Ёклмн

Что было, то было. Когда, как это было - не мог вспомнить Сеня, вот хоть ты убей. Уж как бились опытнейшие следователи ЁКЛМН, матёрые, способные разговорить любого, даже и того, кто отродясь словечка не вымолвил, причём не просто так - разговорить, это и водка сумеет, а разговорить субчика-голубу в нужном формате, нужно - в ноэме, нужно - в ноэзисе, а нужно будет, так и в таком блудии, что слов не подберёшь, не говоря уже о зубах, - так вот, даже и они оказались бессильны вытащить из него клещами рваные кишки воспоминаний...
А было: мелькнуло, вдруг, в глазах - как будто бы бликом прошло, как будто бы дверцу где-то там, где дверцы металлические, открыли... а может, прикрыли... и не разберёшь в миг-то, короток миг... да и не один ли чёрт? Сеня успел только прикрыться руками - от возможного излучения, вот излучения только ему и не хватало, в спокойной зрелости лет - бабы терпят, бабы знают - так ещё излучения ему не хватало, видите ли! А как прикрылся, так и очнулся...
Время и пространство равновелики, но не тождественны. Что-то оставляют "на потом", и то, и другое. Что-то выдают - на, берите, если... впрочем... без "если".
Очнулся - стоит он на одной ноге, как бес, посреди круга большого, пустого, белого, и голосит благим матом, как зарезанный, на одной высокой чужой ноте (ми второй октавы):
- А-а-а-а-а! А-а-а-а-а! А-а-а-а-а! (Не надоело? Ну, тогда ещё маленечко) А-а-а-а-а!
Ну, блажит. И даже кровь капает из носу... настоящая. Достоверно. А что увидел-то? Чего блажит? Это меня не касается. Мне ещё идти, идти, дело делать. А он, поди, уже дошёл. Мне идти по кругу. В кругу не мне, не мне стоять.
И только Аурелия Псотивахис, старая мудрая девка, всю жизнь простоявшая на стуле в гостиной, цитра в руках, цитрамон за щёкой, со всем ехидством гаркнула:
- Что! Семэн! Опять...coitus interruptus?
- Сгинь, отвяжись, - коротко и по-деловому отвечал Сеня, оправляя наряд, мужчине присущий и подобающий. - Стой, пока стоишь.
Набрал слюны полон рот - и... проглотил. Это производит впечатление на оппонента. Мог бы плюнуть, но - не плюнул... Силён мужик.
Однако, что-то ведь нужно было делать, ведь ЁКЛМН сопли жевать не приучено и не будет, а будет оно копать, потому что приучено, а накопать можно под любым и в любом произвольно взятом месте, ибо цивилизация успела немало нагадить за столько-то витков своего существования. Потом оправдывайся перед товарищами потомками, не моё, мол, Маяковский... Кому Маяковский, а кому Ходорковский! Была бы национальность, а тело состряпаем. Два пальца об асфальт.
Сеня хихикнул, ему понравилось то, что подумалось: два пальца об асфальт... прикольно! А не пойти ли, по такому случаю, вместо того, чтобы на урок, мимо? Налево? Ась? Эхе-хе! Тряхнуть, понимаешь-так-сказать, оставшейся стариной, наличностью позвенеть напоследок. Что напоследок, в том не могло быть сомнений. Наверняка уже доложили, та же и Псотивахис позвонила, у неё телефон всегда под рукой и зарядка. Наверняка ждёт засада на уроке, подумал Сеня и построжел в скулах: не возьмёте, гады! Не того калибра гранаты. Сеня умеет продать подороже свою жизнь. Продавал, брали. А потом - ищи-свищи ветра в поле: кто продал, у кого брал? Не могу знать. Продал с рук неустановленный гражданин.

