Мое детство в Камергерском главы из повести

Детство в Камергерском
Странная фамилия
Мы едем в метро. Я в розовом платье и новых сандалиях. У меня светлорусые вьющиеся волосы у самого лба, серые глаза и толстая коса до пояса. Я наблюдаю: видит ли кто-нибудь, какая я необычная? Какой взрослый  у меня взгляд? Умные глаза? Дедушка называет меня «шикселе» – вундеркинд, значит. Вон, мужчина посмотрел! Я сразу опускаю глаза, делаю вид, что мне все равно. А в душе: «Заметил!» Мы идем по улице, на меня оборачиваются. «Какие глаза!...»  Да, у меня большие глаза. Я знаю, что я не такая, как все.
Порой меня посещают странные воспоминания – из совсем другой жизни, еще до рождения. Там было все по-другому, там я чувствовала себя защищенной, любимой… а здесь…  Но где это было? Когда? Да и было ли?
Может, все дело в моей фамилии? Деловери… Странная, ни у кого таких нет. Папа у меня – грек. Он был когда-то, я помню, - помню, как он подбрасывал меня к потолку, шутил, смеялся, а потом пропал. Ушел. Или уехал в длительную командировку. Я расту без папы, но с его странной фамилией. Потом бабушка… Дома об этом не говорят, но во дворе то и дело  доносится: ссыльная, жена врага народа. Моя бабушка? Враг народа? С ее-то улыбкой? Заботливостью? Не может она быть ни врагом, ни ссыльной, она – индийская принцесса! Ведь у нее на лбу, на переносице, синяя точка. Такие бывают у индийских женщин. Бабушка рассказывала, что это след от синего грифеля, который воткнула в нее бегущая навстречу девочка, такая же гимназистка, как и бабушка.  Но мне почему-то не верится, что это застрявший во лбу грифель. Что, его вынуть не могли? Нет, бабушка  что-то скрывает. Наверняка, она была в Индии, у нее был принц, она ездила на слоне, а потом принц исчез или переродился в кого-нибудь – в птицу зимородок или слона, только бабушка об этом не знает.
Перерождения
То, что люди перерождаются и никогда не умирают, я знала всегда. Лет в 8 я написала такой стишок:
Мне кажется, я никогда не умру.
Ну как это так: вот сейчас я смотрю,
а что же потом – я не буду смотреть?
Нет, я никак не могу умереть!
И что же, я маму свою не увижу?
Эх, до чего же я смерть ненавижу!
Особенно-  да, особенно меня пугало, что я останусь без мамы. Каким же  утешением для меня стала индийская сказка «Дочь рыбака» из толстого сборника «Сказки народов Азии». Я таскала эту серую книгу с цветными картинками повсюду: брала с собой в пионер.лагерь, в гости… А сказку знала - наизусть! И могла перечитывать бесконечно!
…Дочь рыбака, красавица Чин осталась без матери. Однажды она пришла на берег моря и увидела черепаху. Та с такой любовью смотрела на девочку, что Чин поняла  – это ее мать! Узнав об этом, мачеха убивает черепаху веслом. Чин хоронит черепаху, и на том месте вырастает манговое дерево с чудесными плодами…Чин приходит к дереву, в котором живет душа ее матери, разговаривает с ним… Мачеха, узнав об этом, рубит дерево, и оттуда вылетает птичка зимородок. Девочка понимает, что мать всегда будет с ней, в том или ином виде…
Я не знала тогда, что такое перерождение, но эта сказка давала мне надежду – я никогда не останусь одна! Мама обязательно будет где-то рядом!  Тогда же я стала осознавать, что все вокруг живое, только не говорит. Или вернее – говорит на своем языке.
