Книга о прошлом. Глава 25. 5

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.
Я ВЫБИРАЮ ТЕБЯ.


***
Запах горячего асфальта вызывал непреодолимое желание уронить голову на руль и уснуть. Радзинский до странности ярко представил себя большим лохматым псом, который бредёт по этой пустынной улице под белым полуденным солнцем, свесив набок язык, находит тень под кустами на жухлом газоне и с удовольствием вытягивается на жёсткой и колкой пожелтевшей траве.

Сухой стебелёк щекочет его ухо. Перед носом проползает муравей. Над головой шелестят-переговариваются листья. Ветер приносит запахи: бензиновой гари, раскалённого асфальта. И вдруг шибает в нос каким-то родным человеческим духом, за которым тянется аромат чего-то сладкого, ванильного. Мимо летящей походкой проходит женщина, чьи каблучки так вкусно стучат по тротуару – каким-то округлым приглушённым звуком, как маленькие кумушки, осыпающиеся с горы… с горной тропинки – пасмурной, серой. Пыль вихрится из-под копыт тонконого коня, скрежещут, хрустят мелкие камешки под железными подковами…

– Уф-ф. Извини, что так долго. Теперь можем ехать. – Резко хлопает дверь, Радзинский вздрагивает, открывая глаза. Чувствует, как затекла шея, спина и ноги в неудобном положении. – Кеша, ты уснул? – Аверинский голос долетает словно из другой жизни – как полузабытое воспоминание.

Радзинский облизывает пересохшие губы:

– Кажется, уснул. – Он морщится, разминая одеревеневшую шею – осторожно вертит головой, наклоняет её – к одному плечу, к другому, будто пробует, насколько хорошо она держится и двигается. – Мне снилось, что я собака, – вспоминает он.

– Серьёзно? – смеётся Аверин. – Ну, какая же ты собака? Ты – лев. – Он ласково поглаживает Радзинского по плечу.

– А чем это так вкусно пахнет? – спохватывается Радзинский. Запах ванили и свежей сдобы, просочившийся в его сон, всё явственней заполняет салон «Москвича».

– Тётя Маша каких-то пирожков дала, – Аверин шуршит свёртком из белой матовой кальки, который лежит у него на коленях. – Что-то с творогом. Ещё тёплые. Хочешь? – Он с радостной улыбкой протягивает кулёк Радзинскому.

Тот отмахивается не глядя:

– Не сейчас. Давай до дома сначала доберёмся… – И вдруг понимает, какую важную деталь своего сна чуть было не упустил. – А ты в этом сне был женщиной, – сдержанно сообщает он Николаю, глядя прямо перед собой. Заводит мотор и аккуратно выруливает на дорогу.

Аверин, который не удержался, и откусил-таки тётимашиной выпечки, замирает, с недоумением глядя на Радзинского. С трудом проглатывает кусок сочника и прокашливается.

– Так, – строго произносит он. – Забудь – про женщин, про собак… Следи лучше за дорогой.

– Я слежу.

– Вот и следи.

Аппетит у Аверина явно пропал. Он заворачивает в промасленную ломкую бумагу недоеденный сочник и опускает свёрток на колени. Хмурым взглядом провожает облитые ярким солнцем дома и редких пешеходов. Женщин. Собак.

Радзинский бросает на Николая короткие взгляды. Заново отмечает про себя: тонкое запястье, овальные розовые ногти, узкие плечи, явно не мужественный подбородок, красивые губы, длинные ресницы…

– Это называется паранойя, Викентий.

Аверинская реплика звучит так неожиданно, что Радзинский едва не впечатывается в зад едущей впереди машины, притормозившей на светофоре.

– Сны не самый надёжный источник информации, – сухо продолжает Аверин, невидящим взглядом уставившись в лобовое стекло. – Не стоит слепо доверять всему, что ты в этом состоянии увидел.

– А я ничего и не утверждал, – небрежно пожимает плечами Радзинский, также не поворачивая к собеседнику головы.

– Вот и хорошо.

– И чего так нервничать, я не понимаю, – упрямо продолжает Радзинский.

– Я абсолютно спокоен, – раздражённо бросает Николай.

– Я вижу.

– Хватит!!!

