За старой дверью

Он был напряжен: то мерял шагами маленькую каморку, то вдруг останавливался в глубокой задумчивости и что-то бормотал. Периодически под большими подошвами его башмаков скрипели старые половицы: соглашались. Человек не обращал на них внимания,   его мысли где-то далеко от этой маленькой комнаты парили чайками над океаном. А тело его было здесь -  худое как рея, с взлохмаченными  столь сильно волосами, что птицы не принимали их за свои гнезда только потому, что он  был слишком энергичен. На его лбу выступала пара волнистых складок, когда мужчина хмурил свои густые  брови, похожие на корабельные щетки. Его руки постоянно закатывали растянутые рукава старого синего свитера, но те, спустя некоторое время, снова принимали первоначальный вид, скрывая самые кончики длинных пальцев. Его худые ноги в широких джинсах с дырами на коленях и потертостями на швах слегка косолапыми шагами  перемещали  тело по периметру комнатки. Если бы кто-то мог видеть этого мужчину со стороны, то непремено бы отметил, что ходил он с той скоростью, с которой произносил странные на первый взгляд  слова.

- Бескрайнее водное пространство. Бесконечное. Бездонное. Беспросветное. - Бормотание  было адресовано водной глади, что виднелась за маленьким круглым окошечком и качала на своих волнах яркие солнечные блики.

Он был прав: таким океан и представлялся  пассажирам, вернее даже сказать, пленникам корабля. Или острова. Никто наверняка не знал, что именно представляет из себя это сооружение: огромный корабль, стоящий на месте или остров, созданный людьми?

- Как хитро: тюрьма в океане! - Он тихо посмеивался. - Не нужно колючей проволоки, замков и охраны. Отсюда не сбежать. Некуда бежать! За морем - искусственный мир. Мир комнатных растений, - последнее предложение человек произнес с особенной неприязнью. 

- Растения... как же давно я не видел их! Я говорю не о тех, что растут у нас в теплицах, а о тех, что пробивают стеблями камни в борьбе за жизнь. Молодые ростки очень сильны, когда тянутся к свету.

Он начал быстро, восторженно, но ближе к концу фразы сбавил темп, а потом и вовсе замер посреди комнаты. Словно речь была уже не о ростках. Он задумался о чем-то ином.

 - Да, давненько не видел, - все так же задумчиво произнес мужчина. - Я уже и не уверен, что на свете существует что-то, помимо океана. Порой мне кажется, что  бесконечная водная вселенная разлилась не только вокруг этой  надводной конструкции, но и заполнила все пространство в моем сознании, отвечающее за фантазию. Все прочие пейзажи потускнели и выцвели в моей памяти, словно старые фотоснимки...


Он не помнил, как перестал терзать половицы своими шагами, как лег на жесткую кровать, занимающую половину каморки. Не помнил, как очки оказались в его руке, а голова опустилась на подушку. Не помнил он и того, как мысли реальные вдруг стали сном.

Человек неподвижно лежал, не открывая глаз. Но дрема уже отпустила его в тот момент. Под веками темнота представляла собой вовсе не гладкую поверхность - по ней, словно волны от брошенных в воду камушков, бродила напряженная рябь. Он слышал удары своего сердца, но не решался считать их. Словно каждый удар звучал в память об ушедших.

Нет, они не умерли. Они ушли по своей воле.



Скрипнула хилая дверь. В каморку вошел тучный мужчина, на вид он был чуть старше ее обитателя.

- Двенадцать, - произнес он, прикрывая за собой дверь.
Лежавший на кровати не повернулся к нему. Он пару раз провел большим и указательным пальцами по своим векам. Сгорбившись, худая фигура села на кровати, свесив ноги.

- Ради чего они уходят? - вдруг спросил вошедший. Он выдвинул из-за стола стул, поставил его против своего собеседника и сел. - Старина, я решительно не понимаю: зачем?