Все живое или Синяя птица
Тут надо сказать еще одну подробность: наш дом в Камергерском стоял напротив Художественного театра, где каждую неделю шла «Синяя птица» Метерлинка. Мы бегали в антракт на второе отделение – бесплатно (ну, как будто вышли подышать, а потом вошли). Поэтому я всегда видела и знала только вторую часть пьесы, и ничуть не  удивлялась, что говорят Хлеб и Сахар, Огонь и Вода… Дома они молчали, но я чувствовала, что все понимают и участвуют в жизни нашего дома. Ночью, когда по потолку бегали тени от машин, мне казалось, что стол и буфет о чем-то шепчутся. «Опять за меня котлеты бросали! – ворчал буфет! – Да какие вкусные, пахучие! – добавлял стол и жаловался: – А вокруг меня бегали эти две сумасшедшие, хватали меня, дергали из стороны в сторону!»...(это моя старшая сестра гонялась за мной с кувшином воды, а котлеты мы, тайком от бабушки, кидали за буфет). Какие-то шорохи доносились и из стенного шкафа, где хранились новогодние игрушки: что-то у них там происходило – свое, игрушечное!
Кроме того, меня беспокоила судьба актеров, которые играли в спектакле. Я представляла, как они снимают свои  громоздкие костюмы, смывают грим и уходят из театра. Но куда? Представить, что у актеров могут быть семьи и дома, казалось немыслимым! Я вспоминала, что на нашей улице есть «Артистическое кафе» и думала: наверное, они идут туда. Сидят вспоминают, как играли, пели песни, шагали вереницей за синей птицей счастья, пьют вино и засыпают прямо за столиками. Утром их, наверное, будят официанты и говорят:
- Вам пора идти на репетицию! А вечером у них снова спектакль: кто-то становится Сахаром, кто-то -Водой, Собакой, и так всю жизнь! А что, если постепенно они превращаются в Собаку, Сахар, Кошку или Злую колдунью, и эта колдунья ночью придет ко мне – она же все может! Перейдет через улицу, влезет в окно, подойдет к кровати…
Эти маленькие тайны, которые жили со мной, как-то отгораживали меня от всего мира. От обычных девчонок, которые кроме прыгалок и салок ничем не интересовались. Но и доставалось же мне от этого!
Стоило выйти во двор, и все замолкали: – Деловери пришла! Ну, что у тебя еще живое? – издевались. – Все! – говорила я. – Вот это дерево. Оно воду пьет, оно растет!  Оно все чувствует, а вы на ветке виснете! Ему больно!
- Ой, дереву больно! – и они хохотали. Я плакала и убегала домой.
 «Почему я не такая, как они? Почему у меня все так сложно?»

Купание
Вообще, моя стеснительность была особого рода, то есть чрезмерная. Из – за этого я не ходила в баню, а поскольку ванна в квартире была занята под хлам, то меня лет до 8 купали в ванночке, на кухне.
Обычно мама заранее кипятила воду в цинковом ведре, потом наливала ее в ванночку, доливала холодненькой и пробовала воду локтем. Меня ставили на табуретку, и уже оттуда я залезала в это теплое мыльное блаженство.
«С гусика вода, с Леночки худоба!» - приговаривала то ли мама, то ли нянечка, и приговаривали не зря! Дело в том, что я была ужасно худа!
… Однажды, когда мама поливала меня из ковшика, в кухню вошла Клавдея – главная злодейка нашей квартиры (помимо того, что она была женой милиционера Кузьмы Ивановича, который доносил на все и всех, она каждое утро выливала свой горшок в УМЫВАЛЬНИК! И мыла его там!). Так вот, помешав свой суп, она оглядела меня с ног до головы и процедила: – Не жилец!
Мама чуть не заплакала: – Что Вы такое говорите!
А когда я встала в полный рост, чтобы мама набросила на меня большое купальное полотенце, случилось еще нечто более ужасное: я увидела прилипшие к оконному стеклу лица мальчишек – они забрались по  навесной лестнице на второй этаж и подглядывали! Я тут же нырнула обратно, а они с гоготом ринулись вниз.
-Они видели, видели меня всю, - рыдала я, - теперь они расскажут всем, что меня купают в ванночке, как маленькую!
Мама успокаивала: – Да ничего особенного они не видели! Окна запотели, а я прикрывала тебя полотенцем.
Но на следующий день, когда я вышла во двор, то сразу услышала:
- А Деловери в ванночке купают! Г-ы-ы!
С того дня я наотрез отказалась мыться  на кухне, и меня повели в баню.
