Жанна Огородникова

Рассказ


1.
Иногда в нашей жизни случаются события, которые принято называть судьбоносными. Одно такое произошло со мной в 1959-м году, когда я учился на первом курсе Ленинградского медицинского института, правда, выглядело это судьбоносное событие очень обыденно. Просто в начале весеннего семестра в нашей группе появилась новая студентка, вернувшаяся из академического отпуска. Она пропустила год из-за болезни. Чем болела, никому не сказала, да никто её об этом и не расспрашивал. Звали новенькую Жанной Огородниковой.
Она была среднего роста. Стройна, но не худа. Тёмно-русые, почти чёрные волосы, остриженные «под мальчика», карие миндалевидные глаза. Лицо её можно было бы назвать даже красивым, если бы не тяжёлый, холодный взгляд да заметные желвачки на щеках, возникшие от привычки сильно сжимать челюсти.
Училась она, можно сказать, шутя. Запоминала любой текст, насыщенный латынью, едва пробежав его глазами. У меня складывалось впечатление, что Огородникова уже давным-давно знала все эти ужасные книги по анатомии, гистологии и прочим премудростям медвузовской программы. Короче, способная девочка.

Как-то случилось, что мы с нею прогуляли лекцию по биологии и пришли в ещё пустую аудиторию в ожидании занятия по латинскому языку. Вынули учебники и от нечего делать стали готовиться к уроку. Надо было прочесть какой-то рассказик про древнеримского врача Галена. И тут выяснилось, что Огородникова с лёгкостью читает тексты на латыни и мгновенно их переводит. Я, естественно, спросил её, зачем ей при таком знании языка ходить на занятия. Она мрачно усмехнулась и сказала, что ей нужен диплом, а лучший способ его получить — не выпендриваться, а вести себя, как среднестатистическая студентка, ничем не выказывая своего превосходства. Я тут же с ехидцей заметил, что она плохо скрывает свои знания. Огородникова поиграла желвачками, и глаза её на мгновение сделались злыми: «Знания, знания! Да зачем мне эти знания? Какой мне от них прок? Кто бы сказал мне, зачем я вообще хожу в эту контору?!»
Я вдруг почувствовал, что эта умная и с виду здоровая девушка несчастна.
— Жанна, скажи, почему ты брала академ? — мягко спросил я и попытался подсесть к ней поближе. Но она брезгливо вытянула руку, чтобы я соблюдал дистанцию.
— Ты задал очень болезненный вопрос, на который я обычно не отвечаю. Но для тебя, так и быть, сделаю исключение, — она помолчала. — Почему-то мне кажется, что ты не трепло. Помнишь историю про Орлеанскую деву? про знаменитую Жанну д’Арк?
— Помню, но не больше, чем написано в школьном учебнике.
— Этого достаточно. Ты помнишь, про её голоса свыше?
— Да. Она уверяла, что Бог призывает её изгнать англичан и спасти Францию.
— В целом верно. Так вот, представь себе... — Огородникова резко замолчала и с подозрением всмотрелась в меня.
— Я внимательно слушаю тебя, — постарался я успокоить девушку.
После краткого колебания она продолжила:
— Так вот, я тоже регулярно слышу голос, идущий откуда-то извне.
— И что же ты слышишь?
— Грудной, бархатный женский голос говорит мне нечто совершенно странное, — она снова замолчала.
Я испугался, что Огородникова не решится закончить свой рассказ.
— Так что же говорит тебе тот бархатный женский голос? Не бойся, я никому не разболтаю.
— Тот Голос говорит: «Помоги самым достойным достичь сияющих вершин!»
Я был изумлён. Я не знал, как на это реагировать.
— И когда это началось? — спросил я деловым тоном.
— В конце шестого класса.
— И ты до сих пор слышишь тот же Голос?
— Да, почти каждый день, — глаза Огородниковой наполнились слезами. — И, подумать только, я имела глупость рассказать об этом маме, та пересказала отцу, а потом и знакомому психиатру. И в один прекрасный день явились санитары и увезли меня на обследование в психушку.
— Бедняга, представляю, чего ты натерпелась.
— Да уж. А в итоге потеряла год.
— Ну и как? Вылечили тебя от этой галлюцинации?
— Как бы не так. Зато я узнала о себе много интересного. Оказалось, я слышу, как кошка, и острота зрения у меня, как у орла. И с этим, по мнению врачей, как-то связана моя хорошая память — и зрительная, и слуховая.
— Когда ты узнала, что обладаешь исключительной памятью?
— Да вскоре после появления Голоса.
— Постой! Ты услышала его в шестом классе. Тогда выходит, что в пятом твоя память была обычной?
— Представь себе, да. До шестого класса я редко получала пятёрки, обычно четвёрки, а бывало и тройки. А начиная с третьей четверти шестого, по всем гуманитарным предметам у меня были только пятёрки. 
— А как врачи объяснили твои голоса?
— По этому вопросу они так и не пришли к консенсусу. Одни говорили, что это начальная стадия шизофрении, другие — связали с неустоявшимся гормональным статусом, а один молодой врач счёл, что это как-то связано с моим тонким слухом. Дескать, я слышу шорохи и шумы, которые окружающие не слышат, и мой мозг упорядочивает их в осмысленные фразы.
— Звучит не больно убедительно.
 — А что ты об этом думаешь? — спросила Огородникова.
— Мне кажется, тот таинственный голос, что ты слышишь, — это голос твоей души, которая недовольна, как ты расходуешь своё время. Она знает твои огромные способности и хочет, чтобы ты себя реализовала. Вот и всё.
— Знаешь, Иван, мне нравится твоё объяснение. Осталось самое малое — найти великую цель и собрать свои силы, чтобы достичь её.

