Певчий Гад. А ты меня не боишься?..

А ты меня не боишься?..

Поузел, сильно сузился сегмент земной жизни Великого, когда наступили мрачные времена космического расширения полей информации. Люди запутались в проводах, попали в плен, во всемирную паутину, и всё меньше почитателей, живых слушателей оставалось теперь у него в любимой пивной.
Да и сама пивная была обречена. Новые технологии по производству кратофорного  ли импортногого разливного пива вытеснили традиционное производство.
  Он всё чаще грустил… я всё реже видел его бесшабашного, с беспричинно радостными, иногда даже во тьме светящимися глазами. А потом почти перестал  встречать, видеть его вообще. Любого. И вдруг…

***
  Припёрся незваный  в гости ранним-ранним  утром, глаза выпучены, измятый, будто где-то изваляный, и – счастливый.
Припёрся и рассказал страшную быль. Последнюю страшную быль. Глаза посверкивают, светятся небывалым, чем-то таким, чего и не видывал прежде...
Это показалось странным: он как раз маялся очередной изгнанностью отовсюду,  не было уже у него прекрасного подвала сейсмостанции, даже дворницкой под лестницей не было. Ночевал где придётся. И вот, заночевал…

– «Ну, я тебе доложу, дела!.. – начал сходу, едва растолкав меня и попросив стакан воды. Что показалось ещё более странным. Не водки – воды!

– Вчерась мотался по рынку… до вечера шастал, успел прихватить чуток картофана, редиски свежей, то, сё… ананас у хачика… всего-то. Но на полкило хватило, даже осталось ещё... ну, такая, знаешь… красивая, кажется… лет пятьдесят, не больше – нёс, впадая в эйфорию, продолжал диалог уже с самим собою.
Я не перебивал.
…  шея в морщинах, вся в затрапезе, а красивая, блин!..  молодая ещё… –
с прищуром сомнения глянул, спросил с надеждой – пятьдесят, это ж не старая?..
Или старая?..
– Сойдёт – кивнул я – после полкило сойдёт. Если не заразная…
Подхватил радостно: – Во-во! В нерв уклюнул… я первое, что подумал – а не намотаю ль на винт в этаких-то саргассах? Презиков не припас…а  кто её знает, кто такая?.. Раньше везло, да и шалашовочки помоложее, почище попадались, нормальные вроде, а эта…кто её знает, откуда взялась?
 Правда, незнакомку эту  распрекрасную ещё днём усёк – ходит по рынку, облизывается, а стырить или попросить чего боится… или стесняется. Голодная, видно. Да и похмельная, похоже.
Синева под глазами, круги расходятся, а глазища – огромные, утонуть можно…вообще вид, как бы из бывших, из благородных что ли…худенькая, стройная, неопытная, побираться-тырить необученная. И –  на меня всё поглядывает, догадывается, зараза, чем тут занят. Вот так полдня на расстоянии и проходили. Видела, глазастая, как пару раз цепанул у зевак. А не выдала.
Только рынок закрывать стали, подходит, просит:
– «Угости… не пожалеешь…с утра росинки не было, да и выпить бы… жажда сильная. Отдамся… где скажешь. Или как ещё отслужу… не бросай только…»
Ну, дела! Объяснил, что сам бездомный, пожрать-випить хочу, а выспаться не знаю где. Обрадовалась, встрепенулась:
– « А я знаю. Пойдём, не пожалеешь…«бармалея»  возьми… для меня…»
Ну, взял белой себе, ей «бармалея» огнетушитель, закуси… килька в томате, сырок «Дружба», пару батонов…
– Веди – говорю – где там лёжка твоя… или дворец?
Привела на стройку, недалеко от базара. А там, в кушарях у забора, за вагончиком рабочих – и в самом деле дворец! Из картонных коробок для сигарет (а все в  цветных импортных наклейках, пестрят, душу радуют) такой нехилый городок,  большущая такая голубятня. Тряпьём пол устлан, дырочка квадратная в «стене» – для воздуха…для покурить, то есть. В общем, ништяк жилище, не ожидал, не ожидал.
Ну, полегчало на душе. Бухло достали, жратву разложили, тяпнули по стакашке – она красного, я белого. Приглядываться стал – правда, красивая…  жалкая только, в  одёжке бедненькой, старенькой… и пьюшка, видать, безнадёжная. Только стакашок закусили, второй наливает… а потом – почти тут же – третий. Полфуфыря заглотила разом – повеселела, разрумянилась, морщины  разгладились… а то бледная была, как мел, от голода-похмела.
Кофточку скинула, юбчонку… в маечке одной голубенькой да трусишках красных осталась… а трусишки выцветшие такие, рваненькие, дырявенькие…хоть плачь, хоть смейся...
Не-е, не заплакал, не засмеялся… страшненько стало – а вдруг заразная? Ну, застыл я, гляжу на курочку эту щупленькую, немытенькую. А соблазнительную, красивую…как быть, думаю?
Всё она поняла. Умная, жизнью тёртая…

