Возвращение

(Из книги "Всяк по-своему Бога славит")

С некоторых пор Колька Вершинин, городской житель в первом поколении, сильно затосковал без всякой на то видимой причины. Вроде всё у него в жизни было хорошо:  он окончил техникум, служил в армии, даже побывал в горячей точке, но вернулся живым и здоровым. Устроился на металлургический  завод, познакомился с симпатичной девчонкой, женился. Родители продали всё, что имели: бабушкин дом в райцентре, корову, машину – купили ему в городе двухкомнатную квартиру – живи да радуйся! А тут хандра эта.  И с чего началось-то?  Да с пустяка.
 Как-то в субботу они с женой  Ларисой шли из гостей от приятеля. Колька, захотев  подурачиться, уронил её во дворе в небольшой сугроб. А жена вдруг расплакалась, вместо того, чтобы посмеяться, и стала ругаться:
- Что ж ты делаешь, болван? Я за эту шубу ещё даже  кредит не выплатила, а ты меня в грязи валяешь!
- Почему это в грязи?! В снегу ведь,- начал было Колька и осёкся: снег во дворе, действительно, был грязный. И во всём городе такой.  И всегда такой.
Колька вспомнил, как дома, в деревне, они с отцом зимой, напарившись в бане по субботам, ныряли в белоснежный сугроб. После этой процедуры, казалось, тело становилось невесомым, а кровь  в венах бурлила, как шампанское в бокале. Он вспомнил  необыкновенно вкусный морозный  запах   чистого белья, занесённого матерью с улицы,  вспомнил, как скрипит и искрится под ногами снег, как ярко, словно рассыпанные сокровища,  лучатся ночью над деревней   звёзды, и луна золотым ковчегом плывёт среди них. 
Колька посмотрел вверх, но ничего похожего там не увидел: свет от фонарей и сотен окон не давал рассмотреть небо. И такая тоска навалилась на парня! Опустив голову, он  молча  отправился за женой  в квартиру и долго сидел на кухне, глотая сигаретный дым и размышляя о своей жизни.
 «Какие радости и достижения есть в моей жизни?»- спросил он себя и вдруг растерялся:  он не знал, какие. Каждый новый день был похож на прошедший – в будни работа ради зарплаты, по выходным пиво с приятелями да  телевизор. Детей Лариса не хотела, говорила: «Нечего нищету плодить! Надо для себя пожить».
А что значит «для себя?» не объясняла.  Лариса  уговорила Кольку взять кредит, чтобы купить машину. Он сначала сопротивлялся: не хотел попадать  в кредитное рабство. Но когда родители под грузом лет  всё чаще стали хворать, Колька сдался – взял кредит  и купил «Ладу Калину», чтобы почаще навещать стариков,  которые  ни под каким предлогом не хотели переезжать в город к сыну.
 И вот наступил день, когда не стало отца. Мать сообщила об этом Кольке по телефону. Её слова: «Сынок, папа умер», -  сказанные по телефону тихим прерывающимся  голосом, оглушили его:  Колька любил отца так, как не любил никого.   Он  в тот же день написал заявление на отпуск и помчался в родную деревню один (Лариса сказала, что её с работы не отпустили).  Колька жал на газ, едва различая дорогу из-за льющихся безудержно слёз.
В родительском доме его встретили приехавшие из райцентра сёстры и враз постаревшая и ссутулившаяся мать. Они  с плачем кинулись к Кольке, а он обнял их всех сразу, и так они стояли несколько минут, тесно прижавшись друг к другу. Теперь уже Колька не плакал, ведь отец с детства учил его: «Мужчины не плачут, сынок.  Плаксунов в море не берут!»
Пётр Вершинин вернулся в родную деревню, отслужив  свои двадцать пять лет на Северном флоте, построил дом, насадил вокруг него яблонь и цветов, а у крыльца соорудил флагшток. Каждый год в последнее  воскресенье июля отец с утра надевал тельняшку и фуражку с золотым крабом,  Колька с сёстрами Верой и Надей замирали в строю у флагштока, и над  усадьбой Вершининых взмывал в небо Георгиевский морской штандарт. Отец торжественно поздравлял всех с праздником, заканчивая свою речь обязательным: «Ура, товарищи!».  А потом, сидя все вместе на крыльце,  под отцовскую гармошку они пели песни о море и моряках, и мама подпевала им из кухни, занятая приготовлением флотского борща и макарон, естественно, по-флотски.  В этот день полагалось употреблять в разговоре морские словечки, и когда мама за обедом укоризненно взглядывала на отца, в третий раз наполнявшего рюмку, он сурово командовал:  «Отставить, товарищ кок, Ваше место на камбузе!»