 Через неделю мы снова вместе коротали время перед латинским.
— Ну как? — начал я нашу беседу. — Нашла подходящую цель?
— Слишком много путей, я запуталась.
— Боюсь, стартуя в медвузе, у тебя вообще нет шансов. Это, знаешь, как в шахматах. Фатальная ошибка в дебюте.
— Пожалуйста, поясни.
— Да что тут неясного? Великим терапевтом становятся лет в пятьдесят, а великий хирург — вообще не для женщин. Здесь нужна выносливость и элементарная физическая сила. Психиатру, как ты уже поняла, тоже трудно стать великим, уж больно сложна и противоречива сфера этой, так сказать, науки.
— Так что же мне делать?
— Бросать медвуз, пока не поздно, и начинать новую шахматную партию. При твоей памяти ты можешь, играючи, поступить на любой гуманитарный факультет университета: филфак, юрфак, истфак, восточный факультет и даже биофак.
— Думаешь, я смогу исполнить свой долг, занимаясь лингвистикой или исторической наукой?
— Так ты всё-таки хочешь следовать указаниям Голоса? — усмехнулся я.
У Огородниковой сделались жёсткие глаза, и её желвачки заметно вздулись.
—  Я уже жалею, что наболтала тебе много лишнего. Да, Иван! Представь себе, я верю Голосу и я, действительно, хочу помочь достойнейшим достичь сияющих вершин.
— Жанна, у тебя великолепные способности к языкам, отличная память, и, что я считаю чуть ли не главным, — очень неплохая внешность. С такими данными ты можешь вить верёвки из любого мужчины.
— Причём тут мужчины? — возмутилась она.
— Чтобы исполнить волю твоего Голоса, тебе нужно уметь манипулировать мужчинами.
Глядя куда-то мимо меня, Огородникова медленно произнесла:
— Да, пожалуй, ты прав. Наверное, мне действительно стоит начать новую жизнь, но лингвистики и истории мне мало. Только, пожалуйста, не смейся, — Огородникова бросила на меня цепкий взгляд, видимо, проверяя, насколько я серьёзен, и продолжила: — Возможно, это прозвучит нескромно, но меня тянет к настоящей науке. Правда, в точных дисциплинах я, что называется, не копенгаген, но с биологией как-нибудь справлюсь. А твоя мысль насчёт умения вить верёвки из мужчин мне понравилась, — она самодовольно улыбнулась. — С этим делом у меня проблем не будет.

Огородникова замолчала и уставилась пустым взглядом на классную доску, на которой была написано по-латыни: «Aquila non capat muscas».
— Орёл не ловит мух, — пробормотала она перевод. — Да, конечно, нельзя размениваться на мелочи!
«Удивительно, как легко наш разум придаёт случайным фактам нужный ему смысл», — подумал я и сказал:
— Похоже, этой надписью, оставленной неизвестно кем, божество призывает тебя к новой жизни.
Огородникова грозно взглянула на меня.
— А может быть, божество предназначило эту надпись для тебя? Действительно, Иван, а почему бы и тебе не начать новую жизнь? Ты, я вижу, парень неглупый. Пропадёшь ты в медиках, да ещё и на подводную лодку, того и гляди, загремишь. Давай вместе поступать на биофак университета.
Её слова попали в точку. Действительно, почти каждый день у меня мелькали тревожные мысли о своём будущем, и всякий раз я малодушно отгонял их. Я, конечно, знал, что молодых людей, закончивших Первый Мед, довольно часто забирали на подлодки. Страна строила массу субмарин всех типов, и каждому экипажу требовался врач.
— Надо подумать, — ответил я уклончиво.

 
Ночь я провёл в размышлениях. Раздула Огородникова в моей душе тлеющую тоску, разворошила юношеские мечты. Меня печалили куцые курсы естественных наук. Получая по ним зачёты, я будто прощался с настоящей наукой. Меня возмущал риторический вопрос преподавателей: «Вы что? И у постели больного будете размышлять?» Конечно, я понимал, что выпускник медвуза должен уметь быстро принимать решение, но участь стать самоуверенным, неразмышляющим врачом меня угнетала. Приходилось признать, что год назад я, скорее всего, ошибся с выбором профессии. В старших классах я хотел быть учёным, а когда надо было сдавать документы, смалодушничал, побоялся, что для науки у меня маловато способностей, и зря побоялся. И вот эта странная Огородникова напомнила мне, что в жизни нужно дерзать. Две крылатые фразы крутились в моей голове, призывая к действию: «Не боги горшки обжигают» и «Жизнь даётся лишь один раз». Я предвидел скорбь  матери, упрёки родни и друзей о растраченном времени. Но что я мог поделать с дьяволом-искусителем, поселившимся в моей душе?

