Коньки

Пока бабушка не видит, можно прильнуть ухом к синему окошку в искрах изморози и расслышать музыку. Она доносится с катка на школьном дворе. Над зеленоватым льдом голос Аллы Пугачевой из репродуктора рыдает песню о бедном художнике. Он влюбился и продал свою кровь – в общем, жуткая история. «Миллион, миллион, миллион алых роз, – частит Алла – Из окна, из окна, из окна видишь ты…» Я вижу небо цвета снятого молока, одряхлевшие яблони в саду, утонувшие в снегу по самые ветви, и Шарика – он стоит возле будки, мотает хвостом и нюхает воздух. На его любопытный нос садятся белые мухи и кусают холодом. Шарик хочет схватить хоть одну – крутится на месте, повизгивает и брякает цепью.

– Ба, – говорю я, отлепившись от стекла и нашарив в углу под вешалкой свои штаны с начесом, – пойду, погуляю.
– На каток? – спрашивает бабушка. – Ну поди, – вздыхает она, – поди…
Обуваю валенки с галошами – коньков нет. Они были, а теперь… я сама виновата. «Эх, простофиля, нешто можно всем верить? – говорит бабушка, повязывая мне шарф. – Ходи теперь в валенках, раз ума нет».
Ободренная ее напутствием, выхожу из дому. Шарик глядит грустно: нельзя ему со мной.
– А ты дом сторожи, – велю я.
– Ску-у-у-ка-а, – протяжно зевает Шарик.

На улице музыка с катка слышнее: «Надежда – мой компас земной…» – это Эдита Пьеха поет. И я надеюсь: вдруг повезет мне! До школы близко. Сразу за колонкой ее каменная ограда с дверкой в стене возле неохватного черного тополя. За нею утоптанная стежка вся исчеркана лезвиями. Может, и от моих коньков тут следы есть? – вглядываюсь в глубокие черточки, волнуюсь. Дорожка кончается – вот и каток. Он почти пуст.
У дальнего края большие девчонки, хватаясь друг за дружку, силятся устоять на ногах. Середина свободна – по ней, высекая «снегурками» ледяные искры, как заправская фигуристка ездит Татка, подружка моя. Белые ботиночки ладно охватывают щиколотки. Из под пальто плещет раздуваемая ветром красная плиссированная юбка. Когда Татка кружится – юбка «стоит» огненным кругом.
Завидев меня, она подкатывает к заборчику, докладывает, не дожидаясь вопросов:
– Пацанов тех не было, верно говорю.
Татка живет против школы и торчит на катке целыми днями, «пока ноги не отвалятся». Она про мою беду все знает.

Как я мечтала о коньках! Как вымаливала их у взрослых, обещая и пятерку по математике в четверти, и что буду есть суп. Коньки мерещились мне даже за обедом. Когда жижа в тарелке остывала, подергиваясь жирной пленкой, я возила по ней ребром ложки, воображая, будто я на катке в сиянии вечерних огней, и музыка играет, и я кружусь в упоении…
– Ты же обещала, что будешь есть! – укоряли меня.
Я поднимала затуманенный сладкой грезой взгляд:
– Так коньки-то еще не купили…

Наконец сбылось. Как-то вечером в дом внесли заветную коробку. Оробев от встречи с мечтой, я отступила в угол, не зная, как перенести счастье.
– Чего ж ты? – удивились взрослые. – Открывай!
Непослушные пальцы сдвинули картонную крышку – в глаза блеснул тусклый металл лезвий в желтых пятнах солидола, пахнуло новой ботиночной кожей. Коньки оказались не такие… не высокие девчачьи «снегурки», а коричневые низенькие, мальчишечьи. Хоккейные, сказали мне, других не было. Но радость моя не утихла – хоккейные, фигурные, главное, коньки!

Утром, нацепив обнову, я поковыляла на каток, хватаясь за встречные ветки, заборы и прохожих. Сбив двух тетенек и извалявшись в снегу по самую шапку, я добралась до школьного двора на четвереньках. Увидев меня, Татка радостно взвизгнула и обещала всему научить.
– Главное, – сказала она, – за ногами смотри, чтоб в одну сторону ехали.
– Ага, – кивнула я, – оттолкнулась от бортика и храбро вылетела на середину катка. Ноги поехали в одну сторону, а все остальное – в другую… Бух! – с окрестных берез посыпался снежок и вороны.
– Тебе подушку в штаны надо, – серьезно сказала Татка, подъехав и подавая мне руку. – Угу, – я потерла гудящий затылок, – и каску бы.

Елозить вдоль бортика я научилась быстро, синяки на попе сошли, и Татка показала мне, как делать «ласточку». Я стала тренироваться. Воскресными утрами каток по случаю базарного дня стоял пустой, залитый розовым светом солнца. Сугробы вокруг, покрытые замаслившейся ледяной коркой, казались мне полными трибунами, а рассиявшиеся школьные окна – прожекторами, бросавшими снопы света на исшарканный бугристый лед.
А в будни после уроков народу ходило много. С обеда заводили музыку. Девчонки, туго шнуровали высокие белые ботинки, робко пробовали лед, осмелев, катались парами, – с неба сыпал снежок, оседая на челках и в подставленных варежках. Тут же, стараясь не глядеть на девчат, носились парни, нарочно подсекая визжавшую малышню.
Ближе к вечеру на каток гурьбой вваливались мальчишки с Паниковки – в расхристанных пальто, с длинными клюшками и драными корзинами, вместо ворот.
Без Татки, подхватившей ангину и сидевшей дома с вонючим компрессом на шее, я трусила, и на середину катка, где паниковские гоняли шайбу, не лезла. Держась за бортик одной рукой, я старательно задирала ногу назад, воображая себя чемпионкой СССР Еленой Водорезовой – вот Татка выздоровеет, а я уже «ласточку» умею!

