию, внутренне собралась, и как острие ножа, вклинилась в орущую, хватающую, тянущую тебя во все стороны, толпу баб:
-И куда же ты, хамлетка, лезешь? Креста на тебе нет! Людей не видишь, прешь, как взбесившаяся кобыла!
-А ей хочь ссы в глаза, скажет божия роса, утрется и за свое!
-Бабы! Да она боится Гришку без присмотра оставить, чтобы тот к Натахе не сбежал, - Ударив кулаком в Полькин загорбок, прокричала над ее ухом Клавка, жена Фильки Баклана. Полька, почувствовав тычок, развернулась так стремительно, что Клавка не успела отскочить от разъяренной товарки. Полька одной рукой схватила ее за волосы, а другой за приплюснутый утиный нос, и, приблизив к ней вплотную побелевшее от ярости лицо, прошипела, словно плюнула, в закатившиеся от страха, глаза Клавки:
- А Марьяну, забыла? Как синяки от людей прятала, забыла? Смотри, я тебе в раз все вспомнить помогу!
И, оттолкнув полумертвую от страха Клавку, она спокойно обратилась к продавщице:
-Колбасы, полкило конфет «Яблочных», две бутылки водки. Это что там в бочке? Селедка? И штуки три селедки взвесь. Продавщица, молча, посмотрела на примолкших баб, спрашивая их согласия, но те, отступив от прилавка, молчали. Полька, взяв нужный товар, пробираясь сквозь толпу, презрительно смотрящих женщин, крикнула, оправдываясь:
-Да, поймите, дети у меня одни дома! Вот и надо мне быстрее! На лежанке спят, высоко! Успеть бы, пока не проснулись!
-У тебя дети, а у нас, что же кутенки? – ответил ей из толпы чей-то голос, Полька узнала его – Митьки Раззявы женка.  Она уже на ходу, насмешливо произнесла:
- Футы – нуты! А кто же у вас с Митькой может родиться? Кутенки слюнявые и есть!
- Вот оно, нутро-то змеиное, как поперло с нее! Не иначе, как на змеиных головках замешана! – Раздалось из толпы. Полька оглянулась, пытаясь определить хозяина голоса. Около крыльца увидела стоящих в кругу женщин старую Сычиху и Савельевну: «Кто же это брякнул?» - перебегая взглядом с одного лица на другое, пыталась угадать Полька.
- Да я это тебе говорю, прямо в глазки твои, бесстыжие! Думаешь, побоюсь тебе правду сказать? С меня взятки гладки: в тюрьму не посадят – старая уже, а взять с меня нечего – ранее все пограбили! Такие, как твой Гришка, ничем не брезговали: даже семечки и те с горища стянули, лиходеи!
Савельевна, тихонько дергала Сычиху за юбку, мол, угомонись. Но та, лишь досадливо повела плечом: «Отстань!»
Полька, воспользовавшись заминкой, вступила в бой:
- Уж, чья бы корова мычала, а твоей-то помолчать бы! Что богатенькая сношка обломилась, так теперь рады и голодранке пришлой? Зло на мне срываешь? Знатную кралю отхватил твой Порфишка: Коса и та обкусана, да глазища коровьи, по кулаку!
- А у тебя и того нет, зыркаешь своими дробинами, глядишь в кого ядом выстрелить! Я вот Порфирию передам от тебя привет и лучшие пожелания, погляжу, что ты ему отвечать будешь! Среди баб ты вон, какая храбрая!
Полька, повернувшись к бабам спиной, согнулась пополам и, смачно хлопнув себя по заду смеясь, ответила:
-Вот вам всем! И тебе, старая перечница и твоему сыночку!
Бабы загалдели, засмеялись, в адрес Польки посыпались колкие замечания:
- Если ты Порфирию это кажешь, так ему нужна сахарница ширше и сдобнее! На твоей наковальне, только тяпки и ровнять! Твой Гришка не зря к Натахе за сдобой ходит! Полька, не слушая, пошла прочь, и уже на повороте, оглянулась, выставила в сторону баб фигу, повертела ею и пропала с глаз, свернув в переулок.