Утром следующего дня в перерыве после первого часа лекции по анатомии я подошёл к Огородниковой.
— Ну как? Надумал? — спросила она, вонзив в меня гипнотизирующий взгляд своих египетских очей.
— Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Давай сорвёмся с лекции и съездим в университет. Пройдёмся по главному зданию. Ведь именно там находится биофак.
— Давай, — обрадовалась Огородникова.
Мы выскочили из мрачного, пропахшего формалином анатомического корпуса, боязливо озираясь, пробежали мимо административного здания и спокойно пошли по городской улице в сторону автобусной остановки. Справа тянулся небольшой парк, укрытый толстым слоем снега. Снежные языки пытались прорваться и на тротуар, но были обрезаны снегоочистителями. На срезе сугробов была видна вся история этой зимы. Толстые белые слои снегопадов чередовались с тонкими почти чёрными слоями от копоти, осевшей в периоды «хорошей» погоды. Смотря на эти чёрные слои, у меня всегда портилось настроение. Ведь каждый день я вынужден был дышать и вбирать в свои лёгкие чёрные частицы угля. Нередко мелькала мысль: «Интересно бы взглянуть на лёгкие ленинградцев». Эта мысль показывала, что медицинский цинизм уже начал перекраивать мою душу. «Надо бежать отсюда, — подумал я, — от этого грязного снега, от запаха анатомички и от тягучей беспросветной тоски».

Мы шли по длиннейшему коридору здания двенадцати коллегий, и души наши ликовали. Как раз выглянуло солнце и осветило старинный паркет, и шкафы с мудрыми книгами в потемневших кожаных переплётах, и гипсовые фигуры учёных, прославивших университет. А навстречу нам летели стайки весело щебечущих и неизменно улыбающихся девушек и юношей. Было видно, что они рады и горды быть студентами такого великолепного учебного заведения.

Стоя на Стрелке Васильевского острова в ожидании автобуса, я сказал Огородниковой, что сразу после сессии заберу документы и буду готовиться к экзаменам в университет. Если провалюсь на вступительных, буду пытаться поступить на следующий год. Медиком я точно не буду.
— И я так же решила. Ну что? — лицо Огородниковой расцвело в радостной улыбке, — будем поступать вместе?
Я невольно отметил, какой красавицей она становится, когда расслабляет лицо.



2.
В августе свершилось чудо — нас обоих приняли на первый курс биофака, в группу биохимиков-биофизиков. Началось, пожалуй, самое прекрасное время нашей жизни. За время подготовки к вступительным экзаменам мы сильно сблизились. И как следовало ожидать, я влюбился в Огородникову, но она была несокрушима как скала. Видимо, в её планы не входили мелкие интрижки. Я было подумал, что она вообще не склонна разменивать своё драгоценное время на такие глупости, но ошибся.

Все мальчики нашей группы были вполне обычными смышлёными ребятами, едва ли чем-то превосходящими меня. Но один из них, Юрий Рождественский, отличался от остальных. Во-первых, Жорж (так все его называли) был красив — высок, широкоплеч, с густой шевелюрой рыжеватых блондинистых кудрей. Голубые глаза, профиль аристократа королевских кровей. Говорил энергично, захлёбываясь словами и слегка закидывая назад свою красивую крупную голову. И слова его были необыкновенными, не такими, которыми пользуются люди в обиходном общении, а какими-то громоздкими и старинно звучащими, будто Жорж извлекал их из словаря Даля. Учился он прекрасно, и зоология с ботаникой, и математика с физикой давались ему равно легко.
Когда Жоржа спрашивали, чем бы ему хотелось заняться после университета, он неизменно отвечал, что его цель — осуществить в промышленных масштабах фотосинтез без участия живых растений. Говорил, что построит целые фабрики, вырабатывающие сахар из воды, воздуха и солнечных лучей. Рассказывал с воодушевлением, пересыпая речь многочисленными цитатами из Пушкина, Шекспира и даже Гомера. Вот каков был Жорж, и вся наша группа даже не завидовала ему, столь значительным казался его отрыв от нас.
Уже в октябре все стали замечать, что Огородникова делает попытки сблизиться с Жоржем. Особенно это никого не удивило. Как говорится, подобное тянется к подобному. Ведь среди девушек нашей группы, да и всего курса, не было равной моей Жанне. Она блистала языками, знанием литературы, цитировала всё, что только можно было процитировать — от Библии до Блока. Иногда Жанна и Жорж устраивали шуточные соревнования: сколько ассоциаций  вызывает у них то или иное слово.  И ни один из них не уступал другому, но у Жанны не было такой грандиозной цели, как у Жоржа. Видимо, поэтому самым выдающимся человеком нашей группы был признан Жорж, но второе место, вне всяких сомнений, принадлежало Огородниковой. Так что никто не удивился, когда увидели, что они ходят по коридору, держась за руки, и на лекциях сидят рядом. Оба они были ленинградцами, но квартира Жоржа была куда просторнее (его отец занимал какой-то важный пост в КГБ), поэтому чаще всего они проводили свободное от занятий время в отдельной комнате Жоржа.