Нетрудно догадаться, какой шок я испытала, оказавшись нагишом на виду у тысячи глаз! Казалось, что каждая из этих полных обнаженных женщин смотрит на меня с сожалением и думает про себя: «Кожа да кости! Наверно, родители совсем не кормят!» Однако постепенно я смирилась с этим, взяла шайку, набрала воды и тут… взгляд мой упал на девочку одного со мной возраста. Она стояла спиной ко мне, так что я хорошо могла разглядеть… ее хвостик. Нет, не из волос, а настоящий хвостик, такой, что бывает у мышек или у ящерки – он шел от копчика вниз и немного изгибался вверх…
Я смотрела на этот хвостик, а вода из шайки лилась, лилась…Мама пыталась заговорить со мной, сдвинуть с места – я была как в ступоре. Ничего не соображала! Только сказала шепотом: «Давай поскорее отсюда уйдем!» Мне было плохо. Мне было так плохо, как еще никогда в жизни! Я вообще не переносила уродства – хромых, немых, а тут – хвостик! У девочки!
Дома моя умная старшая сестра достала учебник анатомии и стала показывать разные картинки. Там были девочки с хвостами, мальчики с шестью пальцами на руках и ногах, и все это называлось научным словом «атавизм»… Однако легче мне от этого не стало. Я испытывала настоящий животный ужас, вспоминая девочку с хвостом... Снова пойти в баню и не дай Бог еще раз пройти через подобное испытание, я была не в силах. Тогда решили меня возить к дедушке, тому самому, который увидел мои трусики. У него была ванна с газовой колонкой и злые соседи Маматкины. Дедушка был профессор, любил всех – и родственников, и своих аспирантов, и все ласково называли его «Левушка». Жил он по странному совпадению - в Малом Левшинском переулке.  Однако и здесь купание сразу не задалось. Во-первых, возражали Маматкины: кто-то посторонний будет мыться в их драгоценной кафельной ванне! «Пусть доплачивают за пользование местами общего пользования!» – требовали они у дедушки. Но это полбеды! Главная – были клопы, которые одолевали меня по ночам.
Чистая, напоенная чаем с конфетами, обласканная тетей, которая подкладывала мне под ноги коврики, я блаженно засыпала, но спустя несколько часов просыпалась от укусов этих маленьких чудовищ! Я плакала, будила тетю, которая включала ночник и начинала их давить.
Клопы мерещились мне повсюду. «Вот он, вот еще один!» - кричала я, указывая то на стену, то на простыню. И так проходил остаток ночи.
Эти мучения с купанием продолжались лет до 13, пока мы не переехали в нормальную квартиру с ванной комнатой.
Иногда я думаю: почему очищение было связано у меня с такой болью? Стыдом? Но потом вспоминаю девочку с хвостиком – а ей-то каково? И мне становится еще стыднее…


Домна Изотовна Бихари

Комната Домны Изотовны находилась рядом с нашей, но напоминала какую-то другую, непонятную мне вселенную, больше похожую на кладбище, нежели на жилое помещение. Входили мы туда всегда со страхом, а выходили - с чувством облегчения. Я говорю «входили» - потому что в одиночку войти туда никто не решался…
Дело в том, что в комнате, сразу направо, висела огромная, от пола до потолка картина художника Мессины «Св. Себастиан». На ней был изображен святой, привязанный к столбу и пронзенный стрелами. Из ран по обнаженному телу стекала кровь, а лицо его, обращенное к небу, изображало страшную муку… Напротив этой картины стояла большая железная кровать, на которой, укрытая по самый подбородок, лежала Домна Изотовна в белом чепце и бигудях. Под кроватью стояла ночная ваза белого фарфора,почему-то всегда полная желтой мочи.
Основную часть комнаты занимал длинный «заседательный» стол, покрытый бархатной скатертью с тремя зелеными вазами. В вазах стояли какие-то кладбищенские цветы, покрытые вековой пылью.
Нас же больше всего интересовал КОМОД, полный загадочных безделушек. Помимо синих слоников, там лежали стеклянные шарики, в которых что-то переливалось и поблескивало, и пластмассовые яички с рыбкой посередине, которая плавала, играя золотым хвостом. Как же хотелось мне взять это  яичко! Чтобы дома играть с ним, хвастаться перед девчонками! Но Домна Изотовна зорко следила за нами: все, что стояло на комоде, разрешалось брать, трогать, но не уносить!
