М. М. Кириллов Какая ты Рига? Очерк

М.М. КИРИЛЛОВ


КАКАЯ ТЫ, РИГА?

(Глава из книги «Незабываемое», 1997)


      1997 год. Лечу из Саратова в ещё советскую Ригу на конференцию военных терапевтов. Впереди несколько дней напряженной работы.
      Внизу, сколько хватает глаз, — бронза лесов, по горизонту — марево залива. Самолет идет на снижение. Все ближе - шпили замков, черепицы крыш, мосты над рекой. Рига.
      Моей Риге 40 лет. В ноябре 45-го года я приезжал сюда впервые, 12-летним мальчиком, вместе с тридцатью другими шестиклассниками поступать в Нахимовское училище. На Рижском вокзале в Москве меня провожал отец. Обоим было грустно: дома оставались тяжело больная мама и младшие братишки. Отцу тогда приходилось тяжело. Нужно было как-то определить хотя бы меня. Унылая страничка послевоенного детства.  Рига встретила нас тогда сумерками, низким небом, мелким моросящим дождиком. Помню небольшую мощеную площадь перед вокзалом, у тротуаров пролетки, на козлах кучера. В училище нас вели строем. Над головами нависали тяжелые, темные здания. Камень стен, камень улиц, дождь, приглушавший звуки, подавляли. Ветер кружил осеннюю листву, загоняя ее в лужи и водостоки.
      Я не прошел по конкурсу, как мне сказали, из-за маленького роста. Возвращаться было обидно. До сих пор помню, как стыдно мне было войти в свой класс не в заветной тельняшке... Но в классе появления моего не заметили, а дома, увидев меня, отчего-то ужасно обрадовались. Флот тогда много потерял, особенно подводный. Завязавшейся было куколке моей военной судьбы еще не суждено было тогда превратиться в бабочку. А Рига осталась у меня в долгу.
      Теперь, кажется, все иначе. Утреннее солнце заливает бетон аэродрома, слепит глаза. Автобус несет меня по широким проспектам и, взлетев на высокий вантовый мост над Даугавой, ныряет в зеленые бульвары города.
Какая ты, Рига?
      Старая Рига. Улочки ее лепятся на небольшом пространстве вдоль Даугавы — от музея истории Латвии — монастырского здания с желтыми круглыми башнями до собора св. Петра. На севере его замыкает холм с остатками крепостных стен дорыцарских времен.
      Грузная громада Домского собора возвышается над всем этим миром старого города. Основание собора на добрых 2—3 метра ушло в землю, и при входе в него приходится спускаться по ступеням. Здание было заложено в 1211 году. Епископ Альберт хотел, чтобы могучий облик собора стал символом незыблемой власти церкви и ничтожества человека. И так было более 700 лет...
      Сразу за собором — лабиринт тихих, словно игрушечных, декоративных улочек... Л. Пиле... М. Пиле... — Замковые — большая и малая. Улица Арсенала... Каждая — не более 50 м в длину и 4 в ширину. Чувствуешь себя Гулливером. Дома 3—4-этажные, стена к стене. Скорлупа прошлого. Архитектурный стиль вызывает ассоциацию — город датских женских шапочек. В домах живут и сейчас, и это неприятно: как можно жить в детских игрушках...
      Полтысячи лет тому назад эти улочки были уложены булыжником, привезенным из Швеции. Искусство укладки булыжника исчезает. Сейчас в Риге, говорят, остались всего четыре старика, знающих ее секрет. Размер булыжника по вертикали достигает полуметра. Кладется он основательно, один к одному. Оттого и сноса ему нет. Поражает это стремление к прочности в те далекие времена, ведь такая мостовая может выдержать танковую армию...
      Улочки узенькие, мостовая горбится. Шаги гулкие. Как, видимо, удивителен этот старый город после дождя, когда умытый камень ласково светится и парит. Ловлю себя на чувстве: здесь мне хорошо и спокойно, этим улочкам я бы доверился.
      Уже десять вечера. Солнце зацепилось золотом за крыши и в залив не спешит. Белые ночи. Поднял голову. Надпись: «Жилой дом — «Три брата», XV век. Причудливо расположены три окна на его стене: каждое чуть ниже другого. Старший, средний и младший? А может быть, имела значение разница в богатстве? Не ясно. Как в немом кино. Оглядываюсь: рядом худенькая светловолосая девушка. Тоже стоит, разглядывает. Из местных, но по-русски хорошо говорит. Старая Рига — ее любимое место. Пошли от дома к дому вместе. Вдвоем веселее.
