Ангелы на скамейках - рассказ. Хроника девяностых

Пётр Ильич Рыжов простудился на рыбалке. Потом – воспаление лёгких. «Скорая» в больницу не взяла:
– Обращайтесь в стационар, – мест нет!
– За деньги, небось, есть! – Возмутилась Кира, подруга жены. – Я недавно знакомую встретила, так она семь тысяч отвалила, чтоб мужа в стационар взяли! И что ты думаешь?.. Полежал неделю в коридоре с температурой под сорок, весь мокрый, и помер. Говорили, даже не подошёл никто! Разве ж это для них деньги?..
 А наши доходы?.. У меня вот – пенсия за потерю кормильца, сорок процентов от мужниной, военной. Так в этом месяце, смотрю, на тысячу меньше принесли! Звоню в военкомат.
– Выяснилось, ваш муж в прямых боях не участвовал, преподавал… Вот и урезали.
–     Интересно, кому это он в Праге, Дрездене да Берлине преподавал? Медали за все города имеются! Так мало им показалось – на прошлой неделе ещё и мою инвалидность – слопали!
Сначала собес позвонил:
– Принесите справку о третьей группе инвалидности, двести рублей доплаты будет! Я обрадовалась, дура, и опять – в военкомат этот… Всё мало мне! А там, будто ждали… Прямо со входа – «кувалдой по темени»!:
–  Ваши документы утеряны…Может, и не было их?! Вам инвалидность, видать,  по блату сделали, в этом ещё разобраться надо…
 Я аж задохнулась! В общем, вычеркнули мне в собесе мою третью группу, которая пожизненной была. Наревелась я, Маш, чуть не сдохла! А теперь решила. Всё! Что бы со мной эти гады ни делали, не буду реагировать!
Даже квитанции за квартиру и коммунальные теперь не разглядываю: сколько там и чего? Здоровье дороже. Молчком хожу да плачу, не хочу потом с инсультом в богадельне валяться!
Песни теперь пою! – Вдруг широко улыбнулась она. – По вечерам даже пляшу в одиночку! Кто б увидал, сказал, – сумасшедшая! Хошь, тебя позову?.. – Подмигнула она Маше. – Не дамся я им! Хренушки…
– А что?.. И приду! Танцы, дак – танцы! Да пошли они все… – Завелась и Марья Петровна. – Только тем и заняты, что лазейки всякие ищут, как бы у нас последнюю копейку отобрать! Я уже лет десять – только в продуктовый «Ветеран» хожу. А где промтоварные, и как называются, даже и не скажу. Все денежки квартира съедает! Ведь, большая… На четверых давали! Зимой, с отоплением, так – вся Петина пенсия!
– Ну, и пустили б кого?.. Студента из «Пищевого» или продавщицу… Объявления на всех палатках висят.  Плохо им в деревне, вот и понаехали!
– Да ты что?.. И так ведь – и ходят, и ходят всякие…
– Сколько вам лет? – интересуются. – Есть ли дети? Помощь не требуется?..
– Я уж бояться стала… Вчера опять одна позвонила:
– Хотите, в дом отдыха вас с мужем определим? Там врачи хорошие, массаж, питание…
– А я ведь – всё про таких знаю! Ноги ослабли, прилегла грудью на стол, молчу со страху. А она мне:
– Что молчите-то?.. Вам плохо? Сейчас приедем, дверь выломаем…
– Да нет, говорю, всё у меня хорошо – племянница из Питера приехала, ухаживать. Вру, а у самой ноги дрожат. Слышу, а в трубке – ту-ту-ту…
– Ведь и адрес уже знают! – ужаснулась Кира, – вот так, приедут, дверь выломают…

В конце недели Петру Ильичу стало хуже. Дорогие антибиотики  не помогли.
– Цены теперь на лекарства, – возмутилась Марья Петровна, – уму не постижимые! Может, и есть что подешевле, так поликлиники с аптеками в сговоре! Выписывают только самое дорогое, да ещё и фальшивое – мел один… Даже Цитрамон перестал помогать!