Идиллия продолжалась до первой сессии, когда Жорж неожиданно «срезался» на экзамене по математике — получил четвёрку вместо ожидаемой пятёрки. Не смог решить какую-то простенькую задачку. Огородникова удивилась, но приняла этот факт, как недоразумение. Когда она спросила Жоржа, какое затмение на него нашло, тот, гордо скривив тонкие губы сказал: «Пусть мои биографы ломают над этим событием свои крохотные головки». И тем не менее, стадия постоянного воркования фактически пресеклась, хотя о полном разрыве их отношений не могло быть и речи.

Тем временем я, интереса ради, стал знакомиться с литературой по фотосинтезу. Разобрался в тонкостях процессов, лежащих в его основе и в тех проблемах, которые встанут перед инженерами будущего при осуществлении мечты Жоржа. Скажу откровенно, более всего мне хотелось сбить спесь с молодца, посягнувшего на мою девушку. С некоторых пор Жорж стал казаться мне талантливым болтуном, чарующим публику цветистым, но пустым краснобайством. Самое ужасное, что Огородникова — мудрейшая Огородникова — тоже клюнула на радужные переливы мыльного пузыря. Я решил сделать так, чтобы этот пузырь лопнул на её глазах.

И вот однажды, когда мы в тесной компании нашей группы попивали кофе в университетском буфете, а Жорж разглагольствовал о своём «укрощении фотосинтеза», я стал уточнять некоторые технические моменты его грандиозного плана. Жорж метнул в меня негодующий взгляд своих ангельских голубых глаз и, гордо выпятив нижнюю губу, процедил:
— Дорогой Ваня, кажется, так тебя любит называть широкая публика. Я на твоём месте приучил бы всех называть себя хотя бы Иоанном. Так вот, Ванюша, чтобы не прослыть каким-нибудь Ивашкой-Колпаком, настоятельно рекомендую тебе ознакомиться со статьёй Даниэля Арнона, посвящённой самой сути фотосинтетического процесса. Если осилишь её, то я, может быть, и выслушаю твои недоношенные соображения.
— Ты имеешь в виду статью, опубликованную три года назад в «Трудах американской академии наук»? Я читал её и не нашёл там даже намёка на возможность того, что ты называешь «укрощением фотосинтеза».
— То, что ты не нашёл, не обнаружил и не распознал, говорит лишь о том, что ты плохо искал.
— Может быть, ты расскажешь нам, что именно я упустил или не понял.
Жорж гордо откинул назад голову, раскрыл рот, чтобы обрушить на меня лавину красиво звучащих слов, но сейчас были нужны слова по существу, и они почему-то не приходили ему на язык. Так и простоял Жорж несколько секунд с раскрытым ртом. Потом он всё-таки заговорил, обращаясь, далеко не только ко мне:
— Подозреваю, что некоторые из вас по простоте душевной умозаключили, бог знает что. Извините, товарищи, но я как патриот нашей великой страны не имею права, разглашать информацию, на которую следовало бы наложить гриф совершенной секретности, и потому не считаю возможным излагать широкой публике результаты моих теоретических изысков. Однако уверяю вас, товарищи, — приидет час, мой заветный час, когда после серии изящных круциальных экспериментов я всем утру нос и расставлю все точки над всеми i.
Но как ни старался Жорж сохранить лицо, желвачки на щеках Огородниковой яснее-ясного свидетельствовали, что она  с трудом сдерживает своё негодование.

Вскоре в их отношениях наступил разлад. Однажды, когда Серж, по привычке, снова запел серенаду о своём укрощении фотосинтеза, Огородникова не выдержала и осадила беднягу, сказав, что чем разглагольствовать о великих материях, лучше бы выучить таблицу умножения. Жорж запальчиво бросил, что сам Эйнштейн не знал на память эту таблицу. Жанна тут же съязвила, что равнять себя с Эйнштейном, ничего не создав, — чистейшее фанфаронство, и что больше она не желает слушать Жоржеву трепотню о великих целях, которых он ни в коей мере не достоин. Высказав всё это, она резко отвернулась от него и выбежала в коридор.

Так я убрал конкурента, а Огородникова осознала, что поставила не на ту лошадку. Теперь она снова сблизилась со мной, но я понимал, что идёт, выражаясь языком Дарвина, половой отбор. Самцы ведут бои, а самка высматривает сильнейшего. И я, прекрасно понимая, что мои способности не соответствуют её требованиям, просто радовался выпавшему счастью побыть хоть  какое-то время рядом с нею.
 
Как-то она спросила меня о цели моей жизни, и я вынужден был ответить, что пока её не нашёл, что пока я просто учусь. Она посмотрела на меня с нежной грустью и сказала: «Мой бедный Ваня, ты не рождён стать великим, и даже я не могу тебе помочь. Милый мой Ивашечка, ты даже не представляешь, как бы мне хотелось провести возле тебя всю свою жизнь и решать вместе с тобой микроскопические житейские проблемы, но груз неисполненного долга не позволяет мне уступить желанию моей женской природы». 


