Символика стихий в романтической литературе

СИМВОЛИКА СТИХИЙ В РОМАНТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ (НОВАЛИС, А. ДЕ ЛАМАРТИН)

Лирико-философские проекции с глубинным (архетипическим), до конца не раскрытым смыслом,  связанным с древнейшей мифологической символикой, легли в основу романтической мифопоэтики контрастов и антиномий – ночи и дня, света и тьмы, вечности и мгновения, Эроса и Танатоса. Как бы продолжая шлегелевские идеи о бесконечном движении в пространстве и в поэзии, Новалис утверждал, что только поэтам «должно касаться текучего» [10, с. 120], но не давал этой мысли пояснения. Новалисовский текст закрыт для неофитов, в том числе, для непосвященных филологов, особенно в тех его фрагментах, где эксплицирование «балансирует» на грани мифопоэтического и точного, логико-понятийного, мышления. Воображение и интуиция немецкого поэта породили энигматические письмена, в которых обозначены и объединены мифотворческие принципы романтической формы познания – магия ночи и сна, анализ «чувствительных» мыслей, интуиция как способ изучения реальности и одновременно порождения иллюзии, научные расчеты и проекции, порожденные интуицией. Такое письмо условно идентифицировало математику и поэзию как одно целое, единое и нерасторжимое, которое подпитывалось платоновским учением о «музыке сфер» и гармонических интервалах, а также анимистическими, алхимическими и астрологическими идеями Якоба Бёме (1575–1624) [14].

Немецкий романтик, не видя радикального различия между поэзией и математикой, объединил их в уравнении «поэзия=алгебра» [15]. Наука, юриспруденция, философия, вера в универсальность «Я» потребовались Новалису для создания собственной (авторской) личности [11, с. 40], в воображении которой дух был «вещественнее вещи» и реализовывался как «взрывчатая энергия», как «стихия, способная проявляться в нежнейшей музыке» [8, с. 22–28]. В новалисовском романе «Генрих фон Офтердинген», в цикле «Гимны к Ночи», в «Учениках в Саисе»  личность, поэтическое «Я» растворились в любви к искусству и творчестве, в вечном чувстве к матери-природе, в «гармонии космических ритмов», совпадающих с ритмами «нашей божественной сущностью» [16, с. 204]. В «Учениках в Саисе» магические символы вселенной указывали на взаимодействие внешней и внутренней сил. Путь посвящения вначале пролегал через чувственное – слух, зрение, осязание, затем - через познание сущности сердцем. «Глубокая истома» и «сердечное томленье» приводили к пантеистически-космогоническому знанию [10, с. 74]. Почти все новалисовские идеи звучали почти в полном соответствии с «философией откровения» Шеллинга [3, с. 31]. Но знаменитый новалисовский мотив томления получил развитие там же под влиянием Я. Бёме «в качестве предчувствия высшей любви и вечной надежды», в «музыке жизни» и в «музыке чувств», как необходимой составляющей духовного содержания и «одушевляющего начала» - «самобытного существа», ощущающего себя в  религиозном порыве и в лирическим искусстве как проявлениях души.
 
По словам Ж. де Сталь, которая выводила романтизм из раннего христианства, у Новалиса «дневной свет соответствует радостному языческому мировоззрению; а звездное небо кажется подлинным храмом истинной веры». Метафора «храма» вобрала в себя и отразила целый мир, вселенную, центром которой стал «чувствительный человек», возлюбленный, поэт, оказавшийся «между двух миров», на границе двух стихий – дня, символа жизни, и ночи, символа хаоса и смерти. Как пояснил К. Г. Юнг, в стихии ночи, как и в стихии воды, отражено женское начало: и ночь, и вода обладают текучестью и символизируют Аниму, женскую ипостась души. Ночь и Сон открывают инобытие, «другой мир» - болезненной, но желанной мечты, мары, искушения, где сновидение является лишь эпизодом бесконечности, приносящей «радость страдания». У Новалиса чувства, рожденные из соприкосновения со стихиями, сродни логическому порядку, который соответствует космическому устройству и рождается из хаоса, где нет смерти в обыденном понимании, а есть только вечная жизнь. Потому мысли о смерти вызывают слезы радости, а не печали. Этот момент вводил  Ж. де Сталь в заблуждение.
 
В «Гимнах к Ночи» путь пролегал через магическую территорию - «пустынный, необитаемый предел», царство «бытия небытия», и онирическая символика незаметно перетекала в символику соития, алхимической «брачной ночи» [5, c. 149–150]. Не при дневном светиле, а во тьме ночей, говорит немецкий поэт, человеку открывается бессмертие, ибо солнечный свет слепит глаза, «мнящие видеть» [6, с. 390]: лишь в общении с «высоким духом» проявляется «многосоставность» человека, как выражение богочеловеческого, того самого подобия Божьего, о котором напоминает Библия. В таком контексте образ облака, восходящий к томсоновской метафоре (в ней «романтические очертания облаков» напоминали «фантастический сон наяву» [4, с. 152]), приобретал коннотацию «стершегося сна», сквозь который проступал вечно живой лик вселенной, новалисовской возлюбленной и одновременно - матери.
 
