Элеонора

Из цикла "Дневник Д"

Женщины… женщины… и стоило колесить по свету: спасаться от шпионов Тиберия и убегать из спальни Клеопатры; скакать без сна по бескрайней степи с Аттилой и умирать от холеры у стен Иерусалима, чтобы понять, что ты ни черта не знаешь об этих созданиях, явившихся к нам из другого мира…
Вот она сидит у зеркала в этом безвкусном пеньюаре, что я одолжил у хозяйки гостиницы, чтобы она, чего доброго, не заработала себе простуду на здешних сквозняках. А не попросил бы – так она, наверное, так бы и ходила в одеждах Евы, подставляя свои гипнотические формы под многочисленные дверные щели, от которых, - готов поклясться, - всю ночь не отходили любознательные хозяйские дети.
Элеонора. Откуда взялось это темноволосое чудо с грацией Венеры и пошлостью парижских улиц в чарующем взгляде? Какая бездна исторгла её на моём пути, кольнув в самое сердце… - нет, не любовью… и даже не чувством горечи о невозможности для меня этой самой любви. Но осознанием собственной неполноценности перед неодолимой силой женских чар…
Ну, вот чем она может меня удивить? Чему могла она научиться такому, чего не испытал я; не пережил и не утопил после под пеплом жизненных страданий? Но сейчас она услышит, что я проснулся, - повернётся, и я опять буду очарован той темно-вишнёвой родинкой, что я с такой страстью целовал на протяжении прошедшей ночи…

- Что ты молчишь? Ведь ты не спишь?
Не поворачиваясь, Элеонора взяла гребень, и, красиво выгнув спину, провела им по волосам.
- Я любуюсь тобой, - сказал я, и это была правда.
За окном уже рассвело и через раздвинутые занавески были видны верхушки деревьев, похожие на верных слуг, замерших в ожидании пробуждения лорда. Здесь, во Франции, рассветы, отчего-то будили ничем не объяснимое чувство надежды, - надежды на что-то удивительное и прекрасное…
- О чём ты думаешь? - Она повернулась, откинув волосы.
- Я думаю о том, что рассветы во Франции отнюдь не побуждают к деятельности. Скорее, к спокойному созерцанию природы…
Она рассмеялась, но потом замолчала, и я увидал, как сошедшая с её губ улыбка, сначала сменилась грустью, а потом – ненавистью.
- Я ненавижу эти рассветы… и саму Францию.
- Я понимаю.
- Что ты понимаешь?
Она опять повернулась к зеркалу, но теперь из него на меня смотрела уже другая женщина…
…- Моего отца арестовали на рассвете, год назад. А потом, когда пруссаки взяли Верден и стали угрожать Парижу, моего отца, как и многих других…
- Знаю…
- Знаешь? Что ты знаешь? Он был дворянин, и ни разу в своей жизни не побежал с поля боя, а они… - голос её охрип, - они выволокли его за ворота тюрьмы, где его и остальных уже поджидала толпа черни с вилами, дубинами и камнями! А потом… потом мы с матерью тщетно пытались отыскать его тело. Там были только руки… ноги… головы…
- Элеонора!
Я поднялся было, чтобы успокоить её, но наткнулся на такой взгляд, что так и остался на кровати.
- Не надо, Бруно! Меня уже не нужно успокаивать. Элеонора заставила себя улыбнуться, и в её глазах отразились одновременно и беспомощность девочки, и опустошённость убийцы.
- Ничего, я даже им благодарна. Теперь я знаю, ради чего мне жить…
Я поднялся с кровати и, повинуясь приобретённой, воистину французской привычке, подошёл к столу и налил вина.
Оно показалось мне терпким и вязким, как разлитая во время тех самых сентябрьских убийств, кровь перед Тюильри…
- Ты слышал: убили Марата…
- Уже? Что ж, давно пора.