3.
На втором курсе Огородникова увлеклась эволюцией. Она штудировала «Происхождение видов» и изумлялась, как люди, жившие до Дарвина, умудрялись не замечать очевидного закона, лежащего прямо перед их глазами. «Все они — говорила она, — все эти бесконечные поэты, философы и учёные пели дифирамбы Творцу, создавшему совершенные во всех отношениях организмы. И только один скромный молодой англичанин — типичный натуралист-коллекционер, изучавший в Кембридже философию христианства, — прорвал пелену всеобщей слепоты и создал теорию, объяснившую всё».
Другим увлечением Огородниковой того времени была теория множеств. Она старательно проработала толстую книгу Хаусдорфа и часами утомляла меня своими рассуждениями о парадоксах бесконечных множеств. Я спрашивал её, к чему ей эти нелепые проблемы вроде того, какое бесконечное множество больше — совокупность точек на отрезке прямой, или совокупность всех натуральных чисел, а она, смеясь, отвечала, что ей всё это нужно, чтобы понять ход мыслей талантливых людей.
 
На третьем курсе у Огородниковой обнаружилась новая страсть. Эта неугомонная женщина решила посещать лекции по квантовой механике на физфаке, ибо, без усвоения современной физики якобы невозможно разобраться в механизме биохимических процессов. Мысль эта, несмотря на её экстравагантность,  показалась мне разумной, и мы стали вместе ходить на эти лекции. Всё шло нормально: после каждой лекции мы разбирали её содержание, и если чего-то не понимали, обращались к учебникам. Нас поразили странные принципы этой науки, которые противоречили всему, что мы знали и, главное, они противоречили здравому смыслу. Жанна никак не могла понять, как одиночная микрочастица, способна проходить сразу через две близко расположенные щели. Я просил её принять волновые свойства элементарных частиц как данность, не пытаясь зрительно представить, как шарик-фотон или шарик-электрон, подлетая к двум щелям, раздваивается и проходит сразу через обе. Особенно нелепым ей (да, признаюсь, и мне) казалось утверждение, что элементарная частица теряет свои волновые свойства в момент её регистрации каким-нибудь прибором. Но шаг за шагом мы погружались в эту область физики, и даже начали получать удовольствие от её заумных парадоксов.
Как-то нам удалось блеснуть своим пониманием квантовых чудес в небольшом споре во время перерыва между лекционными часами. Студент-физик, с которым мы спорили, обратился за подмогой к своему сокурснику — растрёпанному под Эйнштейна молодому человеку. Звали его Гришей. Он моментально проник в суть спора и, к неудовольствию однокашника, поддержал нашу позицию. Но при этом наговорил столько умных слов, ссылаясь на какие-то ужасно важные уравнения, что мы с Огородниковой стояли ошеломлённые встречей с настоящим физиком. И хотя Гриша вполне соответствовал расхожему представлению о человеке не от мира сего, он несколько раз в течение нашего краткого общения останавливал взгляд своих чёрных выпуклых глаз на лице моей Жанны.
Когда после лекции мы выходили из аудитории, к нам подбежал Гриша и спросил: «Ребята, вы откуда? Вас никто не знает». Огородникова, пустив в ход свою сбивающую с ног улыбку, объяснила, что мы биологи и ходим на эти лекции для повышения своего образования. Дескать, современная биохимия требует знания квантовой механики. Гриша пришёл в восторг и уговорил нас продолжить знакомство в университетской столовой.
В течение всего обеда он говорил и говорил, время от времени бросая пылкие взоры на Огородникову, а та, величественно улыбаясь, задавала ему умные вопросы. Оказалось, Гриша недавно прочёл книгу Эрвина Шрёдингера «Что такое жизнь с точки зрения физики» и находился под впечатлением её идей. Размахивая руками, он громко недоумевал, как удаётся живым системам в течение долгого времени жить не тужить, не сползая к состоянию могильного равновесия, как того требует великое второе начало термодинамики. Гриша был уверен, что разгадка этого чуда кроется в строении вещества наследственности — в молекуле ДНК — и поэтому он решил посвятить свою жизнь построению квантовой модели этой, как он выразился, самой таинственной на Земле, а может быть, и во всей Вселенной, молекулы. «Я почти уверен, — чёрные глаза Гриша вспыхнули огнём вдохновения, — что, раскрыв детали строения ДНК, я узнаю, как она возникла и как со временем превратилась в шифровальное устройство, сумевшее запрограммировать все формы жизни на Земле, включая тела и души каждого из нас».
Такой неожиданный перескок от земного к небесному заставил нас рассмеяться. Я никогда не видел, чтобы Огородникова так беззаботно смеялась. Наконец, успокоившись и смахнув с ресниц слёзы смеха, она спросила:
— Неужели, Гриша, вы серьёзно думаете, что наши душевные порывы запрограммированы в ДНК? А где же тогда наша свобода воли?
— Никакого противоречия тут нет! — так же весело отозвался Гриша. — Я убеждён, что так называемая свобода воли таится в квантово-механических особенностях ДНК.
Огородникова подняла брови.
— Тогда я, — торжественно заговорила она, — подчиняясь той же неумолимой программе, спрашиваю вас: «Гриша, где? в каком учреждении, вы собираетесь вести поиски скрытых возможностей молекулы ДНК?»
Гриша ответил и на этот вопрос:
— Я знаю лабораторию, где люди заняты разработкой теории, которая позволит вычислять всевозможные конфигурации информационных молекул. И я уже договорился с завлабом, о теме своей будущей дипломной работы.
— Но, Гриша, — вклинился я со своей ложкой дёгтя, — а вдруг вы не найдёте ничего необычного в квантовых свойствах ДНК? Мне-то кажется, так всё и случится. И тогда разве вам не будет мучительно больно за бесцельно прожитые лучшие годы?
— Эх, ребята! — печально улыбнулся Гриша. — Жаль, что нам не дано знать будущее. Но из этого вовсе не следует, что нам нельзя дерзать. Жаль, конечно, что жизнь коротка, и нет возможности объять необъятное. Но если бы у меня было две жизни, то одну я посвятил бы раскрытию тайны появления на Земле молекулы ДНК, а другую — тайне зарождения в нашей Вселенной разума.

