Гл. 21 Я - горняк

                21. Я – ГОРНЯК

    Школу я окончил ( и вполне прилично) в 1951 году. К выпускному вечеру  мы готовились обстоятельно, даже нашли средства для праздничного стола - сдали целый грузовик металлолома, собранного на территории одного из заводов. Выпускной вечер прошёл торжественно и весело, много танцевали, пели. Особенно дружно распевались дорожные и студенческие песни .

   Одноклассники вскоре разъехались по городам поступать в институты, в университеты. Школьная подготовка у нас была неплохая, и почти все они учились потом в Москве, в Новосибирске, в Новокузнецке, в других городах.

    Только мы, трое немцев, не смогли уехать - нас не выпустила спецкомендатура. Нам сказали, что максимум, на что мы можем рассчитывать, это поехать в Караганду или ещё куда-нибудь в пределах Карагандинской области, и то, если разрешит областное МВД.

   В Караганде был только один институт – медицинский. Разрешат нам туда поступать или нет, мы не знали, но желания стать медиками у нас не было («всю жизнь в больнице»). Для нас оставались техникумы, для которых  достаточно было семилетней школы  –  получается, что три последних года мы учились напрасно.
 
   Не послушавшись коменданта, мы послали документы за пределы Карагандинской области - в горно-металлургический техникум города Щучинск (в названии специальности нам понравилось слова «цветные металлы» ). Наши документы скоро вернулись с припиской, что мы не приложили аттестаты зрелости, хотя эти аттестаты лежали тут же в конвертах. Таким способом нам просто отказывали.

   Мы сделали вторую попытку – послали документы в Караганду, в горный техникум. Там документы приняли -  видимо, сочли, что таким, как мы, работать на шахтах можно. И здесь нам повезло – нас приняли сразу на третий курс, в одну из только что организованных групп «десятиклассников» (для имевших, как минимум, десятиклассное образование). На шахтах остро не хватало специалистов, а в Караганде и в области скопилось много репрессированной молодёжи,  путь в институты для которой был закрыт. Группы «десятиклассников» и были созданы для того, чтобы из этой молодёжи ускоренно готовить шахтных специалистов.

   Шахтёрский город Караганда возник в начале тридцатых годов одновременно со строительством первых угольных шахт. Здесь были посёлки Фёдоровка, Михайловка, Тихоновка,  Майкудук, в начале века основанные крестьянами, приехавшими из центральной России в поисках лучших земель. Посёлки оказались в городской черте и стали городскими районами. Нужны были рабочие руки и возникли лагеря ГУЛАГА, эшалонами стали привозить «раскулаченных» крестьян.

   Одновременно с шахтами строились, в основном, бараки и типовые землянки. Во время войны шахты строились особенно бурно, и сюда нагнали много народу, больше всего спецпереселенцев – сначала советских немцев, а потом кавказцев. Вокруг шахт стихийно возникали горняцкие посёлки с кривыми улочками и грязными землянками. Эти посёлки, вместе с многочисленными шахтами и застройками тридцатых годов, образовали основную часть тогдашней Караганды – Старый город.

   В стороне от Старого города, как остров в сухой степи, расположился Новый город с прямыми улицами и многоэтажными домами. К нашему приезду в нём было десятка полтора зданий. Здесь же находилось несколько учебных заведений и среди них горный техникум.
 
   Карагандинский горный техникум считался одним из лучших в угольной отрасли.  Здесь были хорошие аудитории, неплохо оборудованные лаборатории и учебные мастерские. Преподавателями были профессора и доценты  из немцев-спецпереселенцев и политических ссыльных. Производственную практику студенты проходили на ближайших шахтах.

     Выпускников техникума на шахтах  ценили и часто брали на работу охотнее, чем выпускников каких-нибудь столичных институтов.

   Я стал студентом-горняком. Группа, куда меня зачислили, называлась РУМ - 51Д, что означало - «разработка угольных месторождений, 1951 год, десятиклассники». Состав группы был очень разный. Были вчерашние школьники (вроде меня), и были тридцатилетние, уже пожившие, как мы считали, люди, когда-то учившиеся в институтах. И большую часть группы составляли немцы-спецпереселенцы.

    Здесь стоит сказать, что позднее к нам пришёл Игорь Лобода - добрый парень старше нас. До этого, насколько я помню,  он успел отслужить в армии, где-то на Дальнем востоке. После техникума он работал на шахте и погиб, спасая товарищей. Его именем назвали одну из улиц в центре Караганды.

    Студенческое общежитие, где я стал жить, размещалось в большом трёхэтажном здании. Оно было неплохо оборудовано, чистоту и порядок в нём поддерживал специальный персонал. Общежитие считалось лучшим в городе, что объяснялось просто – техникум был достаточно «богат», потому что содержался на средства угольной промышленности.

   В нашей комнате, кроме меня, был студент из нашей группы, когда-то учившийся  в московском Литинституте и недано отбывший ссылку в Сибири, два новичка и два геолога-второкурсника, один - с повреждённым глазом, родом из Заполярья, где он прошёл через приключения, каждое из которых могло закончится тюрьмой, другой – высокий блондин из Подмосковья, мальчишкой много бродяжничавший на поездах. Однажды он добрался до Владивостока, но на обратном пути его задержали в Биробиджане (главном городе Еврейской автономной области). Рассказывая об этом, он возмущался:

- Ты, понимаешь?!  Там даже милиционеры  евреи!
 
     Началась наша студенческая жизнь. Нам сшили горняцкую студенческую форму - чёрную куртку с «золотыми» пуговицами и чёрные брюки, выдали форменную чёрную шинель и фуражку с «молотками».  Мы носили эту форму с гордостью, она была и повседневной, и парадной  (другой приличной одежды у нас просто не было).