    Уже поворачивая к дому, Полька услышала, как на цепи рвется и воет Рекс: «Кого это там, черт принес? Разбудят девчонку!»  Она прибавила шагу и вскоре уже бежала, подгоняемая неясной тревогой. Во двор влетела пулей  и первое, что ей бросилось в глаза – это настежь открытая дверь: «Это Ванька, засранец, не прикрыл дверь! Убежал стервец! Ну, ты у меня такую трепку получишь, что век помнить будешь!» - гневно бормотала Полька, заходя сенцы. Тишина в доме, немного осадила страх, она поставила сумку с продуктами на стол в сенцах, разделась и прошла на кухню. Все, что происходило с ней дальше, Полька приняла за самый страшный сон, какой только снился ей когда-либо. Она увидела две голенькие детские ножки, бессильно свесившиеся с края шайки, которую она по забывчивости не отодвинула назад к плите, а оставила стоять у  лежанки:
- Д-о-о-о-ченька, моя! – как раненая волчица завыла Полька, - кровиночка моя, единственная моя! Она выхватила из горячей массы ребенка и едва не лишилась чувств: вместо пухленького, нежного личика, на нее глянули безжизненные побелевшие глаза, красная, распаренная кожа свисала бесформенными клочками. Руки судорожно схватились за пропитанное горячим паром рядно, и вновь отбросили его, как непригодное.
Полька метнулась к столу и с силой рванула к себе голубую атласную скатерть, крашеные яйца, приготовленные с таким старанием куличи, раскатились по углам комнаты. Не помня себя, Полька завернула ребенка в расписную скатерть и не одеваясь, выскочила из дома. Пробегая по двору, она не заметила, что из собачьей будки смотрели на нее живые, полные смертельного ужаса, глаза Ванятки.
Рекс, то и дело подбегал к конуре и гавкал с завыванием, будто сопереживая тому горю, какое постигло его хозяев. Он, казалось, недоумевал: «Зачем это человеческий детеныш влез в его будку, что ему там понадобилось?» Казалось, загляни мать в будку – он тут же лишиться чувств: «Хоть бы мне умереть, хоть бы мне умереть» - как заводной повторял Ванятка, стуча от страха зубами.
     Груша, которая видела в окно, как мелькнула Полька с каким-то голубым свертком в руках, вышла на улицу узнать: не случилось ли чего у соседей. Она нерешительно  потопталась у соседской калитки, проводя в уме нехитрые умозаключения: «Собака давеча рвалась на цепи, как бешенная, сама куда-то понеслась быстрее ветра. А что же дети? Уж не случилось ли чего?» При мысли, что с детьми могло произойти какое-то несчастье, Груша отодвинула в сторону и Полькин запрет, и свои обиды, и направилась во двор к Лапиковым. Ванятка, увидев Грушу, заскулил еще жалобнее, чем прежде.  Груша оглянулась, не понимая, откуда доносится плач Ванятки, а в том, что плачет он, Груша не сомневалась. Рекс ее признавал как свою, поэтому никак не воспрепятствовал извлечению Ванятки. Мальчик от перенесенного страха, безжизненно висел на плече Груши:
- Ванятка, сынок, что у вас стряслось? Куда это мамка побежала? Где Танюшка?
Ванятка, услышав имя сестры, вздрогнул и, теснее прижавшись к Груше, прошептал:
-Спали, а она проснулась и в шайку с кормом упала. Мамка кабанчику варила. Горячий корм, а она головой…Я испугался, маму звал, звал, а она все не шла.  Танька не шевелится, вот я к Рексу в будку и спрятался. Груша, не отдавай меня мамке, забери меня к себе! За Таньку меня она убьет!
При упоминании имени сестры, Ванятка  все сильнее бледнел, ему явно становилось хуже и хуже. В какое-то мгновение, Груше показалось, что мальчик не дышит. Она начала дуть ему в лицо, пальцами, слегка похлопывая по щекам. Через несколько минут ресницы Ванятки дрогнули и глаза приоткрылись. Он непонимающим взглядом скользнул по лицу Груши и опять впал в забытье:
-Хотя бы родимчик не накрыл, - вслух произнесла Груша, - Отец Небесный,  - протягивая к невидимому Богу безжизненное тело Ванятки, шептала она. – Сжалься над беззащитным дитем! Укрой его и огради от напасти. – И, совсем уже по-бабьи, добавила, - теперь, она изведет его сердешного!»
Груша унесла Ванятку к себе и уложила в постель. Мальчик бредил, звал то отца, то погибшую сестренку. Бессвязно рассказывал невидимому собеседнику о драме, разыгравшейся в доме.

                Глава 3.