Но она продолжала, будто бы не слыша меня:
- Да, да, это сделала Шарлотта Корде. Робкая, задумчивая девушка, не смевшая слова сказать в ответ на несправедливость или грубость!
- Ты знала её?
- Мы вместе воспитывались у бенедиктинцев. Она читала Руссо, и думала, что миром правит просвещение…
Элеонора взяла со стула мой кинжал, и вытащила его из ножен. Прекрасная английская сталь заиграла в её руках в утренних лучах солнца.
- А оказалось, что миром правит грубая, жестокая сила…
- Осторожно, он очень острый!
Тут она ловко схватилась за рукоять, сделав несколько умелых движений.
- А знаешь, я бы тоже смогла так. Представляю, какой восторг испытала эта девочка, когда воткнула лезвие в горло этому… чудовищу…
- Элеонора, оставь кинжал! – предупредил я, но было поздно. Она вскрикнула, схватившись за палец.
- Я выругался (по-немецки, конечно), и, достав свою походную аптечку, принялся забинтовывать ей рану.
- У тебя хорошо получается. Ты воевал?
- Да, приходилось…
- Обожаю мужчин, которые не любят рассказывать о своих воинских подвигах!
Она успокоилась, и голос её вновь приобрёл те чарующие нотки, что заставили меня прошлой ночью позабыть обо всём.
- Так что, - и не расскажешь?
- Да, о чём рассказывать? Ну, воевал, было…
- Замечательно!
Она вырвала из моих рук забинтованный палец, посмотрев изучающим взглядом.
- Ну, а какие дела могут быть в полыхающей от революции Франции у столь благополучного немецкого господина, - это хоть ты мне скажешь?
Я рассмеялся.
- Ты совершенно права! Я уже хотел бежать отсюда сломя голову, тем более что ваша текстильная мануфактура, нуждавшаяся в моих инженерных знаниях, уже давно не работает. Но тут выдался случай заработать неплохие деньги…
- Да?
- Представь себе. Ваш мэр, господин…
- Гражданин! – со злостью поправила она меня.
- Да, гражданин Нуар, попросил меня сделать для города одну услугу…
- Какую же?
- Отыскать и предать суду, так называемого, вампира.
- Так называемого? Ты считаешь, что бедняжка сама пустила себе кровь, да так, что на платье почти не осталось следов?
- Я смотрю, ты хорошо осведомлена.
- Инспектор Фризе – мой старый друг. Что ты смеёшься? Он, между прочим, делал мне предложение два месяца назад! Не то, что ты – напоил и затащил в эту грязную комнату…
- Твой Фризе – болван! Постоянно крестится и говорит о какой-то нечистой силе, вместо того, чтобы вести обычное расследование!
- А вы не верите в нечистую силу, господин Шварцвальд?
Этот вопрос едва не поверг меня в хохот. Но необузданный Нерон не зря хвалил мои актёрские способности и я спокойно ответил:
- Я верю в тёмные силы, но только не здесь, в Лионе – городе лавочников, шахтёров и ткачей. Так, что, придётся немного потрудиться и вспомнить то, чему меня учили в Лейденском университете на юридическом факультете.
Надо сказать, что это враньё было весьма неосторожным с моей стороны, поскольку у этой загадочной женщины там вполне могли учиться знакомые или любовники, но она промолчала, и я облегчённо вздохнул.
- Ну что, - закажем обед?
- Обязательно, но только потом, - сказала она, сбрасывая пеньюар, - и попробуй только сказать, что спешишь по следам вампира – тогда уж ты точно узнаешь, что такое тёмные силы!
Я, действительно, спешил, но чары этой женщины были неодолимы, и я схватил её в объятья, чувствуя, как спадает с плеч моя, навеянная веками тоска.

Я ушёл, а скорее убежал от Элеоноры, застёгивая на ходу свой камзол и пытаясь хоть как-то уложить несколько длинноватые, согласно тогдашней моде, волосы. Шпагу пришлось оставить в гостинице, ибо теперь это оружие могло привести к печальным последствиям, и первый же патруль мог отвести меня в застенки как особу подозрительную в это смутное, революционное время. Но воздух Франции быстро развеял эту досаду, а действительная нехватка денег заставила меня как можно скорее начать расследование.