Кстати, мы никогда не видели, чтобы Домна Изотовна выносила свою вазу. Не видели мы и чтобы она что-то готовила или ела. Казалось, что она лежит так вечно и вечно смотрит на пронзенного стрелами мученика..
До сих пор не могу понять, почему она лежала против этой ужасной картины? Почему часами смотрела на нее? Может, она была верующей и молилась этому святому Себастиану? А может, думала о своем муже, венгре Бихари, которого увели ночью в 37-м году, а назад не вернули…

Софья Дмитриевна
Другая наша соседка, Софья Дмитриевна, был полной противоположностью Домне Изотовне! Она была большая, белая, красивая! И все у нее было китайское: китайский столик, на котором стояли китайские болванчики – тронешь, качают головой из стороны в сторону; китайский атласный халат, китайское махровое полотенце с журавлями, большой китайский таз, в котором она мыла свои длинные белоснежные волосы.
Софья Дмитриевна работала делопроизводителем в каком-то министерстве и по вечерам  принимала солидных гостей. Мужчины проходили сразу к ней в комнату, так что мы не могли их толком разглядеть, а уходили как-то тихо и незаметно…
Главным же нашим развлечением – было смотреть, как Софья Дмитриевна моет свои волосы. Она приносила на кухню свой большой белый таз, разрисованный птицами, и ставила его на свой (на кухне у каждого соседа был свой уголок!) стол. Затем снимала халат и оставалась в нижней кружевной юбке и белом атласном лифчике. Потом, опускала в таз свои длинные белые волосы и начинала поливать их из китайского зеленого кувшина.
 Мы не сводили с нее глаз. Все это было так красиво, так не похоже на обычное мытье волос, что напоминало скорее некое волшебное действо, подобное китайской медитации.
Несколько раз, не спеша, она намыливала волосы каким-то ароматным круглым мылом ( у нас такого не было и в помине!), длинными своими пальцами с длинными ногтями массировала голову и снова поливала ее водой из кувшина.
Мы стояли, не шелохнувшись. Кухня – наша старая, закопченная кухня, начинала благоухать и превращаться в сцену из «Синей птицы». Мы не уходили. Мы смотрели до конца. Вот она скручивает свои длинные волосы, отжимает их и завязывает туго-натуго китайским полотенцем с журавлями. Потом садится на табуретку, ставит таз на пол и моет в этой благоуханной мыльной воде свои полные белые ноги. Потом выливает воду в наш желтый умывальник и уходит.
Мы с Иркой вздыхаем. Мы хотим все то же самое! Такое же полотенце, мыло, таз, а главное – волосы!

Волосы
Волосы у меня были длинные, густые и непослушные, поэтому приходилось их заплетать в косы. Дело это было весьма сложным и трудоемким, а главное – требовало большого терпения, чего у меня не было и в помине. Поэтому причесывали меня всегда взрослые – мама, бабушка, сестра или вожатые в лагере.
Обычно мне заплетали три косички – две тонкие, по бокам, и одну толстую, в которую вплетались две боковые. Для этого все волосы делились на три части: плелась косичка малая слева, косичка малая справа, потом они соединялись с третей частью и плелись дальше вместе. При этом заплетать надо было туго, волосок к волоску, иначе через полчаса все это расплеталось и надо было все начинать сначала.
Главное же, что волосы надо было предварительно хорошенько расчесать! Чтобы сверху донизу была одна ровная волна, без всяких там узелков.
Пока я была дома, все как-то обходилось, но жизнь в пионерском лагере меняла все в корне! Какие там расчесывания? Какие заплетания? Тайны, соревнования, песни у костра…
В то лето я как раз страшно влюбилась! В вожатого Володю, который пел под гитару  Вертинского:«Я больной, я старый клоун, я машу мечом картонным, и в испуге даже дети убегают от меня…» Он пел, его очки поблескивали при свете костра, его синие глаза смотрели мудро и печально, его тонкий нос с небольшой горбинкой казался таким артистичным… да и вообще, это был необыкновенный человек – студент-медик, возившийся все лето с такими недоумками, как мы, ... ах! Любовь-любовь!.. Разве тут до волос!