Тимчик Родимчик жил (жила) неподалёку. Дом деревянный, аварийный. Почитай, все жильцы (отца-мать твоего) успели выехать, только он (она)... а, буду дальше в мужском роде, пусть что хотят думают... вековал век в угловой квартире на первом этаже, под защитой двух берёзок и одного тополя. Их высадил под окном ещё отец. А жильцы не успели срубить.
Перед тем, как постучать, Сеня произвёл над собой действие. Оно было необходимо для беседы. Иначе, пожалуй, Тимчик откажется беседовать. А он, Сеня, не следователь, чтобы профессионально мотать на локоть рваные кишки вопоминаний, тянуть зубами синие жилы откровений... Итак, он сделал вот что. Прежде всего - провёл рукой по лицу, сверху вниз. Лицо вслед за рукой оделось густой тенью бороды. Затем подобрал с полу сор всякий, так, по мелочи - и эту мелочь живописно в бороду поселил. Сразу вид у Сени сделался располагающий, кержацкий, семейский... Этак-то преобразившись, Сеня ещё для пробы покашлял, похмыкал, набирая необходимую в голосе основательность. Выпуча глаза и расшеперив пальцы рук, он истово побился лбом в притолоку.
Биение, не сразу, но дал результат.
- Кто? - услышал неофит глухой шаркающий голосок, как будто очень низко, как будто из-под пола звучащий.
Сеня напружинился, выгнул грудь и забасил, немного не доставая до голоска, пол-октавы:
- Дык, это... ё-моё! Мы! Со господом, со ("Что я несу?") со... эта... ну-у...
Дверь дрогнула и через пару секунд отворилась. Тимчик Родимчик стоял (стояла) за дверью, в руке полено. Как всегда неприязненно, с тихой тоской, смотрели на Сеню её голубые глаза.
- Сеня? - загудел голосок.
Сеня попятился, взятый за причинное место низостью частот:
- Мы... самые... Не помешал?
Его отпустило.
- Входи... Ноги, - прикрикнул Тимчик, едва Сеня перенёс, не без страха иудейска, ногу через порог.
- Ага... вот, - гость расшаркался. - Чистые же!
Тимчик загудел, повергая Сеню в болезнь:
- Намедни участковый был... после час мыл-отмывал...
Он положил полено.
- Проходи...
Cеня - прошёл... быстренько зиркнул глазком - сориентировался:
- Вот эта у тебя... сорок севастийских мучеников... освящённая?
- А спрашиваешь, - обиделся невообразимой по глубине обидой Тимчик. - Конечно, освящённая! Спрашивает ещё...
Сеня обернулся к ней - руку, к челу уже поднесённую, вернул себе загребающим жестом, как бы пустоту схватив (сжал - и выпустил):
- Сам знаешь, сколько нынче от "него" всего... А кто освящал?
- Откуда я знаю! Отец Всеволод.
- Так он же тайну исповеди не держит, - оскорбел Сеня. - Как же?!
И руку опустил, так и не осенив себя знамением. Он, впрочем, был некрещёный атеист. Не верил в истину, предпочитая правду.
- И был он сутенёр. Девок возил на это дело.
- Ну, когда было-то, - отнёсся Тимчик. - Этак, знаешь, любого копни, на полметра под ногой ямы зловонные и ужасные весьма. А теперь он правильно поставленный иерей. Через него всё идёт. Другого пути нет.
Сеня кивнул, согласный:
- То-то, что нет... А я к тебе, Тима, вот почему...
- Да знаю, знаю, - засмеялся хозяин, заколыхалось брюхо на седьмом месяце беременности, - как не знать-то... видел в новостях!
- И что думаешь об этом?
- Что... есть контакт!
Сеня густо нахмурил бороду - важно вытянул длань вперёд, по-отечески... но схватить, смять пустоту не поспел: Тимчик перехватил запястье, особым ментовским приёмчиком - потянуть и повернуть - усадил охнувшего Сеню на стул, перед собой:
- Погодь, не фиджети... Говори, предметы в перевёрнутом виде видишь? Честно?
- Нет, не вижу ни фига... пусти...
- Так. А предков? Давно умерших предков наблюдаешь, как бы живых?
- Предков... да мы, - Сеня старался говорить густо, напыщенно, как подобает, но не вытерпел - сдался. - Нет, не вижу никаких предков... руку сломаешь!
Тимчик отпустила руку, раздумчиво свёла брови над переносьем. Тёмные глаза её вдруг сделались чёрными и матовыми. "Ох, конец мне, - слабея, сказал себе Сеня, - ох, пропал я..."
- Ты хоть скажи-поясни, по какому ты меня пытаешь, - стараясь держать фасон, попросил он. - По ноэме, или по ноэзису?
- Грешишь?
Сеня опешил, покраснел маленько...
- Как?
- А хочешь?
- Не-ет...
Сеня поспешно поднялся со стула - пока опять руку не ущучила, проклятая... За окном прошумела автомашина, но Тимчик и Сеня не слышали этого. Тимчик тоже поднялась и теперь стояла, улыбаясь, напротив Сени, сторожа его движения, как охотничья кошка рысь...
- Ох, ты, - сказал Тимчик стонущим, зовущим голосом, - ох,  изболелась моя душа по тебе, иди скорее!
От сильного толчка распахнулась дверь. Трое мужчин ввалились в комнату, у одного топор, двое с носилками.