Поэтому не было ещё и полудня, как я уже стучал в гулкую железную дверь к папаше Артуа – местному медицинскому светиле; человеку, радовавшемуся необычному заболеванию или смертельному случаю больше, нежели настоящему дореволюционному пистолю. Я уже имел случай познакомиться с этим приятным человеком пару недель назад, когда сопровождал рабочего, попавшего под обвал и раздробившего себе руку.
- А, гражданин Шварц…, тьфу ты, будь они неладны эти немецкие фамилии! – чистосердечно приветствовал он меня, посасывая неизменную трубку с дешевым табаком.
- Просто Бруно! Вы что, забыли, папаша Артуа, что мы с вами оставили все эти условности!
- Да, да… условности. Если дальше так пойдёт, молодой человек, то вскоре в этом мире вообще не останется условностей! Бароны – условности, графы – условности… интересно, а мужчина – это пока ещё не условное понятие?
Я поспешил успокоить почтенного доктора, что до этого революционная мысль ещё не дошла, но он лишь ухмыльнулся в усы, показывая этим, что ему не досуг спорить с человеком, на голове которого нет ни единого седого волоса.
- Слышал, слышал… вы взялись за расследование убийства той несчастной девушки, что доставили позавчера, и чья смерть наделала немало шума в нашем городе! Что вам сказать, - весьма интересный экземпляр…
Он подошёл к одному из столов, откинув покрывало.
- Знаете, Бруно, я учёный и не верю во всякие глупости, но девушка, действительно, умерла от этой раны на шейной артерии. И если вы когда-нибудь воевали, то знаете, что при подобном ранении кровь буквально фонтанирует, а на платье девушки было всего лишь несколько пятен.
- То есть вы хотите сказать…
- Я ничего не хочу сказать, молодой человек! Я – естествоиспытатель, и мои уста никогда не произнесут того слова, которого вы от меня ждёте… но на теле девушки больше нет ран, и осмотр внутренностей говорит о том, что отравлена она не была. А уж выводы делайте сами!
- А чем нанесена рана?
- Нож, сударь мой. В этом у меня нет сомнений!

Поблагодарив папашу Артуа и отказавшись от кружечки вина, я взял экипаж и поехал в полицейский участок к знаменитому инспектору Фризе, человеку бывалому и опытному, но, - как оказалось, легко верящему в чудеса, что так не подобает умудрённому годами мужчине.
Выйдя на площади Терро, я прошёл пару кварталов пешком, потому что почувствовал за собой слежку. Это чувство я приобрёл ещё в Древнем Риме, и, кто знает, - может, благодаря ему я не расстался тогда со своим телом, вовремя скрывшись от шпионов Тиберия в лабиринтах тамошней канализации. Вот и теперь, какое-то чувство тревоги заставило меня выйти из экипажа, смешавшись с толпой прохожих, уличных торговцев и праздных зевак.
До самой улицы Ветеранов, на которой располагался участок, я не заметил за собой слежки. Но инстинкты подводили меня редко, и я вошёл внутрь с тяжёлым чувством человека, у горла которого повеяло холодком приставленного лезвия.
Как я и предполагал, Фризе ни чего не хотел слушать. И лишь когда я пригрозил, что сделаю достоянием гласности его родство с одной известной дворянской фамилией, он испугался, выложив мне всё, что было известно полиции об убитой.
Её звали Клэр Гобен, ей было девятнадцать, она была хороша собой и потому, наверное, не имела определённых занятий. Её отец – бывший торговец сукном, теперь представлял в местном совете один из кварталов города. Выдвинувшись на волне революции, он был теперь важным человеком, и ходил исключительно в сопровождении отряда громил, называемых теперь не иначе, как революционной гвардией. С дочерью же, как сказал инспектор, у него произошёл разрыв и в последнее время она жила отдельно. Можно было догадаться, чем именно зарабатывала она себе на жизнь, тем более что платье, в котором её нашли, вовсе не напоминало нищенские лохмотья.
