Мой Громов по А. П. Чехову

 Мой Громов


 I.

  Вечер. Уличные часы над лавкой аптекаря показывают 18.40. Я иду не спеша на именины своей подруги.  Солнце медленно садиться за горизонт, и кажется, вот-вот исчезнет за высокими стройными березами.

  Скоро выхожу на небольшую, но оживленную улицу, на которой расположились лотки с фруктами. Продавцы громко и весело кричат, расхваливая свой товар, покупатели же, наморщив нос, идут к следующему лотку. Чем дальше проходишь по улице, тем больше становиться людей. Все шумят, торгуются, смеются и, вскоре, я оказываюсь поглощена толпой.

  Легкий ветерок тормошит и путает мои кудри. Прохожу еще квартал, и передо мной расстилаются мясные и рыбные лотки. От запаха крови, сырой рыбы и вида разделывания туш мне становиться дурно. Я пытаюсь покинуть улицу и начинаю пробираться через людей.

  Но тут меня кто-то толкает сзади, и я, поддавшись вперед, падаю на спину молодого человека. Он вздрагивает, напрягается всем телом и только после этого нерешительно оборачивается. Передо мной оказывается широкое, скуластое лицо, бледное и несчастное.

  Тонкие черты наполнены искренним страданием, но в глазах виден теплый, здоровый блеск. Он внимательно осматривает меня, и тихо добавляет:

 - Иван Дмитриевич Громов.

 - Мария Александровна Зарубина. Вы простите, я так не аккуратна…

 - Очень приятно. А Вы случайно не племянница доктора Рагина?

 - Да… А Вы, простите откуда знаете?

 - Приходилось встречаться в палате № 6, и Вас видел в его кабинете.

  Я начинаю догадываться, что это один из пациентов дяди, и медленно отступаю назад, показывая этим, что беседа наша окончена. Но Громов хватает меня за руку и, нервно улыбнувшись, спрашивает: «Не хотите ли посмотреть, как я живу?»



 II.

  Мне кажется, что проходит не меньше часа, прежде чем мы с Иваном Дмитриевичем ступаем на больничный двор, где стоит небольшой, убогий флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы, дикой конопли и серым забором с гвоздями.

  Громов подводит меня к первому окошку, я заглядываю внутрь и вижу сени. У стен и около печки навален больничный хлам, на котором лежит давно знакомый мне сторож Никита. Во втором окне вижу большую просторную комнату, стены которой вымазаны грязно-голубой краской, а потолок закопчен. Кровати привинчены к полу. На них расположились пять сумасшедших.

  Мне становиться не по себе, и я сажусь на скрипучую, облупившуюся скамейку. Громов резкими движениями поправляет свой потертый плащ и садиться рядом.

 - Простите, у меня такое бывает… Можете уходить.

 - Нет уж, дайте хоть дух перевести. Все равно на именины я опоздала… Раз Вы обо мне так много знаете, то позвольте и о Вас кое-что узнать?

 - Я бывший судебный пристав, страдающий манией преследования. Пять лет назад мне начало казаться, что за мной следят, а после жестокого убийства в нашем городишке я еще больше стал всех подозревать. Ах, этот бред преследования! Он мне так мешает жить! А я очень хочу жить, понимаете?

  Речь его была порывиста и лихорадочна, но в голосе я слышала что-то хорошее.

 - Ну вот и все…

 - Мне Вас очень жаль, Вы обязательно выздоровеете и выйдите от сюда.

 - Все так говорят, но как видите, я еще болен, а эта больница – тюрьма, из которой выход – лишь смерть.

  Тут дверь флигеля со ржавым скрипом отворяется, и выходит Никита с трубкой в зубах. Он нас не замечает, поэтому Громов успевает добавить:

 - Спрячьтесь за флигелем.

 - А после?...

 - Я зайду вместе с Никитой в палату, а Вы спокойно уйдете.

 - Нет, я Вас тут не оставлю. Мне вас правда жаль!

 - Полно Вам! Тише! – твердо, но нежно отвечает он.

 - Я завтра приду к Вам, утром! – срываются с моих губ.

  Громов, не отвечая, толкает меня за флигель. А сам, подойдя к Никите, говорит:

 - Добрый вечер.

 - И Вам того же, голубчик – сухо отвечает санитар.

  Следующий день я провожу с Иваном Дмитриевичем на заднем дворе больницы. Мы разговариваем с ним о жизни, о людях и о бессмертии. На какое-то мгновение Громов, запахиваясь в свой серый плащ, начинает ходить передо мной взад и вперед, после вскидывает свою голову и напористо говорит:

 - Ходят слухи, что к нам в больницу заявился новый доктор – Хоботов.

 - Да, я знаю. Мне дядя об этом рассказывал.

 - Вы часто с ним видитесь? Он что-нибудь знает о нашей встрече?

 - Нет, ничего. А узнала об этом вчера, когда он поздно вечером решил меня проведать.

  Так проходит неделя. Я продолжаю навещать Громова в тайне от всех, мы горячо спорим с ним на разные темы, и иногда молчим.

  Однажды об этих встречах узнает Хоботов и рассказывает обо всем моему дяде, ставя при этом ему ультиматум. Или я добровольно ложусь в больницу, как душевно больная, или об этом узнает весь городишко, и меня насильно кладут в палату.

  Я с грустью принимаю это наказание, но дядя в последний момент сам ложиться в больницу, подписывая при этом какие-то бумаги, и счастливый Хоботов становиться главным врачом больницы.

  А через три дня у дяди не выдерживает сердце и он умирает. Я в отчаянии прибегаю в его палату и, опустясь рядом с ним на колени, начинаю рыдать, горячие слезы падают на его остывшее лицо. Вся больница собралась поглазеть, что случилось. Но я не обращаю на это внимание. Лишь сквозь заплаканные глаза я вижу, как Хоботов спокойно курит у окна, Никита в напряжении ждет, когда можно забрать тело, а Громов с прищуром, ухмыльнувшись, смотрит на меня. Я начинаю оправдываться перед ним, но слезы застилают мне глаза, из-за этого уже ничего не вижу, лишь вздрагиваю и просыпаюсь…


 III.

  Моя маленькая комнатка наполнена солнечным светом. Лоб мой покрыт испаренной, а руки холодны. Я начинаю припоминать, что этой ночью мне приснился рассказ Чехова «Палата № 6», но в рассказе Громов никогда не выходил из больницы, а девушки и вовсе не было.

  Свежий весенний день и веселое щебетание птиц не очень радует меня, я погружена в размышления об этом сновидении. Медленно перевожу взгляд на часы и понимаю, что опаздываю на встречу с друзьями. В суматохе собираюсь и бегу по широким улицам Москвы. Через десять минут я достигаю станции метро. Спустившись вниз, вижу, как поезд закрывает двери, мое лицо сковывает выражение паники. Я пытаюсь пробраться  через вновь прибывшую толпу к еще не уехавшему поезду.

  Но как назло, спотыкаюсь и сталкиваюсь с каким-то незнакомцем. Мой поезд благополучно уходит. От возмущения я хочу высказать незнакомцу все, что о нем думаю! Однако, подняв глаза, вижу перед собой знакомое, бледное лицо Громова!... Он стоит молча, глаза его нежно улыбаются мне. Я же чувствую, как мое сердце от волнения и радости выскакивает из груди, а на языке вертится лишь одна фраза: «У Чехова был закончен сюжет. А что же делать мне?...»