Над берегом, над песчаным отрывом носила меня птица-меч. Я видел все рождения этих богов. Они появлялись из песка, отряхивались, разминали члены... Я видел все их деяния. Их деяния были многоразличны. Их конец был всегда один и тот же. Рассыпаться, стать песком. И снова, и снова... И так - без конца. Я плакал и просил птицу - отпустить  меня к моим родителям. Вот твои родители, отвечало мне бездушное творение, и показывало такие ужасные вещи, что я уже не плакал. А только трясся всем телом, как погремушка в руках у ребёнка.

Эх, Сеня-Семён. Что же ты натворил. Ведь, не каждому явится то, что явилось тебе в блике и в отражении. И не списывай явленное на сознание, а тем более - подсознание, забудь ты уже Венскую школу психиатрии, не нужно это тебе, лишнее.

- Интересно знать, чего же он так начитался, - заметил доктор Кнутсен. - Машенька, вы не в курсе, что они сейчас читают?
Они двигались по коридору по направлению к поточной аудитории, где через пять минут должна начаться лекция приглашённого светила, Семёна Семёновича Горбункова, посвящённая насущным вопросам, каким именно, не объявили. Доктор Кнутсен шёл немного отставая, чтобы иметь возможность по-студенчески любоваться, э, гм, спиной очаровательной аспирантки Маши.
- По-моему, ничего. Как и мы.
Доктор взбодрился и заскакал:
- А что мы читаем нынче вечерком... м-м?
Аспирантка Маша давала понять, что другому отдана и будет век ему нужна.
- Не знаю, как вы, а я нынче вечерком пишу. Я подрабатываю копирайтингом.
- Чем, чем?
Кнутсен потерял ногу и вынужден был остановиться, чтобы вернуть её на место.
- Копирайтингом. Ну, составляю рекламные тексты, - пояснила Маша. - Неплохой приработок.
- А переводы? Делаете?
- Переводы теперь редко заказывают. Все переводят сами.
- А у меня, - доверительно наклонился доктор на вырезом халатика, - у меня как раз завалялся один очаровательный переводик... с английского! Может, посмотрите? Он у меня дома на серванте...
Маша задумалась:
- На серванте? А вы что - не знаете английского? Я думала, вы знаете...
- Да ну, откуда, - самокритично замахал рукавами халата Кнутсен. - У нас, знаете, как преподавали английский? Мы же тысячи сдавали! Сдал - и свободен, зачёт... Мне переводила одна с иняза. Я только потом зачитывал из тетрадки, и всё.
Маша удивилась:
- А что преподаватель?
- Препод? Да ему это было по большому турецкому барабану! Принял тысячи - и в бар. Зашибал он хорошо... Нам тогда очень нравилась эта система. А вот сегодня, Маша, поверьте, - доктор Кнутсен ударил себя в грудь кулаком, - сегодня, встретил бы гада - удавил бы, честное благородное слово!
Они вошли в аудиторию. Здесь уже было полным-полно: академики, профессора и доценты сидели на полу и на подоконниках, как будто не лекция о проблемах, а приехал Борис Борисович Гребенщиков с концертом. Многие курили в открытую. Кто-то принёс пиво и пил пиво. В углу целовались. Двое спали, положив лысые головы на руки. Маша и Кнутсен с огромным трудом отыскали свободное местечко в шестнадцатом ряду амфитеатра, это почти под потолком. Доктор сел, а Маша-аспирантка уселась к доктору на колени. Правда, это было единственным выходом, ведь свободных мест больше не было.
- Как его зовут? - несколько напряжённо спросила Маша у доктора Кнутсена, когда лектор вошёл в аудиторию.
- А, какой-то Семён Семёнович Горбунков, - шёпотом отвечал ей шалунишка доктор.
