Комоцкий Генрих Карлович 1913-1941

История жизни глазами Ганны Борисовны
В свои почтенные годы, Ганна Борисовна Кумратова, по первому мужу Комоцкая, а в детстве Какуша. Потребовала у моего брата Игоря персональный компьютер. На вопрос для чего тебе это чудо техники, она не задумываясь ответила: "Буду писать историю нашей жизни". Скажу сразу, я отнёсся к этой идеи скептически, так как за всё жизнь я от неё не слышал ни единой подробности о своём деде Комоцком Генрихе Карловиче. Ни когда у него день рождения, ни где и как они познакомились, ни как он пропал безвести. Кроме того в двух книгах памяти Российской и Карачаево-Черкесской он числится пропавшим безвести на фронте 1941, и Галина Борисовна умудрилась на моего отеца и мою тётю получать пенсию.
  Конечно сам факт получения пенсии по утрате кормильца, факт положительный, но и всё. Дальше для меня были только вопросы:
1. Почему Старший брат Генриха Станислав Карлович Комоцкий рассказывал моему отцу, а тот мне, и позже мой двоюродный дядя Юрий Станиславович рассказал эту историю о том, что: "Генрих как и многие был призван на фронт в 1941 году,(примечание автора. И действительно есть его фото в форме, но дома.) но под предлогом, что он нужен трудовому фронту,был отозван как и множество поляков как неблагонадёжный польский элемент. В связи стем, что семья к этому времени уже переехала из деревни Малявки Минского уезда, в Украину и жила в Ремовке на Донбасе, в связи стем что все три мои деда были Горными маркшейдерами. То НКВД, сочло деда менее опасным чем, те поляки проживающие на бывших польских землях и чьи судьбы сложились на этот момент более трагично, а их семьи получили статус "СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНИЦЕВ" и были направлены по этапу в Сибирь, разбрасывая поляков и нас Ко(а)моцких по просторам всей необъятной страны СССР. По возвращению, мой дед возобновил работу на шахте в Ремовке. Ну как шахте, скорее рудник, и работал он главным инженером. Однажды ночью произошла авария на руднике. Весь персонал, в военое время был поднят по тревоге, и они в течении ночи устранили последствия аварии. Но возвращаясь домой в компании Директора шахты и рабочих, он свернул на тропинку ведущую к дому и больше его никто не видел.  Утром выяснилось, что и Начальник шахты домой не дошёл. Дальше произошло странное по трём позициям. Во первых семью не объявили "СЕМЬЁЙ ВРАГА НАРОДА", во вторых НКВД арестовала моего прадеда Карла Викеньевича Комоцкого и через некоторое время отпустило (как будто с ним провели беседу и отпустили), а в-третьих Станислав Карлович утверждал, что НКВД подвело его к "РАССТРЕЛЬНОЙ ЯМЕ" и указав на труп человека, предложила тут же возле ямы подписать протокол опознания (для чего, получается арестовали, расстреляли, а потом  уточнили кого расстреляли). Станислав карлович протокол подписал, но отцу сказал: "Славик, если бы я этого не сделал, то лежал бы там и сейчас не смог бы тебе сказать, что Генриха в "РАССТРЕЛЬНОЙ ЯМЕ" небыло."
2. Почему переезд на Кавказ из промышленно развитого Домбаса, больше выглядел на бегство. И с учётом того, что семья Генриха (родители, братья с семьями) осталась в Ремовке и позже в связи со сменой работы покинула Ремовку, а так же рассказа моёй тёти Любви Генриховны о том, что отец Ганны Борисовны Борис Фролович Какуша плакал ей в плечо навзрыд, со словами: "Люба, зачем она нас сюда притащила?"
Все эти рассказы больше говорят о том, что Ганна Борисовна бежала не от НКВД на Кавказ, а от себя, возможно от осуждения родственников и соседей. Ведь, по расказам и отца и тёти Пробабушка моя Аделаида Александровна Комоцкая в девичьи Домашкевич, всегда приветливо встречала их и в детстве и позже, но Ганну на порог не пускала.
3. Почему книга памяти Карачаево-Черкессии, к которой Генрих Карлович не имел ни какого отношения? Где он раньше был прописан в Республиканской книге, а потом в Российской, что по идее соответствует логике формирования списков.
 Эти вопросы, у меня возникли не сразу, и не все сразу. Моя мама Мария Фёдоровна Комоцкая в девичьи Разинькова, воспитывала нас с братом таким образом, что при наличии клубка проблем в отношениях отца и тёти со своей матерью, и её отношении у свекрови, мы с братом об этом не чего не знали. При этом, тётя была менее церемонна с матерью, а Ганна Борисовна всю жизнь, оказывала помощь её семье, позже мне даже показалось, что это выглядело как будто она откупалась за какие то грехи. И я будучи школьником в 6-м классе не сопоставил простых вещей. Я знал что есть дедушка, который пропал безвести во время войны, был дедушка который умер до моего рождения иесть дедушка Зайтон Хасанович Кумратов, мусульманин и нагаец по национальности, и эту неразбериху в мою голову внесли мои двоюродные братья и сестра, так как до этого в моей картине мира всё было логично, благодаря прежде всего моей маме. Но и всё равно, до моей единственной встречи с моим двоюродным дедом Мечиславом Карловичем Комоцким, которая произошла во время моей командировки в Киев по изучению опыта самоуправления студенческих общежитий на 4 курсе обучения в НПИ. Та встреча длилась 2,5 часа и беседа была построена на усмотрение Мечислава Карловича. Он расказал мне историю, своего ареста НКВД и историю своего выживания в ГУЛАГЕ. Но он, как и все старшие Комоцкие странным образом обходят историю своих отношений с Ганной Борисовной, никаких историй, ни каких оценок и характеристик.  Это сейчас, я бы спросил его об тех вопросах которые у меня возникли к моменту написания этого труда, но увы, тогда Мечислав Карлович закончил свой рассказ, взяв с мня слово, что я не кому об содержании нашего разговора не расскажу. Сегодня я поддерживаю связь со всеми тремя его сыновьями Юрием, Геннадием и Владимиром Мичеславовичами, думаю если они сами не расскажут эту историю, то я попрошу их разрешения рассказать её так как услышал её от их отца, но это другая история.
 Эти мемуары, мой брат Игорь, предлагал мне прочитать, сразу после написания, на что я ему ответил:  "Если человек, мне ответит, только на один вопрос, путь Ганна Борисовна назовёт мне дату рождения человека, от которого она родила двух детей?, и тогда я прочту то что она написала, а поверить или нет в её версию истории нашей миграции на Кавказ, это большой для меня вопрос. Прошло время, нет отца, на сороковой день от его кончины не стало Ганны Борисовны, не стало и моего брата. Я решил найти эти мемуары, и обратился к Любви Генриховне, она сказала: "Этот бред сивой кобылы" я попрошу Галинку тебе выслать.
 Я получил, этот труд, и не знал, что с ним делать, прочитать и уничтожить, не правильно, рукописи не горят. И тогда я решил сопроводить его своими вопросами и опубликовать, для того что бы если мне не удастся докопаться до истины исчезновения моего деда Комоцкого Генрих карловича, то пусть у моих детей будут все версии, включая ту в которую я НЕ ВЕРЮ. НО читать её мемуары, я буду в первый раз вместе с вами в этой публикации, ибо любая история пишется на фактах, замалчивая неудобные. 
***
Предисловие.

Это не исторический роман и не художественное произведение.

Если посмотреть мою трудовую книжку, то это история одной из миллиона женщин, пережившей и голодное, но счастливое детство, и быстро пробежавшую юность и счастливую, большую, но прерванную войной любовь.

Где-то я прочитала, что жалок народ, для которого прошлого не существует, который не помнит своих предков, не знает историю своей семьи и хоть главное из истории своей страны.

Не только о себе, думаю и пишу, обо всех вас вдовах, седых, уже старых, с набором болезней….

Пожалуйста, прочитайте, ведь это часть и вашей жизни.


Эпилог.

Поставьте памятник вдове.

Поставьте памятник вдове

Двух жильной труженице тыла

Ей тяжелей пришлось вдвойне

Растить детей, осилить горе.

Слезу, ты потом залила

Твой муж погиб без вести

Страна ей пенсию дала

Как в церкви милостыню нищей

В душе вселенская тоска

Трудились мы весь день-деньской.

Три криминальных колоска

Несли за пазухой домой.

Несли под взором палачей

Через закон постыдно правый

В тех колосках судьба детей

Судьба России Вседержавной.

Сам Бог и тот отвел глаза

Спасла детей Ты! А законы?

Тех вдов святые образа

В Храм бы поставить. Как иконы!

Так ставьте ж памятник ВДОВЕ!

За стойкость в сталинские годы

За колоски. За трудодни

За подвиг ратному подобен.

Поставьте памятник ВДОВЕ!

10.02.2011.

Своих дедушек, бабушек я плохо помню. Знаю только от родителей. Родители отца: Фрол - долго служил в царской армии, вернулся и ему выделили место на склоне балки для строительства дома. Балку эту до сих пор называют Хролиской. Каждую весну по балке текла вода, размывала огород и дорогу, выбирала себе путь в реку Ингулец. Дедушка всю свою жизнь проработал пастухом сельского скота и умер рано.