      На коньке крыши одного из капитальных домов с внутренним двориком бронзовая кошка, изогнувшаяся в прыжке. Что бы это значило? Спутница моя только удивленно пожимает плечиками. Над дверью соседнего дома в стену вделаны мраморные доски. Внизу — шведская корона и надпись по-латыни «Лицей Карла XI, 1675», вверху — русская корона и надпись: «Лицей императора Петра Великого». «В то время Курляндия перешла в российские владения. Петр I использовал слабость шведов и распри местных помещиков», — поясняет моя спутница. Но нужно было еще разбить Карла XII.., подумал я. Ближе к Даугаве — палаты Петра I (XVI—XVII век), еще весьма крепкое здание. Видно, живал здесь, а значит, и по городу ходил, как мы ходим...В закоулке — скромный старинный собор св. Магдалины. Двери плотно закрыты, окна занавешены. Церковь действующая, приют грешниц.
      Квартал 3-этажных амбаров XV века. Стены их с большими железными воротами на каждом этаже выходят прямо на улицу, а на самом верху мощные кронштейны с воротами, на концах толстых свисающих канатов — крюки. Ничего не нужно втаскивать на горбу. Малая механизация XV века, которую неплохо кое-где применить и в 20-м. Рядом высокий аккуратный каретник, пожалуй, эдак на 2—3 большие кареты. Похоже, в XV веке вопрос с гаражами был не менее острым...
      Еще один поворот в неизвестность: кафедральный католический собор. 1225 год. Кирпичный колосс, вросший в землю. В стенах его — посмертные плиты. Высокая, крытая медью, позеленевшая от сырости башня. Старинные часы на ней точны. Спутница моя оживилась: «Часовщик, наш дальний родственник, хоть и человек верующий, как-то обещал мне, когда я еще девчонкой была, подняться по лесенке внутри шпиля. Можно было увидеть весь город. Дело было зимой. Пришла я, как договорились, но метель мела такая, что лезть не было смысла, ничего нельзя было бы рассмотреть. А в другой раз уже не пришлось...» На двери собора — как в кассе кинотеатра — аккуратная табличка на русском и латышском языках с расписанием времени богослужений и проповедей.
      Через улочку, за старыми стенами — покои кардинала. «Кардинал стар, ему 80 лет, и его под руки водят на службу...», — поясняет она. Старина-стариной, а церковь затаилась в се щелях, бдит и ловит. «В Риге до 40 церквей всех религий, — продолжает девушка, — но по-настоящему верующих немного. Часто решают престиж, привычка... На кладбище студенты из склепов черепа таскают и по рублю продают как пособия по анатомии...»
      Сразу за собором — красивое, вписывающееся в стиль старого города здание Президиума Верховного Совета республики. Советская и церковная власть соседи...В подвальчиках старинных домов многочисленные кофейни. Работают допоздна. Свечи. В полусвете, за низкими столиками, две-три пары. Приглушенная музыка...
      Величественный собор св. Петра. XIII век. Высота 72 м. Фасад отвесный — от цоколя до шпиля, как у Петропавловского собора в Ленинграде. Стоишь, задрав голову, а соборище полсвета заслоняет. И кажется, что башня с золотым петухом, плывущая в вечерних облаках, медленно падает на тебя, муравья... Провел рукой по стене — камень старый. Тяжел груз веков, устают не только люди.
      За собором старинный мужской монастырь, с зубчатой зеленой башенкой. «В Риге есть и женский, действующий», — смущенно комментирует спутница. Какой диапазон возможностей: от космоса до монастыря... И до наркомании? К стене собора у кустов жасмина жмется, пошатываясь, молодая женщина. Спрашиваю: «Вам плохо?» Молча, судорожно закуривает и потерянно отводит глаза. Укололась? Какое несчастье!
      На фасаде одного из домов, расположенных вокруг собора, вензель с надписью: «XV век. Конвент». Совет? Каких депутатов? Спутница моя пояснила: «Рига издавна имела статус свободного города, города мореходов. Если беглому крестьянину, к примеру, удавалось прожить в городе 1 год, 1 месяц и 1 день, и это могли подтвердить, он становился свободным гражданином. Ригой правил совет из знати, духовенства, моряков, купцов, ремесленников». Да, это не Конвент времен Великой Французской революции. Но все же.