Тут Великий перевёл дух, значительно этак помолчал, поглядел на меня и, перст воздев, что, как правило, означало у него нечто чрезвычайное, произнёс то, ради чего и былину плёл-выпевал:

– «А ты меня не боишься?..»

– Вот, вот что она у меня спросила, вот что она мне сказала! – торжествующе, даже как бы восхищённо молвил Великий.
– Ты понял? Она же прочитала мысли мои! Она добрая, знаешь… всё поняла, и всю  свою жись мне в ту ночь рассказала…
Родня у неё богатая была, воры один к одному. Но сильно пьющие. И пропили почти  всё своё хозяйство – фабричку деревообрабатывающую, которую сумели оттяпать у государства в лихие годы, приватизировать. Дом хороший выстроили, на территории двора и  поместилась фабричка эта. Доходы хорошие были…
  А потом померли родичи, сгорели один за другим. Водяра палёная сплошняком катила в те годы. Осталась от всей фабрички не то пилорама, не то циркулярка. И вот она, дурочка, крутила её напившись – от не хрен делать, от скуки, от отчаянья, одиночества,  безработицы. Сама ведь попивать начала, увлеклась… детей не завела… дом за долги ушёл. Сарайка до поры оставалась, и только. Вот она и крутила спьяну да сдуру эту хрень,  просто так, с визгом на всю округу крутила хреновину, которой толком даже названия не знала. Врубит на полную мощь и – радуется, дура… пока не сломалась к чёртовой матери вся эта механика…
А вообще-то родичи её, хоть и пьющие-пропащие, поняли сердцем – девчонка не в их породу пошла. Рисует что-то вечно, рукодельничает, игрушки разные мастерит, соседским детишкам дарит…ну, и определили её в художественное училище.
– «Знаешь, как я рисовала когда-то? У меня даже выставка была!..»  –  так она мне сказала. А я верю, верю. Так всё и было, наверняка так. Она, знаешь, –  чистая… душой чистая.  Да и телом…
Я ведь сбежал от неё... – горестно, непритворно-горестно вздохнул Великий – а куда сбежал, не догадываешься? И когда такое бывало, чтоб водки не допил? Никогда. В круглосуточный медпункт неподалёку сбежал, экспресс-анализ по горячке сдал, сволочь я последняя... но я ещё  вернусь, вот увидишь, вернусь!..
Знаешь, худенькая, а такая, такая… утонул там, в бездонном у неё… и ещё, и ещё  тонул… и насытиться не мог… хрюкал, наверно, от сласти такой…да и вопросец этот её – «А ты меня не боишься?..» – подкосил… ну, выыще,  бредовая ночка  была…
***
«…хряк покряхтывал…»
***
  А может, жениться на ней? Найти её  и жениться, а?.. А чего мы вдвоём  теряем? Оба побродяжки, так и побредём по свету, а?..
– «Женись. Найди и женись. Так лучше. Не заразная ведь? Не боишься ведь? Да это ж теперь самое лучшее для тебя, считай, подарок судьбы… ищи, найди, женись!» – сказал я тогда ему. Сказал, получилось, в последний раз. Сказал, как приказал. Словно бы приказал умереть. Женщина, это ж земля, это же смерть. А я послал, самолично послал его к ней!..
    ***
Потом сходил на ту стройку, поговорил с работягами. Они показали развалины цветастых картонных коробок, рассказали про странную приблудную бабёнку, которая под конец смены пробиралась сюда, ни с кем не общалась. Её никто не трогал. Молча забиралась, как собачонка ничейная, в конурку-дворец, а на заре так же молча уходила. Вот и всё.
С ней никто не заговаривал. Чуткие люди, рабочие, понимали, человек в беде, не надо трогать. Иногда оставляли недоеденное…
     ***
О не менее странном, с рыжеватыми, но уже седеющими кудерьками человеке никто толком не знал. Пару раз наблюдали картину – молча стоит человек у «дворца», и ждёт. Подолгу ждёт...
     ***
 Его тоже никто не трогал. Чем закончились эти великие стояния, так и осталось невыясненным. То ли испросил прощения, то ли согласия на руку и сердце? Непонятно. Только однажды вышла она, выползла из роскошной, расписанной всеми флагами мира своей конурки, и также молча, молча пошла рядышком с ним,  и всё также молча побрели они куда-то, уже вдвоём, человечек с человечицей…
     ***
Среди рукописей нашлись стишки, напомнившие о той странной женщине. А может, они и были о ней? Писаны были стишки от лица женщины, назывались:
Апокалипсис предместья
«…тётки пили,
Пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.
Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.
Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:
Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.
Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.
Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…»