      Бабы, еще не остывшие от стычки с Полькой, разбившись на кучки, старательно вспоминали все ее прегрешения. Если бы Полька могла их сейчас услышать, то узнала бы о себе много такого, чего никогда за собой и не подозревала. Но, что главным было во всех этих кривотолках, так это всеобщая нелюбовь к ней: она не любила никого и ее – никто. Если Щепницу в свое время побаивались и уважали за готовность помочь в любую минуту, то Польку не трогали, потому что боялись: за злобный нрав и неуживчивость: «Завистливая, - отзывались о ней сельчане, - для нее чужая беда – в радость, а чужое везение, как кость в горле! Бедный Гришка, - жалели Лапу бабы, - как он в таком аде еще терпит!»  Такой благодатной темы, женщинам хватило бы надолго, чтобы скрасить долгое стояние в очереди, если бы кто-то из женщин не заметил бегущую по дороге Польку:
- Гляньте, бабы, легка на помине, на рысях несется! Сейчас она вам покажет, как чесать языки о ее ребра!
 Женщины еще не успели оценить эту колкость, а Полька, со своей ношей в руках, растрепанная,  уже скрылась за поворотом:
-Не иначе в медпункт понеслась, к докторше. Чего-то случилось, бабы! С тряпки-то ноги дитячьи выглядывают, махонькие. Наверно с девчонкой, что-то приключилось!
-Вот напасть, не живешь спокойно, - с протяжным вздохом произнесла Савельевна. – А тут мы, как с цепи сорвались. Чешем, друг о дружку языки – вот оно все плохое и вяжется.
А то не думаем, что к каждому беда может в двери постучаться. Не приведи Господь, если девчонка покалечилась: такая красавица, это уже сейчас видно!
Бабы приумолкли, перешептываясь, гадали, что могло приключиться в доме Лапиковых.
Что могло заставить Польку бежать простоволосой и босиком по сырой земле?
- Ох, бабоньки, чует мое сердце, недоброе там что-то произошло! – Опять подала свой голос баба Савельевна, - может помочь нужно?
Никто не отозвался на призыв Савельевны, но теперь на лицах женщин появилось взамен предыдущего злословия - сожаление.
      Вера Силантьевна присела к столу, рука в кармане медицинского халата судорожно сжимала письмо из дома, из Москвы. Она до сих пор не мирилась с мыслью, что здесь, в Денисовке, ей предстоит оставаться  долгое время. Она и жива-то была надеждой, что пусть не скоро сможет вернуться к своим близким, пройти по улицам родного города, где она родилась и прожила большую часть своей жизни. Увидеть друзей, если таковые еще остались. Письмо было от ее племянницы, Любочки, а принес ей эту весточку, председатель  местного колхоза Афанасий Пряхин. Ничего не объясняя, подал ей сложенную пополам газету и невнятно буркнул:
- Вам передали, спрячьте! И, уходя, приложил палец к губам.
Вера Силантьевна, развернув газету, увидела долгожданное письмо, она быстрым движением, опустила письмо в карман, и теперь не могла дождаться, когда сможет его прочесть. Только ушел последний посетитель, как Вера Силантьевна, прямо в кармане, надорвала конверт и достала вчетверо сложенный листок. Глаза жадно заскользили по строчкам, стараясь охватить все письмо сразу. Она инстинктивно искала весточку о сыне. Любочка писала в начале письма о своем житье. Передавала ей приветы от некоторых друзей и соседей и только в самом конце, мелкими буквами была сделана приписка. Любочка писала, что к ней недавно заходил один человек, ее знакомый, принес привет от двоюродного брата. Имен Любочка не называла, надеясь, что ее  адресат и без того все поймет. Писала, что брат чувствует себя хорошо и надеется на скорую с ней встречу…
Вера Силантьевна сидела, боясь пошевелиться, резкая боль под левую лопатку перехватила дыхание, сердце стукнуло, раз-другой и вдруг заметалось из стороны в сторону, как загнанное. Волна удушья, быстро поднималась, гася сознание. Она сумела нащупать в столешнице таблетки, припасенные для подобного случая. Положила под язык, пахнущую мятой таблетку и, откинувшись на спинку стула, замерла, пережидая боль. Вскоре боль стала затихать, отпустило и дыхание.  Вера Силантьевна вложила письмо обратно в конверт и хотела спрятать его в столешницу, но передумала. Она спрятала конверт более надежно, куда бабы обычно прячут узелки с деньгами, чтобы не вытащили жулики, поближе к сердцу, куда ни одна чужая рука не сумеет пролезть не замеченной.
