Прогулка на ночь

Последние несколько дней я забавляюсь телефонным шагомером. Жена показала. Мне он сразу после установки предложил норму – 6000 шагов в день. И вот я каждый день сейчас преодолеваю эту отметку и радуюсь. Потому что как бы норма выполнена, и я как бы молодец.
А вчера я вычитал, что хорошо бывает с человеком, если ходить каждый день по 10 000 шагов. К вечеру шагомер мой показывал, что пройдено только 2,5 тыщи, и я решил отправиться в первое после долгого перерыва серьезное путешествие. Оставил машину и пошел. Это было в одиннадцать часов.
Темно. Февраль.
Шел по Железнодорожной в направлении вокзала, и если в таком направлении, то – по правой стороне. Видел светлые двухэтажные домики, наверно, 30-х годов постройки, а за ними – их дворы, какими они и должны быть: без асфальта, с кустами, кривые и с деревянными скамейками. Но не сквозные, а упирающиеся в сараи. Чудесные маленькие сарайчики, обложенные кирпичом – много-много их, каждой квартире в придачу - по маленькому домику для велосипеда и всего на свете. И на каждом таком сарае обязательно болтается покосившаяся, с громадными щелями деревянная дверь. А где-то в середине двери висит замок под куском резины – чтобы от дождей не заржавел. И эти сарайные двери, по первому впечатлению, - одинаковые, но каким-то удивительным образом всякий хозяин спьяну и ночью без труда отыщет свою, чтобы завалиться там и спать, избегая женского гнева и еще одного – очередного в его семейной жизни – унижения. Но это с мая по сентябрь. А сейчас – февраль, и сараи эти, скорее всего, пустуют.
Они – их вид – всегда успокаивал меня, отправлял без усилий в детство, когда мы вились вокруг таких же сарайчиков в своих двориках, играли там в прятки, например, а иногда неуклюже налетали на такого вот хозяина. И тогда, если такая встреча случалась в жизни ребенка первый раз, то было страшновато, но потом – всегда весело и хорошо. Мы играли, а мужичок спал – пьяный – или в своем сарае, забыв закрыться, или – в особых случаях – под этой покосившейся дверью, и было даже покойно от того, что всё идет своим чередом.
Эти домики, многие из которых были вчера увидены мною впервые, оттого еще мне так дороги, что, существуя сейчас, они существуют одновременно и как бы в другом измерении, в другом пространстве, в том, какое я сам знаю, чувствую, могу пощупать мысленно, явственно вижу. В этом измерении, вот, как у Битова, и мама жива ещё, и всё остальное…
Я шел и думал, что ведь снесут. Вопрос времени. Обязательно снесут. И понастроят ввысь, ввысь. А вот эти светлые, на несколько семей всего, домики, - они же для меня – вглубь. Это понимать надо. И я сейчас улыбаюсь.
А затем я, не доходя до вершины треугольника, которая образуется слиянием Железнодорожной и Минина, свернул – еще до скверика Жукова, превратив воображаемый этот треугольник в трапецию, – направо, на Минина.
Братцы, какая же это улица! Это я сейчас вижу, сверху на карту глядя, что всё дело упирается в речку Мышку, и дальше хода нет. А вчера-то еще я не знал этого и шел, шел по Минина. Если не смотреть, не видеть и думать, что нет на ней затесавшихся случаем советской нашей истории зданий под табличками, например, «ОАО МинскСортСемОвощ» («Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!», - писал Солженицын) или и вовсе неприличной "ОАО МИСОМ ОП", - так вот, если мысленно убрать из картины это и подобные этому здания, так у нас получится не улица – сказка! А еще ведь была ночь, когда я шел. Желтые фонари и февральский воздух – хоть ешь его. Совершенная магия!
Сразу за ветеринарной станцией, в прямом смысле – чуть выше по улице, стоит дом номер 10. Его подъезд выходит прямо на тротуар. Им не пользуются. С тех пор, вероятно, как большевики заколотили парадный, входят и выходят с обратной стороны. А если забыть об этом, о том, что дом, собственно, строился только в середине прошлого века, и что никакие большевики ничего не заколачивали, то можно легко навоображать, что где-то здесь летала на метле Маргарита, и тут же Юрий Живаго оперировал в этом на скорую руку оборудованном госпитале раненых солдат, и в скверике рядом гуляли чеховские или даже толстовские герои. Не было этого, и быть не могло! Бред! Но я не хочу сейчас противиться этой дурманящей магии! Зачем?
Через дорогу – здание, окольцованное редким леском. Оно физически глубже, чем десятый дом, и мне вспомнилась почему-то старая больница моего любимого городка N. Не похожи они, нет, но – вспомнилась, и это первое впечатление я, пожалуй, оставлю здесь навсегда.
Мне почему-то показалось в секунду, что я был в той больнице, и что видел, как молодой - кучерявый и высокий - хирург готовил к операции совсем юную еще девочку. И это впервые в его жизни было с ним: он был совершенно один, никто не следил за ним, никто не помогал, он был один на один с больной. Это мой папа. Я стоял и говорил себе: сейчас, глядя на это странное, как бы посаженное вместе с лесом, здание, думая о твоей первой старой больнице, я – это ты. Я – это ты. И, раз так, значит, я твердо знаю: тебе кажется сейчас, когда ты опускаешь руки в муравьиную кислоту, что вот где-то тут, рядом, Он, - подсматривает за тобой, разрешая тебе вмешаться, давая как бы особую земную привилегию, улыбается тебе и даже подмигивает. И ты твердою рукою – хотя и с дрожащим сердцем – реализуешь эту привилегию без ошибки, и мысленно благодаришь Его, не отдавая себе отчета в том, кого и за что ты поблагодарил только что. И вот через три дня девочка уже идет с родителями – сама! – через этот лесок на остановку, к автобусу. Еще вялая, но радостная глазами, живая во всех смыслах этого лучшего из человеческих слов. А тебя после операции никто не ждал, никто не спросил: как? и что? Только я повис на твоей шее счастливой трехлетней обезьяной, когда ты вернулся с ночной: "Значит, будешь теперь со мной целый день?". Никто ничего больше не спрашивал. Еще бы! Ведь это так просто – всего лишь аппендицит. Ха! Под руководством самого доктора Л. их было у тебя – 60 или что-то около того!
И никто никогда не узнает, как это – впервые в одиночку, и против ребенка, в той богом забытой больнице, окруженной редкими корявыми деревцами…
Но ты не в обиде. Мало ли, кто и чего не знает. Все нормально. Все хорошо.
Наступает совершенно пьянящее чувство сопричастности двадцатому веку. Ушедшему. Но я же все-таки его захватил. Воображением, биологически, страхом – по-всякому. И – главное – он захватил меня тоже. И надо со всем этим как-то жить.
Пойду, просплюсь. А то находил вчера 12,5 тысяч шагов, и дома был только в час ночи.
P.S. Сегодня я узнал, что на Минина люди живут без канализации и тепла, и что мое блаженство от аромата истопленных дров на повороте с Железнодорожной к этой улице Минина – всего лишь бытовая неурядица каких-то моих соседей по городу. А еще где-то там нашли недавно скелеты почти двух сотен взрослых и детей, убитых во время войны… Что это всё такое? И как это?