Разузнав всё это, я решил не злоупотреблять более терпением инспектора и покинул участок. Не имея никаких зацепок, я решил навестить тех, кто знал девушку, ибо люди, как известно, знают гораздо больше, чем думают, но и говорят, к сожалению, гораздо больше, чем знают.
Но недавнее ощущение преследования заставило меня углубиться в лабиринты лионских улочек, благо за время пребывания здесь мне удалось их неплохо изучить. Иногда, чтобы сократить путь, а заодно и сбить с толку моих возможных преследователей, я сворачивал в узкие тоннели, называемые здесь трабулями. Эти узкие коридоры, как мне рассказали, появились здесь много веков назад, укорачивая жителям города путь к реке. Конечно, здесь можно было вполне наткнуться на шайку ловцов удачи, поэтому рука моя лежала на рукояти кинжала, а тело готово было в любой момент встретить нападение. Но боги были ко мне благосклонны, и вскоре я благополучно вышел на улицу Лудильщиков, наткнувшись на толпу горожан, громко митинговавших у покосившегося фонарного столба.
- Хватит! Надоела эта власть! – кричал сутулый парень, потрясая увесистым кулаком, и заведённая толпа вторила ему громогласным гудением.
- Где хлеб? Я спрашиваю, - где хлеб? Может, он остался в закромах городского правления, где теперь заседают наши уважаемые депутаты?
Тут лицо парня приобрело комическое выражение, и он ткнул пальцем в стоявшую возле него женщину в несвежем чепце:
- Вот кто съела весь наш хлеб! А? Признавайся-ка, кума!
Женщина расхохоталась, толпа подхватила её смех, и сутулый парень победно блеснул глазами.
- Что, так это, значит, не ты? А я-то думал… но кто же это, в таком случае?
Наконец, он сбросил маску, показав горожанам страшную гримасу уличного мятежа:
- Так, может быть, это, всё-таки граждане якобинцы! Те, кто ведёт нас теперь к вожделенному равенству. Только равенство это мы испытаем не иначе, как в гробу, потому что, не знаю как у вас, а у меня дома осталась последняя краюха хлеба!
- Правильно! Долой якобинцев! Убить их всех, разорвать на куски!
…- На куски, на куски их! – кричала женщина в несвежем чепце, и некогда доброе лицо её теперь потемнело от гнева.
- А вот и они! – завопил парень, указав на группу людей, вывернувших из соседней улицы. – Смотрите, это ведь гражданин Бланш; тот самый, что обещал нам революционный порядок и твёрдые цены на хлеб! Куда вы спешите, гражданин Бланш? Постойте, поговорите с нами!
- Что такое? Кто позволил вам нарушать общественный порядок, - ответил Бланш, не испугавшись развесёлой толпы. Трёхцветный кусок материи на шляпе выдавал в нём революционера, а старые, потёртые штаны – истинного якобинца. Он положил руки на рукояти пистолетов, но при этом необдуманно дал толпе окружить себя и своих товарищей.
- Граждане, я приказываю вам освободить улицу, и соблюдать революционную сознательность! – сказал он, но я уже не видел его, закрытого со всех сторон широкими спинами.
- Что на них смотреть, - бей их! – раздался чей-то высокий голос.
Я отвернулся. Побывав в самых жестоких сражениях, я так и не смог привыкнуть к зверствам толпы, чувствуя всякий раз такое отвращение, словно меня окунали в нечистоты.
«Надо скорее раскрыть дело и уматывать отсюда» - думал я, покидая улицу, и не оглядываясь туда, где теперь убивали неудачно подвернувшиеся жертвы.