Радость, к сожалению, бывает такой же пагубной для больного сердца, как и горе. Вера Силантьевна, встала и накапала себе в мензурку еще других капель, выпила. И, несмотря на то, что в области сердца, еще покалывало, она счастливо улыбалась, Наконец-то ей за столько лет муки и неизвестности было по-настоящему хорошо: «Жив! Сыночек мой, страдалец мой! Ненаглядный мой Витюшенька!»
Вера Силантьевна, упиваясь собственной радостью, не услышала звука открываемой двери, в коридоре. Она с удивлением увидела перед своим столом потное, растрепанное существо, которое почти бросило перед ней на стол, какой-то сверток, завернутый в ее собственную скатерть! Вера Силантьевна подняла на существо еще ничего не понимающие глаза, и вдруг, узнала страшное, перекошенное страданием лицо Польки. Она, не зная причины такого неожиданного появления Польки, сказала первое, что ей пришло в голову:
- Поля, вы мне возвращаете скатерть?
 Она уже собралась сказать, что дарит ей скатерть, но так и не успела: Полька, деревянными от напряжения руками, откинула край скатерти и перед взглядом докторши открылась страшное зрелище. Такого Вера Силантьевна еще не видела в своей многотрудной жизни:
-Как это произошло, - только и сумела выдавить она из себя.
-Ты, давай, спасай, спасай ее скорее! Нечего болтать!  - Полька угрожающе надвинулась на Веру Силантьевну. – Лечи, давай! Может, еще что сделаешь! – уже умоляюще закончила она.
Вера Силантьевна, собрав всю свою волю в кулак, внимательно осмотрела то, что когда-то было здоровым и жизнерадостным ребенком. Даже неопытному глазу было понятно, что ребенок уже мертв, задохнулся в липкой массе, куда угодил по нерадивости своих домашних. Она, повернувшись к ждущей Польке, молча, покачала головой:
- Да что ты, башкой мотаешь? Давай делай укол, какой – нибудь, может, и подымешь! – не своим голосом закричала Полька. Последняя ее надежда, что докторша сумеет вернуть ее дочь, лопнула, как мыльный пузырь! Она перехватила взгляд Веры Силантьевны, брошенный на скатерть:
- Что, из-за скатерки, ребенка лечить не хочешь? Дождалась своего часа вражица, проклятущая! Ты, ты прокляла мое дитя! Тебе твоих лоскутьев жалко стало! Радуйся, злыдня, ехидна! Иди, всем расскажи, как ты моему дитю отомстила!
-Побойся Бога, Поля! Что ты такое говоришь! Да я за твою крошку и всего остального бы не пожалела! Как ты такое можешь говорить, разве человеческая жизнь не дороже всего?  Знаешь, сколько таких, как твоя доченька я на этот свет из материнской утробы вынула? Всякое случалось, но ни от кого я такой напрслины не слышала! Я, как мать, понимаю твое состояние и не виню тебя за эти слова. Это горе твое кричит, Поля!
Полька тупо уставилась на нее помертвевшими глазами, Вера Силантьевна поняла: если сейчас из Польки не вырвать это напряжение, быть беде! Она с размаху ударила Польку вначале по одной щеке, а затем и по другой, приговаривая:
- Поплачь, Полюшка, поплачь, горемычная моя! Легче станет!
На пощечины Полька даже не отреагировала. Но звук сострадающего голоса Веры Силантьевны, вывел ее из оцепенения. Перед глазами Польки, как одно мгновение, пронеслось ее нищее полуголодное детство, смерть немногословной, замученной работой матери, бесцветная юность и, не принесшее ей удовлетворения, замужество. Она всхлипнула раз-другой, словно вытаскивая откуда-то из глубины застрявший  там комок боли, который грозился порвать ее раненное сердце, в клочья. И вдруг, упав на грудь Веры Силантьевны, Полька закричала, страшно, дико! В этом, рвущемся из нутра крике, была такая боль, столько невыплаканного страдания, что Вера Силантьевна, гладившая ее по голове, содрогнулась: «Это сколько нужно было копить в душе невысказанного страдания, каким нужно быть отверженным и одиноким, чтобы когда-то все это прорвалось в таком ужасающем крике!»