Когда мы шли в главное здание университета, Огородникова сказала: «Наконец-то мы встретились с человеком, достойным восхищения». Я молчал, понимая, что моя жизнь вступает в новую фазу.

В течение недели мы вели умные беседы с Гришей. В конце концов я, очарованный его знаниями и умением лихо рассуждать об ужасно сложных вещах, попросил его прочесть нам несколько лекций по темам, которые он сам сочтёт наиболее интересными. Он обрадовался и сказал, что почтёт за честь пропагандировать настоящую физику среди биологов, не владеющих в полной мере математическим аппаратом. 
Гриша был великолепен. Он прочёл шесть интереснейших лекций. Если бы не он, я никогда бы не познакомился со странным миром элементарных частиц и едва ли прочувствовал бы всё величие общей теории относительности. Благодаря общению с Гришей мне удалось избавиться от комплекса неполноценности перед физиками-теоретиками и снова убедиться в верности поговорки: «Не боги горшки обжигают». Через месяц общения с Гришей я настолько осмелел, что попросил его рассказать нам, какими лично он представляет себе элементарные частицы.
— Может быть, ты видишь их твёрдыми шариками, или сгустками энергии, размазанными по объёму с нечёткими краями, или ещё как-нибудь? — спросил я.
Лицо Гриши выразило искреннее недоумение.
— Поведение отдельной элементарной частицы — полностью описывается её волновой функцией, то есть лично для меня элементарная частица — просто математическая формула.
— Как? —  удивился я. — Как можно представлять реально существующие объекты в виде математических формул?
И Гриша ответил:
— Но эти невидимые и неощутимые объекты и есть формулы...
Мы с Огородниковой обомлели, растерянно глядя друг на друга.
— Гриша, — прервал я затянувшуюся паузу, — теперь я вижу, ты настоящий физик-теоретик.
 Гриша весело рассмеялся, а Огородникова бросила на меня торжествующий взгляд, будто говоривший: «Видишь, какого достойного кадра мы с тобой откопали».
   
К сожалению, всё прекрасное когда-то кончается. Весной, после последней лекции Гриши, ко мне подошла Огородникова и сказала, что с этого дня она будет реже видеться со мною, ибо переезжает на квартиру Гриши. Я едва устоял на ногах, но моё смятение продлилось не более пяти секунд. Я быстро овладел собой, ибо, во-первых, давно догадывался, что этим всё и кончится, а, во-вторых, испытал нечто вроде облегчения. За протекшие три года я хорошо прочувствовал неугомонный и деспотичный характер Огородниковой и много раз молил судьбу избавить меня от близких отношений с нею. Она была хороша как товарищ по общему делу, но не как верная любящая подруга. К тому же я не представлял её в роли матери. Уж больно была она резка, прямолинейна, а порою и бесчувственна. Короче, устал я от Огородниковой и начал мечтать о женщине, которая внесёт в мою жизнь любовь, комфорт, согласие и покой.  И всё-таки было в моём смятении немного от ревности. Мне было досадно, что нашёлся человек, которого она оценила много выше меня.



4.
Огородникова убедила кафедру и деканат позволить ей делать курсовую работу в Институте высокомолекулярных соединений под руководством кандидата физико-математических наук Михаила Фёдоровича Соколова. На самом же деле, она просто хотела работать вместе с Гришей. Мне оставалось только покинуть сцену. Как раз в это же время открылась возможность уехать на преддипломную практику в Новосибирский Академгородок, чем я и воспользовался.

Когда через полгода я вернулся в Ленинград, мне рассказали, что Огородникова бросила Гришу. После лекции по энзимологии я подошёл к Жанне.
— Ходят слухи, что вы с Гришей расстались, — спросил я. — Это верно?
— Да, — сухо ответила Огородникова.
— Неужели разочаровалась? Ведь он же гений?
— Иван, если бы ты не был моим другом, я бы сказала тебе: «Не суй нос в мои личные дела! Но я знаю тебя и понимаю, чем ты, мягко выражаясь, озадачен. Пошли в Академическую столовку, что возле Кунсткамеры, там и поговорим».