У шотландца Т. Томсона одинокий любовник бежал от людей в «мерцающую сень и сочувственный мрак» леса, где восхищался «романтическими видами Каледонии» [4, с. 152]. Романтикам импонировал этот томсоновский образ и атмосфера таинства.  Романтические поэты репродуцируют мотивы эскепизма, пресловутого «бегства», удаления, уединения; воссоздают обстановку созерцания природы, воспроизводят величественные ландшафты, великолепные картины, благоприятствующие мечтаньям.

В стихотворениях Альфонса де Ламартина «предметами созерцания» были не только гора и бездна, облака и разверзшиеся у ног мечтателя земля, река и озеро (разнонаправленные вертикали), но и «рельефы» внутреннего мира человека, ландшафты его души (внутренняя горизонталь). В контрастном противопоставлении бездны и горы, как центра земного мира [12, с. 39–40], основанием упирающейся в землю, а вершиной устремленной к небу, поэт возвращал читателя от антропоморфизма к «небесной символике», к архетипу «ветхого Адама» - символу гипотетического естественного состояния, к которому всегда тянулась романтическая душа (см. стих. «Одиночество»).
   
У Ламартина убежищем для «уставшего сердца» была «долина детства», хранившая сокровенный смысл «лона», куда поэт призывал погрузиться: «Plonge-toi dans son sein qu’elle t’ouvre toujours… ». В этих словах сокрыта мистическая мысль о рождении и материализованы бессознательная тоска по матери, жажда омоложения и возрождения [13, с. 237]. «Dieu pour le concevoir? A fait l’intelligence: / Sous la nature enfin dеcouvre son auteur! /Une voix а l’esprit parle dans son silence: / Qui n’a pas entendu cette voix dans son cоеur?». В заключительном аккорде голос вещает о близости сознания и Божественной природы, напоминая о мистерии обновления стихий. Любовь к природе приобретает смыслы и ритмы религиозного экстаза. Голос, исходящий из сердца, звучит как «повелительный голос» матери-природы - но не «женского» [1, с. 20], а Отеческого мира, Бога, объединяющего все силы: Его голос звучит вовне, во внешней природе, и отдается внутри - в сердце человека.

Смутные долины, «тени прошлого» происходят из глубин архаического мифа, увековечившего идею циклического времени, - об умирании, угасании и воскресении, символически отражая «нарциссические миражи», бессознательные интенции автора, пишущего «воздушную» картину мира. В ламартиновской поэтике «долине» отводилась роль «убежища для ожидания заката дня» и смерти («Un asile d’un jour pour attendre la mort»). Такой образ имел автобиографический эквивалент: тень лесов – это тень прошлого; два ручья, затерявшиеся в долине, – источники «моих дней»; тишина означала забвение, успокоение (сердца), молчание души.
 

ЛИТЕРАТУРА

1. Аверинцев, С. С. Образ античности в западноевропейской культуре XX в.Некоторые замечания // Новое в современной классической филологии. М., 1979.
2. Башляр, Г. Грезы о воздухе. Опыт о воображении движения. М., 1999.
3. Бовсунівька,  Т.  Художньо-естетичні  характеристики  романтизму // Всесвітня література і культура в навчальних закладах. 2002. № 2.
4. Жирмунский, В. М. Английский предромантизм // Из истории западноевропейских литератур. Л., 1981.
5. Карсавин, Л. П. Культура средних веков. Киев, 1995.
6. Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980.
7. Мелетинский, Е. М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990.
8. Микушевич, В. Тайнопись Новалиса // Новалис. Гимны к Ночи. Ученики в Саисе. М., 1996.
9. Мильчина, В. О Шарле Нодье и его героях // Нодье, Ш. Фея хлебных крошек. М., 1996.
10. Новалис. Гимны к Ночи. Ученики в Саисе. М., 1996.
11. Шалагінов, Б. «Магічний ідеалізм» Новаліса // Вікно в світ. Зарубіжна література: наукові дослідження, історія, методика викладання. 2001. № 1 (19).
12. Элиаде, М. Космос и история. М., 1987.
13. Юнг, К. Г. Либидо, его метаморфозы и символы. СПб., 1984.
14. Freikenberg, A. De vita et Scriptis Jacobi Boehme.
15. Seguin, Ph. Novalis, Poe, Mallarmеe: trois poеtes aux prises avec la science  // Alliage, num;ro 37–38, 1998. Режим доступа: http: // jm.saliege. com /ilthey. htm.
16. Quellette, F. Depuis Novalis. Editions du Noroit, 1999.

В новой редакции.

Впервые опубликовано в: Актуальные проблемы современной американистики (Культурологический аспект). Материалы III Междунар. науч. конф. Минск, 27–28 февраля 2007 г. (American studies as the subject of scientific Investigationth Proceedings of 3 International conference. Мinsk, February 27 – 28, 2007).