Бабушка Ульяна полная, красивая и своенравная женщина нигде не работала. Было у них пятеро детей:

-Яков и Архип при царе,

-Борис, мой отец, умер в 1951 году,

-Горпина и Явдошка не знаю где.

У сына Архипа был сын Иван, с первого до последнего дня участник Великой Отечественной войны. Умер в 1970 году. Семью его я знаю.

Родители матери: дедушка Пименковаль, его я не помню. Работал на рудниках Криворожья в шахтах, говорили штейгером. Бабушку Ярину видела уже очень больной. Умерла рано. Знала их детей:

- сын Михаил жил и работал на руднике Красноармейском на Криворожье в шахтах, умер он 1936 году.

- дочь Матрена - инвалид детства. Умерла в 1947 году.

- Татьяна моя мама, вырастившая своих четверых детей, двоих внуков, моих детей, и троих правнуков, детей моей дочки.

- сын моей мамы Григорий 1916 года рождения, призванный на службу в Советскую Армию в 1938 году. Служил в войсках НКВД. Был на фронтах Великой Отечественной войны. В 1944 году был ранен, в 1945 вернулся домой без ноги.

- сын Александр пропал без вести во время Великой Отечественной войны.

- я Ганна еще жива. УВОВ, труженик тыла. Мой муж Комоцкий Генрих Карлович пропал без вести.

Вот такая родословная. Такое худоватое древо.

Жили. Работали. Пропали. Умерли.


ВОЙНА…. ЭВАКУАЦИЯ.

Где-то в конце июля 1941 года нас - работников с семьями эвакуировали с рудника. Кассир, поехавший сдать деньги в Госбанк, мы его ждали, вернулся - банк уже эвакуировался.

По распоряжению директора деньги приказано раздать всем работавшим. Кассир брал в руки неизвестно сколько, получающий расписывался, не зная за что. В спешке перевозили остальных к товарным вагонам.

У нас, с Генрихом, двое детей: дочери два с половиной года, сыну нет и года. Взяли с собой перину, одну подушку, одеяло шерстяное - вагоны товарные, а ночи холодные. Один чемодан с пеленками, в другом больше половины уложены деньги, на них спал Слава.

И страх. И боль разлуки с родными местами. Все, что только начали наживать - бросили. И ключ под коврик у порога. С нами эвакуировалась моя мама с младшим сыном и жена старшего брата (он ушел в армию в 1938 году в войска НКВД) Маруся и их дочка, на два года старше нашей дочки. В дороге состав часто останавливали, пропуская санитарные, почтовые. На два дня остановили на ж/д. станции Бузивка, за Днепром, там были готовы к отправке вагоны с лекарственной ромашкой (до сих пор помню этот запах).

Председатель колхоза просил всех остаться убирать картофель. Говорил, что немца за Днепр не пустим. Все были уверены в этом. А жаль…

Мама с невесткой и детьми остались. Через месяц немец их догнал. Это я узнала от мамы, после возвращения домой: когда Днепр стал, замерз еще не совсем, многие, в страхе, перешли его и возвращались домой. Мама и Маруся вернулись в Красноивановку в свою хату.

А мы двинулись дальше. Через 10-20 километров - остановка, загоняют в тупик и снова на 2-3 дня остановка. На стоянках ничего не купишь, отходить далеко от вагонов боялись, вдруг скомандуют – поехали. А двигался не один наш состав. Десятки.

Движемся.…Куда?

В последних числах сентября 1941 года, среди степи, в Донбассе, между Снежным и Красным Лучом, состав остановили. Ни огонька кругом. Скомандовали: вагоны освободить для нужд фронта! Мужчинам всем надо явиться в голову состава. А мы???

Ушел и Генрих…

Нудный осенний дождь, тишина, темнота. Все куда-то делись, а я с детьми стою, держу на руках Славу, а Люба дергает за подол: «Мама, и меня на ручки.»

Холод, а я в красивом, модном, светлом, осеннем пальто, в берете и белых, на высоком каблуке, туфлях. Страх…Неизвестность…

Услышала какой-то шум. Через минуту подошел маленький мужчина и спрашивает:

-А тебе куда?

-А я знаю? Разве я знаю, где я и куда мне.

Посадил меня с детьми и барахлом и молча поехали. Только, подъезжая к каким-то строениям, сказал:

-Вот тут дома, из которых люди эвакуировались. Я вас и оставлю здесь.

Сгрузил, занес все, положил на оставленную кем-то кровать и ушел…в дождь… в темноту.

Расстелила перину, уложила детей. Холод. Дети голодные, плачут. Люба просит хлеба, Славу я еще кормила грудью, но от этого молока у него понос. За эту дорогу «в никуда» дети исхудали, особенно Слава. Ножки тоненькие…Дома уже пробовал ходить, а в дороге…

Ночь. Стучит дождь. Дверь закрыть нечем, кто-то оторвал и ручку.

Слышу, что-то грызет дверь, похоже, крыса, ведь она не знает, что и мне хоть дверь грызи. А я не одна…Голодные дети не могут уснуть. Свое состояние тогда я не помню.

И вдруг – шум машин, ржание лошадей, разговоры. Со страху думала немцы.

Кто-то с фонарем открыл дверь и по-русски говорит:

-Да тут кто-то есть! Да тут и дети!

А дети обои прячутся за меня.

Позвали командира. Видно у многих солдат где-то дети. Замолчали, опустили головы. Командир спросил кто я и откуда. Потребовал паспорт. Помолчал минуту и распорядился принести нам еду. От запаха закружилась голова, я чуть не упала с кровати.

Кормлю детей, давлюсь слезами, а старый солдат подошел и говорит:

-Дай детей, мы сами их покормим, а ты сама поешь.

Вновь зашел командир и спросил:

-Ты умеешь печатать на машинке?

-Умею, но медленно.

Принес солдат машинку, бумагу, копирку.

-Начнешь с утра. Детей солдаты посмотрят.

И распорядился с улыбкой:

– Поставь на довольствие.

Чуть свет, дети видят на столе хлеб и просят, а боюсь, с голоду еще объедятся, заболеют - дала по две ложки жидкого вчерашнего борща и обманула:

-А это не наше, для солдат, им воевать надо.

Неделю стояла часть. Я не выхожу, только по нужде. Дождь, дети с солдатами играют, а я иногда гляну солдату в глаза, а там слезы.

Через шесть дней, ночью без шума, в темноте – часть отходит в тыл, солдаты сказали на пополнение. Занесли мне солдаты три хлеба, в брезентовом мешке килограмма три сахара, две железные банки тушенки. Потискали Славу, погладили головку Любы и уехали.

Немного распогодилось, и я вышла, глянула, где я. Недалеко увидела много длинных бараков. Взяла детей и пошла туда.

Подхожу к двери - сидит старенькая бабушка. Я опустила Любу, села со Славой на длинную скамейку, и обе с бабушкой молчим, обоим ясно все без слов.

-Можно ли здесь пожить немного?- спросила я.

-Да и много можно. Перед войной, кто приехал раньше работать, получили квартиры, а кто и дома. Нам все перемешала война…

Подошла еще женщина, повела смотреть комнату. Навстречу вышли еще женщины. Рассказала им кто я, куда и откуда. Одна из них, Фрося, пригласила меня к себе.

Длинная комната, видно был красный уголок. Где-то в одном углу кровать, много мебели. Ближе к печке была наша кровать. Объявила, что у них нет не клопов, не крыс. Она сама попросила пожить у них. Живет вместе с дочкой.

-Муж (опустила глаза) на фронте.

Люба играет с девочкой, а Славу она напоила подогретым козьим молоком, положила на кровать. Уснул.

Вместе с женщинами перенесла вещи. Показала им деньги, сколько их у меня. Предложила им – отказались.

Пожили мы у Фроси пять или шесть дней. И в последнюю ночь я услышала мужской разговор: решали семейные дела. Утром мы вышли на улицу. Я удивлялась, почему она не разрешает мне выносить мусорное ведро. По моему взгляду она поняла, что я слышала разговор. Заплакала и рассказала, что под кроватью прячется ее муж – дезертир. Он из раскулаченных и ждет, когда дальше отойдут войска, возвратиться на Полтавщину. Она и ее мать батрачили у его отца. Фрося ехать не хочет.

Да разве можно все рассказать!

Вернулись в комнату, позвали женщину. Я спросила, знают ли они район Снежное. Подошел старик и объяснил, что это километров 60 с гаком. Все советуют мне, бери девочку и иди к свекрам, а Славу мы гуртом посмотрим.

Село Ремовка от Снежного примерно в десяти километрах, там живут родители моего мужа, мы были у них несколько раз.

Со слезами, ведь это первая разлука с сыном, ухожу. Иначе не выживем. Вышла рано, прошли километра два, и Люба стала проситься на руки. Снимаю ботиночки и кладу их в карманы. Люба была девочка рослая, полная и долго ее не понесешь. Прошу ее:

-Ты пойдешь ножками, маме тяжело.