В гостинцу я вернулся поздно вечером, - усталый и измученный пережитыми событиями. Отказавшись от ужина, я лишь выпил вина и завалился спать, думая о том, что если придёт Элеонора, то в эту ночь ей не видать от меня ласки.
Но она пришла… уже под утро, и я пошёл открывать ей дверь, произнося ругательства, но совсем скоро – держал её в объятиях, сгорая от любовного пыла. Она смеялась, делая вид, что отбивается, и я заметил, что под глазами у неё были круги, то ли от горя, то ли от бессонной ночи.

А следующим утром ко мне прибежал посыльный от Фризе, доложив о новом убийстве, весьма схожим с моим. При этом на туповатом лице посыльного сияла довольная ухмылка, причина которой, как нетрудно было догадаться, состояла в торжестве честолюбивого инспектора по поводу моей нерасторопности.
Я быстро оделся, чувствуя, что Элеонора наблюдает за мной.
- Ещё одна? Что будешь делать?
- Искать.
-Где?
Я вздохнул. Никаких мыслей по этому поводу у меня не было. Но, как это часто бывает в жизни, мысль эта пришла ко мне совершено неожиданно…
- Дай мне денег, - вдруг попросила Элеонора.
- Сколько?
- Сколько не жалко…
Я вопросительно посмотрел на неё, ибо, не далее, как вчера, дал ей денег на уплату квартирных расходов.
- Ну, могут быть у женщины свои секреты? Не переживай, я тебе их отдам!
Вот тут-то в голове моей и зародилась сумасшедшая мысль, реализовать которую, впрочем, было вовсе несложно. Я взял кошелёк и, немного повозившись, протянул ей несколько серебряных экю.
Она засмеялась.
- Вот, за что я тебя люблю, так это за то, что у тебя всегда находятся настоящие серебряные деньги, а не эти революционные кредитки, за которые теперь и хлеба чёрствого не купишь!
- Всё, мне пора, - сказал я, целуя её на прощание.
- Я тебе их верну! – крикнула она на прощание, когда я уже вышел на лестницу.

Я вышел на улицу, и, отказавшись от сопровождения вестового, нырнул в переулки лионских улочек. На самом деле, вчерашнее убийство якобинцев (в том, что несчастных убили, я не сомневался) заставило меня всерьёз задуматься об охране. Но сейчас мне нужно было пройтись одному, ибо только так у меня был шанс обнаружить, наконец, свой «хвост». И на этот раз он объявился!
Выскочив в какой-то узкий переулок, я сделал вид, что рассматриваю витрину парикмахерской, и увидал в отражении как, вслед за мной появился парень в самой, что ни на есть, «революционной» одежде (то есть, в настоящих лохмотьях). Увидав меня, он тут же отвернулся, и со скучающим видом пошёл по другой стороне улицы.
Остальное было делом техники, или, вернее, - делом спокойного упорства, ибо заманивать шпиков мне доводилось лишь раз, да и то несколько веков назад. Мне пришлось зайти в парикмахерскую, дабы не вызывать подозрения и постричься там у лёгкой в общении молодой особы с искусно завитыми и давно не мытыми волосами. А потом, чувствуя захвативший меня азарт, - пойди дальше, держа направление на участок, но и не выходя при этом на крупные улицы.
Теперь мой подопечный уже не терялся из виду, появляясь, время от времени среди таких же серых курток бездомных и неприкаянных поборников революции. Я успел заметить, что парень был худ и, наверное, не оказал бы серьёзного сопротивления, но его лохмотья давали ему бесспорное преимущество, так что попытайся я догнать его и скрутить, как меня бы тотчас же сцапали десятки таких же парней, что шатались теперь повсюду, наводняя город «запахом революции», что неизменно разил от их нечищеных революционных зубов.
В создавшихся условиях приходилось действовать наверняка. Поэтому я всё петлял по затхлым лионским улочкам, выбирая подходящее место. Я знал, что найду его, потому что судьба сегодня была явно благосклонна ко мне, даже не скрывая этого.