Сидя у костра, я буквально сгорала – то ли от огня, то ли от первой любви, то ли от ревности к вожатой из первого отряда, с которой Володя целовался…
Короче, к концу смены мои волосы невозможно было расчесать. Чуть ниже затылка, образовался настоящий колтун, который ничто не брало! Так, с колтуном, я и вернулась домой, и начались мои мучения…
Мама взялась за мои волосы всерьез: она вымыла их, взяла частый гребень и стала расчесывать терпеливо и постепенно, по небольшому клочку волос, распутывая каждый узелок, порой дергая так больно, что я не могла сдержать слез.
Три дня длилось это мучение, после чего мама пошла по соседям. Что ей только не советовали!.. Наконец, какая-то «умная» тетка сказала: надо облить голову подсолнечным маслом и волосы сами распутаются. Мама поверила, и мою бедную голову, которая уже горела адским пламенем, облили маслом. Вместо того, чтобы распутаться, мои волосы запутались еще больше. Они превратились в какой-то невообразимый масляный ком, который не поддавался никаким расчесываниям!
И тогда меня повели к парикмахеру. Он долго качал головой, глядя на мои волосы, цокал языком и приговаривал: «Какой хороший волос! какой хороший делать парик!» Он обошел меня со всех сторон, привстал на одно колено: «Девочка, я вымою, я расчешу, я заплачу твоей доброй маме большие деньги!»
-Нет!-  отвечала я. – Режьте!
И мои волосы, которые я так растила, так любила, полетели вниз…
Парикмахер был опытный, он сделал мне хорошую стрижку, и когда я взглянула в зеркало, то не сразу себя узнала: на меня смотрел очень симпатичный, милый мальчик!
Так началась моя новая, мальчишечья жизнь.

Стрижка
Казалось, что с волосами ушли все мои страхи, боязни, неуверенность и прочее. Это было своего рода пострижение, только не в монахи, а в новую жизнь.
Я точно расправила крылья! Стала сильной, ловкой, летающей! У меня вдруг появилась невиданная прежде скорость и прыгучесть, как будто во мне проснулся резвый мальчишка, тот самый  Тарзан, о котором мечтала мама, вынашивая меня. Ведь дочка у нее уже была, теперь она хотела мальчика.
Мама рассказывала, что в тот самый вечер, когда я решила родиться, они пошли с папой в кинотеатр «Художественный» на фильм «Тарзан». Мама смотрела на юного длинноволосого красавца и мечтала о сыне…чтобы он так же ловко прыгал по деревьям, стрелял из лука, быстро бегал… Вероятно, она посылала эти мыслеобразы мне, в живот, чтобы я сжилась с ними и потом реализовала в жизни… Она так сильно хотела мальчика, что во время сеанса у нее начались схватки.
Папа, ворча - «говорил же тебе, надо было дома сидеть», отвел ее в ближайший роддом на улице Станиславского (теперь – Леонтьевский переулок), и там родилась я.
Но после того, как меня постригли, во мне проснулся Тарзан! Иначе почему бы я стала ходить в брюках, лазить по деревьям, бегать быстрее всех? Это не выдумки, а истинная правда! Свидетельства лежат в большой коробке из-под конфет фабрики «Красный октябрь» - дюжина грамот, полученных мной на спартакиадах в школе и пионерлагере.
Первое место по прыжкам в высоту!
Первое место по прыжкам в длину!
Первое место по бегу на 60 метров!
Первое место в общелагерной спартакиаде!
А во дворе? О, во дворе меня так зауважали! Никто не мог за мной угнаться, все хотели взять меня в свою команду, особенно когда играли в казаки-разбойники или румбу!
Кроме того, челка скрыла мой большой лоб и густые греческие брови, придававшие мне вид весьма серьезной особы. Я стала проще, понятнее и симпатичнее! Если раньше на танцах я стояла «в сторонке», несчастная и не понятая, то теперь у меня появились ухажеры. У меня даже появились поклонницы! Да-да! Были девочки, которые смотрели на меня влюбленными глазами и говорили: «Ты такая красивая, когда поешь!» (а пели мы «Не страшны тебе ни дождь, ни слякоть, Резкий поворот и косогор, Чтобы не пришлось любимой плакать, Крепче за баранку держись шофер.!...»)