Нет почему-то у меня силы. В голове какой-то туман, тошнота. Одела один ботиночек и лезу в карман за другим, оказалось - потеряли. Люба в слезы, кричит:

-Это папа мне купил, красивые красные, а ты потеряла. Я папе скажу…

Дошла до грейдерной дороги, там была тумба цементная землемеров или геодезистов. Сняла свой шарф, Любе под ноги положила. Стоим. Вдали слышу шум машины. Везут технику на фронт и мне в ту сторону. Остановилась одна машина, водители пошли в посадку, может по житейским делам. Я попросила довести меня до Ремовки, сказали, что они не доезжают километров десять, сворачивают направо.

Взяли. Поехали. Люба уснула у меня на руках. Уже темнеет.

Остановил водитель машину и показал налево:

-А тебе туда.

С шуткой попросился в гости.

А дождь идет. И время бежит, уже вечереет. Прошла с километр. Вижу - бричка едет, мужчина с брички остановился:

- Куда тебе?

- В Ремовку. - отвечаю.

- До кого?

- До Комоцких.

- А кто им будешь? Чья жена? Я их сыновей знаю.

- Невестка, жена Генриха.

- Знаю Карла Викеньтьевича. Работали вместе.

За разговором подъезжаем к станции Бесчинская, там, в ж/д. поселке, живет мой спаситель.

- Давай заедем к нам, переночуешь. А завтра я тебя отвезу к ним.

- Нет, нет, мне завтра нужно назад.

-Так у вас уже двое? Боже правый!

Подъехали к его дому, вышла жена. Просит зайти. Они разгрузили картофель, и мы поехали в Ремовку, там полтора или два километра.

У Комоцких ворота большие, железные. Стучит мужчина в калитку, вышел отец, мужчина назвался.

- А что тебя носит по ночам?

- Да открывай, гостей вам привез.

Горькая встреча, слезы, вопросы: где Генрих, где Слава?

Зашла в теплую комнату с холода. Ноги гудят. Раздели меня, а туфли сами упали.

Люба сразу стала жаловаться на меня бабушке Адельце, что я «взяла и потеряла ботиночек, это папа купил мне, а мама взяла и потеряла». Выпила стакан молока и через пять минут уснула у дедушки Кайла (Карла) на руках.

У меня озноб, болит голова. Я жалуюсь маме, что почему-то подташнивает… Я помыла ноги и заметила, как они у меня отекли. Поговорили, о чем успели. О Генрихе, о Славе…

А утром надо идти назад. Свекры ищут, во что меня одеть, обуть. Мама маленькая элегантная женщина. Я тоже не очень большая, но ее одежда мне мала. Ну, одели, а вот обувь.… У меня 36 размер, у мамы 34. Нет выбора. Остались отцовы сапоги 46 размера. Намотали портянки, на голову два платка (а голова так и болит). Надела дедушкину фуфайку, чем-то подвязали, за пазуху краюху хлеба, сало и бутылочку молока.

И в путь, а сердце подгоняет меня, щемит, колит. Быстрей. Нука попробуй в сапогах 46 размера, с опухшими ногами. Прошла поворот на Снежное. Стою и вспомнила, что мне здесь направо.

Едут несколько машин, колонна. Остановились позавтракать. Солдаты идут к первой машине, а я уже попросилась у водителя подвести. И он позволил.

В это время подошел старший по колонне, спросил:

-А это кто?

-Бабушка. До.…Назвал какой-то пункт.

-Какая бабушка? Ты проверил документы? Сейчас знаешь, сколько их шпионов шастает?

Подошли еще несколько водителей.

-Давай документы!!!- кричит старший.

-Я не брала в дорогу. У меня там сын.

-А за пазухой что? Показывай!

Водитель машины, где я сижу, увидел сало, решил перевести все в шутку:

-Давай меняться на фронтовые 100 грамм. Солдаты смеются, а старший выгоняет из машины. И хватается за кобуру. Я же ему вкратце рассказала кто я откуда и куда. Все равно вылась. Двое солдат схватили его за руки и сказали: «Если будешь таким дураком – у нас тоже есть оружие. Мы тебя …и скажем, так и было».

Побледнел, видно дошло до него, что так не прилично вести себя.

-А ну вас…

И пошел к своей машине.

Водителям я тут же вручила сало.

Доехали до той цементной геодезической точки, распрощались. Подошел и старший.

-Ну, ты там не сердись, сорвался. Поехали…

Летела как на крыльях. Если можно назвать это полетом. Открываю дверь в комнату Фроси, Слава чем-то увлекся, но услышал стук двери: «Мама!!!»

Успела развязать пояс, отвернула полу фуфайки, схватила на руки сына, а он положил головку мне на плечо и так радостно сказал: «Папа». Не успела оглянуться, уже в объятиях Генриха. Радость. Думала, что его отпустили по брони. НЕТ.

Когда всех позвали в голову поезда, Генрих представил свои документы - обрадовались, им очень нужны артиллеристы, да еще лейтенант. Обратился с просьбой отпустить для поиска жены и детей. Отпустили сразу, но не одного, с адъютантом, в Снежнянский райвоенкомат. Но прежде, чем дойти до той геодезической точки, увидели бараки, и зашли с другого конца. Проходили там два дня и только в день моего возвращения из Ремовки, узнал, что была такая женщина. И показали где я жила. И вслед, за какой-то женщиной (меня он не узнал) зашел в барак.

С хозяйкой пошли к грабарю (так звали людей с подводами), договорились рано-рано выехать в Ремовку.

Ночь мы провели на скамейке в общежитии. Нам было так грустно, что, прижавшись, друг к другу молчали.

Подъехал ездовой вынесли чемоданы, перину. Все-таки положил Генрих для Фроси пять пачек тридцаток. Усадили меня поудобнее. Генрих взял Славу на руки. Не сводил даже с сонного глаз. О сколько в таких случаях я проклинала тех, кто начинает войны. То, увидев слезы матерей и детей, пусть окаменели бы.

В Ремовку приехали поздно. Адъютант свернул в Снежное в военкомат, а утром подъехал на лошади, другую лошадь привел Генриху и повестку на фронт.

Но немцы уже близко, а надо зарезать свинью и мясо спрятать. Люба ни на минуту не отходила от отца, смотрела на него сквозь слезы, и было столько в этих детских глазах горя…

Уже стемнело, когда все закончили. Собрался, что взял с собой ничего не помню. Все как в плохом сне. Помню только слова Генриха:

-Я вернусь - береги детей, а сама, если что, живи как сможешь. Только детей береги.

Люба встала, схватилась за папу и ни у кого не было сил забрать ее у него. Что он ей сказал, не знаю, она ответила отцу: «Ладно, папа я буду слушать, и любить вас всех». Мы с мамой проводили Генриха до ж/д. станции Бесчинская. Поцеловал маму и меня, повернул нас и сказал: “Идите не плачьте, надо жить”.

Сели с адьютантом на лошадей и уехали в темноту. Света не было, хоть и ярко горело все на станции. Горело счастье матери отца жены и детей.

Это было 29 октября 1941 года.

На следующий день после ухода Генриха пошли с мамой к старому фельдшеру со Славой. Я не переставала кормить его грудью и все равно часто плачет, болеет. Пришли, а фельдшер говорит:

-Зайдите за ширму, разденьтесь.

Зашел ко мне за ширму, а я только фуфайку сняла.

- Посмотрим так.

Взялся за мой живот, покачал головой, пошел, помыл руки и сказал маме, что у меня уже почти 4,5 месяца беременности. Я услышала это и меня долго приводили в чувства.

И начались споры между папой и мамой. Выйду на веранду и слышу:

-Пусть рожает, а так, как ты говоришь, по бабкам, а вдруг помрет, а если Генрих не вернется мы уже старые.

Но мама водила меня к трем бабкам. Я плакала, но шла. Они оба были правы.

В начале марта начались боли, ребенок перестал двигаться, замолчал. Пришлось папе идти к румынскому ветеринару. Он знал их язык.

Родилась девочка. Такая уже красивая чистая. То была ночь. Утром надо было кормить, а маленькая Адельца молчит. Лежала она на сундуке у окна. Развернула ее бабушка, дедушка стоит рядом, и слышу, говорит:

-Твоя работа! Что это?

Я видела, что развернули только головку и спорят. Завернули, подали мне. Даю грудь, не берет, еле шевелит губами….

В час дня умерла моя с Генрихом вторая дочь.

Дедушка сделал гробик, положил его на коляску, отвез и похоронил.

Мне дали что-то выпить. Засыпая, услышала, бабушка сказала: “А может оно и к лучшему. Война”.

А жить надо. Опять бабушка Адельца:

- Жить трудно, мы старые, не помощники тебе, ты не сможешь здесь жить. Езжай домой.

Тогда я не знала о судьбе своей мамы. Где она, дома или нет. Свекровь привела женщину, которая уезжала в город Александрию Днепропетровской области. Это дальше на 90 километров от нашего рудника.