      Для кого-то эти стены были родным домом, из которого не нужно было спешить. Но для скольких, любивших его не меньше, в нем не нашлось места. И какие социальные бури, видно, должны были испытать на себе стены этого «свободного» города!
      Неожиданно пробило двенадцать. Полночь, а солнце как зацепилось за низкую тучку над белой Даугавой, так и застряло. Грустно было прощаться со старой Ригой. Не хотелось уходить. Но знакомую мою заждались дома. Мы расстались с ней в XV веке... и одинокий трамвай покатил ее через спящий мост. Старая Рига. Какая завершенность, анатомическая ясность и гармония застывшего города! Сколько искусного сердца нужно было вложить в его стены поколениям безвестных рабочих и зодчих, чтобы и сейчас прикосновение к ним было таким теплым.
      Конференция проходила в Окружном госпитале — одном из старейших в Союзе. Тональность конференции была на этот раз сугубо практической: диспансеризация в войсках, ее итоги и резервы.Это не первая встреча коллектива руководящих терапевтов армии и флота. Сидя здесь, среди этих людей, хорошо чувствуешь — коллектив этот живет, живет напряженно, выполняя роль коллектора и конвейера современного опыта.   Я помню время, 60-е годы, когда эта система еще только зарождалась. В старой клинике Молчанова не проходило и месяца, чтобы поодиночке или группами в ней не гостили, впитывая глубокую клиническую культуру и делясь своим опытом, главные терапевты округов и флотов. К сожалению, уходит не только то время, но и память о нем. Я помню многих из этих самобытных людей. Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский, Зыбов, Коньков, Г. К. Алексеев, Семёнов, В. С. Новиков, Андоньев, В. П. Сильвестров. Послевоенные главные терапевты — все как один — фронтовики. Меняются времена, задачи, уходят и приходят люди, носители опыта, а сложившаяся система живет.
      Стиль встречи формируется председателем — Е.В. Гембицким: спокойный, взвешенный, пожалуй, несколько домашний, но четкий, по характеру общения — доброжелательный, особенно с молодыми. Никто не подавляет индивидуальности участников, хотя это не просто. Естественность обстановки, не исключая подчиненности, предполагает самое дорогое — проявление самобытности людей. А люди интересные и разные! С различной направленностью и особенностями мышления и деловых интересов. Есть и антиподы, но, право, было бы скучно среди близнецов. Конечно, есть не только генераторы идей, таких мало, или просто чистые голоса, есть и поденщики и маккиавеллисты. Впрочем, последних хватает везде...
      В дни работы конференции мне удалось посетить ряд медицинских пунктов частей, расположенных около Риги. Встречи с выпускниками меня всегда волнуют. Бросилось в глаза: оснащенность медпунктов растет, условия работы и жизни улучшаются, а заболеваемость не снижается, госпитали переполнены, а лазареты пустуют, как и прежде. Нет отдачи. «В чем все-таки дело? — спрашиваю их. «Нет культуры в работе, нет продуманной занятости? Что нужно изменить?» По их доверительному мнению, положение врача в части должно стать более значительным, с большими возможностями и большей самостоятельностью в профессиональной области. Если хочешь больше спрашивать, нужно больше доверять.
      Предложили пойти на концерт органной музыки в Домский собор. Вошли при почти полном зале. Программу концерта купить было уже нельзя. Осмотрелся. Собор изнутри высокий, белый. Потолка не чувствуешь. Окна створчатые, высокие, с узкими пологими подоконниками, по которым льется свет. В соборе темно, и кажется, что это не окна, а глаза.
      Мое место оказалось слишком близким от органа. Чтобы видеть его, приходилось откидываться на широкую спинку скамьи. Рядом белела исполинская квадратная колонна, уходившая к куполу.
      Здесь только два цвета: все, что вверху,—белое, все, что внизу — тяжелые скамьи, пол, нижняя часть колонн и стен, врата, — темно-коричневое. Белый цвет — возвышает, темный — приглушает суету.
      Орган — один из древнейших в Европе, со сложной историей реконструкций и исполнительского искусства. Немцы вывезли в Германию в годы войны более 700 труб — половину органа, использовав металл как паяльный материал.