К ночи у Петра Ильича началась одышка.
– Ты смотри, не помри! – Испугалась Маша. – Как я без тебя?..
– Да и хоронить-то… – подключилась Кира. – Ни рубля ведь до пенсии! И так на крупах и молоке сидим, чаи гоняем… Ты уж выкарабкивайся, Ильич, не себя, хоть Машу пожалей! 
Но Пётр Ильич не послушался и в ту же ночь помер. Дышал, дышал… И – всё.
Марья Петровна и Кира снова вызвали «скорую». Молодой круглолицый врач констатировал смерть, велел позвонить в похоронку «Тризна», а с утра идти в поликлинику.
– Отёк лёгких! – Подмахнул справку участковый. – Можете хоронить.
– А на что? – Заломила руки Марья Петровна. – Ведь даже занять не у кого. У тебя нет?.. – схватила за рукав Киру.
          – Откуда?! – Возмутилась та. – Как меня военкомат шарахнул, на все похоронные – муки, песку да подсолнечного накупила…  Обобрало государство, пусть само и хоронит!
– Задаром, что ли?.. – Усомнилась Марья Петровна.
– Задаром! Я на рынок недавно ходила. Там наши пенсионеры бракованные овощи из контейнеров выбирают – свёклу мелкую, листы капустные… У некоторых пьющие дети до копейки всё отбирают! Так вот, оказалось, что наши неимущие теперь своих – через скамейку хоронят!
– Это как?..
– А так… Обмывают, переодевают и – в соседний скверик на скамейку, без документов, конечно. Менты найдут, сообщат куда надо. И – ту-ту… за счёт государства.
– А как же – на могилку?..
– Да скажешь потом, что в больнице лежала или к родственникам ездила. И свидетельство о смерти дадут, и номерок братской могилы… Ходи  потом, сколько хочешь!

Марье Петровне показалось, что у мёртвого Петра Ильича даже брови подпрыгнули.
– Фу ты…– Рассердилась она. – Такое говоришь, покойники пугаются!
– А чего ему пугаться?.. – участливо посмотрела Кира на Петра Ильича. – Ему теперь всё равно! Это нам…– хоть повесься! Тебе «скорая» предлагала «Тризну»? А знаешь, почему? Договор у них. Она им, первым, сообщает, если кто помер, а они ей – наличными! Конкуренция… Кто успел, тот и съел, вернее, – похоронил! А в «Тризне», этой, только обколоть покойника – шесть тысяч!
– Правда?! Рехнулись совсем! Да зачем его обкалывать-то? Почти зима уж… Он и так, как огурчик. Будто живой лежит! Может, даже слышит нас… Как же мы его – с бомжами-то?..
– А чем он лучше?..
– Ну, ты сказанула! – Обиделась Марья Петровна.
– Вот и сказанула! Они ведь тоже, все где-то учились, работали, может, даже  учительствовали, как я… От сумы, так сказать, да от тюрьмы… Нам просто повезло, никто на наши хрущобы не позарился. И вообще, хватит своего жалеть! Хорошо помер. Быстро, легко, без боли. Нам бы так! Кстати…У него хоть – мы есть! А кто нас с тобой на скамей-ку потащит?..            
            
– Да нет… Не могу я… Не заслужил он такого! Ведь, говорят, в собесе что-то дают?
– Дают…Тысячу – на водку, селёдку и венок, да и то, если успеешь. Дают первым трём, кто к открытию сберкассы прибежит. А не успел, так – завтра, и опять – только первым трём! Так можно месяц бегать…
Ужас, какой! Не думала, что всё так… Жили себе, жили… И ведь была заначка! – вдруг вспомнила Марья Петровна. – Да вся на поминки Ванечки и выхаживание Сенечки пошла, даже дачный участок продали… 

         Оба сына Рыжовых, каждый в своё время, ушли в армию, оба там и погибли. Один – в Афгане, а другого из Чечни ещё живого привезли.
– Отравили там нашего Сенечку! Всё кашлял, кашлял… – вдруг коротко и часто задышала Марья Петровна. – Господи, не дай никому такого! Вот ведь и – атеистка, а как беда на порог, так – Господи!..
Может, в наказание всё это?.. Зачем в тридцать пять аборт делала?! Вдруг бы девочка была, утешение… Испугалась! Думала здоровья не хватит, сердце уж тогда пошаливало. Штамповка его клятая раздолбала, до сих пор в ушах – пять отбойных молотков, а, может, это кровь бухает?.. Натворила я делов… Вот и глотаю теперь покуда некуда.