Полька горько рыдала на плече Веры Силантьевны, плакали и бабы, столпившиеся в больничном коридоре возле дверей докторского кабинета. И сиротливо лежал на докторском столе ребенок, прикрытый краем голубой, расшитой драконами скатерти.
Хоронили Танюшку на третий день Пасхи, как и полагалось по христианскому обычаю. Дед Ероха, вытирая скупые, стариковские слезы, мастерил гробик.  В доме Лапиковых управляла всем процессом похорон Груша, забывшая обиды и оскорбления.
А в доме Возницыных, на кровати, застеленной бедной постелью, лежал Ванятка, с широко открытыми, но ничего не видящими глазами. С потрескавшихся  от жара губ бессвязно слетали обрывки фраз. Плач, имена.  Лишь одно имя, имя матери, ни разу не услышала, дежурившая при Ванятке Вера Силантьевна. Польке тоже было не до старшего сына, будто его и не было вовсе. Она сидела окаменевшая у гробика дочери и, как преданная собака охраняла ее покой. Полька неотрывно смотрела на закрытое кисеей изуродованное лицо девочки, что-то бормотала, начинала суетливо поправлять покрывальце, говорила дочери ласковые слова, и не видела никого. Гришка ходил почерневший и потерянный, бесцельно брался за какую-то работу и тут же оставлял ее. Чьи-то руки бережно отодвигали его: копать могилу собственной дочери отцу не полагалось. Выбрав время, Груша шепнула ему о состоянии Ванятки, Гришка тут же поспешил к дому Возницыных.  Увидев бредившего сына, Гришка умоляюще посмотрел на докторшу, ища ее поддержки и ободрения. О чем-то вспомнив, торопливо вышел, вернулся  обратно, неся в руках нательный крестик на новом шнурке. Ни слова не говоря, приподнял голову сына и надел крестик на худенькую шейку Ванятки. Заправил крестик под рубашку и прикоснулся губами до пылающего лба мальчика. Вера Силантьевна намочила в воде тряпицу и, отжав ее, приложила ко лбу Ванятки. Гришка, благодарно посмотрев на докторшу, произнес едва слышно:
- Спасите его, умоляю вас!
 Вера Силантьевна, расслышала, обращенные к ней слова, и утвердительно кивнула головой: «Вот и еще одно сердце ищет способ освободиться от боли!» - Подумала она.
     Польку поддерживали под руки сестры Нина и Наталия Возницыны. Она пыталась вырваться и помешать засыпать могилку дочери. Но холмик быстро вырастал прямо на ее глазах:
- Зачем? Зачем они закопали, завалили такой толщей мою  маленькую крошку? – тупо повторяла Полька, ни к кому адресно не обращаясь. Она порывалась вырваться, но молодые и сильные руки сестер Возницыных сдерживали ее, утешая и уговаривая. К Польке подошла какая-то женщина и, поклонившись ей, пошла своей дорогой. За женщиной, проследовала другая, молодая, что-то бессвязно лопоча и улыбаясь:
-Кто это подходил? – Спросила Полька у Нинки Возницыной. – Что-то не припомню никак, не здешняя она, что ли? А поклон отдала, как знакомая!
- Ну, как же, теть Поль! Забыли что ли? Это же Галина Матвеевна, Калгатина!  Мать Фроси! Должно быть, проведать могилу Фроси и приезжала.
- А вторая кто? Что за ней ковыляла следом? Не припомню что-то, - Полька судорожно всхлипнула, - совсем это горюшко память отшибло…
- Так Шуня же, дурочка деревенская, помните? - пояснила ей Нинка, - Галина Матвеевна взяла ее к себе, выходит, что вместо Фроси! Заботится о ней! Коли Фросе такое в жизни выпало, так пусть хоть кому-то хорошо будет.
Полька вздрогнула и бессильно повисла на руках девушек, ноги почему-то стали ватными.
Сестры Возницыны, почувствовав ее слабость, усадили Польку на табуретку, где полчаса назад стоял гробик ее дочери:
- Да Фросина могилка, вот она, рядышком! - Указывая на аккуратный голубой крест, продолжала пояснять Нинка. Но Полька, погруженная в свои мысли, уже не слушала ее: «Ну, вот и встретились, пересеклись, наши стежки-дорожки! – Мысленно обратилась Полька к Фросе, - если и вправду существует тот свет, значит, встретишь там мою ненаглядную девочку. Присмотрите там с бабой Анной за ней. Маленькая она еще. Да не говори ей ничего худого обо мне! А меня прости ты, Христа ради, если сможешь!»
