Джон Рейвенскрофт Хранитель

Прошлой ночью Питер приходил в мою комнату. Он лежал рядом и шептал мне на ухо. Он говорил, что скоро всё изменится, что скоро его друзья придут за ним, за нами обоими.

Я очень хотела бы верить ему, но чувствую сердцем, что он ошибается.

Этим утром я наблюдала за ним на сеансе арт-терапии.

Доктор Ломбард возвышалась над ним, не переставая болтать в своей всёпонимающей манере, надуваясь с каждым словом и умаляя его и без того скромный рост. Она не разговаривала с ним, а выговаривала ему, sotto voce — тихо и вкрадчиво, взирая на него поверх носа и не выходя из образа самого замечательного и важного доктора в мире. Я видела, как вздрагивал Питер, когда она взмахивала в сторону его картины, элегантные руки порхали в воздухе так, будто она вела прогноз погоды. Я видела, как она поджимала и надувала губы, шепча свои Терапевтические Комментарии.

Доктор Ломбард обладает особой аурой. Она уменьшает всех, кто её окружает, превращает их в ничто. Мне она ничем не нравится. Меня не привлекает ни её мягкий голос, ни симпатичное лицо, ни хорошая фигура. Мне не нравится, что она обладает такой властью над нами.

«Грядут перемены, Мелисса, – говорил Питер прошлой ночью. – Я искал намёки на них, ждал их, и теперь они уже близко. Я практически могу почувствовать их», – он говорил так уверенно, без тени сомнения.
 
Но этим утром на сеансе арт-терапии он был совсем другим.

Когда он оглядел комнату отдыха и увидел меня за мольбертом, я взглянула на него третьим глазом. Я широко открыла его, чтобы подпитать Питера, передать ему мою силу и заботу, но бедняга просто не мог принять такой дар, пока не мог. Он до сих пор не знает себе цену, не верит в себя по-настоящему. Как я ни старалась, я не могла заставить его увидеть правду.

«Питер?» – прошептала я, но он не услышал меня.

Я видела, что слова доктора Ломбард тревожат, смущают и расстраивают его. Её привлекательная внешность нервирует его, я точно знаю. Особенно нос доктора и то, как она взирает поверх него на остальных. Отчасти виной тому крайне... неудачный нос самого Питера. Он воспалённо-красный и рыхлый от выпивки, сломанный и кривой после драк в подворотнях. В расстройстве Питер постукивает себя по уродливому губкообразному носу, переминается с ноги на ногу и тихо, сдавленно скулит от расстройства — это слышу только я.

Я увидела, как доктор Ломбард встала прямо перед ним, и почувствовала, как во мне вскипает гнев. Я знаю Питера, знаю его внутренние рычаги и кнопки, весь механизм. Доктор Ломбард тоже. Могу поклясться – он агонизировал от смущения. В нём нет и полутора метров росту. Ему ничего не оставалось, как с ужасом пялиться в ложбинку между идеальными, не стеснёнными бюстгальтером грудями доктора Ломбард. Я всегда подозревала, что она нарочно выставляет себя напоказ, хотя, возможно, просто не обращает на это внимания, не замечает ничего, кроме Шоу Великолепной Доктора Ломбард, крутящегося целыми днями в её пустой башке. 

Тупая баба! Мне плевать, сколько степеней и дипломов у неё есть, сколько титулов она выводит вслед за своими инициалами. Чепуха это всё.

Наконец она отошла от него. Питер проводил её взглядом, облегчение волной прокатилось по его измученному, измождённому жизнью лицу. В честь этого я вывела на холсте ярко-голубой завиток — петлю от яйца к двери. Те, у кого не замутнён взор, могли увидеть, что этот штрих обозначал облегчение Питера и намёк на то, чем он станет.

Доктор Ломбард ушла в свой кабинет. Сделать необходимые записи. Дерьмо собачье! На самом деле, она просто напечатает очередную партию психологической мути, чтобы ещё больше раздуть наши медицинские карты и её чувство собственной важности. Она даже не представляет, какие мы с Питером на самом деле. Представить себе не может. Для неё мы просто задачи, требующие решения. Как говорил Черчилль – загадки, овеянные тайнами во тьме непостижимости. Подозреваю, от этого ей становится не по себе. За время, проведённое здесь, я заметила, что доктор Ломбард ненавидит загадки. Непонимание нервирует её.