Пока я ездила в лагерь «Дружба» (по блату, от дедушки-профессора), где вожатыми были студенты-медики, все шло отлично. Но однажды я попала в обычный лагерь, и хлебнула, как говорится, по полной. В меня влюбился парень из старшего отряда, Вовка, но влюбился как-то однобоко, неинтересно: ему нужно было только одно – прижать меня к стенке и поцеловать. Губы у него были противные, липкие, меня тошнило потом, поэтому я сопротивлялась, как могла, и убегала. Тогда он позвал на помощь свою сестру – девчонку из нашего отряда, из моей же палаты! – и велел ей держать меня. И она – предательница! – держала меня, а он целовал.
Я еле дождалась родительского дня, чтобы все рассказать маме. Я ждала сочувствия, я была уверена, что меня немедленно заберут отсюда, и этот кошмар кончится! Но мама выслушала меня с улыбкой, сказала, что забрать меня не может, так как уезжает в командировку, а бабушка в больнице. Отдала мне гостинцы, и уехала…
Не помню, как я выдержала этот месяц. Помню только, что никак не могла смириться с тем, что Нинка не меня защищала, а встала на сторону брата. На кого же тогда полагаться? Если даже свои предают? Где же эта пресловутая «женская солидарность»?..

Двор
Во дворе у нас росли тополя. Высокие! Голову приходилось задирать. Летом между ними вешали качели, и мы раскачивались до самого неба. Потом придумали спрыгивать на полном ходу — кто дальше. Место прыжка очерчивали ногой, обычно моя линия была дальше всех! Зимой на этом же месте заливали горку, и мы катались до полного изнеможения, пока не становились совсем мокрые. Тогда из окон неслось: - Ира! Лена! А мы убегали в дальний двор, чтобы нас не нашли.
Там, во дворе писательского дома, была небольшая площадка с оградой, а далеко внизу лежал снег. Мы перелезали через ограду, присаживались на корточки, брались за руки, и зажмурив глаза, прыгали вниз!.. Дух захватывало от страха и от восторга!.. Мы хохотали, валялись в снегу, а потом снова поднимались по лестнице, снова считали  «раз, два, три!»…и -- летели вниз!
Так же, взявшись за руки и зажмурив глаза, мы перебегали через дорогу – тогда в нашем переулке машин почти не было, но все равно мы рисковали! А нам так нравилось рисковать!
Во двор, как и положено, вела подворотня. Была она длинная и страшная, и входя в нее, все время казалось, что за тобой кто-то идет – бандит, вор или хуже того, убийца. Поэтому проходить ее я старалась как можно быстрее, почти бежала без оглядки, и каждый раз это было ПРЕОДОЛЕНИЕ СТРАХА.
Недавно я живо вспомнила это состояние и написала вот такие стихи:
ххх
- Ты любишь двор?
-Люблю.
Двор,
Подворотня,
Вор.
А во дворе – забор.
Там – качели,
Казаки-разбой…
А дворник
Подметал двор.
В подворотню
Входил вор…
В подворотне страшно,
Там запах вчерашний,
А во дворе – нет.
Там небо, простор -

Я очень люблю двор!
Зато во дворе я чувствовала себя в полной безопасности. Там, на лавочках, в тени тополей, сидели наши вечные бабушки и вели свою неспешную беседу. Считалось, что мы под их присмотром. Была во дворе и одна вредная тетка, которая не присматривала, а подсматривала, и ничто не ускользало от ее зорких глаз! Целый день ее любопытная голова свешивалась из окна третьего этажа, и обозревала окрестности.
-Ты куда через забор? – слышался ее противный голос. – А ну назад!
Или: - Опять в ножички играете? Вот матери-то расскажу!
Она доносила, если мы прогуливали, если кто-то пробовал закурить - кричала, что расскажет родителям, пойдет в школу, в милицию!.. Как же мы ее ненавидели! Неслучайно, в ее подъезде красовалась несмываемая надпись:
«Нету хуже твари
 нашей тети Вари!»