Купили коляску на шахтных колесах, начала собираться. Бабушка Адельца сказала:

- Бери Славу, а с Любой мы управимся пока ты приедешь за ней.

Бабушка была маленький диктатор.

Поехали.

В мае 1942 года бывшие раскулаченные и брошенные эвакуированные стали возвращаться на свою родину. Я же не знала, куда ехать не знала, где моя мама.

Наша повозка на шахтных колесах (вот, когда мы вспомнили законы физики), на ней большой чемодан, в нем красивое, верблюжьей шерсти, одеяло, наша одежда, сверху Слава и девочка моей попутчицы (ей 6 лет). Одежду Генриха, деньги – все осталось в Ремовке.

Дождь, слякоть, весна. Что дали с собой, поели. В дороге приходилось проситься ночевать, а взамен просили вскопать огород. Это было перед Пасхой. Белили хаты, мазали глиняные полы, стирали белье. Все было.

Только в последних числах мая добрались до Днепра в районе Нижнеднепровска. Остановились в складах с цементными полами. Через мост на Днепре немцы не пропускали, но нашлись жители города, которые правдой-неправдой, за взятки для немцев, переправляли нас в товарных вагонах. В дороге я заболела и пролежала на складе на соломе шесть дней. Заболев, взяла Славу за руку и не отпускала до самого дома, будучи без сознания. Как грузили, как ехали не знаю. На ж/д. станции Пятихатка нас выгрузили. Моя попутчица сложила меня, дочку свою и Славу на повозку и повезла нас в село Червоноиваневку (это 7 километров от станции Пятихатка). На другой день по приезду меня отвезли в земскую больницу за 10 километров от нашего села. Там я пробыла 2,5 месяца без сознания - паратиф. Подняться с постели не могу. Волосы все выпали, дикая боль.

Мама с невесткой меняли по селам глину (каолин) на зерно, хлеб, в общем, на продукты. И дома голодно. Мне в больницу мама приносила молоко, которое давали соседи и тыкву, а врач просил маму, если можно принести тыкву и для них с женой. У этого врача Владимира Ивановича я родила дочку и сына. Когда стала выздоравливать, приехала мама на быках, подняла меня на руки, положила на бричку, на траву и поехала. Как сказал врач при выписке, мой вес был 37 килограмм. Положила мама меня на кровать, а в комнате: во-первых, Слава маленький, две племянницы и мой маленький брат (8 лет). Все хотят ко мне. Пришлось стелить постель на полу. Месяц училась ходить заново, а на второй пришел полицай выгонять на работу.

Многое пришлось вынести: и обиду, и оскорбление. Одно слово оккупация.

А дочка моя далеко. Кроме голода и слез о дочери, о муже. А жить надо.

Когда нашу местность освободили от немцев, поехала за ней. Всего не расскажешь: как ехала, на чем ехала, сколько ехала. На железнодорожных вагонах, груженных бревнами и в вагоне, наполненном, где не то что сесть, а и стоять негде. И вот ночь, Люба стоит на чемодане прижатая ко мне людьми, и вдруг крик. Кто-то схватил ее за ногу, видно хотел взять чемодан. Подъезжая к станции Пятихатка, надо слезать с вагона с бревнами, чемодан кто-то сбросил, а я, держась одной рукой за бревна, спускаюсь с дочкой, боясь передать ее кому-нибудь - вдруг поезд тронется.

Все. Мы вместе, но нет Генриха. А в мире еще не кончилась война. Разрушенное немцами приходиться восстанавливать нам, женщинам: поправлять насыпь, укладывать шпалы, тянуть рельсы и забивать “костыли”. Нас бригада 13 женщин. Мы и падаем, и смеемся, и плачем. Еще нужно выбивать баббит из колес немецких вагонов, разбросанных на два-три километра. Уже вернулась администрация рудника. Требуются токари по металлу. Курсы шесть месяцев, депо семь километров от рудника. А депо сплошной мазут, мыла нет…. Закончили курсы через три месяца. Однажды, после возвращения с депо, на путях нас встретила цыганка и захотела нам погадать. На руку Паши смотреть не захотела, а мне сказала бросить эту работу, иначе могу стать калекой. Подруга прошла вперед, а цыганка мне шепнула: «Она умрет через три месяца».

Я работала на установке станков, полученных рудником. Через три месяца моя подруга Паша умерла по неизвестной причине, а я, после похорон, заявила главному инженеру, что не буду работать токарем. Тут как раз вернулся с фронта мужчина, который раньше работал токарем. И меня перевели табельщиком электромеханического отдела и диспетчером возобновляемого автопарка. Оставили паек: кило двести хлеба, как «металлисту».

1945 год. 9 мая. ПОБЕДА.

В августе вернулся из плена мой отец. Болен туберкулезом открытой формы, младший брат Сашко пропал без вести, старший брат Гриша инвалид без ноги. Мне долго не могли ответить, куда делся мой муж Генрих Комоцкий, забегая вперед, только в 1946 году, получила повестку: «Пропал без вести». После возвращения моего отца из плена, его вызвали в Райком Партии. Исключили за то, что он не организовал партизанское движение в концлагере. А он был член партии с 1924 года, организовывал СОЗы, переводился с места на место, организовывал колхозы. Был и председателем сельсовета, и председателем колхозов. Многие из присутствующих на бюро райкома, были рекомендованы в члены партии моим отцом. Стерпеть такую обиду, оскорбление не мог.

В это время получили письмо моего старшего брата, который писал, что на Кавказе, где оккупация была всего три месяца, стакан кукурузы стоит 50 рублей, а у нас на Украине 100 . И о других продуктах.

На семейном совете решили: я с детьми поеду на Кавказ. А потом вернусь за родителями.

Этот переезд меня обрадовал. В январе 1947 года я уже была в городе Черкесске Ставропольского края. А стакан, что за 50, что за 100, судьбу не решает. Брат живет в жактовской халупе, примерно шесть квадратов, с женой и дочкой.

На другой день брат посоветовал пойти в прокуратуру, там есть свободная должность. Показал куда идти и сам пошел на работу. Подхожу к табличке: «Прокурор области». Вдруг открывается дверь и выходит мужчина. Спросил, по какому я вопросу. Объяснила, кто я и зачем я пришла. Взял мою трудовую книжку, паспорт.

-Мне нужна секретарь-машинистка. А я вижу, вы секретарем не работали. Вы печатаете?

-Печатаю, но медленно.

-Ну, пишите заявление.

А когда я написала заявление, у него и вид, и глаза изменились.

-Вы то, что я искал. Ваш почерк говорит сам за себя. Только одно условие: я с завтрашнего дня уезжаю в отпуск в Сочи на 24 дня, никуда не устраивайтесь. Подписал мое заявление.

-Приходите через 24 дня.

Он говорил, а я думала: «Ты на курорт, а мне жить негде, кушать нечего». И пошла на автостанцию. Случайно на скамейке рядом со мной оказался директор конного завода номер 38, это 12 километров от Черкесска. Мы разговорились, он написал записку своему заместителю, рассказал, как туда доехать, и я пошла. Добралась до конзавода. Заместитель директора украинец, инвалид войны без глаза. Принял хорошо и направил на участок номер два, назначил счетоводом. Это был январь 1947 года. На машине груженной овсом, я с Любой. Мороз, а до участка 20 километров. Поселили меня в одной комнате с семьей бригадира МТФ, он с женой и дочкой и я с дочкой. Тот же голод. Брат и не подумал мне помогать, хотя и заведовал карточным бюро. Это талоны на хлеб, продукты и другое.

Начала работать. Не согласилась ублажать заведующего участком - армянина, и через месяц за его протянутую к моей груди руку, ударила по носу счетами. Выгнал меня с конторы и сказал, иди учетчиком в тракторную бригаду:

-Поумнеешь!

На другой день мне дали лошадь с маленьким жеребенком. Звали лошадь Купчиха. А я на лошади никогда не ездила. Помогали сесть на нее трактористы.

И вот я учетчик с сажнем. Я не знаю что такое сажень. Идет пахота, сев. В том году в начале марта уже посеяли овес. Я замеряю работу трактористов, а они не согласны. Один говорит, что он вспахал 10 гектаров, а я говорю, что пять. Тогда объездчик взял сажень и меня, и мы пошли мерить. Посчитали- 10 гектар, ведь в сажне два метра, а я думала один.

Работаю. Выезжаю в степь, и там скрываясь от людей плачу навзрыд. Оказалось за мной, а вернее за армянином следили. Встав с лошади, присела в яме (воронка от снаряда) и плачу. Вдруг моя лошадь заржала, увидела других лошадей. Поднялась и увидела армянина и заведующего складом Евланова Ивана (старику 80 лет). Вдали от меня ругаются, чуть не дерутся. Но я услышала угрозу армянину, что если он затронет меня, трактористы ему набьют морду. Подошли ко мне оба, и армянин сказал переходить назад в контору. От такого предложения я отказалась.