Мне нравилась эта столовая. Её мрачноватые низкие сводчатые потолки и каменный пол в шашечку вызывали ассоциацию с далёкими, ушедшими в легенды петровскими временами. Звучала божественная «Аве Мария» Шуберта в исполнении модного тогда итальянского вундеркинда Робертино Лоретти. Мы заказали то, что я называл обедом по-баварски, то есть пиво и сосиски с тушёной квашеной капустой.
Огородникова выпила стакан пива и вздохнула.
— Гриша, безусловно, — гений, но, к сожалению, гений безумный. Ты помнишь его убеждение, что элементарные частицы — математические формулы. Я поначалу думала, что это не более, чем  метафора. Ведь если такое принять, то весь мир, включая и нас с тобой, окажется скоплением каких-то буквенных символов. Но оказалось, он понимает это в прямом смысле.
— Почему он так считает?
— Да потому, что все связи мира, в том числе и самые важные и самые сокровенные, могут быть описаны с хорошей точностью математическими уравнениями. Отсюда он заключил, что наш мир — это овеществлённый мир математических символов и правил. Гриша даже не замечает, что его философия — простой перепев воззрений Платона, который полагал, что наш мир лишь жалкая тень умопостигаемого мира идей.
— Постой, Жанна, но ты ведь не считаешь безумцем самого Платона. Наоборот, по общему мнению, он самый что ни на есть супергений. Его труды переписывались и переводились на множество языков бесконечное число раз в течение более двух тысячелетий!
— Это не аргумент, — фыркнула Огородникова. — Библия копировалась и переводилась в ещё большем масштабе. И миллиарды людей верили и верят, что всё, там написанное, является истиной в последней инстанции.
— Но даже если Гриша верит в реальное существование мира математических формул, это не основание считать его безумцем. Если задуматься, то всякий человек верит, чёрт знает, во что.
— Увы, Гриша зашёл слишком далеко в своей вере в формулы. Представь себе, в последнее время он ищет скрытый смысл в тексте Ветхого завета. Он переводит древнееврейские буквы в числа и обрабатывает их какими-то своими формулами. Его цель жизни, можешь себе представить, — расшифровать послание, с которым к нам якобы обращается таинственный автор Пятикнижия.
— М-да, — протянул я, — это уже перебор.
— И мой Голос такого же мнения.
— Откуда ты это знаешь? — вырвалось у меня.
— Оттого, что пока длилась моя дружба с Гришей, мой Голос каждый день громко напоминал мне, что я должна помогать достойнейшим. А вот теперь, когда я наконец нашла Достойнейшего, мой Голос умолк.
— Кто же тот счастливчик, кто же этот «Достойнейший»?
Огородникова ответила не сразу.
— Это наш с Гришей научный руководитель — Михаил Фёдорович Соколов. Ведь именно он предложил нам тему курсовой: «Конфигурация молекулы ДНК в водных растворах». Гриша должен был создать теорию, а я — показать, что она согласуется с экспериментальными данными. Поначалу всё шло великолепно. Гриша с головой погрузился в расчёты, а я осваивала современные физическо-химические методы. Через три месяца напряжённого творческого труда Гриша сумел создать, как ему показалось, неплохую теорию, учитывающую все типы взаимодействия атомов ДНК друг с другом и с молекулами воды, и я приступила к экспериментальной проверке его теории. И вот тут мы вступили в долгую полосу неудач. Предсказания Гришиной теории упорно не подтверждались экспериментом.
Я испугалась, что горит моя курсовая работа и помчалась к руководителю. Тот в течение двух дней изучал теорию Гриши и, представь себе, нашёл ошибку в его расчётах. Шеф устранил эту ошибку, после чего мои экспериментальные данные прекрасно совпали с предсказаниями исправленной теории. Все обрадовались. Но я поняла, что Гриша способен ошибаться... И я увидела, что есть человек, который способен найти и исправить Гришины заумные ошибки. К тому же, в ходе долгой и безнадёжной борьбы с Гришиной философией я поняла, что, как бы ни были велики творческие способности человека, он не должен терять здравого смысла. И вот тогда мои мысли обратились к Соколову, который не менее талантлив, чем Гриша, но при этом вполне нормален... К тому же, ему ещё нет и тридцати, и он не женат... Короче, — Огородникова уставилась в стол и сухо отчеканила, — недавно мы расписались, и теперь я живу в его квартире на улице Марата.
— Неужели ты нашла человека без недостатков?
Она засмеялась.
— Как же без недостатков? Главный недостаток Соколова — излишняя скромность: ему не хватает смелости бросить молекулярную биологию и заняться тем, чего жаждет его душа.
— Может быть, скажешь, на что ты его толкаешь?
— Скажу. В юности Соколов мечтал разгадывать тайну рождения нашей Вселенной. Вот я и помогу ему осуществить свою давнюю мечту!