…Нас было пятеро подружек одного возраста, а мальчишки все были постарше года на четыре. Они вели отдельную от нас, «взрослую», жизнь, состоявшую из постоянных стычек с «чужими», посягавшими на нашу территорию. Заканчивались эти стычки весьма плачевно, причем для всех. Нам тоже перепадало.
Первым делом мальчишек вызывали к директору, устраивали им хорошую взбучку, грозили исключением и вызывали в школу родителей. Те возвращались домой хмурые, брались за ремень и из окон неслись крики: « В тюрьму захотел? Мало твой отец моей кровушки попил?
После слов «кровушки попил», мы бежали домой, и тут принимались за нас.
Бабушка говорила: - Леночке надо менять окружение! Она не может дружить с этой шпаной! Она станет проституткой!
- Ну почему сразу проституткой? –возражала мама. Ответ был всегда один и тот же:
-Потому что добром это не кончится!
Даже нянечка, которая никогда никого не осуждала, и тут вставляла свое слово:
- Да фулюганы они, сущие бандиты! Курют, матом ругаются! Разве ж это дело?
В конце концов, бабушкино терпение лопнуло, и она заявила: – Надо принимать меры!
-Что же я могу сделать?- нервничала мама. – Мы не можем никуда уехать…
-Надо ее чем-нибудь занять. – решительно сказала бабушка, и меня повели в музыкальную школу. По счастью, слуха у меня не обнаружили, и тогда решили водить нас с Иркой к учительнице английского языка, Тамаре Николаевне.
Тамара Николаевна была маминой подругой. Жила она с сыном неподалеку от нас, в Столешниковом переулке, и давала частные уроки. Историю ее жизни я знала назубок, потому что мама часто ее рассказывала…
Тамара Николаевна прожила со своим мужем ровно ОДИН день, потом он ушел на фронт и не вернулся. У Тамары Николаевны родился сын, а она все ждала и говорила: - Я верю, что он вернется,я верю… Но он не возвращался. В списках убитых его не было. «Пропал без вести…»  Шли годы, а она все ждала, все не выходила замуж, потому что это была настоящая любовь – любовь навсегда!
Я любила приходить к Тамаре Николаевне. Домик ее стоял позади храма, в котором в то время хранились книги какой-то библиотеки. В комнате у нее было чисто убрано, на подоконнике - цветы в горшочках, она поила меня чаем, старалась разговорить, но английский у меня не шел. То ли потому, что я все время думала про ее один-единственный день с мужем и вечную любовь, то ли просто – не нравился мне английский… не знаю. Но вот что интересно: прошло много лет, и я стала прихожанкой этого самого храма! А незадолго до своей смерти Тамара Николаевна написала воспоминания, и оказалось ,что ее дедушка был настоятелем этого храма еще до революции. Может, поэтому я и любила приходить к ней? Словно заранее знала, что храм Космы и Дамиана в Шубине станет моим вторым домом…
…А тем временем во дворе шла своя будничная жизнь: мы, девочки, играли в классики, в лапту, прятки и «морская фигура замри». Мы ссорились, обижались, мирились, но без мальчишек все это было неинтересно! Не хватало азарта, погони, чувства опасности! Зато когда «фулюганы» и «бандиты» нисходили до нас, предлагая сыграть в румбу или казаков-разбойников, мы прыгали от счастья до небес! Именно тогда начиналась настоящая дворовая жизнь, ради которой стоило терпеть слезы, ругань и унижения.
Мы делились на две команды так, чтобы в каждой было поровну сильных и слабых игроков. Я считалась сильной, так как бегала очень быстро, - быстрее ветра! Меня почти никто не мог догнать, разве что Юрка Коваленко, но он мне не нравился. Мне нравился Славка Барабанов, коротышка…Мы с ним всегда попадали в одну команду, а я так мечтала, чтобы когда-нибудь он догнал меня, схватил за руку и поцеловал!..