- Слушайте, пожалуйста, лекцию. И без глупостей.
Но он, разумеется, и не думал слушаться Машу-аспирантку.
- Люди во все времена задавали себе вопрос: что является причиной существования мира, и по какому закону он существует, - говорил далеко внизу маленький Семён Семёнович, его было почти не видно за кафедрой. - И вот, на определённом историческом этапе, происходит персонификация этого якобы всемирного закона, его теизация...
- Вам интересно? - шёпотом спросила Маша у Кнутсена, чтобы хоть что-то сказать, а не сидеть, пень пнём, на коленях.
- Очень, - искренне признался доктор...
В первом ряду поднялась рука.
- Говорите, - разрешил маленький лектор.
- А где боженька живёт? Почему мы его не видим?
Вопрос задала член-корреспонент АН РФ, профессор и доктор наук Матильда Вестерновна Ростенбауэрн. Аудитория заволновалась:
- Да! Почему, почему? Долго ещё будет? А мне в туалет! Папа говорит, бога нет!
Семён Семёнович почесал авторучкой в затылке.
- Ну... этот вопрос нуждается ещё в дальнейшем исследовании... Вы, надеюсь, читали мою монографию?
- Я училась по ней, - отвечала Матильда Вестерновна.
Она села, гордая собой.
- Папа говорит, бога нет! - прорезался из общей полемики доктор наук Самуил Евстигнеевич Шуйкин. - А попы всё врут!
- Ну, - начал Семён Семёнович, - ритуально-культовый элемент, как форма пути к спасению, опосредуемая профессиональным духовенством...
- Товарищи, - закричала тут какая-то дама в третьем ряду, - товарищи, да вы же присмотритесь к этому, с позволения сказать, лектору! Ведь это же никакой не лектор!
Тут поднялся ужасный шум, гвалт, доктора и академики повскакали со своих мест... Полетели бутылки, кто-то кому-то вцепился в галстук. Всех перекрывал пронзительный крик:
- Ведь мы же здесь только время теряем! Они там стонут, без медицинского попечения, а мы...
- Стонут? - успел переспросить доктор Кнутсен. - Правда, стонут?
- Ещё как стонут, - сердито ответила ему аспирантка. - Просто, как Днепр широкий! Хоть уши затыкай!
И тут сделалась прозрачной земля. И все присутствующие увидели этих стонущих, и разом притихли. И только слушали, как заворожённые, эти приближающиеся стоны. Особенно один старался, в самом центре земли. Весь обвитый огромными цепями, он грыз неустанно и беспрерывно свои цепи и стонал, потому что цепи въелись в его плоть, и стали его частью. И когда грыз он цепи, то грыз себя самого. А когда он выгрызет из себя последнее звено последней цепи, вот тогда и посмотрим, что из всего этого получилось.

- Индивидуальности нет никакой. Индивидуальность, личность - это всё распущенность, и ничего больше. Люди сами осознают это, беспокоятся, страдают, ищут, объединяются под лозунгами, идеями какими-то. А нужно просто признать, что личность - блеф, личность не существует. Есть волевые акты схватывания.
- Как же чувства?
- Чувство тоже волевой акт.

- Сердце у меня по центру, там, где положено. Не справа, не слева, как некоторые притворяются, чтобы "изобразить" нечто, - "Пава, изобрази"... Все эти "изображения" суть иконки. Кто с какими иконками приходит ко мне, с такими я и принимаю.
- Как аукнется ?
- Если по-простому. Отбрось иконки - и всё станет просто и ясно. Так, как есть. "Азъ есмь Сый", - говорит Бог Моисею. "Я есть Сущий", что означает попросту "Я это Я (и нет Другого)".

- Всё, что нужно, это признать себя частью безличного потока. Даже не частью, а схваченным.