5.
Окончив университет, я стал работать в одном из институтов Академгородка. Через год женился на девушке такой же красивой, как Огородникова, но доброй, весёлой и начисто лишённой сурового стремления к великим целям. 

Я влюбился в Академгородок. Многие хвалят его как один из центров хрущёвской оттепели, может быть, так оно и есть, но для меня он — крохотный оазис, свободный от людской суеты, место, где я могу свободно мечтать, видя всё великолепие неиспоганенной природы, место, где я стал собой. 

Прошло одиннадцать лет, и вот однажды по дороге к своему институту, я совершенно неожиданно столкнулся с Огородниковой. Она шла от гостиницы к Дому учёных. Увидев друг друга, мы замерли, как легавые в стойке, и несколько секунд молчали. Она мало изменилась: разве что появилась косметика на губах и ресницах. И выражение её лица осталось прежним — напряжённым, собранным и будто чем-то недовольным. Мне показалось, она уже подсчитывала, сколько времени потеряет на неизбежный разговор со мной. Сказала, что приехала на международный симпозиум, что пять лет назад защитила кандидатскую, а её муж — тот самый Соколов — уже давно стал доктором. Я пригласил её зайти ко мне и выпить кофе. После краткого колебания она согласилась, видимо, решила, что, забежав на кофе, потеряет не более получаса, а на специально подготовленную встречу ухлопает часа два.

Дома никого не было — жена на работе, дочка в школе. Я усадил Огородникову за кухонный стол. Приготовил кофе, разлил его по чашечкам и предложил сначала выпить коньяку. Как ни странно, она не отказалась. Мы выпили, и вдруг напряжённое выражение её лица расслабилось, и она сразу похорошела.
— Ну, как тебе живётся?  — спросил я.
— Наверное, неплохо. Деньги есть, квартира в Москве есть, есть машина и даже дача, хотя дача мне совершенно ни к чему.
— Чего же тебе не хватает, Жанна?
— Мой муж — гениальный человек. Его работы по космологии достойны Нобелевской премии.
Я рассмеялся.
— Ах, вот чего осталось тебе добиться! Жанна д’Арк короновала дофина Карла, а в наши времена — она, наверное, потащила бы своего мужа на нобелевский Олимп.
— Вспомнил мою предысторию. Ты не поверишь, Иван, насколько мне близка та французская девочка, та несчастная Жанетта из Домреми, — голос Огородниковой задрожал, и в её глазах блеснули слёзы.
— Продолжай, Жанна, мне страшно интересно.
— Ванечка, ты единственный человек на Земле, с которым я делюсь своим сокровенным... Я тебе, наверно, говорила, что это отец назвал меня Жанной. Он учитель истории, увлекался средневековой Европой. Увидев мои странные нерусские глаза, ему причудилось, что ровно такие же были у Жанны д’Арк. Мне было пять, когда он начал рассказывать мне об Орлеанской деве. Я не знаю, как бы протекала моя жизнь, назови он меня, скажем, Татьяной, но факт остаётся фактом — в тринадцать лет я (как и Жанна д’Арк) впервые услышала тот Голос. Этот голос смущал меня, и мне часто казалось, что я схожу с ума.

Но это ты, Ваня, сумел убедить меня, что я не больна. Ведь тогда в пустой аудитории перед латинским именно ты внушил мне, что увещевания моего голоса — это вполне рациональный призыв моей души, жаждущей делать добро. И я, как могу, делала и делаю это!
— А почему ты сама не хочешь достичь сияющих вершин? — спросил я.
— Так ведь и Жанна д’Арк не хотела стать королевой.

Огородникова озабоченно взглянула на часы, поцеловала меня а щёку и решительно направилась к выходной двери. «Странно, — мелькнуло в моей голове, — она даже не расспросила меня о жене и дочке. Очень нехарактерно для женщины».
— Жанна, — спросил я, — почему у тебя нет детей?
 Она стиснула зубы.
— Зачем мне лишние заботы?
— А может быть, есть другие проблемы?
— Может быть, — тихо ответила она, поворачивая ручку выходной двери.


Через год наш Городок посетил известный американский физик и, оценивая вклад в космологию советских учёных, упомянул Михаила Соколова, который, по словам американца, наверняка в недалёком будущем получит Нобелевскую премию. А ещё через год я услышал о смерти Огородниковой. Скоропостижно скончалась. Обширный инфаркт миокарда. Ушла, не простившись, сгорела, как метеор, оставив яркий след в памяти знавших её людей.


* * *

Жанны давно нет, но каждый год в день её рождения я выпиваю стакан водки и погружаюсь в атмосферу своих студенческих дней. И я снова вижу египетские глаза Огородниковой и слышу её сладкие слова: «Милый мой Ивашечка, ты даже не представляешь, как бы мне хотелось провести возле тебя всю свою жизнь». Горький комок подступает к моему горлу, и я кричу что-то нечленораздельное, непонятно кого проклиная. Потом слушаю Шубертову «Аве Мария» в исполнении Робертино Лоретти и ещё долго сижу, рассматривая редкие фотографии моей вечно молодой Жанны Огородниковой.