      Концертное назначение орган приобрел уже после войны. В 60-е годы он был подвергнут реставрации в ГДР, и звучание его вновь изменилось. Знакомый рижанин позже рассказывал мне: «Если прислушаться, то звучат как бы два органа. Низкая шкала звуков — это в основном старый орган, высокая — новый, и полной гармонии, как прежде, нет». «После войны трубы от органа валялись во дворах, в них играли дети, их использовали в хозяйстве. А ведь были еще и деревянные трубы и трубочки. Когда спохватились, стали собирать. Несли все, что осталось. А вообще, в Латвии Домский орган не единственный. Есть и чисто церковного назначения».
     В зале полторы тысячи человек, а тишина — абсолютная. Резко зазвучала музыка, не звук, а сразу — многозвучие. Лица людей: сосредоточенность, строгость, отрешенность. Глаза у многих закрыты. Кто-то словно врос в скамью, кто-то застыл на самом краешке. Каждый по-своему отдается впечатлению, возникающим образам. Одухотворенность. Ничего праздного. Жаль тех немногих, кто никак не утонет... Недалеко от меня девушка. На фоне окна хорошо видна ее склоненная и замершая русая головка. Как Маша моя, когда забудется в мыслях своих: глаза в никуда. И сам я потихоньку тону.
      Исполняется первая, вещь. Слушаю и вижу: немецкий чистенький городок, тихая, почти сельская жизнь. Все здесь правильно, неподвижно и одинаково — от рождения до смерти. Разрежь на кусочки эту жизнь, и каждый кусочек повторит ее полностью. Не обязательно и жить всю жизнь, можно кусочек.
      Маленький перерыв — и уже другое слышится. Ветерок слегка поддевает верх водной глади, чуть морщит ее и тащит за собой. А темная глубина тяжела, задумчива, невозмутима... Так бывает: сядет человек, крепко задумается и не чувствует, как ветерок волосы его шевелит...
      После паузы — вновь городок. По мостовой его чинно едет высокая карета. Из окна церемонно выглядывает дама в кружевах. Все в ее движениях заученно, чопорно. Карета едет, мягко покачиваясь...
      Аплодисменты! Брамс? Позже, после концерта достав программу, уточнил: Бах, 18 век. «Две маленькие прелюдии и фуги — ре минор и ми минор»...
      Другая вещь. Манера исполнения та же, а музыка другая, язык другой. Низкие-низкие звуки, длинные и одинокие... Кладбище... Ночь... Темные длинные плиты... Медленные тени... (Я. Кухарж, 1751—1829, «Фантазия»).
      Что это? Неприятное ощущение, будто полируют стекло. Позже звук теплеет, грани стекла начинают переливаться на солнце. Стеклянные слитки. Бордовые, синие — аквамарины, рубины, золотисто-зеленые. Тянущееся, плоское, блестящее стеклянное полотно. И вдруг — грохот рухнувшей стеклянной горы! Оказалось, вещь эта называется «Окна» (по М. Шагалу, музыка П. Эбена, 1929 год), и, более того, состоит из частей: «Синее окно», «Зеленое окно», «Красное окно». «Золотистое окно»...
      А позже: глубокое-глубокое дно души. Сумрак. Волны жизни едва чувствуются на дне. В такт им медленно покачиваются камни, когда-то запавшие в душу, передвигаются и вновь возвращаются на свое место, больно задевая за живое... «Мото остинато»... Что это?
Большой перерыв. Чувствуется потребность отвлечься. Рассматриваем стены собора. Впереди, высоко над скамьями, великолепное сооружение — перспектива органа...
      После перерыва выдержка тишиной, как на уроке перед диктантом. И вновь звучит орган. Дикий густой лес. Непроходимые заросли, высокие травы, омуты. Колдовская сила держит, мешает вырваться — лесной дух, дикая Бара, Олеся? Музыка пробивается сквозь плотную тьму, раздвигая ветви, и, вырвавшись, стремительно набирает скорость. И вот уже летишь над ночными озерами. Высоко в кронах деревьев плывет лунное, серебряно-голубое небо. Мелькает диск луны. Пятна темно-зеленого мрака сменяют световые поляны. От неизвестности страшновато и, одновременно, радостно. Легко. Ощущение свободного полета. Эту картину сменяет что-то славянское, северное, суровое и незатейливое. И вдруг такая волна нежности — словно виноградная лоза обвисает белую колонну, согретую солнцем, словно прикосновение Люсиной ладошки...