Пётр Вершинин  пьяницей не был, но в праздник любил собрать в своём доме гостей и угостить на славу. Природа щедро одарила его разными талантами: он хорошо играл на гармошке, пел, знал уйму всяких фокусов и во время семейных праздников,  на которые собиралось полдеревни, показывал их замирающим от восторга ребятишкам. Никто лучше него не рассказывал смешные истории, а ещё он обладал талантом художника – на деревянных досках он рисовал портреты людей и  морские фрегаты, а из дерева  вырезал разные красивые вещи. По будням он плотничал,  в выходные уходил в лес или на реку. И всегда сын был рядом с ним. Кольке казалось, что нет такого дела, которое не смог бы выполнить его отец. Он многому научился у него, только не одолел искусства резать по дереву. 
Колька прошёл в горницу и  осторожно опустился на табуретку у гроба отца. Старший Вершинин лежал  в своей мичманской форме, затаив в усах усмешку. И Колька пристально вглядывался в его лицо, словно надеялся, что  отец  откроет глаза и скажет: «Ну, что, здорово я вас всех разыграл?»
Мать и сёстры сели рядом на лавку. Колька тихо спросил:
- Мама, отец ведь не болел, как же так случилось?
-Инфаркт его свалил.  Пока из райцентра «Скорая» приехала, да пока распознавали что к чему…  Не довезли. 
- А медпункт у вас не работает что ли?
- Девочка там молоденькая, фельдшерица, месяц как приступила. Она и «Скорую»  вызвала. Отец всё шутил, скрывал от меня, как больно-то  ему.
Хоронила отца вся деревня.  Приехавший из райцентра по приглашению батюшка, отец  Георгий, отпел Петра Вершинина, благословив в последний путь. На поминках плотник  Макарыч, которому отец помогал строить в деревне церковь,  сказал Кольке:
-Жалко Вашего батюшку. Нам его будет не хватать: хороший человек был, добрый, весёлый, работящий, много знал, много умел. Умер он, и словно свечу задули. Темнее в деревне стало.
На следующий день Колька проснулся от взгляда матери, которая тихо стояла на пороге горницы и смотрела на сына глазами, наполненными до краёв тоской от предстоящей разлуки и непролитыми слезами горького одиночества. За стеной переговаривались сёстры, капризничали их рано разбуженные дети, кашляли мужья-курильщики,  торопящиеся вернуться домой  к своим делам и заботам.  Они собирались на автобус, который  заходил в деревню редко, поэтому все нервничали, боясь опоздать на него.
Только Колька никуда не спешил: у него был месяц отпуска. Он сел на постели и сказал:
- Мам, ну, чего ты? Я ведь не уезжаю. Ты Зорьку подоила уже? Молочка парного охота.
Мать торопливо вышла и через минуту появилась снова с литровой банкой молока, подала Кольке с грустной улыбкой, сказала:
-Пей, сынок, последнее молочко. Без отца мне Зорьку не прокормить. Придётся кормилицу мою осенью продать, - голос у матери дрогнул, и по щеке, застревая в морщинках, покатилась слеза.
Колька, зажмурившись от удовольствия, не отрываясь,  выпил полбанки молока, обнял мать, сказал бодрым голосом:
-Не грусти, мам, мы здесь всё продадим, а ты со мной поедешь в город!
Мать  с каким-то испугом посмотрела на него, замотала головой:
- Нет, сынок, никуда я из родного дома не поеду, и Петрушину могилку не оставлю.
Колька озадаченно замолчал. В это время сёстры  загомонили, что пора идти на автобус, и Колька с матерью пошли провожать их. 
Возвращаясь домой, ещё издали они услышали мычание Зорьки – она просилась на выпас. Мать  заторопилась к стайке, отворила ворота, и корова не спеша двинулась на улицу. Проходя мимо Кольки, она шумно вздохнула и посмотрела на него большими добрыми карими глазами в белых ресницах. Колька протянул руку и погладил Зорьку по тёплой курчавой шерсти  между рогами, а она вдруг лизнула его в лицо большим шершавым языком, словно своего телёнка.  От неожиданности Колька засмеялся и сказал матери:
-Давай я Зорьку в стадо погоню.
В конце улицы уже собралось с десяток коров, и старик-пастух с длинным кнутом в руках и рюкзаком за плечами, спокойно покуривая, дожидался остальных.