- Заходит он ко мне, и говорит: я Никита Джигурда...
- Кто?
- Джигурда.
Маша смеялась, не закрывая рта, как ненормальная, в третьем часу ночи в чужой квартире. Доктор, в халате (как доктору и положено), склонившись над её коленками, жадно вдыхал запахи, шевеля жабрами, наподобие Ихтиандра.
- Я желал бы слизывать свой пот с твоего тела, всюду, - поведал он Маше и её коленкам.
Маша принюхалась:
- Это что за размер? Амфибий? Нет! Амфибра! Птеродактиль.
- Это большой размер, - уверил её доктор. - Скажите, а вы подмахиваете?
Маша возмутилась:
- Ещё чего! Вы в принципе не можете задавать мне подобные вопросы! Мы ещё слишком мало знакомы, чтобы я в принципе на них отвечала!
- Так давайте, познакомимся больше, - предложил доктор. - Да и баиньки!
Маша отбросила такую возможность, вместе с руками доктора. Она встала:
- Так, где выход? Дверь где?
Она пошла куда-то, доктор за ней, прихрамывая, раненым птеродактилем. Фигура аспирантки расплывалась и двоилась, как спирт, перед глазами. "Мне с двумя не справиться, - на удивление трезво подумал доктор Кнутсен. - У них бицепсы! Ты только посмотри!" Он запнулся, левой ногой за правую, и упал. Всё ещё не верите?

Доктор Зябов говорил, как человек уравновешенный и постоянно озабоченный сохранением равновесия. Для того он, во-первых, поочерёдно приподнимал то левое, то правое плечо, словно проверяя баланс; во-вторых, произносил некоторые слова раздельно, по слогам: "а-пель-син!", будто сверял их с неким только ему известным образцом; в-третьих...
Впрочем, достаточно и этих двух. Можно ещё прибавить, что доктор отличался высоким и даже пронзительным голосом, каким-то деревянным, расщеплённым, трескучим, крайне неприятным для слуха. Он также начинал икать, если произносимая речь оказывалась долгой и превосходила физические возможности органов речи. Слушать Зябова было испытанием для нормального человека, но как среди нас таковых почти не бывает, то мы и слушали его пространные периоды с наслаждением, тем более, что доктор пустых тем не любил, а трактовал о предметах серьёзных и, как правило, имеющих непосредственное отношение к профессиональной деятельности оратора.
Сегодня доктор Зябов рассуждал о сумасшествии.
Дело происходило после обеда. Подали кларет. Мужчины покойно устроились в креслах, курильщики закурили, дамы переглядывались и высоко поднимали бокалы, чтобы лучше блестеть глазами. Сумасшедшего от нормального человека, по словам доктора Зябова, отличает своеобразное целеполагание: его деятельность не имеет реальной цели, она бесполезна. Сумасшедший делает что-то не потому, что результат его трудов принесёт пользу, а просто, чтобы удовлетворить желание.
- Нет нужды уточнять, - уточнил доктор, - что это желание внушено ему бесом, который вселился в беднягу и управляет им, как дельтапланом.
Последнее слово доктор, верный себе, произнёс ещё раз по слогам, сличая его с образцом: "Дель-та-план!".
- Дель-та-план, - повторили впечатлительные дамы.
- Да-с. Итак, бедняга Сизиф катит в гору свой камень, катит - и вдруг... ю-у-уффф! И всё сначала! Но он только рад, ведь случись ему закатить камень, жизнь Сизифа мгновенно утратила бы всякий смысл.
Доктор Зябов поднёс к губам бокал, но после внимательного рассмотрения отставил его на стол.
- Петроний! Петроний, сюда!
Слуга появился в дверях.
- Сколько раз ты омыл сей фиал в водах Леты? Прежде чем подать мне?
- Три раза, сколько положено, столько и омыл, - угрюмо отвечал Петроний, морщась и потирая руки.
- Точно?
- Чего мне врать, - угрюмо отвечал слуга. - Не первый год служим, дело знаем!
- Иди, - отпустил его доктор. - Итак, господа?
- Современная наука не допускает реального существования так называемой нечистой силы, - сказал учитель ОБЖ Петров. - Как же вы, образованный человек, верите в бесов?
Доктор поднял правое плечо и подержал его в приподнятом состоянии. Он опустил правое плечо.
- Как человек образованный, - заскрипел он, - я не только верю, как вы только что изволили выразиться, в них, - я знаю, что бесы действительно существуют, чтобы мучить людей, и никаких средств излечить человека от одержимости бесом "современная наука" не знает!
Земский хмыкнул, его поддержали несколько человек, которые тоже стали хмыкать, разнообразно крутить головой и плечами и размахивать стаканами, чтобы выплёскивалось. А одна дама зачем-то сняла одну туфлю и поставила на стол рядом с салатом. Доктор Зябов взирал на происходящее стоически, как Муций Сцевола, увидевший перед собой жаровню.
- Помню, была одна в четвёртой палате, - когда хмыканье улеглось, сказал он высоким и надтреснутым голосом. - Бедняге бес внушил, что она - бочка. Ходила целыми днями и всем встречным-поперечным предлагала одно и то же: я бочка, заткните меня, пожалуйста! Помешательство на сексуальной почве. Сек-су-аль-ной.
- Затыкали? - игриво качнула бёдрами та дама, что поставила туфлю на стол. - М-м? Доктор?
- Трактор!
Зябов покрутил в руках бокал, покрутил - и с видимым отвращением и через силу отпил глоток кларета.
- А один сходил, не к столу будь сказано, по-большому. Видит, в аккурат три какашки. Бес уже тут как тут: так это же Троица... И моментально тяжелейшее психическое расстройство. Больной боится ходить по-большому, всеми силами старается избегать ходить в туалет. Терпит, бедняга, до последней возможности, пока не... ну, в общем, вы поняли. Расстройство на религиозной почве. Бесу всё едино, на чём ловить. Он сам ни религиозностью, ни сексуальностью не одержим. Холоден, как мёртвая рыба. Потому и работает эффективно, нагло, безжалостно.
Он посмотрел в бокал. Поднял повыше и посмотрел на свет. Вздохнул... и выпил всё до дна. И скривился - как муху проглотил...
И все выпили с ним. И все скривились.

