Бабье. Про гуманизм

...Около заправки очередь была огромная, солнце подливало раскалённого жару, куда только могло достать, водитель автобуса сидел на обочине, в тенёчке, курил и заедал никотин огромным зелёным яблоком.
В автобусе воздух был горячим и липким, как клейстер. Из пассажиров - одни женщины, как-то так получилось. Сумки, рюкзаки, пёстрые кофточки, платочки, тихий шёпот, разговоры, сопение...
" Слышь, Ань, вон гляди, слева за водительским сиденьем - Наташка. Сын у неё в ВСУ служит, точно знаю".
"Да ты что?! Да врёшь!"
"Да точно, девчата! "
" Ах жеж с*ука, и как их с их выб***дками земля носит!"
" А там детишек хоронить не успевают, а их вояки сёла в пыль выжигают!"
Голоса становились всё громче, постепенно сливаясь в грозный шум, как в растревоженном пчелином улье.
Наталья замерла, уставившись в замасленный узор на сиденье, под ногами - небольшая сумка с яблоками и помидорами...
Потом чья-то рука потянулась к её волосам, сдёрнула чёрную гипюровую косынку, чьи-то пальцы расцарапали кожу, что-то горячее потекло по шее, за ворот, кто-то дёргал её за кофточку, бил в спину...
Она не сопротивлялась. Она сидела, втянув голову в плечи, и прикрывала лицо ладонями.
"Пусть...Они правы. Они не виноваты".
Не расскажешь же им, что старший её, Мишка, с первых дней в ополчении. А не говорила никому, чтоб жену его с детишками уберечь. Теперь, когда они к родственникам в Карелию перебрались, полегче стало, а тогда от любого стука в дверь сердце останавливалось.
А младшему, Димке, Миша наказ дал - доучиться и мать не бросать. Вот и учился Митя - заочно, а закончил учёбу - работу нашёл, и деньгами всегда помогал, и по хозяйству...
А потом повестки стали всем подряд носить...Митьке прямо в парке, где на пруду рыбачил, и вручили. Отдали бумажку эту и уходить собрались, а потом передумали и Митьку с собой в военкомат уволокли. Она его потом только один раз и видела - через забор казарменный. Худой, одни уши торчат, и конопушки во все щёки. Шептал всё : " Я что-нибудь обязательно придумаю, мам, я в воздух стрелять буду! Я к Мишке убегу!""
Не успел.
В первой же перестрелке осколком прошило её Митеньку насквозь...
Не расскажешь же , как украинские командиры, бежавшие с того поля боя, сказали - ищи тело сама.
Как искала по заминированным полям вместе с другими матерями, как нашла...
Как ополченцы вывозили всех вместе - своих, чужих. И матерей - одинаково почерневших - своих, чужих...
Слёзы текли по пальцам, смешиваясь с липким и солёным на щеках.
Сумка с яблоками и помидорами перевернулась, и они, упругие, круглые, катались по проходу, а их давили, в липкое, красное...
Потом кто-то на задних рядах прошептал : "Так ведь убили-то сына её, Митьку".
"Так и надо ему, предателю!"
"Да заткнись ты!"
Гомон постепенно затих.
А она всё сидела, вжавшись в сиденье, зажмурившись...
Потом кто-то поднял, отряхнул и отдал ей траурную чёрную косынку.
Кто-то собирал в полной тишине оставшиеся помидоры и яблоки.
Чья-то рука протянула ей бутылочку с водой.
Чья-то прохладная ладонь вытерла щёки...
И тут на задних рядах кто-то всхлипнул.
К этому всхлипу добавился второй, потом третий...
И вдруг весь автобус зашёлся многоголосым бабьим воем.
Дрожал и выл воздух, дрожали стёкла, дрожало и выло раскалённое добела солнце, не находило себе места в остатках неба...
Перепуганный водитель заскочил в салон, спросил : "Вы чего, а?" Потом,  спрятавшись за стекло кабинки, рванул машину с места так, что мухи, самоубийственно бившиеся в окна, ощутили невесомость.
Автобус впивался в жар воздуха и разрезал его на слои, маслянистые, тугие.
Постанывала под колёсами от боли земля.
По салону каталось и билось о ножки сидений одинокое большое краснобокое яблоко.
Наверное, Ранет...