Утро было тёплое, ясное. Несмотря на раннее время, деревня уже жила полной жизнью: дымили летние кухни, тарахтели трактора, с подворья местного богатея Шумкина  доносился  стук плотницкого топора, а со стороны озера  –  звон колокола. Колька направился туда, на ходу стаскивая футболку. Выйдя на берег, он остановился, чтобы полюбоваться открывшимся видом: озеро сияло своими чистыми водами в раме прибрежных берёз, по его  глади прыгали солнечные зайчики, синекрылые стрекозы бесшумно порхали над  островками камыша, у самого берега плавали утка и  селезень, которые не обратили на Кольку никакого внимания.  На той стороне  возвышались  православный храм и колокольня. Стены из толстых сосновых брёвен янтарно светились, колокола на звоннице отливали серебром. Колька зашёл в воду по пояс и поплыл, шумно пыхтя и отдуваясь. Потом он долго лежал на песке, наслаждаясь тишиной и покоем, свежим запахом воды и ласковым солнечным теплом. Так он и уснул. И приснился ему отец, живой, весёлый. Улыбаясь, он спросил Кольку:
- Что, сынок, хорошо на родине-то? Смотри, мать не бросай! Ты теперь за неё в ответе.
Обрадованный Колька потянулся к нему, чтоб обнять, закричал: «Папа!»-  и проснулся. Солнце стояло уже высоко в бирюзовом небе. Колька почувствовал, что сильно проголодался, и скорым шагом отправился домой. Мать встретила его  заботливым взглядом, спросила:
-Коленька, да куда ж ты пропал? Я уж не знала, что и делать, где тебя искать.
- Купался я, мам, да уснул на берегу. Вон, смотри, как загорел,- сказал Колька, снимая футболку. Мать всплеснула руками, увидев багровую кожу:
-Да ты не загорел, а сгорел! Иди-ка  в медпункт, там Надежда Павловна скажет, что делать.
Колька, пообедав, так и сделал. Молоденькая фельдшерица удивила его своей красотой и несовременным видом: русая коса   из-под белой шапочки до пояса, белый халат на ладной фигурке почти до колен, на шее – цепочка с крестиком, синие глаза смотрят серьёзно. «Ух, ты, и впрямь Надежда Павловна!» - подумал Колька,  с удовольствием ощущая на своей богатырской груди прохладные пальчики девушки, смазывающие его какой-то мазью. Строгим голосом  фельдшерица наказала ему выпить перед сном аспирин, и по тому, как порозовели её щёки, когда Колька попытался пошутить, что аспирин не водка, можно и выпить, он сделал вывод, что тоже произвёл впечатление.
В этот момент в медпункт заглянул Макарыч. Сделав постное лицо, он сладким голосом произнёс:
- Здрасьте!  Я, конечно,  извиняюсь, но вынужден прервать вашу светскую беседу. Николай, мне срочно нужна твоя помощь!
Колька, чертыхаясь про себя, вышел за ним на улицу и вопросительно уставился на плотника.
- Слушай, Коля, помоги: сегодня я должен сдать работу хозяину -  последний венец  осталось положить на баню. Помочь мне абсолютно некому: все мужики на сенокосе.
-Ну, ладно, давай помогу, - согласился Колька и зашагал следом за обрадованным Макарычем.
 Войдя на подворье Шумкина, он с интересом стал осматриваться по сторонам, разглядывая добротный двухэтажный дом, гараж, беседки. Всё было сделано из круглого  золотистого леса. Перед  домом зеленел ровно постриженный газон, рассечённый дорожками из камня, вдоль высокого забора пестрели цветы. Макарыч  тронул его за руку, зовя за собой вглубь  двора, где рядом с голубым  бассейном возвышалось недостроенное сооружение, очень похожее на приземистую сторожевую башню. Там вкусно пахло свежими стружками. Колька легко поднял толстое бревно, заслужив восхищение Макарыча: «Ну, ты, Колян, как  подъёмный кран! ».  Уходить ему не хотелось, и он остался помогать   до самого вечера.  Слаженно тюкая топорами, они неторопливо беседовали:
- Не узнаю я нашу деревню, - начал Колька. – Лет пять тому назад здесь одиннадцать   домов только было, жили одни старики.  Я уж своих родителей хотел в город перевозить, да уговорить не смог переехать.  Думал, деревне нашей, как и многим другим русским деревням, каюк наступил.
- Ну, что ты, Коленька! Русская деревня живуча, как никакая другая. Ты ведь знаешь, что в 17 веке поляки в этих местах зверствовали, деревеньку нашу сожгли дотла.  И вот уж 400 лет прошло, а жива, старинушка,  и молодеет с каждым годом.  Во многом, конечно, благодаря Шумкину.