Между двумя небольшими переулками, где я когда-то убил двух грабителей, не рассчитав сил, - я нырнул в подворотню, распугав свору бездомных собак. Через пару минут я услышал шаги моего преследователя. Правда, он был не один; рядом с ним шёл ещё кто-то, но, понимая, что лучшего случая не представится, я выскочил из своего укрытия, и ловким ударом сбил его с ног.
- Караул! Грабят! – закричал другой, пожилой мужчина, пятясь назад.
- Это жирондист… это враг! – быстро сориентировался мой парень, так что у меня оставалось немного времени.
Я с силой припёр его к стене.
- Кто тебя послал?
Он лишь ухмыльнулся. Я ударил его, потом ещё; из носа у него пошла кровь, и, кажется, хрустнул зуб, но это также не возымело действия. А тем временем перепуганный прохожий уже орал во всю глотку о врагах революции, так что на соседних улицах вскоре послышались тревожные голоса. Понимая, что это сражение мною проиграно, я приставил к горлу своего парня кинжал и быстро вывернул его карманы.
- Не много ли для такого босяка как ты? – спросил я, отыскав у него кошель в котором зазвенели монеты.
- В самый раз, - ответил он, не убирая с лица всё той же наглой усмешки.
И он был прав – хозяевами Франции теперь были такие как он, а я – вскоре уносил ноги, потому что по следам моим уже пустилась разъярённая толпа.
К моему счастью до участка было уже недалеко. Вот она – улица Ветеранов, со знакомыми фонарями, которые никто не зажигал со времён взятия Бастилии! Но эту улицу мне не дано было пройти, поскольку теперь её преграждала баррикада. Сваленная в кучу мебель, ящики и прочая утварь возвышалась горой в половину человеческого роста, нет, - выше. Высота её теперь определяла ту пропасть, что навеки пролегла между неимущими и теми, остальными, - умело использующими их постоянное чувство голода ради собственной сытости.
Это были жирондисты – торговцы, лавочники, бывшие военные и преуспевающие служащие. Те, для кого свержение королевской власти ещё не означало отказ от привилегии быть богатым. Ощетинившись штыками и шпагами, они ожидали наступления бедноты. Увидав меня, с баррикады закричали. Несколько мушкетов нацелились в мою сторону, но от смерти меня спасла одежда.
Хотя я давно уже не носил шпагу и дворянские кюлоты, все же гордость не позволяла мне облачиться в серые бесформенные штаны якобинцев. Благодаря этому я благополучно добежал до баррикады и был поднят наверх крепкими руками «среднего сословия», решившего с оружием в руках отстоять своё право на брюшко, карету и мирный послеобеденный сон.
- Ты кто, гражданин? – спросил меня высокий усатый человек, по виду профессиональный военный, и остался весьма доволен, когда я  назвался прусским инженером.
- Он не из этой шантрапы, дайте ему мушкет! – распорядился он голосом, не допускавшим возражений, что было совершенно справедливо.

В тот день я так и не дошёл до полицейского участка, хотя и находился в нескольких кварталах от него. Ведь на войне расстояние измеряется не кварталами, а количеством убитых и раненых, что необходимо заплатить для того, чтобы преодолеть их.
Через полчаса после того, как я оказался там, нас атаковали якобинцы. Их натиск был столь стремителен, а кипевшая в них ярость – столь неукротимой, что нам удалось остановить их после кровопролитной битвы и лишь по нашу сторону от баррикады, что казалась до этого совершенно неприступной.
Предпочтя отданный мне мушкет – кинжалу, я бился, размахивая им как дубиной, и был откровенно удивлён эффективностью этого, казалось бы, примитивного оружия. В результате, к концу боя я мог похвалиться несколькими убитыми и покалеченными противниками, и был тут же отмечен усатым командиром, что назначил меня командовать правым флангом баррикады.