Радзинскому очень хочется сказать Аверину, что истерит тот совершенно по-бабски. Но он вовремя прикусывает себе язык – одно неосторожное слово и последствия могут оказаться необратимыми. Вместо этого он буднично интересуется:

– Что говорит твоя тётя Маша? Результаты анализов отдала?

– Отдала, – всё ещё хмуро отвечает Николай. И недоверчиво косится на Радзинского. Тот отвечает ему широкой благодушной улыбкой. – И она не моя – это мамина подруга. Я же тебе говорил…

Аверинский голос по-прежнему неприветлив, но аспирант явно начинает оттаивать. С грустью сообщает, что с почками у отца Паисия серьёзные проблемы – анализы это подтверждают. Подробный отчёт о разговоре с тётей Машей отвлекает его, он достаёт надкусанный пирожок и с прежним аппетитом его поглощает.

Сладкий, сдобренный ванилью запах снова щекочет Радзинскому ноздри, и он невольно возвращается в свой сон. И пытается вспомнить, как выглядела та женщина. Тонкий силуэт, летящий подол платья – ничего определённого. Только стойкое ощущение, что она прекрасна, как сама весна. Как лёгкий бриз в жаркий летний полдень.

В мозгу вспыхивают неровные строчки. Очень хочется произнести их вслух, но приходится повторять их про себя – чтобы не забылись, чтобы записать, как только удастся добраться до дома:

Неважно, что за тело в этот раз на тебе надето.
Важно, что я давно тебя знал, а потом потерял тебя где-то.

Я вспоминаю запах весенней грозы и твои нервные жесты.
Твой капризный характер слеплен из очень острого теста.

Беззащитен изгиб твоих губ – как оголённый провод.
Знаю – коснусь их, и вышибет дух, но всё равно ищу повод.

Твои мысли искрят – и меня разрывает изнутри фейерверком.
Я пожароопасен – прости. Да и просто опасен по здешним меркам.

Твой путь снова лежит поперёк – значит, нас не побьют, так осудят.
Но я обещаю: и в этот раз – несмотря ни на что – у нас всё с тобой – будет.


***
Картофельная кожура тонкой лентой вилась из-под ножа и шершавой пружинкой плавно опускалась в белую эмалированную миску. Ровные, гладкие, как яйцо, картофелины одна за другой плюхались в прозрачную воду, которая, сомкнувшись над ними, ещё долго дрожала на их боках солнечной рябью.

Радзинский разложил картошку и грибы по маленьким чугунным горшочкам, посыпал сверху луком и рубленой зеленью, залил сметаной.

Конечно, проще было картошку пожарить, но от внимания Радзинского не ускользнул тот факт, что Аверин после обеда частенько хватается за правый бок и даже не замечает этого. Проконсультировавшись с Олегом, Радзинский решительно вычеркнул из меню всё жареное, жирное и слишком острое. А Николай, похоже, этого даже не заметил. Тем лучше.

Радзинский разогнулся, захлопнул духовку и, отдуваясь, вытер со лба пот. Жар от плиты раскалил воздух, который давил со всех сторон нестерпимо. Рубашка липла к телу, а крестик на груди нагрелся так сильно, что ужалил огнём, когда коснулся обнажённой кожи.

Радзинский прикинул, что у него теперь есть, по крайней мере, полчаса на то, чтобы принять душ. Он немного убавил газ и решительно направился в ванную. Он так торопился поскорее встать под прохладные струи и смыть с себя пот, что забыл прихватить с собой полотенце. Да и чистую одежду тоже.

Встряхивая мокрыми кудрями, Радзинский потоптался немного на коврике возле ванны. Капли воды, которые падали с волос на плечи, разгорячённой коже казались уже холодными. Было щекотно, когда они медленно ползли вниз по спине.

Стесняться, вообще-то, было некого – ребёнок в деревне с бабушкой. Радзинский – как был, голышом – пошлёпал босыми ногами в спальню. Прохладный воздух опахнул его тело, когда он – в клубах пара – вышел в коридор.

Куда в это время направлялся Аверин, истории осталось неизвестно. Но они столкнулись в прихожей нос к носу. Николай скользнул рассеянным взглядом по фигуре Радзинского и… покраснел – так густо, что даже лоб его заметно порозовел. А щёки, вообще, запылали огнём, как два алых мака.