- А что он за фрукт, Шумкин этот?
- Он из тех, про кого поэт сказал: «Владелец заводов, газет, пароходов». Живёт в Питере, денег куры не клюют.  А дочке своей единственной помочь не может – замучила ребёнка аллергия. Прослышал он от кого-то про нашу экологически чистую  глухомань и ринулся  здесь жизнь налаживать. Со всего района плотников собирал, чтоб усадьбу построить. Коров и коз завёл, пасеку. А потом уже и храм поставили. Да не абы как, а по чертежам той обители, что сто лет назад тут была.  И потянулись сюда люди. Шумкин им работу даёт, не обижает, расплачивается исправно. Глядишь, и фермер какой-нибудь  нарисуется, распашет заросшие поля, и снова заколышется на ветру рожь, зацветёт клевер и лён.
- Макарыч, да ты поэт! – улыбаясь, сказал Колька.
- А я поэт, - вдруг как-то грустно ответил Макарыч. – Ладно, шабаш на сегодня. С меня ужин и магарыч. Пошли, покажу тебе мои хоромы, которые предоставил мне на тихое житие всё тот же Шумкин.
Прибрав инструмент и умывшись из колонки возле беседки, они направились в сторону колокольни.  Поднявшись по ступенькам на уровень второго этажа, Макарыч открыл дверь, пропуская Кольку вперёд. Они вошли в маленькое помещение,  из которого наверх вела резная деревянная  лестница, а боковая  дверь  открывала вход в трапезную.
- Ты поднимись наверх, - сказал Макарыч,- а я пока ужин приготовлю.
  Колька спорить не стал и сделал, как велел хозяин. Поднявшись по лестнице, он  присвистнул от удивления: ему открылась круглая просторная комната, которая  представляла собой библиотеку: стены сверху донизу были заставлены стеллажами с книгами. У небольшого, похожего на бойницу  окна стоял письменный стол с компьютером и кожаное кресло. С потолка свисала люстра,  напоминающая  паникадило. На полу  лежал большой тканый половик из разноцветных  тряпочек.  Колька прошёлся по комнате, разглядывая книги. В основном это была духовная литература. Но на одном из стеллажей он увидел толстые журналы с названием «Литературная жизнь» и ряд книг небольшого формата с крупно напечатанным именем автора «А.М. Иванов». Он открыл одну из них – это были стихи.  «Так ты и вправду поэт,  Макарыч!» - снова чуть не присвистнул Колька.
Он спустился в трапезную и, подойдя к Макарычу, сказал:
- А я и не знал, что ты по профессии писатель.
- Писатель – это не профессия, это состояние души. А профессий у меня много – я ведь давно на свете живу. Садись, давай, за стол. Я тут щец разогрел да картошечки поджарил. Вот редиска, лучок,  рыжички прошлогодние. Давай под рюмочку!
Макарыч налил Кольке стопку водки.
- А себе? -  удивился Колька.
- Коля, я бы рад, но не могу сейчас.
- Заболел что ли?
- Да нет, слава Богу! Пост сейчас.
- А зачем  пост обычному человеку? Пусть монахи постятся. Им по статусу положено.
- Если человек только спит,   ест и пьёт,  сколько влезет, то чем он отличается от животного?  После сотворения людей, первая заповедь, данная нам  Богом, была заповедь поста: «Всё ешьте, а от одного дерева не ешьте. Если вкусите, смертью умрёте!» То есть дано было понятие, что есть запретный плод в этой жизни. Заповедь поста была дана для укрепления воли человеческой. Есть чувство, есть разумение, а есть воля. Человек иногда и понимает, а не может себя пересилить. Курение, пьянство, разврат – много таких примеров печальных. Поэтому в пост проявляется послушание, укрепляется воля – основные условия на пути спасения души. Для спасения нужен подвиг, а подвиг без усилия воли не совершается.
-Ну, в таком случае, и я не буду, - Колька отодвинул рюмку.
- Люди стремятся к удовольствию. Если они его получают, то  они счастливы. Но удовольствия-то разные. Одни от наркоты и водки, другие – от хорошо сделанного дела, от красоты окружающей. Вот ты от чего удовольствие    получаешь?
-Честно говорить?
--Ну, да.
-Вкусно поесть люблю, с Лариской в кровати покувыркаться. А ещё люблю косить траву. Отец меня с  детства  на покос брал с собой. Придём на луг  рано, только солнышко проснётся. Птицы поют, роса на траве самоцветами,  над рекой  туман клубится. Отец идёт по лугу впереди, коса посвистывает, трава валится ровными полосками. А запах от неё такой, что описать невозможно. Потом мама поесть принесёт, потом ещё немного покосим, жара начинается. Мы - купаться. Вода, что парное молоко. Тело после купания не чувствуешь, усталости нет.