***
           «Всю-то я вселенную объехал,
           И нигде я милой не нашёл…»

***
Не нашёл я ответ на вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину вещал… и вот, нет его. Куда девался? Один ли, с подружкой-побирушкой своей, или как ещё? Чушь, чушь. Домыслы. Всё, всё в тумане, всё в сизом рассветном дыму… Куда? Никто не скажет, никто не ответит… никто...
                Да так ли уж никто?
             
             Отвечаем: ни-ку-да! Как самый настоящий Великий, он и ныне, и всегда  действует в ином измерении. Он почуял раньше других – назревает на земле новая порода, целая новая раса синтетических людей, которые уже и не очень-то люди, скорее просто приложения к проводам, кнопкам, сетям. Узкоплечие, без мышц, долговязые гидропонные огурцы с наушниками в ушах, с глазами, упёртыми в гаджеты, существа без малейших половых признаков. Передвигаются сами по себе, перекрёстки по навигатору переходят, ничего вокруг не видят, людей не замечают ни на улице, ни в метро…
                Он понял – пора уходить. Холодно среди них.
            Он жил – настоящий человек! – Словом, светящимся и пахнущим восхитительно, невероятно, веющим осеннею плодоносящею яблонью!..
             И понял Великий – нынешние существа находятся в состоянии мутационного переходного периода… переходного – куда, во что переходящего? Не скажет никто. Великому было не по пути. Эти новые синтетические существа всё более становились обдолбанными Числом, и всё менее пронизаны Словом, его запахом, кровью, силой…
             Ушёл.

***            

              Мы ещё встретимся, знаю. Это будет мир блаженных, чистых  – очистившихся на земле, прополоскавшихся в её щелочах и синьках до ангельской белизны, до небесной глубины, голубизны, сбросивших мглу греха…
             Да, он был в этом измерении, и нами была предпринята лишь только попытка реконструировать судьбу, записи и записки. Пусть отрывочные, ну так, –
великие же, о Великом же!..
 Ну так, – золотинки огненного слитка Великого не пропали ж!
                Не-е, не пропали…
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………