   Наших преподавателей я вспоминаю с благодарностью. Они не только глубоко знали и ярко преподавали свои предметы, они воспитывали нас своей манерой обращения и даже своим внешним видом. Горную электротехнику у нас преподавал представительный пожилой немец. Во время переменки я по школьной привычке хотел заглянуть в лежащий перед ним журнал с оценками. Повернувшись ко мне, он сказал:

- Молодой человек, нехорошо читать чужие записи.

   Я смутился, а он, улыбнувшись, сказал:

   - Ничего, ничего,  вы не виноваты, виновато ваше воспитание.

  У многих студентов были, как теперь говорят, своё хобби.  Кто-то увлекался спортом и пропадал в спортивном зале, кто-то часами просиживал за шахматами, некоторые участвовали в художественной самодеятельности, которая в техникуме была очень сильной. В эстрадном оркестре, например, у нас играли студенты, имевшие музыкальное образование. А в струнном оркестре, где я играл на домре-приме, некоторые ребята были просто виртуозы.

   До участия в струнном оркестре я пробовал учиться игре на баяне (по самоучителю). Какие-то вещи я уже играл, но дальше дело не пошло -  моя пальцовка была поставлена для игры на гармошке, а самому переучиваться не хотелось.

    На первую стипендию я приобрёл простенький фотоаппарат «Комсомолец»  и увлёкся фотографией. Снимки получались небольшого формата (шесть-на-шесть, как мы говорили). Потом я купил ещё такой же фотоаппарат, а из первого сделал широкоплёночный увеличитель. Я убрал у него заднюю крышку, на её место положил несколько слоёв самодельного «матового» (натёртого наждачкой) стекла.  Фотоаппарат закрепил в горловине бидончика из белой жести, а через его дно пропустил шнур с электролампой. В учебной мастерской мне помогли сделать кронштейн из водопроводных труб. Увеличитель получился довольно грубым, но он фукционировал – я мог делать позитивы любого формата.

   Фотографии я печатал по ночам и для глянцования наклеивал их мокрыми на оконные стёкла. По утрам нас будил треск отскакиваюших от стёкол фотографий, высушенных ранним солнцем.

   На деньги, заработанные на первой производственной практике, я купил малоформатную камеру ФЭД и старый увеличитель. Качество моих снимков улучшилось, я стал   даже зарабатывать фотографией.  Обо мне заговорили как о хорошем фотографе и приходили «сниматься»  целыми группами. Но мой секрет был прост – я никогда не отдавал плохие фотографии, говорил, что снимки не получились, и повторял съёмку.

   В сентябре 1952 года у меня была первая производственная практика. Проходил я её на очень старой шахте «19-основная». Нас, двух студентов, включили в бригаду проходчиков, проходивших главный штрек – большую горную выработку. Часть забоя проходили по углю, часть – по крепкому песчанику. Электросвёрлами («баранами») мы бурили шпуры, вместе с запальщиком заряжали их взрывчаткой и потом взрывали. Взорванную горную массу грузили лопатами в вагонетки, которые вручную откатывали к наклонному стволу. С помощью «баранчика» (тросика со штангой, на конце которой был крючок, напоминавший поросячий хвост) мы цепляли вагонетки за постоянно двигающийся «бесконечный» канат, который поднимал их на поверхность. Потом крепили забой ( ставили П-образные рамы из толстых брёвен) и цикл повторялся – бурились шпуры, их взрывали и т. д.

   Нам, юнцам, не имевших нужных навыков, работать в забое было трудно и особенно было тяжело  грузить  породу лопатой.  Мы обратили внимание на стоявшую без действия углепогрузочную машину (похожую на теперешнюю снегоуборочную машину). Неисправность оказалась несложной,  машину мы починили и остаток смены грузили породу только ею. В другие две смены машина, не рассчитаная на крепкий песчаник, ломалась, но мы опять  чинили и продолжали механическую погрузку. Так повторялось много раз.

    Потом нас, студентов, перевели на проходку водосборника, небольшой выработки по углю. Технология работ была такой же, только гружёные вагонетки откатывались к стволу конной тягой. Для этого у нас была небольшая лошадь. Когда вагонетки не откатывались, лошадка мирно, как где-нибудь в деревне, жевала в сторонке душистое сено. Раз в неделю её   выводили на поверхность по старому наклонному стволу. В стволе нередко свисали сломаные верхняки (деревянные брёвна), о которые лошадь иногда ударялась. На голове у лошади была фибровая шахтёрская каска с прорезями для ушей, которая её защищала.

   Шахтёрские смены длились тогда по восемь часов, а, с учётом процедур на поверхности (выслушивание наряда, получение и сдача шахтёрских ламп и самоспасателей, мытьё в шахтёрской бане) и с учётом времени на длительный пеший спуск и на ещё более длительный подъём по полуразрушенному наклоному стволу, фактическая длительность смены достигала десяти часов и более. Но я был молод и, по всей видимости, полон сил, потому что втянулся в шахтёрскую работу, не стал уставать и в конце практики мне даже нравилось работать проходчиком.

   На второй, уже преддипломной, практике я работал подменным мастером на шахте Кирова. В лаве, где добывали уголь, я подменял горных мастеров в их выходные дни или дежурил в ремонтные смены. Для меня здесь были другие трудности –  приходилось на ходу учиться управлять конкретным производством , нередко ошибаясь, особенно вначале. Но мне подсказывали бригадиры, а опытные шахтёры сами делали всё правильно.
 
   На карагандинских шахтах, особо опасных по газу и угольной пыли, довольно часто происходили взрывы метана, обвалы, пожары и всё с человеческими жертвами. Мы об этом знали, но под землёй об опасностях совсем не думалось.