Он всегда так называл своего приятеля. "Старина" не раз говорил, что он моложе, но зваться иначе от этого не стал, а потому просто смирился и даже привык к этому обращению.

Хозяин каморки посадил на нос очки с круглыми стеклами, тупо посмотрел на гостя, но спустя несколько секунд задумчиво, немного растерянно, произнес:

- От себя. Они  со всех ног бегут от себя. От свободы, от жизни - к удобству.

- Это заключенный-то толкует о свободе? - тучный человек посмотрел на приятеля с доброй насмешкой.

- Я здесь по своей воле, - эти слова пробудили улыбку на губах говорящего.

- Ты всегда так говоришь. И не словом больше.

- Да тут и рассказывать нечего.  – Проговорил человек в круглых очках.

Он посмотрел на  своего приятеля. Гость молчал, в ожидании рассказа, его лицо
выражало любопытство и едва сдерживало улыбку.

- Когда только пошли слухи о тех реформах, я не поверил своим ушам. Подумать только: судить людей искусства за бесполезное распаление энергии, вольнодумство, безделье... Всех статей и не упомнить, по которым пошли суды! – все же заговорил человек, повернув голову в сторону окна, он упорно делал вид, что усмотрел там что-то интересное. Так проявлялась неловкое смущение - давно мужчина не говорил ни с кем по душам, забыл, как это делается.

- Как же не помнить? Меня самого осудили за чрезмерное восхищение природой.  Мол, если вы не черпаете вдохновение из новой политической системы, вы занимаетесь антигосударственной агитацией. Представляешь, Старина? Так и сказали!

- Дела-а. Вот и я о том.  Великие люди стали публично осуждаться. Вчера газеты писали об их успехах и продвижениях, а на следующий день уже пестрили заголовками о новых деятелях искусства, посаженных в тюрьмы на благо общественного спокойствия.  Да так воодушевленно, так натурально. Словно творчество - вдохновенный порыв души!- зло невероятное.

- Душа, они говорят, лишнее, разрушительное. От дьявола.

- Говорят - пол беды. Они же в это верят. Ты помнишь, как быстро искусство ушло в подвалы, а потом и вовсе исчезло, благодаря доносам? Художники, музыканты, поэты, даже некоторые ученые - все приверженцы этого "темного" дела были сосланы в тюрьмы. Не нужно это больше никому. Идеи общего блага, мира во всем мире, равенства заменили людям не только искусство. Даже религия и семья отошли на второй план.

Помолчали. Разговор принимал непривычный оборот. И все же он был живым: мужчины не боялись активно жестикулировать, смеяться, громко вздыхать и, самое главное, смотреть друг другу в глаза.

- Я никогда не умел что-то создавать, творить. Так сложилось: не дано. – Человек поправил очки и продолжил свой рассказ. - Но наблюдать, созерцать и восхищаться - искусство давало мне такую возможность. И как- то грустно стало без нее. Ты, быть может, будешь смеяться. Я даже не обижусь, если ты так поступишь. Но я заскучал, затосковал. Люди утратили свою индивидуальность. Даже мечты, стремления стали общими. И я, повинуясь внезапному порыву, пробрался на "черный рынок", купил себе гитару, и даже умудрился упросить продавца научить меня чему-нибудь на ней. Он удивился, но сделал, что просили. Уж не знаю, что его подначило: мое безумное вдохновение или дополнительная плата. Конечно, песня была пустяковой. Как говорится,  на три аккорда, но задорный мотив и простые слова ускорили и упростили мое обучение. Это здесь я другие песни выучил, а он объяснил мне самые азы. Тренировался я уже дома. Громко, с душой. И так радостно было, так светло. Я с ума сходил от этой радости. А спустя некоторое время в мою дверь постучал сосед - сухой противный старикан, надо сказать. И таким надменно-вкрадчивым голосом заговорил, почти запел: "Вы мое, - говорит, - спокойствие нарушаете. Ваша  музыка не дает мне отдыхать, а, соответственно, на благо государства трудиться. Вы, мой слух развращаете. Я долго это терпел, все же давно рядом живете и все прилично было. Но безобразие должно возыметь свой конец. Я доложил, куда следовало." А через пару часов за мной приехали, и доставили сюда. Ты сам все это знаешь.