Возможно для неё настали действительно беспокойные дни. Дни и дни напролёт. «Время придёт и час пробьёт, – говорит Питер. – Наши дни ждут нас за углом, Мелисса». 

Хотела бы я поверить ему.

Вернувшись к холсту передо мной, я пару минут думала о Уинстоне Черчилле. Я решила сделать пару-тройку ссылок на него в картине — хорошая толстая сигара, горящая с обоих концов, чёрный пёс и чёрная шляпа. Котелок подойдёт. Дань Рене Магритту. Я читала о нём и Черчилле во время многочисленных заключений и помню детали с кристальной чёткостью. Как и тот момент, когда я осознала, что они оба тоже Хранители. Их обязали заботиться о моём отце, так же как мне приказали присматривать за Питером. Во время войны мой отец неоднократно чудом оставался в живых. Это заслуга Черчилля и помощь Магритта. Это не общеизвестный факт, что неудивительно. Общество вообще редко что-то узнаёт.

На другом конце комнаты отдыха Питер снова принялся за работу – взялся за кисть, сконцентрировался. По виду ни за что не догадаешься, что он особенный. Но сколько по-настоящему выдающихся людей выглядят таковыми? И сколько внешне ярких людей — таких как доктор Ломбард, красивых, богатых и знаменитых — по-настоящему не более чем позолота на пустой скорлупе?

Мне запрещено ходить по комнате и смотреть на его работу, — была б её воля, доктор Ломбард привязала бы нас цепями к нашим мольбертам — но я знаю, что бы я увидела. Ещё один космический корабль. Питер всегда рисует космические корабли на арт-терапии. В его коллекции уже более двух дюжин. На первый взгляд они идентичны, но это впечатление обманчиво. Есть крохотные различия, малозаметные детали: дополнительная посадочная фара тут, повёрнутая под другим углом опорная стойка там. С каждым новым изображением Питер старается создать точную копию видения, которое он хранит в памяти. И всегда терпит неудачу. Как может быть иначе? Его видение обманчиво – но мне ещё предстоит убедить его в этом. Он заблуждается, теша себя надеждой, что однажды, когда у него получится идеальная картина, космический корабль, привёзший его сюда, вернётся и унесёт его на родину.

«Домой, Мелисса, – говорит он. – Обратно домой».

В его глазах столько желания. Столько тоски. В такие моменты у меня разрывается сердце.

«Питер, – отвечаю я. – Ты должен попытаться понять».

«Моя дорогая подруга с Земли, – говорит он. – Я всё понимаю».

Питер верит, что он родом с очень похожей на Землю сине-зелёной планеты – как-то раз он нарисовал её для меня, – крутящейся вокруг звезды класса G2V на самой границе галактики Андромеды. Он считает себя пришельцем – это, безусловно, правда, хотя и не в том смысле, в котором он это себе представляет.

«Когда я истекал кровью в канаве, Мелисса, когда они пинали меня, я увидел правду и понял. Понял всё».

«Знаю, Питер. Я знаю».

«Когда ты пришла, я увидел золотой свет, услышал шум и подумал, что мой корабль вернулся. Но это оказался не он. Это была ты, Мелисса. Ты пришла вместе с золотым светом и разогнала их, тех подонков, и боль ушла. Я помню, как ты помогла мне. И я благодарен».

«Да».

На моих картинах – я рисую сторожевые башни, глаза, телескопы – вещи, связанные с обязанностями Хранителей – всегда есть маленькая группа людей. Один лежит на земле, свернувшись в клубок и обхватив голову руками. Шестеро других окружили его, пинают, топчут в пьяном безумии. Лужа крови стекает к решётке канализации. Глаз смотрит на них. Рука тянется сверху.

«Что эти фигуры значат для тебя, Мелисса?» – всегда спрашивает доктор Ломбард, тихо, медленно и очень-очень сочувственно.

Я почти никогда не отвечаю.

Она указывает на картину длинными элегантными пальцами, будто объявляя прогноз погоды на завтра. – «Вот этот человек на земле – это ты? Я права?»

Тупая баба. Она ничего не видит, ничего не понимает, ничего не знает. Она – ничто.

Один раз я солгала и согласилась, сказала, что она права, это я там. Она была в восторге. Я заметила, как осторожно она кивнула. Видимо, она почувствовала возможный прорыв и боялась сказать лишнего, чтобы я опять не замкнулась в себе. Мне стало плохо от её вонючих духов.

«А скажи мне, – проговорила она, открыто облизывая свои отвратительно симпатичные губы, – если бы ты могла разговаривать с этим человеком на земле, что бы ты ему сказала?»