В тот день, наломав ноги, я еле дошкандыбала до скамейки, и уселась поглазеть на игру. Коньки были не у всех ребят, иные протирали галоши. Заметив, что я сижу просто так, ко мне подскочил раскрасневшийся конопатый малый в стоптанных валенках, и со щербатой клюшкой, перемотанной синей изолентой. Из под шапки у него торчали густые рыжие патлы.
– Э, пацан – он свойски пихнул меня клюшкой, – дай конёчки, а?
– Сам ты пацан! – обиделась я. – Не дам. Что я, по-твоему, босиком буду?
Конопатый, приглядевшись, хихикнул:
– Девка, а коньки хоккейные!
– В Промтоварах только такие были, – хмуро объяснила я.
– Везет! Мне вот не покупают, – он шмыгнул носом, конопушки горько сморщились. – Ну дай покататься-то? А я те валенки пока…
– Ладно, – пожалев рыжего, я стала распутывать шнурки.
Дружки его одобрительно взревели.

Катался конопатый так себе, без конца падал, но все равно лез в самую визжащую кучу. Ор, ширканье, треск и стукотня клюшек висели над катком, шайба со свистом летала между корзинами, от игроков валил пар. А я примерзала к лавке – скоро и не отдерешь.
– Стой-ка! – улучив миг, я поймала рыжего за пальто.
– Домой хочешь? – сходу расстроился он. – Слышь, ты иди, а коньки я те после принесу, как доиграем. Ты где живешь?
– Я сказала адрес.
– Знаю, – кивнул он, – четвертый дом за колонкой. – Так я принесу, – он ткнул меня в плечо и покатил дальше. А я пошла домой в чужих валенках.

После обеда, собирая с печки высохшие носки, штаны и варежки, бабуля спросила: «А коньки где ж? Или не сырые?» Узнав, напустилась на меня, ругая «бестолочью» и «дурой набитой», потом оделась и сама пошла на школьный двор выручать мое имущество. Вернулась скоро – сердитая. Паниковских на катке уж и след простыл…

Напрасно я ждала конопатого в тот вечер, и на другой день, и после. Права была бабушка, облапошили меня, обдурили. Выздоровевшая Татка, узнав, что я дала свои коньки какому-то пацану, с бабушкой согласилась, но прониклась сочувствием.
– Не реви, – утешала она. – Паниковские еще явятся на каток. Подкараулим!
И мы стали ждать. Татка дневала и ночевала на льду – готовилась в фигуристки. Я тоже ходила на школьный двор что ни день.

– Пацанам веры нет! – пиная носком конька штакетину, убежденно говорит Татка, – Ухапят чужое – ни стыда ни совести! А ты тоже хороша…
Мне хочется возразить: «Он просил – я дала, разве неправильно давать, когда просят?», но я молчу.
– Бежим, – предлагает Татка, – а то зябко.
Рассуждая о вероломстве мальчишек, она скользит вдоль бортика, я тащусь рядом снаружи и думаю: вот если б опять это было, дала бы я конопатому коньки или нет? Он же не насовсем просил – покататься только. Что ж теперь, всё бояться да жадничать? Рыжий обманул – но ведь это он плохо сделал, не я! А ругают почему-то меня…
Возвращаюсь домой ни с чем. Шарик задирает ухо: «Ну что? Эх…» – глядит жалостно, даже не тявкает. Бабушка тоже ничего мне не говорит.

Зима кончается. Солнце съело сугробы на дворе и на улице, серые объедки жмутся в теньке под лавкой. Яблони в саду освобождено шевелят корявыми ветками. На катке лужи, в них, совмещая мытье с дракой, буянят воробьи. Асфальт подсыхает, по обочинам из прошлогодних колтунов лезет молодая травка. Зимнее все заброшено и забыто, из сараев выводят застоявшиеся велосипеды – «Орлёнки» и «Спутники».
Я смотрю в окошко и тихонько вздыхаю.
– Даже не заикайся, – поняв, о чем я мечтательно соплю, говорит бабушка. – Ишь чего! Велосипед ей подавай!
Знаю, просить нельзя. «А коньки-то помнишь?» – скажут. «Помню». «Ну вот то-то!»

Теплынь настала, гуляй не хочу. Но мне «безлошадной» не с кем. Разве угонишься за ребятами без велика? Татка – и та, целый день гоняет на своей «Каме» – ищи ее! А я во дворе сижу. С Шариком разговариваю.
– Ну чего брешешь? – говорю. – Где тут чужие? Нету никого.
Он не слушает, знай, с цепи рвется.
Я калитку открыла, на улицу выглянула. Ай да Шарик, учуял! Пацан незнакомый у дома околачивается. Обернулся – ба, конопатый! Велик к нашему забору прислонил. А на руле у него коньки мои болтаются.
– Вот, – говорит, – привез. Забирай.
Я рот разинула и дышу как рыба. А конопатый опять:
– Че зыришь? Я в тот раз на катке ногу сломал – не мог прийти.
Ногу он сломал! Хорошо, хоть не голову.
Я все молчу и на него таращусь. Шарик во дворе уж осип. А рыжий этот – остригли его чуть не налысо, соображает чего-то. Придумал.
– Ну, хочешь, – говорит, – я те велик дам погонять? На весь день, а?
Я от радости только кивнуть сумела.
– Ладно, – он смеется всеми конопушками, – бери. Я завтра приду, – повернулся, сунул руки в карманы, и пошел пешком на свою Паниковку.