      А вот уже другое: только-только возникает гармония звуков, тихая радость и удовлетворенность, как вдруг все это начинает разваливаться, становится нестройным и больным. Разлад.. А потом вновь все утихает, отдыхая от боли и ища гармонии. Как в жизни, как у людей. Все это — «Семь коротких видений» О. Мессиана. Наш век.
      Чуть уставшие, но внутренне приподнятые, все еще вслушиваясь в себя, не решаясь поделиться, вышли мы из Собора на тихую площадь. Вышли порознь, но вместе. Кажется, пока звучит орган, нельзя умереть. Да и случалось ли такое? Жаль, что река человеческой жизни течет быстрее и путь ее короче музыкальной вечности.
      В зелени парков новая Рига очень хороша. Социалистический город, у которого много трудных дел и хорошая память.
      Дань демократической Латвии — памятник Свободы на главной улице. Женщина, разорвавшая цепи, высоко подняла в руках три соединенные звезды — символ единства основных областей республики. Деньги на памятник были собраны народом. Не было отказано в этом и эмигрантам.
      Никто не знает точно, что означает слово Рига, но кто - теперь не знает Риги. Мне везет на людей. Мы бродим по городу с латышом, 30-летним сероглазым бородачом — Арвидом Проя. Он прилетел из Перми в отпуск, работает там на нефтепромыслах (знакомится с Россией и ее людьми, как он сказал). Здесь же — его дом.
      «Рыцарский орден захватил часть берега Даугавы у залива и положил начало городу. Было это в 1201 году. И все, - что должно было принадлежать истории, по мнению немцев, должно было измеряться немецкими мерками и датами. Но и задолго до них жил здесь народ, сеял и собирал хлеб, ходил в море, строил в болотах дельты свои каменные города. Построил он и Ригу», — рассказывал Проя.
      На небольшой улице музей истории медицины, созданный по инициативе старого рижского хирурга Пауля Страдыня. Музей к самой Риге имеет небольшое отношение и интернационален в своей основе. Энтузиаст-экскурсовод очень живо, со знанием всевозможных подробностей поведал нам о средневековой медицине, Ауэнбруггере, Лаэннеке, Пирогове, о современных деятелях медицины, в т. ч. моих учителях. Хорошо, что есть и такой музей...
      Запомнилась страничка из жизни Н. И. Пирогова. Возвращаясь из зарубежной поездки, молодой Пирогов заболел и добрых 3 месяца прожил в Риге. Болел, лечил, даже оперировал и ухаживал за губернаторской дочкой, пользуясь успехом. Кто знает, чем бы это кончилось, но Пирогову дали понять, что бедный врач, не имеющий места, не пара девушке. Прошло время, и когда Пирогов стал профессором Дерптского университета, отношение губернатора к нему изменилось. Но дудки! Хотя он частенько наезжал в Ригу и позже, делу был положен решительный конец.
      Парк в глубокой лощине посреди города. Густые старые липы, зелено-белые кусты жасмина скрывают речку. Посредине плёса бьет фонтан множеством высоких тонких струй, рассыпающихся в облака водяной пыли, — словно балерина в легком прыжке, словно фея в белом на темно-зеленом бархате... На скамье сидит парень лет 17. Привлек за бедра стоящую перед ним девушку и смеется. Та пытается оторвать его руки от себя. Идет не то борьба, не то игра в поддавки. Но она знает, что уже нашла его...
      Маленькая старушка в шляпе и длинном стареньком плаще, в туфельках со сбитыми каблучками мелкими шаркающими шагами пересекает площадь и входит в почтовое отделение. За стойкой сидят розовощекие девушки-телефонистки и аппетитно хрумкают яблоки. Отдышавшись, старушка просит их набрать ей номер по телефону, так как плохо видит. Одна из девушек нехотя выполняет просьбу, но сердито предупреждает, чтобы говорили недолго. Назвав кого-то по имени, старушка настойчиво просит его обязательно взять с собой теплое, когда он соберется ехать, так как погода неустойчива и можно легко заболеть... Видно, слушают ее рассеянно и небрежно, так, что она начинает сердиться... Поговорив, она тихо уходит, семеня через площадь. Никому не нужный сухонький осенний листочек. Такое трудное, такое экономное и такое страстное тепло старых людей! Знал бы этот оболтус, какое счастье для нее было быть ему полезной.
      Замечаю, что своим интересом к городу и его людям я приношу моему спутнику рижанину — очевидную радость.