Полька, поднялась с табуретки и низко поклонилась Фросиной могилке.  Сестры Возницыны тревожно переглянулись:
- Вы чего это, теть Поль? Вы не расстраивайтесь так, у вас вон и Ванятка еще есть.
- Где он? – устало спросила Полька,  - поди, у вас?
Нинка утвердительно кивнула головой:
- У нас он. Только болеет очень, испугался, малой ведь еще, на такое смотреть!
Полька согласно кивнула головой, утирая вновь хлынувшие слезы.
 

                ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ЭПИЛОГ.


Спустя год Полька родила еще одного сына. Принимавшая роды Вера Силантьевна, радостно объявила:
-Сынок родился, Поля! Крепенький мужичок!
Полька, равнодушно посмотрев на ребенка, спросила:
- Вера Силантьевна, а как зовут вашего сына?
- Моего? – Удивилась Вера Силантьевна, - Виктор. А почему ты об этом спрашиваешь, Поля?
- Вот и моего сына будет звать так же. Это я вам, то доброе возвращаю, что вы мне дали.
-И что же я тебе такое дала? – удивилась Вера Силантьевна.
- Вы меня тогда пожалели, как мать, пожалели. А это мне тогда  больше всего нужно было.
Вера Силантьевна знала, о каком времени говорит Полька и возражать не стала, чтобы не бередить еще свежую рану. Полька, вынашивая ребенка, надеялась на то, что родится у нее девочка, взамен умершей Тани. Когда узнала, что родился мальчик, потеряла к нему всякий интерес. Виктор, как и Ванятка, не получил нужного ему материнского внимания.
     Когда началась Великая Отечественная война, Полька проводила своего Гришку на фронт. Она  не могла и подумать, что пройдет не более двух лет, как ее жизнь круто изменится. Немец рвался к Волге, и советское правительство позаботилось о том, чтобы советские немцы, населяющие Поволжье, не встретились ненароком со своими сородичами. Их стали высылать в различные области нашей необъятной страны, подальше от фронта. Образовывали так называемые отряды трудармейцев, которые были обязаны помогать в хозяйствах той местности, куда были прикомандированы. Прибыл такой отряд и в Денисовку: трудармейцам поручалось работать на сплаве леса. Высокого и статного Андрея Полька заприметила сразу, пригласила его на постой. А по прошествии короткого времени, поняла, что влюбилась в этого спокойного и воспитанного человека. Чтобы удержать Андрея рядом с собой Полька родила от него ребенка – сына Владимира.
Когда Гришка вернулся с фронта, то нашел свою Польку, замужней и счастливой. Гришка пробовал отстоять свои права на семейное счастье, но получив недвусмысленный намек из уст благоверной, отступился. Слишком много в их жизни с Полькой было  такого, что выносить на людской суд не требовалось. Разбитная Натаха, к тому времени, уже уехала из Денисовки, найдя для себя нового покровителя в лице пожилого майора интендантской службы. Об этом сообщила Гришке рыжая Нинка Веселова, у которой остановился бездомный Гришка, остановился на время, да так и остался, навсегда. Вскоре после окончания войны, высланным немцам разрешили вернуться в свои родные места. Многие из тех, кто обзавелся семьей в Денисовке, остались, остальные засобирались уезжать, среди этих отъезжающих был и Полькин молодой муж – Андрей. Только пригласил уехать с ним не Польку и рожденного от него сына, а молодую, красивую работницу почты – Варю Сидоренко, бездетную и свободную. Полька очень тяжело пережила эту измену любимого. Пыталась мстить, возвращать, но все оказалось тщетным. Она окончательно уверилась в том, что мужики не стоят и ломаного гроша. Всю, оставшуюся жизнь она посвятила тому, что усердно разрушала семьи своих троих сыновей. Но это уже отдельная история…
        В декабре этого же года, умерла старая Сычиха. О ее кончине ходило много толков и пересудов. Многое в этой смерти осталось необъяснимым. Морозным декабрьским утром соседка Сычовых, Прасковья, пошла на колонку, набрать ведро воды. Она бы не обратила внимания на продолговатый сугроб, у обочины дороги (ночью шел сильный снег с ветром, вот и намело), если бы не знакомый, подшитый резиной, валенок, валявшийся рядом с сугробом. Прасковья, приблизившись к сугробу, поняла, что под снегом лежит человеческое тело.  Прибежавшие на ее зов люди, обнаружили под снегом окоченевшее тело Сычихи. Простоволосая, в одной исподней рубашке, она лежала вытянувшись во весь рост, с открытыми глазами.  В ее глазницах, собрался и уже не таял снег. Окоченевшие веки Сычихи, так и не удалось прикрыть, бабы по углам, шептались: «Плохая примета в том, что глаза открыты, присматривает, кого бы забрать вместе с собой!»