Я полностью завладела её вниманием, она, затаив дыхание, ждала моего ответа.

«Я бы сказала...»

«Да?» – она наклонилась ближе, её грудь вторглась в моё личное пространство.

«Я бы сказала... что стоит надевать бюстгальтер, когда идёшь на работу».

Пару секунд я наслаждалась её озадаченным видом, а затем указала взглядом вниз.

Она продолжила таращиться на меня даже после того, как я отвернулась и продолжила рисовать. Затем она крутанулась на каблуках и с гордым видом скрылась в своём кабинете. Это одно из моих любимых воспоминаний. Я часто прокручиваю его в памяти.

Несколько минут назад я заметила, как Питер начал раскачиваться из стороны в сторону. Он выглядел очень взволнованным.

Время от времени поздно ночью я выбираюсь из своей запертой комнаты – не важно, как – и прихожу к Питеру. Я возбуждаю его, дразню, заставляю смотреть, как я раздеваюсь. Каждый раз он так же смущается, как и всегда до того, но я бесконечно терпелива в наших занятиях любовью. После я обнимаю его и всю оставшуюся ночь охраняю его сон.

Я не должна была влюбляться в него – Хранители обязаны действовать отстранённо, – но, боюсь, я влюбилась. Это беспокоит меня. Когда Другие волной войдут в наш мир из тьмы за дверью, надеюсь, они всё поймут. Мне рассказали, что Другие безумно умны. Мы для них, что обезьяны для нас.

Неправильно думать о таких вещах. Опасно. Я заставляю себя вернуться к картине.

Пока я рисовала блеск глаз в самой глубине дверного проёма, Питер внезапно радостно вскрикнул. Моя кисть дрогнула, и капля белой краски приземлилась на шляпу Черчилля. Я подняла голову и увидела, как Питер несётся ко мне по комнате с картиной в руках. Остальные пациенты глазели на него. Доктор Ломбард спешно вышла из кабинета в сопровождении двух медбратьев.

Питер добежал до меня и ткнул картину мне в лицо.

– Мелисса, – воскликнул он. – Мелисса, посмотри! Наконец-то у меня получилось!

Картина изображала всё тот же космический корабль, что и всегда, но в нём было что-то необычное. Какая-то особенность, которую я никак не могла уловить.

Питер склонил голову набок и поднял палец.

– Слушай! – сказал он, когда к нам подошли доктор Ломбард и санитары.

– Питер, пожалуйста, отнеси свою картину обратно к мольберту, – обратилась к нему доктор Ломбард.

– Слушай, – снова произнёс Питер.

И я услышала. Двигатели. Звук летящего объекта приближался, становился громче.

– Они летят за нами! – закричал Питер.

Его лицо светилось от восторга, он прыгал с одной ноги на другую от волнения.

Внезапно меня охватил ужас. Как я могла ошибаться? Неужели всё это время я заблуждалась, а Питер был прав? Возможно ли это, что его люди наконец прилетели, чтобы забрать нас?

Или – откуда эта мысль – забрать его? Его одного? Забрать его у меня?

Я не могла этого допустить. Ни за что на свете.

Когда звук космического корабля уже оглушал, я протянула руку, схватила картину Питера и разорвала её надвое. Он вылупился на меня, не веря своим глазам, с отвисшей от шока челюстью. Я бросила обе половинки на пол.

– Мелисса, – прошептал Питер, глядя мне прямо в глаза.

– Питер, – ответила я.

Всхлипывая, он повернулся к доктору Ломбард. Она обняла его, зыркнула на меня и повела Питера к своему кабинету.

– Питер, – позвала я. Но он даже не взглянул на меня.

Я повернулась к окну. В полумиле от нас низко летящий реактивный самолёт приближался к аэропорту Хитроу, звук корабля Питера затихал. Конечно же.

Я увидела правду.

Всё кончено.

Я потеряла его.

Пожалуй, стоило заплакать, но я никогда этого не умела.

Я уставилась на собственную картину, теряясь в догадках, как мне следовало поступить.

Глаза во тьме дверного проёма светились злобным красным блеском. Казалось, что их стало больше, и они начали приближаться. Я быстро нарисовала вторую дверь, а затем окно. Я представила как открываю его широко-широко.

Грядут перемены. Перемены, Мелисса.

Но когда я взглянула на открывшийся мир передо мной, я поняла, что ничего не изменилось.