      В большом православном соборе, превращенном в планетарий, нас привлек вкусный запах кофе. Посмотрели на небесные светила, попили кофе.  В центре города громадный сквер. На фоне зелени — высокий памятник Янису Райнису из светлого камня. Вдоль тенистых дорожек скульптуры Фабрициуса, Лепсе, Алквиста, Петерса и других большевиков. Алквист был главкомом ВВС страны до 37 года... Именно при нем наша авиация осваивала Ледовитый океан и доставала до Америки...
      Улица Дзиркува. В переводе — улица мельниц... На улицах чисто, ни соринки. Порядок — это хорошо. Много порядка — отлично. Но только порядок или порядок для порядка меня коробит, — так и хочется сбежать в свой разлюбезный Саратов...
      Пьедестал памятника Барклаю-де Толли. Самой скульптуры почему-то нет. Судьба этого незаурядного полководца осталась в тени. Он слишком много отступал. Но как часто тактический проигрыш становится залогом стратегического успеха!
      Подкрался вечер. К нашему удивлению вход на концерт органной музыки оказался свободным: шла другая программа, скорее оперного характера. Исполнялась и «Аве Мария» — песня искренности. Орган необыкновенно обнажает душу, до беззащитности. Но после короткого перерыва невидимый певец с голосом Бюль-бюль-Оглы стал петь заунывные восточные песни... Перемена была так разительна! Нет, пел он очень хорошо. Но всё, что возникло раньше, тотчас разрушилось. «Какая безвкусица! — прошептал мой спутник. Прежде это было бы святотатством». Я с ним был согласен. Как часто тактический успех становится врагом успеха стратегического.
      Вновь и вновь говорим с Проя о значении национального в воспитании достоинства народа. Он любит Латвию. Это ясно. Но в его суждениях меня устраивает не все.  Ему приятно, что в Риге до 40 действующих церквей всех религиозных систем — от лютеранской до иудейской (в Саратове, насколько я знаю, одна). Нет, он не верующий, и - вообще ему все это безразлично. Но каков плюрализм! «Прибалтика — перекресток Европы, для нее всегда была характерна более широкая зона приемлемости и, вместе с тем, национальной устойчивости». В его голове блуждает идея идеологической терпимости как исторически оправданной местной особенности. Или, быть может, по молодости ему хочется подчеркнуть передо мной независимость и нестандартность своих суждений. То же и в отношении к старине. Поначалу и я, кажется, готов был снимать шляпу перед каждой старой плитой. Повидав Ригу, я даже загорелся идеей сплошной каталогизации ее материального исторического наследия. Жалко, ведь, когда видишь, как исчезают надписи, навыки, ремесла, как остаются безвестными плиты, дома и люди. Но оправданный научный подход к сохранению старины не должен превращаться в ее канонизацию, и само внимание к старине не должно служить идее национального превосходства. Не в этом национальная гордость.
      У моста через Даугаву, на рубеже старой и новой Риги в буквальном и переносном смысле — стоит памятник латышским стрелкам из красного гранита. Какой должна была быть классовая пропасть в той буржуазной республике «всех цветов», чтобы в мутной воде «свободы» воспитать именно в Латвии один из самых надежных отрядов рабочего класса — латышских стрелков.
      Мы сидим на широкой скамье у трамвайной остановки. Сидеть удобно, торопиться некуда. Поздно уже — людей мало, с реки тянет прохладой. Как-то, совсем по - саратовски, дребезжит трамвай...
      Арвид молчит, потом широко улыбается и говорит, что некоторые акценты в его рассуждениях, может быть, и нужно менять. Но что нужно хорошенько подумать и о том, что теперь — при отсутствии четких ориентиров классовой борьбы — могло бы воспитывать современных латышских большевиков.  Над этим стоит думать.
      Последний вечер в Риге. Из номера гостиницы широкий вид на Даугаву и старый город. Белые ночи. Спокойный неяркий свет. Чернеющие купола и шпили. Ровное течение реки. Несколько дней, а как хорошо они высветили многое, что еще предстояло понять. Главное: ничто не происходит просто так, все в борьбе. Настоящее и прошлое. Зеленые побеги и осенние листья. Ограниченность и полнота возможностей. Мимолетность и вечность. Поверхностное и глубокое.      Так хорошо смотреть на засыпающую Ригу и молчать. Ведь все главное давно сказано.
Июль — август. 1985 г., Рига — Саратов

       То время ушло. Но люди и проблемы остались. Какая ты, Рига, сейчас?
Февраль 2016-го года, Саратов.