Радзинский счёл нужным пояснить:

– Я полотенце забыл. – И хмыкнул, – Чего ты, как барышня? Или ты у нас, в самом деле – барышня? – Он хотел пошутить, когда ловко прижал аспиранта к стене. И когда выдохнул это «барышня» обольстительным баритоном в его покрасневшее от смущения ухо. Поэтому он никак не ожидал увидеть слёзы в аверинских глазах. И что его оттолкнут с такой силой, что он больно ударится плечом о выступ стены.

А потом он успел замёрзнуть так, что руки и ноги стали холодными, как ледышки. И день больше не казался ему жарким. Обмотав вокруг бёдер первое попавшееся полотенце, он, не до конца веря в происходящее, тупо наблюдал, как по комнате летают тапки и книги, как бьются вазы. Он и не предполагал, что Аверин знает такие нехорошие слова. И что он, несмотря на истерику, может так чётко и ясно – холодно и зло – высказать всё, что накипело. Припечатать так, что потом не отмоешься.

Оказалось, что все его – Радзинского – интересы расположены, мягко говоря, в районе двух нижних чакр. Что все его слова о духовности, остаются только словами, что он никуда не идёт, ни к чему не стремится, и что идти с ним куда-то, всё равно, что волочить за собой стопудовую гирю.

Далее следовали высказывания о его – Радзинского – раздутом самомнении, которое всё сомнительное, но СВОЁ, предъявляет миру, как откровение, не допуская даже мысли о несовершенстве своего сознания, которое априори не может исказить, или обмануться.

Слова о своей общей испорченности, развращённости и озабоченности Радзинский выслушивал уже отстранённо – в голове сработал таймер, который напомнил, что пора выключать духовку. Иначе любовно приготовленный обед сгорит.

– Так. Стой здесь, – хмуро сказал он Николаю, развернулся и ушёл на кухню.

Выключил газ. Присел на табуретку. Бесстрастно отметил, что у него дрожат руки. Выпил воды – прямо из чайника. Облился, конечно, обтёр ладонью мокрый подбородок. Вдохнул поглубже и пошёл утрясать ситуацию.

– Коль, – позвал он, войдя в комнату. И поманил к себе аспиранта.

Тот, конечно, не сдвинулся с места. Он, вообще, так растерялся, когда Радзинский его прервал, что до сих пор стоял и оглядывался, постепенно возвращаясь в реальность.

Пришлось подойти самому, осторожно обходя те осколки, которые можно было заметить. Обнять аспиранта, отключив предварительно все свои сколько-нибудь чувственные вибрации.

Радзинский непроизвольно вздрогнул, когда Аверин всхлипнул, уткнувшись ему в плечо. Сбивчивые «прости», «извини» и «забудь» выслушал благосклонно. И очень удивился, когда прошелестело жалобное:

– Так что там тебе приснилось?


***
«Я заигрался», – повторял про себя Радзинский. Внутри было пусто и холодно – как всегда, когда наступает отрезвление и хмельная радость утекает из мира, оставляя без прикрас его неприглядную серость.

Аверин выслушал пересказ сна молча, уткнувшись лбом Радзинскому в грудь, и поглаживая кончиками пальцев начавший проявляться на его плече синяк. Потом потерянно предложил: «Давай, сядем?». И тогда Радзинский напоролся-таки на стекло. А Николай заплакал.

Он поливал слезами холодную от долгого стояния на голом полу ступню и не рыдал, а именно горько плакал, и слёзы лились из его глаз ручьём. При этом он ловко обрабатывал рану, и можно было подумать, что его ласковые и умелые руки живут отдельной от хозяина жизнью.

Теперь Аверин ушёл умываться, оставив Радзинского совершенно раздавленным морально. Сил не было даже на то, чтобы одеться. А разговор ещё только предстоял. Сердце колотилось противной мелкой заячьей дрожью, и было так тошно, хоть вешайся.

– Мне тоже снятся кармические сны, – бесцветно произнёс Аверин, опускаясь рядом с Радзинским на кровать. Он безразлично прошёлся прямо по хрустящим осколкам, не обращая внимания на то, что они царапают паркет. – Но это ничего не значит. В глобальном смысле. Неважно, кто ты. Важно, что ты должен сделать. Понимаешь?