    Приехавший Порфирий также не смог прояснить ситуацию: мать при их последней встрече ни на что не жаловалась. Разве что одиночество мучило, но от него не умирают.
Похоронили Сычиху рядом с мужем Павлом, могила которого от времени почти сравнялась с землей. Дочь Вера на похороны матери не приехала, так как в это время находилась на лечении в очередном санатории. Пока доберется до Денисовки пройдет неделя, а то и больше, какой же покойник станет дожидаться неупокоенный, даже холодной зимой.
Ситуацию своей странной кончины, могла бы объяснить только сама Сычиха, но она к тому времени уже покинула этот мир. А произошло вот что…
    В тот день она улеглась в кровать рано, пока не остыла печь, чтобы можно было согреться под одеялом.  Кот, примостившийся в ногах, уютно мурлыкал, нагоняя дремоту. Сычиха неожиданно для себя уснула быстро и крепко. Проснулась она так же неожиданно, от стука в окно: «Кто бы это мог быть? Чужой не войдет – Рекс не пропустит. Может, кто из своих? Случилось что?» Она подошла к окну и увидела мужскую фигуру, стоявшую возле  входной двери: «Вроде, как Колька по фигуре, - предположила она, не сумев точно определить посетителя. – А Кольке, что так поздно здесь делать? Точно, что-то случилось!»
Она накинула на плечи шаль, сунув ноги в сушившиеся на грубке валенки, и пошла открывать дверь. Фигура не сдвинулась с места, только до нее долетел негромкий голос:
-Катя, ты что же не узнаешь меня?
Сычиха обомлела, перед ней стоял… ее давно умерший муж Павел. Недаром и по имени ее назвал и голос его и молодой такой же, как был в то время. Страха почему-то не было:
- А я тебя с Колькой спутала, - объяснила она свою оплошность. – Вы ведь с Колькой сильно похожи. Входи, Паша, что мерзнуть, холодно на улице.
- Нет, Катя, я за тобой пришел, пойдем, он приблизился, протягивая ей свою руку.
На Сычиху пахнуло могильным холодом. Какое-то неясное сомнение промелькнуло в голове, но тут же ушло, как будто, кто-то специально его погасил. Она, не переставая вглядываться в лицо своего мужа, почему-то легко согласилась с ним:
- Сейчас, Паша, пойдем, только я оденусь теплее.
- Не нужно, Катя! Как только ты дашь мне руку, холод отступит. -  И он протянул ей свою холодную руку, а она вложила в нее свою теплую. Холод, пронизавший Сычиху, был такой силы, что она задохнулась от неожиданности. Потом все куда-то исчезло и холодная улица, и земные звуки: осталась только блаженная легкость и тишина. Они плыли с Павлом рука об руку, молодые  счастливые, как птицы, вырвавшиеся из долгого заключения. Она не спрашивала, куда они летят, потому что была уверена: он, Павел, знает!