Разделившись на казаков и разбойников и бросив жребий, кому бежать, мы неслись как угорелые с нашего двора, мимо писательского дома, вниз по лестнице и дальше - во двор длинного дома с магазином «Диета». Мы бежали, не оглядываясь, не чуя под собой ног – лишь бы не догнали, лишь бы не проиграть! Чувство команды было очень сильным, и подвести своих никому не хотелось. На лету мы чертили куском мела белые стрелы – куда бежим… Стрел было так много, что казалось, они летят впереди нас, по бокам и сверху, грозя вонзиться в грудь и поразить насмерть... Мы знали все проходные дворы в округе, сквозные подъезды, из которых можно выйти как на улицу, так и во двор, что совершенно сбивало с толку противника! Я останавливалась, когда уже не было сил, когда казалось вот-вот упаду от усталости, и тут меня кто-нибудь настигал…
Наш двор… Как я его любила! Несмотря на тетю Варю-доносчицу и «бандита» Витьку Карандеева, несмотря на обзывания и слезы… Помню, как я кричала, вбегая домой: «Мама, мама, я больше никогда не выйду во двор! Девчонки такие злые! Меня опять еврейкой обозвали…» -Ну и не выходи, - спокойно отвечала мама. – Сиди дома, читай книжки.
- Я не хочу сидеть, я хочу играть! Я не хочу быть еврейкой, я хочу быть как все!
Бабушку эти слова расстраивали, а нянечка подсказывала: – Они тебя еврейкой, а ты их – кацапами!
Я пробовала, но на кацапов никто не обижался.
Теперь я думаю: почему обзывали именно меня? Почему не сестру? Может, оттого, что она была старше и покрепче меня, да и вообще -не похожа на еврейку? Ее даже называли «русской красавицей»! А во мне… видимо было что такое, что раздражает – извечная еврейская грусть в глазах.
Но обижалась я недолго: проходил час, другой, и ноги сами несли меня во двор.
 – Ленка, иди в лапту играть, нам вышибалы не хватает! И вот уже обиды забыты, все прощены: мы снова – ребята одного двора, мы снова одна команда!

В детстве вообще все легко забывалось. Видимо, этим оно и хорошо.

Бродяжка
Описывая наш двор, нельзя не сказать про Нину Федоровну – нашу кошатницу. Нина Федоровна – бывшая актриса – была страшно одинока. Сын жил где-то на окраине и редко навещал ее. Поэтому вся ее жизнь сосредоточилась на кошках. Сколько их у нее было – никто точно не знал, но никак не меньше двадцати. В самой Нине Федоровне тоже было что-то неуловимо кошачье – мягкая, неслышная походка, крашенные рыжеватые волосы и какой-то длинный линялый халат, напоминающий пятнистую кошку.…Каждый вечер она выходила искать Бродяжку – котика, которого мучили мальчишки, вечно больного, хромого и гулящего. В темноте был слышен ее протяжный голос: – Бродяжка! Бродяжка!... Голос становился то громче, то тише, как будто она исполняла какую-то сольную партию, и наконец совсем затихал.
Перед домом она разбила маленький садик, посадила там персидскую сирень, вьюнок и розы. Вечером она открывала форточку, и ее многочисленные жильцы выходили на прогулку – осторожно ступая лапками по забору, спускались в садик, нюхали цветы и ели травку. Говорят, что всю свою пенсию Нина Федоровна тратила на этих кошек. Спали они в больших коробках из-под шляп, страшно линяли и распространяли такой запах, что помойка по сравнению с ним казалась оазисом ароматов!
Я кошек никогда не любила, и понять Нину Федоровну никак не могла, да и не пыталась. Тогда – ТОГДА! – мне было непонятно, как можно тратить себя, свою крохотную пенсию на каких-то бездомных существ, от которых кроме неприятного запаха, не было никакой пользы.
Иногда соседи подавали на нее жалобы, приходила комиссия, милиционер, ставили ей какие-то условия. Помню только, что когда они уходили со своими строгими непроницаемыми лицами, она бежала за ними до самой подворотни и твердила одно: - Но если я выброшу их, они же погибнут без меня?
Иногда заезжал сын. Долго находиться у матери он не мог – из-за запаха. И провожая его, она также жалобно повторяла: - Я бы отдала их в хорошие руки, но ведь никто не берет беспородных…
Наверное, без кошек она не прожила бы и дня, да и они без нее пропали…