– А что ты должен сделать? – ломким от внутреннего волнения голосом спросил Радзинский.

Аверин покосился на него удивлённо – видимо, не понял, с чего Радзинского так корёжит. И ведь не скажешь про аспиранта, что он бесчувственный. Просто нездешний какой-то.

– МЫ, – с нажимом произнёс он. – Мы должны сделать. И ты прекрасно знаешь, что именно. – Он вопросительно заглянул Радзинскому в глаза. – Ты ведь это понимаешь? Правда?

– Наверное, – попытался улыбнуться Радзинский.

– Кеш, ты чего? – изумился Аверин. – Ты чего так раскис?

Радзинский почему-то зацепился взглядом за его губы. Сердце сразу подскочило – тук! – внутри снова стало горячо. Родные чувства, мысли, слова вдруг потекли обратно в него – откуда непонятно – и снова наполнили его жизнью.

Уголок губ дёрнулся бесконтрольно, глаза наполнились влажным блеском.

– Ке-е-еша!.. – Аверина, похоже, всё-таки проняло. Он встал на колени на мягкой, проваливающейся под ним кровати, притянул голову Радзинского к своей груди и принялся горячо целовать его всё ещё влажные волосы. – Кеша, забудь всё, что я тут наговорил, – пылко приговаривал он. – Ты не такой. Ты правильный. Вот прямо от макушки до пяток. Это я ненормальный. Это у меня проблемы. Ты тут ни при чём. А ты всегда всё чувствуешь правильно. И видишь. И делаешь. И говоришь. Это я должен у тебя прощения просить. За то, что с больной головы на здоровую…

Радзинский краешком сознания отмечал, что Аверин лепечет что-то несуразное и обвиняет себя напрасно, но он обмяк в его крепких объятиях и остановить этот сеанс самобичевания был уже не в состоянии.

Уткнувшись носом в вырез аверинской рубашки, он вдыхал тонкий запах его тела и страстно жалел о том, что он не собака, и не учуял этот родной запах раньше.

– Эх, Коля-Коля, – прошептал он, задевая губами хрупкие аверинские ключицы – так плотно Николай прижимал его к себе. – Если тебе скажут, ты всё бросишь. И меня бросишь. Дело ведь важнее…

– Ты серьёзно? Ты серьёзно так думаешь? – Аверин сверкает глазами. Без его объятий прохладно и неуютно. Впрочем, привыкать к одиночеству следует заранее, поэтому Радзинский смотрит покорно, смиренно сложив руки на коленях.

Аверин вдруг начинает смеяться:

– Плохо же ты освоил теоретическую часть, Викентий. Тебя Эльгиз разве не научил? Или ты считаешь, что суфийское знание – само по себе, а я со своим еретическим христианством – тоже сам по себе? Я, значит, про умерщвление плоти, они, значит, про всепоглощающую Любовь… Так что ли? Ты полагаешь, что в христианстве что-то другое – главное? Аскеза, наверное? Или жертва? А ты не думал, что Жертва обретает значение, только если её порождает Любовь? Что нельзя жертвовать другими – только собой? Что если ты во имя абстрактного пожертвовал живым человеческим чувством, ты ничего не достигнешь? Ты не понимаешь, что Любовь не может быть абстрактной? Что она непременно должна проявляться в реальных поступках, в жизни? Иначе она останется только красивым правильным словом и не изменит ни тебя, ни другого, ни весь этот мир…

Аверин торопливо сполз с кровати, нашарил на полу наощупь свои тапочки, выпрямился, положил Радзинскому руку на плечо, и торжественно, звонким голосом провозгласил:

– Викентий Радзинский! Слушай и запоминай! Отныне и навсегда. В любой ситуации. Я выбираю тебя. Я выбираю – тебя.

С полки с грохотом свалилась толстенная старая книга. Они оба вздрогнули. Радзинский потянулся, с трудом отскрёб от пола тяжёлый том, стряхнул с него пыль. «Закон Божий» золотыми буквами было выбито на обложке. Аверинского дедушки книга. Дореволюционная. С ятями.

– Ну? Что я говорил? – прыснул со смеху Аверин. – Вот и подтверждение. Так что там с обедом? Я жутко проголодался!

Легкомысленное существо...