- И что же ты, рад?

- По началу -  радовался. Актеры, поэты, музыканты – такие концерты вечерами устраивали, помнишь? Я ликовал душою. Идешь с утра на отработку – в теплицу или в мастерскую. И вовсе не важно, что достанется – все мысли о том, как вечером все соберемся.

- А после  все уходить начали. Тебя это печалит?

- Конечно, печалит. Новых-то почти не привозят. Некого, значит. И даже те, кто раньше без искусства жизни не мыслил, падают в ноги Сборщикам, просят, чтоб увезли с собой. А куда их увезут, что их там ждет – сами не знают. 

- Сборщики эти – те еще типы. Молчат всегда, смотрят куда-то сквозь и все записывают.

- А Курчавый тоже уехал? – вдруг спросил тот, что сидел на кровати.

- Художник-то?

- Он самый.

- Уехал. Сказал, что не может рисовать одно море, а кроме – ничего не видит. Долго говорил, много. Несколько раз свои вихры поправить успел. – Мужчина засмеялся и похлопал себя по круглому животу. – Смешной человек. Такие картины писал, а говорит – пусто ему здесь, не уважает никто.

- Айвазовского он что ли не знает... Впрочем, это дело каждого. Свое собственное, не наше с тобой. А уважение, оно не только в словах прячется.

- Да, Старина…

Вздохнули. Помолчали.

Мужчина поднялся с кровати, взял гитару, снова сел, поправил очки, перебрал струны.  Он всегда играл, когда было особенно тоскливо. И чем тоскливей было у него на душе, тем веселее и громче пела гитара.

Особенно долго играл он после следующего приезда Сборщиков. Мужчина не пел тогда – перед глазами стояла мутная пелена, щеки стягивало от давно высохших соленых ниточек.  Его тучного приятеля подкосила тяжелая болезнь, требующая лечения, а, значит, скорого отъезда.

- Меня все равно закопают, Старина. Только, если там в горшок посадят, я хоть проживу еще немного.  Сорняком побуду! – Так он сказал на прощание и засмеялся. Зашелся громким смехом, но закашлялся под конец, захрипел и больше не сказал ничего. Только улыбнулся виновато.



Человек редко выходит из своей каморки, играет вечерами, говорит сам с собой и все ждет, что из другого конца маленькой комнатки вдруг кто-то задумчиво скажет: «Да, Старина» или засмеется над чем-нибудь пустяковым, зато вся душа в этом смехе зазвучит.

Но  на смену доброму приятелю пришла тишина. Она не просто гостит в каморке, она здесь живет, частенько гуляет по кораблю, давя неловкие разговоры своими тяжелыми ступнями.

Все реже приезжают Сборщики. Давно не прибывают новые люди, да и из старых почти никого не осталось. Все так же шумит океан. Его жизнь гораздо дольше, чем жизнь одного человека, одной капли. Время от времени меняется его говор с едва слышного шепота на беснующийся клокочущий крик. Переменчивы и волны: они то тихи и спокойны, то  уничтожают все, что встречается на их пути.

Мужчина  давно похудел так, что круглые очки, бывшие с ним неизменно, скатываются с переносицы, стоит ему только наклонить голову – давно бы они разбились, не приходи им на помощь надетый на шею шнурок, на котором те повисают  во время очередного падения. Скрипят механизмы этого странного сооружения, отшелушивается краска со стен маленькой каморки,  единственный стул лишился ноги...

...А за старой дверью все играет  на своей гитаре человек. И песни его будут заглушать морской шум до тех пор, пока ему верны худые пальцы.