А ещё люблю запах свежевспаханной земли, люблю смотреть, как под ветром ходит волнами золотая от  солнца рожь.  И до сих пор меня удивляет, как из маленького зёрнышка вырастает колос, дерево, живое существо.
-Э, да тебе надо было  учиться  естественным наукам, а не с железками возиться.  Вернулся бы в село агрономом.
- Дурак был, в школе особо не старался. Какой из меня агроном?! Но и на заводе уже больше не могу: мутит меня каждый день одну и ту же работу выполнять. Воздуха чистого мне в городе не хватает. У нас в Череповце вместо воздуха – вся таблица Менделеева.
- Так оставайся здесь, молодые мужики в деревне, ой, как нужны!
- Да я уж думал об этом. Только Лариска моя ни за что в деревню не поедет. Скучно ей тут.
- А ты напомни ей слова  из Писания: «Жена да убоится мужа своего!»
- Не крещённая она у меня. Попов на дух не переносит,  Библию в руках не держала.
- А ты?
Колька молча достал из-под футболки крест на цепочке и показал Макарычу.
-А, ну, тогда проси Божьей помощи, чтобы уговорить супружницу переехать.
- Ты, Макарыч, в Москве жил, книги писал. И вдруг в деревне стал храмы строить. Почему так?
Макарыч отложил вилку, помолчал, потом взглянул на  Кольку строгим каким-то взглядом и заговорил негромко:
- Я родом недалеко от  этих мест, деревни моей уже на карте России не существует. В детстве бабка меня в церковь тайком от родителей водила. Подрос, уехал в Москву учиться, да там и остался. Женился. Жил, как все. Про Бога не вспоминал, крест не носил. Мне было 33 года – возраст Христа, когда один за другим умерли мои родители. Схоронили их без меня: не смог приехать – дела не пустили. Приехал в пустой родительский дом, ночь спать не мог – так зажало, так накатило. Утром услышал звон колокола, пошёл на звук. Батюшка очень сердечный и умный  оказался. Разговорил он  меня, снял камень с души, делом занял,  узнав,  что я умею плотничать (отец в детстве научил), пригласил храм подремонтировать. С этого и пошло. Я начал много думать о смысле своей жизни, читать духовные книги и к концу отпуска стал другим человеком. Я спросил свою душу, чего она хочет. Она выбрала новую жизнь. Этот храм уже седьмой в моей биографии и, видимо, последний.  Жену я звал к себе, но она не захотела перемен.
 Макарыч  вздохнул, улыбнулся грустно. Колька спросил:
- А как же писательство?
-Знаешь ты такого писателя - Алексея Иванова?
-Нет.
- А кто храм этот прекрасный построил?
- Так, ты, Макарыч, и построил.
- Вот! Писательство от меня никуда не делось. Ты ведь видел на полках мои книги. Только народу в деревне читать некогда, а храм у них всегда перед глазами, и они идут сюда  и с горем, и с радостью. Много раз я уже от людей слова благодарности слышал. И они греют мою одинокую душу. Я вот умру, а храм будет стоять, и батюшка на каждой литургии будет поминать моё имя, а значит,  «… весь я не умру»! Понял ты, о чём я?
Они долго ещё говорили. Колька вернулся домой взволнованный. Он принял решение в город не возвращаться. Матери сказал:
- Мам, я дома жить буду. Фермерством заняться хочу. Деньжат я накопил, куплю трактор и буду работать на земле. Хватит ей уже пустовать.
Мать заплакала от радости, потом спохватилась:
- А как же Лариса?
- Ларке я письмо напишу. Пусть подумает, пока я за расчётом не приеду.
Колька нарочно не стал звонить жене: он знал, что та начнёт его перебивать и спорить, а с письмом не поругаешься. Он сел в горнице за стол и стал писать: «Здравствуй, Лара! Я решил остаться жить в деревне. Представляю, как ты крутишь пальцем у виска. Но я так больше не могу – жить не в ладу с собственной душой. Здесь всё моё, здесь я нужен. И тебе тут найдётся место. В деревне полно работы, будешь заниматься, чем захочешь. А главное – здесь мы родим здоровых детишек и будем жить долго и счастливо. Когда кончится мой отпуск, я приеду за расчётом. У тебя есть время подумать. Целую. Твой Колька».