А он мог войти, например, в магазин. Взять с прилавка булку хлеба и выйти, не заплатив. И никто не мог ничего с ним поделать. Войдёт, возьмёт и выйдет, как Цезарь.
Новый милиционер прибыл в город в четверг. Его фамилия была Курминдель. Он был из тех, кто живёт в сомнениях, но принимает окружающую действительность, как боец принимает плен в условиях окружения.
Получая наган, Курминдель поинтересовался за состояние преступности. Ни один не сумел удовлетворить его простой интерес. Все были такие же новые, кто прибыл сегодня, а кто вчера. Не было ни одного с позавчера.
Он поинтересовался на базаре. И первый же сапожник Михель рассказал о неуловимости, как мог. Дальше мы опускаем за недостаточностью места, но прошли годы. И однажды Курминдель, уже майор, входил в длинный-предлинный коридор, где были только двери с номерами.
Он пожал плечами и выбрал номер 2.
Здесь было всё на букву Б: батоны, булки, бидоны, бутоны, бюстгальтеры... Здесь было всё на Б, но хозяина звали Хатшепсут Ваграмович. И это был тот человек, который был нужен.
Они сели за стол, как мужчины. Они смотрели друг другу прямо в лицо, глазами, выходящими из бесформенности, чтобы создать формы и усомниться в них.
- Входящий должен очень чётко представлять, что он может остаться там, куда он вошёл. И что обратного пути нет. Клетки нового тела ничего не знают о старом теле. Но душа знает. Однажды жрец-иерофант вспомнит в неподходящий момент, что он раб. Он расплещет священную чашу, покосив её набок. Они схватят его, ввергнут в темницу, и закованный в цепи, он вспомнит, как он был жрецом.
- Кто эти "они"? И потом, я майор милиции, - сказал Курминдель. - Где мой наган?
- В кармане шинели наган. Когда пойдёшь обратно, завесь шинелью зеркало.
Майор пожал плечами, встал, вышел обратно в длинный-предлинный коридор. У самого выхода он увидел зеркало-трюмо. Он скинул шинель и набросил её на зеркало. Там началась борьба и колтыхание, будто стремились и не могли сбросить путы.
- То-то, - сказал Курминдель.
Он ушёл.
Шинель повисела-повисела - и упала на пол. Прямо оттуда, где она была, вышел мужик и возгласил:
- Эва! Ёлку папа принёс!
Века истории. Александр громит Дария Ахеменида и сжигает дворец. Сеня принёс ёлку. ЁКЛМН.


2016