    Смерть избавила старую Сычиху от страшного известия, которое пришло из далекой Москвы, спустя полгода. Пришла телеграмма, в которой их зять Федька Зайцев, сообщал о скоропостижной кончине своей любимой жены Верочки. Причина смерти не называлась. И только спустя добрый десяток лет, Порфирий узнал о причине гибели сестры. Приехав по делам в город, он встретил на рынке старого Калгатина, дядю Федьки Зайцева. История, которую Калгатин поведал Порфирию, повергла последнего в такое уныние, какого он не знал уже давно. Как оказалось, его сестра Вера умерла от кровотечения после аборта. Вера привыкла считать, что детей у них с Федором нет по ее вине. Она бесплодна. Ее радовало, что Федор не укоряет ее за это и согласен с ней жить и без наличия детей. Она быстро привыкла к хорошей жизни, работа на  железной дороге давала им с мужем возможность бесплатно путешествовать по стране, путевки на лечение от бесплодия были так же доступны Вере. Ничего их не связывало: ни детей, ни общих интересов, один только быт. Когда умерла мать, Верочка очередной раз отдыхала в санатории на Черном море. В это время года и на черноморском курорте – скука смертная. Но с появлением его, красивого морского капитана, все пошло в ином русле. Вера, забыв осторожность, бросилась в курортное приключение со всей своей неистраченной страстью. Капитан тоже не был аскетом и вскоре об их романе знал уже весь персонал санатория. Капитан отбыл подозрительно быстро, не долечившись предусмотренного путевкой срока. Поговаривали, что на имя главврача санатория пришла телеграмма, которая и стала причиной скорого отъезда бравого капитана. Вера была обескуражена: «А как же клятвы? Признания? И отъезд по-английски, не прощаясь!» Но основной сюрприз ждал ее дома: она с ужасом узнала, что беременна, явно не от мужа. Делать аборт в городской больнице – это все равно, что подписать чистосердечное признание в измене мужу: « Значит, Федор был причиной их бездетности? Знал и молчал? Потому и не корил ее». Первой мыслью Веры было уехать к матери и родить там своего нежданного ребенка: « Пусть Федор не лжет!» Но другая мысль содержала более весомый аргумент в пользу аборта: как можно бросить сытую жизнь, красивую одежду, все те удовольствия, которые ей предоставлял Федька в обмен на желание быть матерью! Но для этого требовалось освободиться от нежданного дара. Близкая подруга посоветовала Вере сделать аборт подпольно, у врача, за определенную сумму, только неофициально. Она выбрала время, когда Федор был в двухнедельной командировке и решилась. Нашла Веру мертвой все та же близкая подруга: Вера не отвечала на звонки и подруга забеспокоилась. Когда взломали дверь, то обнаружили хозяйку квартиры в спальне, мертвой, вся постель была пропитана кровью. Врач, определяющий причину смерти, констатировал, что причиной смерти явилась не сама операция, а ее последствия: обильное кровотечение.
   Второй страшной потерей в семействе Сычовых была гибель Павла, любимого внука бабки Сычихи. Павел погиб в первый месяц войны. Больно опасной профессии выучился он, которой в свое время так гордился! Работал он помощником машиниста, на одном из перегонов налетели на состав немецкие бомбардировщики: машинист был убит наповал сразу же. Пашка, вывел состав из-под бомбежки, и умер в госпитале от большой кровепотери. 
Порфирию повезло в жизни больше других: домой пришел после окончания войны целый и невредимый.  Ксения родила ему три дочери и двух сыновей. Всех вырастили и вывели в люди. Вместе дожили до глубокой старости.
  Не повезло второму сыну Сычихи Николаю, может быть,  материнское неудовольствие сыном внесло свою лепту в его непростую судьбу. Николай ушел на фронт в одно время с Порфирием, но воевать ему довелось под командованием печально известного генерала Власова. После войны, с клеймом предателя родины, отбывал срок в лагере. Домой пришел угрюмым и малообщительным человеком. Чтобы как-то привыкнуть жить с этим негласным ярлыком, стал пить, день ото дня все больше. Умер, не примирившись ни с родными, ни с этим миром.
   Старики Степиковы: дед Ероха и баба Матрена Савельевна также умерли в первый же год войны. Дед Ероха умер во сне, добровольно покинув этот свет. Баба Матрена, оставшись без своего защитника и помощника, замерзла в собственном погребе: полезла зимой набрать картошки и, оступившись, сорвалась с лестницы. Сломанная нога не позволила старушке вылезти из подвала. Дверь в сарай, где находился погреб, старушка предусмотрительно закрыла, чтобы не померз картофель в погребе, поэтому ее криков о помощи никто, кроме собственной собаки, и не услышал. Нашла бабу Мотю соседка, встревоженная там, что у Степиковых воет собака и давно не видно самой хозяйки дома. Хоронили Матрену Савельевну сельчане, так как родни у стариков не было.
После войны, население Денисовки заметно поубавилось: кто не пришел с войны, кто уехал искать лучшей доли в других краях. Освободившиеся места стало занимать местное население, стекаясь с гор и привыкая к оседлой жизни, и к благам цивилизации. Подрастало новое уже послевоенное поколение, имена прежних жильцов постепенно стирались из памяти молодых сельчан. И только на сельском погосте еще можно было прочитать на скорбных табличках, кто здесь когда-то жил и обрел в свое время вечный покой…