Когда я работала счетоводом и кассиром, рабочих там мало, но я их не знала. У них интересные имена: Янсарай, Суца, Зейнап, Паго, Келемет, Калакан и так далее. При выдаче зарплаты около меня кто-то сидел, свободный от работы. В конце работы я кого-нибудь просила проводить меня домой с порядочной суммой денег. Желающих много, но всегда согласие проводить получал Кумратов Зайтон Хасанович. Мы так мирно проходили этот километр до дачи, где я жила и он, поклонившись, уходил.

Бывший замдиректора Чукман – украинец, уже переехал на 2 участок. Он зоотехник. Услыша от ребят, что Зайтон меня часто провожает, сказал серьезно, чтобы я выходила за Зайтона замуж, что он сирота, не будет обижать моих детей и о других его достоинствах. Я ответила, что вижу его часто пьяным. Когда я была учетчиком, а он объездчиком - ко мне не приближался, но и не отъезжал далеко. При первой встрече в поле заявил, что если я выйду за него замуж, он никогда не будет пить. Поверила.

Так тянулось до 15 мая 1947 года. Я уже посадила 10 соток картошки, которую мне дали всем миром на посадку.

15 мая спускаюсь с горы в хутор и вижу возле хаты безтарка, запряженная волами, и что-то выносят оттуда. И Люба уже на ней сидит. Подъезжаю, не успеваю открыть рот, а Зайтон смотрит на меня как на икону и слезы у него в глазах: «Ну, будь моей женой, ладно?».

Если бы Зайтон, тогда не знавший женщин, понял мой взгляд - там была жалость к нему - инвалиду, сироте, мысли о Генрихе, о детях. Мне было жаль его до слез: зачем он берет такую нагрузку.

-Сколько девушек!- сказала я. А он ответил:

-А я Вас люблю.

И я засмеялась, вспомнив, как я, после свадьбы, год Генриха называла на «вы». И тут же мысли: пока работала счетоводом, давали 10 кг. кукурузной муки, и после старик Евламов 5-6 кг. даст, то мягкий и твердый сбой овечий, то дал мне для посадки пол мешка картошки, но так всегда не может быть. За эти минуты передо мной пронеслись все обиды, оскорбления. И хоть я с двумя детьми, на какую-то райскую жизнь не могла рассчитывать, сказала:

-Поехали, посмотрим.

У жениха есть корова, живет с братом и его женой в однокомнатной квартире (где-то 8 кв. м), спит в пристроенном маленьком коридорчике на старой фуфайке.

В это время его брат был в отъезде, а его жена к кому- то сбежала. Ведь я “урусс”.

В первую для Зайтона брачную ночь к нему пришли ребята играть в карты. Играли часа два, и Зайтон позвал меня в коридорчик, сказал:

-Вы их покормите, они тоже голодные и раньше не уйдут.

Вечером я корову не доила, не знала где и сарай. Зайтон попросил доить корову жену зоотехника. На этом молоке я заболтала похлебку из муки. Покормив всех, ребята ушли. На моем топчане моя постель: перина, одна подушка. А на чем-то вроде детской кроватке, все остальное, что можно постелить Любе. Посмотрел жених на скороиспеченную жену и спросил:

-А мне где ложиться?

Когда он раздевался, я, из приличия, вышла на улицу. Пока я мыла посуду, Люба и Зайтон уснули. Я, подставив табуретку, залезла на топчан, чтобы не беспокоить Зайтона. Когда утром он проснулся, тронул меня со словами:

-Пора корову доить!

Я не могла вспомнить, где я, куда меня занесло?

Вскочила. Умывшись и взяв ведро, вышла. А где корова не знаю, тут вышел Зайтон, взял ведро и пошел к сараю, а я за ним. Рядом был сарай Чухмана (свата). Его жена подоила корову, распорядилась гнать коров в стадо.

Через несколько дней после нашей женитьбы, молоковоз, возивший молоко в Черкесск, привез от старшего брата ко мне младшего, Толю. Я еще учетчик. Новых продуктов еще нет, а старые кончаются. Отдав лошадь ребятам, иду к своему жилью. Около наших дверей скамейка и много женщин. Стоят и вытирают слезы.

Оказывается, когда я оставляла Толика у старшего брата, по совету мамы, ведь она надеялась, что он мне поможет, я обещала забрать его в конце мая, но пока посадила огород, а тут еще это замужество, я собралась на следующий день забрать Толю. Что-то сердце так ныло. Плача Толя рассказал, что два дня назад жена моего старшего брата, уходя на рынок, наказала ему накормить их дочь Свету. И Толик, голодный, не выдержал, выпил приготовленную для девочки еду. Вечером Гриша, придя с работы, услышал об этом, избил Толика ремнем. Поздним вечером, зная, куда возят от нас с участка молоко, отвела его на другой конец города, на молокозавод, оставила у сторожа. А на утро был сильный дождь и молоковоз не приехал. Вечером на третий день его, наконец, забрал молоковоз. Пришел Зайтон. Глянули на побои и поняли, почему ныло сердце. Толик встал, подошел к Зайтону и сквозь слезы сказал:

-А вы меня не будете бить, не выгоните?

-Не буду бить и не выгоню,- сквозь слезы ответил он.

В конце июля машины привезли овес и записку от директора конезавода: «Кумратова с женой перевезти на третий участок. Квартира готова».

Третий участок находился над станицей Красногорской Усть-Джагутинского района. Школы нет. Шесть или семь детей- уроки ведет один учитель. В станице средняя школа. Решаю ехать забирать родителей и Славу с Украины, купить какую-нибудь хатку. Поехала. Свою хату оставили первой жене старшего брата и его дочери Людмиле. Правда Маруся дала нам сколько-то денег.

Привезла всех на третий участок. У нас двухкомнатная квартира, отец болен туберкулезом. Что делать?

Спустились с мамой с горы, с участка в Красногорской. Быстро нашли хату, оплатили. Начали ремонт. Еще только переехали, как задняя стена этой хатки упала. Утром рабочие пришли на участок и принесли эту новость. Бегу в Красногорскую. Зайтону дала задание: привезти завтра плетень, несколько столбов и хворост. Накопали с мамой глины, песок. На другой день Зайтон привез с рабочими шестиметровый плетень, и установили, закрепив столбами. Привез и дрова для отопления. За два дня мы с мамой с внутренней стороны залепили стенку, жарко затопили печь и плиту. Уже холодно. Лепить снаружи пришли помогать соседи. Слава Богу, а главное маме! Что она видела в своей жизни: работа и работа…

Живем, дети учатся в школе. У мамы пенсия за погибшего младшего сына-16 рублей. У меня сезонная работа. Убираем картофель и естественно носим по ведру домой. Мой огород на втором участке. Завскладом Евланов сказал оставить огород, они сами уберут. А мне выписал квитанцию, что я сдала в склад второго участка с моего огорода 1500 кг. картофеля на общественное питание. Мне на третьем участке привезли две тонны, а потом на быках в Красногорку.

Кто посмеет сказать, что это хорошая жизнь. Отец как-то сапожничает, чинит обувь для соседей. Кто принесет пять яиц, кто четвертину сала - у кого что есть. Я с участка через день четырехлитровый горшок молока, напрямик со скалы в Красногорку. И назад на работу. К весне купили маме козу, и пять штук курей. Как-то приехал объездчик из Красногорки и сказал, чтоб я срочно пришла. Пошла, с мамой вышли в сенцы. Мама сказала, что Слава простудился, всю ночь температурил, а утром проснулся и сказал:

-Мамой пахнет!

Да провались это замужество (хотя, при чем тут муж) и осталась на ночь. А оставаться то и негде. Дети все трое на одной допотопной кровати, отец на русской печке, мама, на сделанном из кусков, топчане.

Утром не по дороге по скале на работу.

Все это продолжалось до 1950 года, дети там мы на горе.

Однажды к нам на третий участок приехал старший брат Зайтона, на бричке. Приятно провели семь дней. Вечерами к нам приходили соседи, играли в домино, разговоры обо всем. Вижу, в предпоследний день отъезда Келемета Зайтон что-то не спокоен.

На другой день я как обычно доить корову. Зайтон вышел раньше меня, молча. Поднялся и Келемет. Выходя из квартиры, я услышала: «Я сегодня уезжаю». Я забеспокоилась и говорю: « Почему не сказал раньше? Собрала бы сметаны. За один день не соберешь, ведь корова уже отдаивается». «Я корову забираю». Я засмеялась, думала шутка.

Тут надо объяснить: когда Зайтона призвали в армию, она была еще теленком. Когда он вернулся из госпиталя, тетка, бездетная сестра покойного отца Зайтона, сказала, что корова достается ему. Так и было.

Пока я почистила корову, почистила в сарае, положила корм корове, курам, в сарай зашел Келемет.

-Ты хорошо подоила корову? А то дорога длинная.

И сразу вывел корову и начал привязывать к своей подводе.