Потом нам принесли еду. Румяные, добротные жены торговцев средней руки с удовольствием угощали нас гусиным паштетом и изысканными сырами. Я ел всё это, невольно думая о том, сколько лионцев в это же самое время готовы были отдать всё ради краюхи чёрствого хлеба. Нет, это восстание нам не суждено было выиграть! Ибо, как показывает история, правда, в конце концов, всегда оказывается не на стороне тех, кто умеет привлекать на свою сторону богатства и достаток.
Потом был ещё один штурм, который тоже был отбит. К вечеру вся улица была покрыта трупами якобинцев. Временами на ней появлялись ищущие своих мужей женщины. Они долго ходили взад-вперёд, вглядываясь в лица убитых, а узнав среди них своего – дико кричали, грозя кулаками в ощетинившихся штыками восставших, и насылая на них ужасные проклятия.

В полицейский участок я так и не попал, но смог отпроситься у сурового командира до утра. Помня проявленную мной отвагу, он даже дал мне охрану из шестерых бойцов, наказав им беречь мою жизнь ради революции. Помня утреннее происшествие, я не стал отказываться. Вооружившись до зубов, мы благополучно преодолели ночные улицы, добравшись до моей гостиницы. Понёсшие в тот день потери якобинцы, благоразумно решили не пытаться блокировать город, а затаиться по тёмным подворотням до лучших времен. Надо сказать, что это было правильное решение, ибо в самом скором времени судьба вновь стала к ним благосклонна.
Когда я вошёл в гостиницу, была уже ночь. Матильда – племянница хозяина, мирно спала, положив голову на руки. Когда я кашлянул – она проснулась, радостно вскрикнув:
- Господин Бруно! А мы уже думали, что вас убили!
- Не господин, а гражданин, - поправил я, чувствуя признательность к этой девочке, переживавшей за меня всё это время.
- А в вашей комнате мадам… то есть, гражданка Элеонора!
Я кивнул и пошёл к лестнице, думая о том, что теперь моё расследование точно зашло в тупик и жестокий убийца девушек останется безнаказанным. Но эта мысль не тревожила меня, уступив место смертельной усталости от прожитого дня. Я постучал в дверь, думая лишь о кувшине чистой воды и постели; даже не предполагая о том, насколько я был далёк от истины в своих предположениях.

Элеонора не спала. Открыв дверь, она оглядела меня, сказав:
- А я знала, что с тобой ничего не может случиться!
- Это почему?
- Не знаю. Наверное, такие как ты, могут выйти из любой ситуации. Ты где-то пересидел этот ужасный день?
- Нет, я сражался на баррикадах жирондистов... что это? – спросил я, увидав сидевшую на стуле обнажённую девушку.
- Это модель, - я рисую…
Девушка виновато улыбнулась мне, но продолжала сидеть в той же позе.
- И что тут такого? Ты что, не знаешь, что художники иногда рисуют обнажённых?
Элеонора села на стул, взяв со стола рисунок. Я подошёл к ней.
- Красиво…
- Ещё бы! Я брала уроки у лучших учителей Парижа.
- Но она же ещё совсем ребенок…
- И что! По-твоему лучше, если бы она голодала? Я её накормила и ещё дам денег по окончании сеанса…
- Ну, да, конечно…
Привычная к подобным занятиям девица, мило улыбнулась мне, поправив волосы. Я задержал на ней взгляд; это юное лицо вдруг напомнило мне девочку, бродившую по усеянной телами улице в поисках отца или брата. Временами она поглядывала в нашу сторону, и тогда мне казалось, что она смотрела на меня. Во взгляде её не было укора или ненависти, - лишь робкое осуждение вчерашнего ребёнка, не понимавшего, что за причина побудила одних французов убивать других, и убивать настолько жестоко…
Потом в сознании моём возникла лежащая на столе девушка, и голос папаши Артуа… и та, другая, которую мне так и не удалось увидеть, - и я остолбенел от поразившей меня догадки.
