Математики записки студента

ВЯЧЕСЛАВ   ЕРЕМКИН
МАТЕМАТИКИ


 Я учился в провинции, где самым большим математиком была наша школьная учительница Екатерина Даниловна, всегда строго одетая, высокая, седая, очень редко улыбавшаяся.
    Зато учила она нас основательно, будто все мы были ее дети и всех она готовила для поступления в университет. Даже не сдержавшись (а мы часто ее «доводили»), она ругала нас, точно своих детей, и называла «круглыми нулями» и «тупариками».
— Ты, Семенов, —тупарик!—говорила она.—  В дворники тебе — прямая дорога!
Мы не обижались на нее, и никто ни разу не сказал:
— Что   это  Екатерина   расшумелась?!   Своих  детей нет, так на нас кричит!
    Мы ее хорошо знали, нашу Екатерину, как знают друг друга все в маленьких городишках. Знали, что наша Екатерина перенесла блокаду, и что там умерла ее пятилетняя дочь.

   Но первым настоящим математиком, которого я встретил, уже поступив в институт, был Жихарь.
    До сих пор помню эту первую лекцию и его,— как он направляется к нам по пустому коридору, сосредото¬ченный и спокойный. Он шел, спрятав одну руку глу¬боко в карман и глядя себе под ноги, как человек, который совсем недавно что-то потерял и, озабочен¬ный, идет по своим следам назад. Так шел к нам Жихарь.
Поток ждал его в тишине, и не успел он пересту¬пить порог, как школьный рефлекс поднял нас. Мы встретили его стоя.
   Он начал так:
— Я прочитаю вам курс математического анализа. Это — фундамент математического аппарата, его основа; то, без чего не может обойтись самый посредственный инженер. Конечно, все, что вы построите на нем, зависит только от вас. Моя же задача — дать вам азбуку высшей математики.
     И такие сложные вещи начал говорить, что у нас уши завяли. Мы все подумали: ну, все: нам кранты - мозги свихнем...и куда мы попали…
    Придет время, и он нам скажет:
— Я кончил этот курс. Но вы не думайте, что вы уже знаете математику. Вы ее не знаете. Чтобы знать мате¬матику, ею надо заниматься всю жизнь.
     Но это будет потом. А на той первой лекции мы сидели не шевелясь, с открытыми ртами и ловили каждое его слово, боясь что-либо пропустить или потерять. Мы слушали и ничего не писали, а он говорил. Он хоро¬шо говорил: уверенно, с легкой хрипотцой. В нем чув¬ствовалась какая-то сила. Он писал артистично, одной кистью, а левую руку все время держал в кармане.
    Я видел, как он одевался. Правой рукой он сунул левую в рукав, правой же рукой застегнулся, поправил шарфик и, захватив портфель, прошел мимо.
В рукаве его блестела туго натянутая черная перчатка.

    Митин был всего-навсего аспирант, и, когда мы учи-лись у него, он еще не читал лекций. Вел у нас практические занятия и писал свою диссертацию. Но все же он был математиком.
   Застенчивый и тихий по характеру, он был матема-тиком изнутри, по своей природе. Для него в науке все было просто и ясно, и он жил в ней играючи, как дельфины живут в океане. Мне кажется, что такие люди рождаются редко, крайне редко, когда природе долго с людьми не везет и вдруг находит вдохновение.
   Он был страшно одержимый, этот Митин. Ночи напролет проводил в вычислительном центре. Утром приходил к нам на занятия с красными от бессонной ночи глазами, а сам шутил и смеялся: все рассказывал, какие козни строит ему наша старенькая вычислительная машина.
 «Митин — железный человек»,— говорили у нас про него.
Когда Митин женился, в это сначала никто не поверил.
 
    Щербину помню таким.
   Белобрысый ежик с черными бусинками-глазами чинно расхаживает у доски и рисует на ней корявые интегралы. Интегралы пауками расползаются во все углы, дерутся за место, а когда им уже некуда деться, вылезают за рамку и на стену рядом с доской. Они, нарисованные, как бы выходят у него из-под контроля. Хоть он и повторяет время от времени: «Мой интеграл,— что хочу с ним, то и делаю!» — но на самом деле, он уже с ними не справляется. На месте одного, стертого, появляются два других, новых. Такое впечатление, что они у него плодятся сами.
  Аудитория на Щербину смотрела квадратными гла-зами: так он объяснял. Он, наверно, считал, что все мы — вундеркинды и функции комплексного переменного знаем еще с пеленок. Его рабочий тезис: «Если у студента болит голова — это хорошо! Значит, он о чем-то думает». Он даже заблуждался талантливо, этот чопорный ежик.
   На зачете Щербина топал ногами, чуть не плакал от наших ответов, ловил нас на явной ереси и едва ли не каждого спрашивал:
  — Слушайте, кто из нас сумасшедший: вы или я?!
  После этого с ним невозможно было разговаривать.
  Он никого  не уважал.  Уважал  одного  Понтрягина  (автора знаменитой теории).
  — Эта идея пришла в голову Понтрягину на четыре года раньше, чем мне,— как-то горько признался он.— За это Понтрягин получил Ленинскую премию, а я — ничего.
   Щербина ушел от нас. Ушел в какой-то научно-исследовательский институт. Ушел, потому что был чистым математиком, а нашему ВУЗу нужны учителя.


    А потом нас учил Грачев.
    Знаете, как бывает у худых и высоких людей. Голова у них как будто посажена на шарнир и качается. Гра¬чев голову носил по-особому, я бы сказал — бережно. Так в детстве носил я блюдце по двору и всем показы¬вал. В нем было драгоценное мое состояние: из разби¬того градусника вытряхнул я туда ртуть — быстрые шарики.
Он никогда не стоял на месте, вечно ходил, мягко ступая. Даже тогда, когда нечего было писать, он рисо-вал на доске звезды. Такие... такие... и такие. Одним словом: разные. Но никогда не повторялся. Похоже, что он изобретал их тут же.
   В руки ему ничего нельзя было дать. Что попало, то пропало — сломает. Раз специально положили ему на доску спичечный коробок. За лекцию разломал в щепки. А скрепки попадались или кнопки — он их грыз.
  Такой он был человек, Грачев.
— Постоянство,— говорил,— есть признак ограничен¬ности. Бойтесь постоянства! Оно ведет к застою мысли!

   Когда нам читал Жихарь, мы имели привычку дер-жать руки в карманах. Когда нам читал Грачев, у нас, кажется, слишком часто ломались ручки. Щербина на-учил нас говорить строго и ясно, а Митин — без оглядки любить свое дело.
   Сам я — не математик. Но по роду своей профессии часто встречаюсь с ними. И, когда меня спрашивают, кто же это такие математики, я почему-то вспоминаю прежде всего о людях, у которых я  когда-то учился.