Мне было так стыдно, не жалко, а стыдно. В голове пронеслись годы, прожитые с Зайтоном, и злость, ярость. Выходя, молча из сарая, услышала: «Галя, помоги мне с горной дороги спуститься, а то корова будет упираться». «Хорошо»,- с улыбкой ответила я. «А ты не будешь дожидаться Зайтона?». « Нет. Я с ним поговорил обо всем». «А мне ты не мог сказать?» Взяла я хворостину, подгоняла корову. А она будто понимала: упиралась, оглядывалась на меня, мычала. Помогла, и миролюбиво сказала: «Келемет, может, хватит? Мне еще Зайтона покормить и на работу. Тете и Какаш (его жене) привет передавай. Приезжайте, когда будет время. До встречи». И пошла назад.

Пошла на конюшню, ничего не думая, сказала бригадиру, чтобы подогнали к нашему дому, к лестнице, безтарку. Надо к маме отвезти кукурузу. Ответили, что сделают.

Зайдя в квартиру, засмеялась: «Вот тебе, Галя, и замуж». Значит Зайтон ушел специально. Он все знал.

Безтарку уже подогнали. И я начала загружать кукурузу. Наверное, со зла или обиды работала как автомат. Часа за два безтарка была готова. Вернулась в квартиру, взяла швейную машинку и все, брать нечего. Уже запрягли быков, и скотник повез меня в Красногорку. Спасибо этому молодому мужчине. Всю дорогу хотелось говорить.

Мама удивилась, почему так много. А скотник сказал, что на потолке осталось еще больше.

Со школы вернулись дети, разгрузили быстро на землю. Мама покормила ездового. Дети попросились покататься и поехать к папе, но мама, о чем-то догадываясь, приказала покататься и учить уроки. Зашли в хату. Отец на печи лежит. Я поздоровалась, залезла к нему и заплакала, мама тоже. Отец сказал, что мы пережили хуже, переживем и это. «Видно на твою долю с неба выпала такая судьба. И впереди ничего хорошего не придвидиться. Не плачь никого не упрекай, потерпи. Зайтон сам по себе видно не плохой человек. Помолчи, сама себя не казни. Если надо, живи здесь». На другой день приехал Зайтон. Дети рады. Приехал и не заходит в дом. Зашел, стал у порога, начал извиняться. А отец: «Зайтон потом разберетесь. В семьях все бывает».

Мама покормила Зайтона, а я вышла с ним во двор. Молчим. Я даже ругаться не хотела.

-Это надо было ожидать, тебе Магомед (двоюродный брат) в письме писал: что тебе девок было мало, что взялся кормить чужих детей, тем более русских? Приезжай, сделаем нашу свадьбу. А ты порвал письмо и не ответил.

-Галя…

Я прервала его и, честное слово, не думала о том, что сказала.

-Мы без их коровы проживем. Пока козы. У нас будут и коровы, и дом, и дети вырастут без такого отца, и выучатся. Я знаю, чего ты хочешь. Чтобы я вернулась к тебе!

-Да, ну давай поговорим.

-Не надо. Еще раз скажу, что мне их корова не нужна. Мое условие: завтра корова у нас в сарае и я вернусь назад. И можешь сразу отвести ее к Келемету, пусть живут. А мы переедем на центральную усадьбу конезавода и будем думать, как жить. Пообедали, и Зайтон сразу стал просить меня ехать домой.

-Я сказала!

И вышла из хаты. А потом и вовсе ушла в огород.

-Да и его жалко,- говорит мама.

Через день привезли дрова, и рабочий передал, что Зайтон уехал на партсобрание (в армии он вступил кандидатом в партию). На другой день пришла на участок проверить хозяйство. Кур и поросенка кормят соседи. Зайтон сказал им, что болею. Пожелали выздоравливать побыстрее. Зашла в дом поплакала, а что делать не знаю. Мне его жаль, да и привыкла уже, но и разрешать топтать себя не буду. Вернулась к детям.

Прошел месяц. Каждый день Зайтон у нас, но ночевать негде. По рассказам соседки, привезли на участок овес и передачу от Келемета (в бутылке сметана). Зайтон взял хворостину, бутылку меж колен (с одной рукой) и выковыривает сметану, а она уже кислая. Приехал к нам и сказал, что корова уже две недели как отелилась, дня через два поедет, заберет ее.

-Поехали, - спросил.

-Я сказала!

Уехал. Через два дня верхом пригнал корову и с запасной лошадью приехал за мной. Отец, уже видя эти поездки Зайтона туда сюда, сказал нам: это ваш первый разъезд, думай. Другого примирения не будет. Поехали, молчим. С этого дня изменились все отношения. Об этом эпизоде мы больше не вспоминали. Рабочие на участке верили, что я болела. Многие жалели.

В марте 1950 года, наконец, выколотила пенсию детям за без вести пропавшего отца: 540 рублей на двоих. За прошедшие годы получила 19000. Получив деньги, поехала в Икон-Халк к двоюродному брату Зайтона. Купила там для себя две с половиной тонны пшеницы, повезла на мельницу. И не смотря на запрет врачей поднимать тяжелое (мне в декабре 1949 года сделали операцию), я сама перенесла пшеницу на весы, с весов. Абдула, брат Зайтона, хотел помочь, но пока управился на работе, успел к получению муки, ему помогали нагайцы. Всю муку повезла домой к детям. На участок взяла только один мешок.

За остальные деньги, Любе купила швейную машинку. Всем троим одежду. Люба и сейчас на фото в белом платке. Ей пальто досталось мальчишеское. Других просто не было. Ни отцу, ни матери, ни себе, ни Зайтону ничего не купила. Мама сказала, что это деньги только для детей. Купила уголь, козу и многое другое.

Жить стало легче. Мама каждый день печет хлеб, пирожки и обязательно угощает соседей - они же голодные. А что они днями сидят на скамейке, закрывшись платками от солнца, а мама зарабатывала у людей яблоки, носила их ведрами за шесть километров к Кислому роднику. Часто ей помогала Люба.

В марте 1951 года умер мой отец, после войны так и не живший в своей стране достойно, строивший ее будущее, агитировавший за партию, никогда не имевший лишних штанов, большевик. Он был настоящим большевиком и тогда это звучало.

При похоронах заносили в церковь, а моя мама сквозь слезы говорила:

-Вот Борис меня, наверное, отругал матерными словами за церковь. Он разуверился в Боге и в партии.

Все что я написала здесь правда. И детство, и юность нашего поколения пролетело на крыльях индустриализации, коллективизации страны. Хоть партия и признала свои ошибки, но это были не ошибки, а преступления. Ведь сколько погибло советского народа.

Конечно, что бы сейчас не говорили негативного, даже грязного, о первых годах советской власти, а ведь это была власть для народа! И как в каждой семье не все правильно, многое уже не возможно исправить, так и в стране.

Сколько построено заводов, фабрик! В бедной России даже жители городов, да и то не все имели жилье. А теперь критикуют хрущевки, а как иначе?

За годы Великой Отечественной войны то, что было построено с 1917 по 1941 годы, все разрушено фашистами. Молодые теперь даже не могут представить, что оставили в стране после себя фашисты.

Не буду перечислять эту разруху, проклятое фашистское нашествие - все победила страна советов! И день Победы, нашей Победы только в последние годы признал весь мир. И все мы после той Победы работали, не думая об усталости, плохо одетые, голодные - и все же у нас в стране была бесплатная медицина, образование в школах и в институтах, у нас хоть и хрущевки, но жилье было бесплатно.

Так что критики умолкните! Трудовой народ, да трудовой не критикует.

Тогда нас страна не очень посвящала в финансы. Нам просто предоставляли что могли. И тогда были во власти воры мошенники вруны, но такого бардака как сейчас не было. Воруют миллиардами, имеют по пять и более квартир, строят за ворованные деньги чуть не небоскребы. А зачем? Теперь вся эта шайка бежит за границу, где у них тоже есть дворцы и миллионы в банках.

Ничего с собой в мир иной не возьмешь.

Выжили. И дом построили, и сад посадили, и детей вырастили. Так что я сделала все, что должна была сделать, что смогла с моим семилетним образованием, с подорванным войной, не богатырским здоровьем. И за многое мной сделанное спасибо родителям и любимой мной советской власти.

Пишу и иногда сама себе не верю. Как же я все это перенесла.

А в памяти школа, учеба, работа, второе замужество - и всю жизнь память о первом муже, война испортила все. Вот под конец этой повести трудно мне рассказывать все о себе, да и зачем, кому это надо. Я, как и все. В войну всем было холодно, голодно, трудно было работать. Иногда я удивляюсь, неужели это я в трудные годы войны шагала по дорогам, переносила, перевозила детей, терпела бедность, болезни.

Да это была и я, и миллионы других женщин. Мы верили в Победу, плакали по ночам, а днем, вытерев глаза от слез, работали, растили детей и ждали, а, не дождавшиеся мужей с той проклятой войны, думали, как жить дальше. Ведь нам было по двадцать лет, и не все журавушки. И я, как все.

А жить надо и мы выжили. Это была наша жизнь. Не судите.

Радуйтесь люди восходу и заходу солнца, самой маленькой травке, в семьях живите дружно.


Любе, Славе Комоцким.

Что отец вам оставил в наследство?

Тихий шепот в тревожной степи

Терриконы там, скалы и …взрывы

И мольбу - «Ты детей береги!»!