- Как ты могла их убивать? Они ведь ещё дети…
Элеонора посмотрела на меня, оторвавшись от рисунка.
- Кого? Судя по твоей амуниции, это сегодня убивал, а не я…
- Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Ты заманивала этих девушек, посулив им деньги за позирование в обнажённом виде. И они, конечно же, охотно соглашались, потому что ради выживания готовы были пойти и на более мерзкие вещи. А потом ты, возможно, давала им какое-нибудь зелье, или просто спаивала их вином так, что они теряли способность двигаться, и пробивала шейную артерию. Когда кровь стекала, ты одевала их, чтобы этим бедным, невежественным людям мерещились вампиры.
- Ты с ума сошёл?
- Нет. Тот парень, что ходил за мной, - это ведь ты его послала?
- Какой парень?
- Ведь это ему ты заплатила моими деньгами? Но я не недооценил тебя – ты не стала давать ему те из монет, на которых я оставил насечки своим кинжалом!
На этот раз она усмехнулась.
- Нашёл дуру!
Мужчина со взглядом матёрого волка, который не хвастается своими подвигами и не рассказывает в постели о том, как он менял женщин и спускал деньги за карточным столом; который просыпается от любого шороха и следит за каждым своим словом, даже когда у него от выпитого заплетается язык. Образованность которого нельзя скрыть, но при этом он даже не может сказать, в каком университете он её получил, не соврав при этом – такой мужчина не может не вызвать подозрений у женщины, если только она не полная идиотка!
Она швырнула неоконченный рисунок.
- Ты всё равно ничего не докажешь!
- Докажу. Я заставлю Фризе осмотреть все дома вблизи мест обоих убийств, и мы найдём те квартиры, где ты творила свои дела! А потом мы найдём там…
Она расхохоталась:
- Твой Фризе был убит сегодня, как пособник жирондистов! А вместе с им и ещё несколько инспекторов, кто хоть что-то понимал в сыске! Ты выбрал неудачное время для расследований, дорогой!
- Чёрт!
Она была права. В годы безумия никому не было дела до убийцы молоденьких девушек и эту правду следовало принять.
Я оглянулся. Юная модель сидела неподвижно как восковая фигура.
- Одевайся и уходи! – приказал я, протягивая ей несколько монет.
Но убийства «вампира» уже успели облететь город, и она лишь схватила одежду, бросившись к двери.
- Зачем ты это делала? Скажи мне… прошу тебя!
- Этот город заслужил наказание. За все эти убийства… за трупы голодающих детей… за казни… Тупое отродье! Трусы, жалкие трусы! Они свергли власть аристократов, и тут же пали в ноги черни, которая знает и может лишь одно – рубить головы на гильотине!
…- И я решила осудить этот город. Я осудила бы всю страну, но у меня нет такой власти, и я решила: пусть город ответит за все свои злодеяния! Эти девки... эти порождения нищеты... они должны были трепетать от ужаса, идя по улицам Лиона; а их отцы, вместо того, чтобы рубить головы - страшиться кары божьей за совершённое ими зло!
Она посмотрела на меня и спросила не дрогнувшим голосом:
- Ты убьёшь меня?
- Нет! Я не судья… ни тебе, ни вашему городу, ни вашему народу. И если Революция готова убивать даже служителей закона… значит, - ты права, и ваш народ заслуживает тех бед, что на него свалились! Прощай!

В ту ночь я покинул Лион, и, пробравшись через кордоны, благополучно оказался в Пруссии. Больше я не участвовал в революционных событиях, наблюдая со стороны все перипетии французского народа. Потом я узнал, что восстание в Лионе было жестоко подавлено. И о том, что пленённых жирондистов было так много, что гильотина не могла с ними управиться и несчастных казнили, связывая между собой и расстреливая из пушек.
Все эти зверства уже не удивляли меня, но девочка… та девочка, что искала среди трупов отца, - долго ещё стояла перед моим взором, будто бы в той великой трагедии была доля и моей вины.