«Ты живи, как и все. Не тревожься

Мы вернемся! Мы вновь заживем, ты живи

Счастье, радость- все в них, в наших детях.

Береги, я прошу, я вернусь, береги».

А кругом полыхали пожары

Враг спешил все, круша на пути

В 20 лет.. я в пути… детей двое.

А ему надо срочно идти.

Серый конь. Адъютант стоит рядом

Тоже слезы у него на глазах…

Мать-старушка, стоит чуть в сторонке…

Жену крепко обняв. Навсегда.

Вот и все. Ни хоромов, ни злата

Впереди…беспросветная тьма.

Унижения, голод и холод

Одно слово-проклята война.

Как мы выжили? Просто не знаю

Мы как все. Нас надежда спасла

И любовь. Любовь к мужу и детям

Хоть не легкой дорога была.

Не журавушка. Так случилось

Нестерпела обид и нужды…

С другим мужем живу. Во сне вижу

Я тебя. Терриконы и степь. Снова ты.

Ты отец моих маленьких милых

Столько вынесших в годы войны

Да и после…»Без вести погибших»

Все считали врагами почти.

Сколько пенсии детям. Мизер. И все же

Как признанье заслуг их отца

И обида детей на малейшую грубость

Не внимание. То сиротская видно судьба.

Ну и я как отец что оставлю

Ведь старалась, как только могла

Я с подругами вместе, с страною

Все с надеждой на лучшее жила.

Не судите меня, мои дети

За просчет, недостатки, нужду

Все же выжили, все же учились

Уже взрослых вас очень прошу

Не судите! У каждого видно

И судьба, и дорога своя

Только помните: я всю жизнь вас любила

И люблю. Ну а жизнь как судьба

У каждого тоже своя.

Из газеты «Правда» 1990 год (Демидов или Денисов).


Родина, Отечество куда ты?

Что же будет с будущим твоим?

Встали бы советские солдаты,

Как бы ТЫ в глаза смотрела им?

Им не ради денег и медалей

Шедших и в застенки и в бои.

Ты скажи, за что они отдали

И чужие жизни и свои.

Им, в обмотках и в шинелях рваных

Не привычным к ратному труду

Но сплоченных, даже в смерти, верой

В поднятую Лениным звезду.

Не кляну, тем более не злословлю

Только сердце жжет да все сильней

Та Звезда окрашенная кровью

Сыновей твоих и дочерей.

ДЕТСТВО.

Мой отец Борис Фролович бедняк из рода бедняков. В детстве пас телят и гусей у священника. Когда была плохая погода, звал в дом, давал букварь и другие детские книги. Видя его заинтересованность, учил читать. На второй год позвал маленького Бориску в церковно-приходскую школу. Закончил только два класса. Священника перевели в другой приход, а другой священник потребовал то, чего не было в семье - деньги. И просвящение закончилось. Мама не грамотная. В 10-12 лет детей выгоняли на работу в поля помещика Кочубея. Самого Кочубея никто не видел. Дети пололи хлеба, убирали осот и другие сорняки. За неделю работы приказчик Борозенец насыпал каждому ребенку в ладошку несколько копеек, и мы бежали на один день домой, радуясь «заработкам». Некоторые помещицкие подхалимы говорят, что при царе жили лучше, чем при советской власти. Кто жил лучше? Жили мы как все бедные люди. У меня было время, когда меня спрашивали, была ли я счастлива. Была. Счастье это когда просыпаешься и слышишь песню мамы и отца, это когда за провинность мама шлепнет, а отец тут же говорит, что мама хорошая и я хорошая, но не слушать маму нельзя, мама всегда и все делает правильно. Счастье, когда летишь без оглядки на речку, на пол пути снимаешь с себя рубашку, а больше ничего и не было, с разгону в воду. Когда ты упала, и тебя гладят по головке. Я родилась в 1920 году желанным ребенком и, не смотря, на голодные 1921-1922 годы, голода не помню. Ели лебеду, щерицу, грицыки и конский щавель. Я рано начала учиться читать, вслед за старшим братом, учеником первого класса. В школу я пошла в 7 лет, когда уже знала много стихотворений, особенно «заповит» украинского поэта Т.Г. Шевченко.

Уже начали организовывать коллективы СОЗы, раскулачивать кулака, как класс. Ночью на подоконник клали записки с угрозами отцу: убить, сжечь. Для коллективов выделяли трактора и кому-то надо было ехать учиться на тракториста. Никто не хотел бросать свое хозяйство. Поехал мой отец, а на вторую ночь нашу хату подожгли. Хаты были покрыты соломой и на потолке хранилось все. Мы успели выскочить из дома. Хата была сложена из вальков. Сгорела только кровля. Отцу о пожаре посоветовали не писать колхозники. Хату нашу покрыли через неделю. Сверху залили глиняным раствором.

Через два месяца отец вернулся с курсов и зашел к хате с огорода. Не узнал дом. Все это время мы жили как зайцы - всего боялись. Мама сразу услышала, что кто- то ходит вокруг нашей хаты. Разбудила нас троих детей, одела, и приготовились выскакивать. В это время услышали голос отца. Сразу слезы, а потом рассказ о перенесенных нами бедах. Это только один случай…

А колхозы начали жить, хотя в селе еще не спокойно. Вот пример: я бегу со школы, вижу, навстречу бегут десятка три женщин с вилами, граблями, рогачами и слышу крики: » Бей коммунистов, бей милицию!». Оглянувшись и никого за собой не увидев, я стала. Бегут на меня, и кто-то из женщин кричит: » Не займайте, цеж Галя Борисова». Остановились, и кто-то присел, ведь дома уже наработались, и их организатор тетка Ярина просит меня рассказать заповедь Шевченко. Рассказала. Поплакали, погладили меня по голове, развернулись и пошли по домам доить коров.

Грамотных в селе было очень мало и почти каждый вечер в нашей хате собирались соседи. Радио и электричества не было. Зажигали семилинейную лампу, и отец читал газеты, книги. Решали, как жить, а нас, детей, загоняли на печку. Мужики курили самосад, а мы, послушав, спокойно засыпали.

Моего отца, как коммуниста организатора избрали председателем сельсовета, потом перевели в другое село организовывать колхоз, потом еще раз, 2,5,8. Пока по району, потом в другой район председателем районного профсоюзного комитета. И вот уже 1935 год я закончила семь классов. Были пионерами и комсомольцами, ходили на всякие субботники. А комсомол-это «партия сказала надо, комсомол ответил - есть». Детство кончилось. Школа только семилетка.

Отца снова перевели в село Желтое Пятихатского района. Пока родители ремонтировали предоставленную им хату, я до 1 сентября поехала в город Александрию. Приехала, а там еще никого нет, и ос слов женщины- сторожа все соберутся только через пять дней. Повела она меня на второй этаж, по такой дробине (лестнице) я никогда не поднималась. Завела меня в комнату и сказала, что я буду здесь ночевать. Представьте девочку четырнадцати лет в пустой комнате одну, конечно, я в слезы, я не буду тут ночевать, я боюсь, я поеду домой. Утром я встала, взяла свой узелок и уехала. Мама не грамотная сказала: »Ты читать писать умеешь-трэбо робить». На другой день встретил меня учитель, спросил, как с училищем. Я сказала, что больше туда не поеду. Посмеялся и позвал на другой день в школу, там нужна была пионервожатая.

Работать было интересно. Это как игра, но через два месяца отец забрал нас на новое место жительства. Там тоже нет десятилетки.

В сентябре 1935 года приходит отец с работы и говорит, что району нужно посылать человека на учебу учиться на заведующих районных библиотек. Мама в крик: « Она иж так разумно, богато книжок читает. А колыж вона буде робыть». Ехать нужно через три дня. Пошел провожать меня отец. Вручил в руки баульчик фанерный, закрытый на большой гирьковой замок, а ключ на шею, там ведь деньги (чтоб никто не украл). Что было в нем, не помню, знаю, что у меня не было ничего.

До вокзала я дошла бодро, а когда зашли в вагон, заплакала горькими слезами. Как же я буду без мамы, и всхлипывала до самого Харького.

У меня направление в УИКО. Это украинский институт коммунистического образования, при нем годичная школа готовит главных редакторов газет, журналистов, работников библиотек.

До 1935 года Харьков был столицей Украины. Половина правителей уже переехала в Киев.

Харьков гремит со всех репродукторов: музыка, новости. Это был год строительства Харьковского Тракторного завода и других предприятий. Какой подъем трудящихся, радость, стремление к труду, какая гордость у рабочих за свою страну.

При отъезде отец упросил проводника показать мне, где найти милиционера. Показал. А милиционер такой большой, боюсь подойти. Вдруг он повернулся и спросил: « Что тебе, девочка надо?». Рассказала. Взял меня за руку перевел через привокзальную площадь к трамваю, завел и сказал вагоновожатому: « На остановке Бурсацкий спуск покажи девочке, куда ей идти к институту». (Когда-то там была Бурса, где готовили священников).

Уже вечереет. Подхожу к высоким воротам, еле достучалась. Вышел дедушка, спросил, что мне надо.

-Я приехала учиться в институт.

И выкладываю, кто я и откуда. Покачал головой и говорит:

-Уже все разошлись и учителя и студенты. Ну, проходи, переночуешь у меня, а завтра будет день, будет и пища.

Попили чай, положил меня на лавке, укрыл меня чем-то. А утром все пришли. Когда сторож послал меня к ним, все удивились. Спрашивают, к кому я.

-Я буду тут учиться на заведующую…

Крикнули в фойе: « Эй, библиотекари забирайте своего студента». И все смеются. Меня так хорошо приняли, и их насмешки не были обидными, какие то добрые.

Общежитие, живем на 3 этаже, комната на 10 женщин. Узнав, что мне только 15 лет, предупредили без них никуда. На учебу в столовую в кино только с ними. Женщины взрослые, озабоченные домом, детьми, я стала их главным объектом.

В Харькове на лесных зарослях субботниками разбили парк. Он назывался На Лысой Горе.

В праздник 1 Мая 1936 года мы все пошли гулять. В киосках продавали много мороженого, а его только раз поела, а тут ешь, не хочу, и, отстав от своих женщин, я заблудилась. Сижу, идут парни. Подошли и смеются с меня, а у меня уже и горло болит от мороженного, это были главные редакторы из нашего общежития.

Учили нас всему- журналистике, уметь быть культработником.

По окончанию года учебы- экзамены, кроме этого надо написать короткую пьесу или инсценировку. Я написала пьесу в двух актах. Назвала: « В конце гребли». Как возвращались солдаты в 1915-1917 гг. с фронта, о СОЗах, о борьбе с вредителями. Оценка пьесе - дуже гарно.

15 сентября 1936 года возвращаюсь домой, родители уже живут на руднике. Там отца избрали секретарем парткома. На родине в Искровке продали свою хату, забрали маму и сестру моего отца, и мамину сестру к себе. И нас трое детей.

Работая заведующей районной библиотекой, отшагав на работу и назад по шпалам, проработав с конца сентября 1936 года, со штатом в семь человек, до 15 марта 1937 года, сбербанк предложил мне уволиться. Обнаружился мой возраст, так как это ответственная работа. Уволилась по собственному желанию и бегом домой. Там уже подруги, самодеятельность, комсомол.

Оформилась на работу счетоводом (не зная, что там считать). На работу приходила всегда пораньше. Была уже весна тепло. Двери в кабинет всегда открыты. В этом здании гостиница, жили студенты-практиканты из Днепропетровского горного института. Прошел месяц, мы с ними просто здоровались и все. Вдруг ко мне в кабинет входит студент, здоровается. Кладет на стол свой паспорт и просит принять в профсоюз. Я еще не знала, как это делается, но механически взяла его паспорт, открыла, ничего не понимая, и вдруг он говорит: « Я еще не женат». Чуть не на пол бросила паспорт, встала, так стыдно! Он уже понял, что я паспортов никогда не видела, и перевел разговор на другую тему. Краснея, я спросила:

-Кем Вы будете после института?

-Пожарником!

Конечно, нам девчонкам эти студенты нравились, но просто нравились.

На другой день взяла из дома патефон и пластинки и в половине восьмого, при всех открытых настежь дверях поставила песню о пожарниках. А там пели:

Но не видит пожарник

Что горит в моем сердце пожар.

Тогда у меня еще ничто не горело, мне просто хотелось, чтобы он знал, что есть такая песня о пожарных.

В это время из их тоже открытой комнаты, такой смех, хохот трех здоровых парней. Студенты, уходя на работу, со смехом поздоровались со мной. Я тоже со смехом ответила им.

С этого дня что-то началось. Я постоянный саамы можно сказать активный участник самодеятельности при встрече со студентами начала краснеть.

По окончании репетиции или выступления самодеятельности я спешила одеться и кричала на весь клуб: « Ну, кто меня сегодня проводит?». И уже все так привыкли к этому вопросу, ведь ребятам нужно бежать к своим девушкам.

Как ты нам надоела. Но провожали.

Этот студент Генрих Комоцкий начал часто ходить в клуб, играл с ребятами в домино или бильярд. Ждал. А мои товарищи начали смеяться, что, наверное, скоро их мучения закончатся.

В то время выходные были по пятидневкам. Когда Генрих проводил меня домой, раз, другой начал говорить:

-Когда мы поженимся, у нас будет много детей.12 или нет 8, четыре девочки и четыре мальчика.

Я на него украдкой глядела на него и думала: «А где мама их положит спать, у нас места нет».

Придя домой, я, с порога, громко говорила маме:

Генрих Карлович сказал, что у нас будет много детей.

За это тут же получила по губам. Прошло два месяца. Были и прогулки при луне, и его поцелуи, но сердце было спокойно. Как-то провожая меня, домой вечером, этот поляк, на русском языке, спрашивает меня, украинскую девушку: »Ты девочка?» (по-украински это дивчинка). «Ни»,- ответила я по-украински. «А кто?», -давится смехом и спрашивает он. «Дивка», - и удивляюсь, почему смеется. «А кто тебе сказал, что ты дивка?». «Моя бабушка. « -отвечаю. «Она заставляла меня постирать белье, а я побежала в кино. Когда я уходила, бабушка и сказала».

Встречаясь с Генрихом, я еще не могла понять, почему он, уезжая в институт, просил меня не забывать, что он есть на свете.

Опять приехали практиканты. Опять встречи.

В январе 1938 года приехали снова. Уехали все, а один Володя Ракша почему-то остался. Вечером, выходя из кино, я попросила его проводить меня. Проводил. Они взрослые все умные, а что бы не сказать чего не нужного больше молчала. Простились у нашего дома, ушел. А через неделю, прихожу домой с работы, а все сидят за столом. И Генрих. Спрашивает: «Что не ждала? Вот приехал сватать без сватов».

Оказывается, этот Володя, смеясь, рассказал студентам, что я попросила его проводить меня домой и что это было ему так приятно, и чтобы Генрих поторопился, а то…

И Генрих приехал к моим родителям свататься. Договорились 1мая 1938 года свадьба. Генрих приедет с четырьмя ребятами на помощь, заколоть свинью, нарубить дрова. Ребята приехали 29 апреля. Я уже пришла с работы, а Генриха нет.

Оказывается, ребята знали о свадьбе, но не знали, что мне нет еще 18 лет. И Генрих пошел в сельсовет, уговорить своего друга секретаря, что бы зарегистрировал нас, что я уже пять месяцев беременна. Секретарь удивился, что не замечал.

Свадьба как свадьба, с фатой, но без церкви. Все уехали доучиваться.

После свадьбы Генрих не приезжал, не писал больше месяца. Бабушка моя сказала,

-Что не трэба було цыловатыся з ним.

Когда приехал, объяснил, что от своего отца получил телеграмму о болезни матери, взял отпуск на месяц, а пробыл дольше, пока она поправилась. Узнав, что Генрих приехал, пришел поздравить с новорожденным, секретарь сельсовета. Смех, шутки.

Люба родилась 4 февраля 1939 года. Мы уже переехали в новую квартиру.

И только после родов я поняла, что такое любовь.

До рождения ребенка я не могла своего мужа называть по имени. Я его не только любила, обожала. Он был очень внимательный, тактичный, добрый ко мне.

Живя в большой семье, я многое не умела делать. Например: на Украине чай заваривали в чугунке вишневыми ветками. Уходя на работу, Генрих попросил сделать котлеты к обеду и заварить чай. Мясорубка лежала в кухонном шкафу. Мясо принесла мама. Придя в обед, спросил, почему не пахнет котлетами? Я залилась слезами, ведь тогда у нас не было мясорубки, и мясо только варили. У меня на обед борщ с мясом и еще что-то. После обеда Генрих опоздал на работу на час, уговаривал меня, что котлеты сделаем вечером.

Живем, радуемся дочери, я не работаю. Люба начала ходить в 10 месяцев.

У нас была первая коляска на руднике. Муж инженер. 21 сентября 1940года родился сын. Генрих сам поехал в сельсовет, увидел портрет Молотова и назвал сына Вячеслав. У меня у первой из подруг двое детей, есть любовь и слава.

22 июня 1941 года….

…ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили

Что началася война.

А мы, как нас называют простые люди, верили, что у нас:

…Броня крепка и танки наши быстры

И наши люди мужества полны.

Мужества солдатам и труженикам страны советов не занимать.

…Одолели, победили всех врагов

За нашу Родину святую… 1944-1945гг.

Поправившись после болезни, смогла пойти на рудник, узнать, что с нашей квартирой. Там живет женщина с тремя детьми. У нее тоже нет еще ни писем, ни повестки от мужа-солдата.

В квартире ничего нашего нет, такая бедность выглядывает из всех углов. У меня тоже нет ничего, но мы живем в доме, за воротник нам не капает, у нас с мамой огород. Я ее успокоила. Уже чувствуется приближение Победы, а потом все будет и у тебя и у меня. Больше я в эту квартиру не ходила. А с чем идти? Мебели нет, спим, бог знает на чем, работаем пока без денег - ведь для Победы деньги нужнее.
***