– Да ладно тебе… Сейчас об деле думать надо! – обрезала её Кира. Сходила к себе и – притащила с кухни оставшуюся после мужа инвалидную коляску:
– Не продала ещё?
– Да из головы вон, а то б давно…

Петра Ильича обмыли, переодели во всё стиранное, прикололи к пиджаку значок «Ударник коммунистического труда», посадили в коляску. Вдвоём еле справились.
– Как жених… В белой рубахе, с галстуком… Вроде и худой, – задохнулась Кира, –  а какой тяжёлый!
– Хватит! – всхлипнула Марья Петровна, – и так сердце – долой!

Они скатили его по выщербленным ступенькам первого этажа и вывезли на улицу. Замельтешил сухой колкий снежок, первый в этом году. Было чудно глядеть, как две  женщины в потёртых искусственных шубах катят по морозу худого, как хвощ, мужчину в одном костюмчике, да ещё и в галстуке…
– Да кто увидит-то?.. – успокоила Марью Петровну Кира.  Два часа ночи!
И, правда, ни в начале бульвара, ни в конце никого не было. Они посадили Петра Ильича на скамейку, поправили голову, руки, колени.
– Ещё гнётся… А то бы – как?..
– Да положили бы, – успокоила Кира, – просто, не так быстро найдут…

Кухонное окно как раз выходило на бульвар. Марья Петровна зажгла на подоконнике церковную свечку:
– Так, вроде, делают?.. Кир, не помнишь, кто её принёс? Может, ещё от мальчиков осталась?..

Она просидела у окна с полчаса и вдруг вскочила:
– А, может, ему там холодно?.. Может, они ещё что-то чувствуют, покойнички?.. Достала из кладовки рыбацкий тулуп Петра Ильича, по инерции обыскала карманы:
Надо же, зимнюю удочку забыл… Так свою рыбалку любил! Особенно – зимнюю. Летнюю считал баловством, мол, каждый дурак сумеет. А вот зимнюю… «Мечта сердца!» – говорил, прямо обмирал, как первый лёд захрустит. Только выходной, – за ледобур свой! И чего на него злилась?.. Да вроде во всём был – мужик, а в этом вопросе – дитё-дитём! Ведь даже, когда слёг совсем, всё плакался:
– Знаешь, Маша, честное слово, всё, что мне ещё осталось, за одну бы хорошую рыбалку отдал! Хоть разок бы ещё снежок понюхать, над лункой посидеть… – И слеза скатилась.
–  Дурачок… «Всё, что осталось…» А я?..
Она провела пальцем по упругому пластиковому кивку, по тёплому шершавому пенопласту рукоятки… Казалось, удочку только что грела рука Петра Ильича!
Марья Петровна вздохнула, вернула находку в карман:
– Кто его знает?.. Может, ещё там порыбачит?.. – Оделась и вышла на улицу. Снегу было уже по щиколотку.
– Вот, и первый лёд скоро… – Совсем как Пётр Ильич, вдруг обрадовалась она. – Ещё пару таких ночей, и станет!
Дошла до скамейки, накинула на мужа тулуп, надела оказавшуюся в рукаве ушанку. Застегнула две верхние пуговки. Пустые рукава потеряно повисли по сторонам. Она ещё немного посидела рядком, но быстро замёрзла и вернулась домой.
На душе вдруг стало полегче. Чтобы согреться, подожгла пару газовых конфорок: одну пустую, другую под чайником. Налила себе кипятку, – заваривать не было сил, – об-хватила кружку ладонями... Теперь эти странные похороны уже не казались столь ужасными.
– А как же – в войну?.. Сколько наших солдатиков – прямо так, во рвах да канавах?.. Но ведь и теперь – война! – Будто оправдывалась она. – Смертная война ворья  вся-кого – со стариками да ребятишками… Молодых-то могилок ещё больше, чем наших! Ничего, Петечка… – какой уж тут стыд?.. Подожди чуток, глядишь, и заберут… Как все, так и мы.
Она опять вернулась к подоконнику. Жизнь их с Петром Ильичом, будто неспешная речка, легко потекла под прикрытыми веками – и первая встреча с ним у кинотеатра «Ударник», под черёмухой, и грохот штамповочного цеха, и заводская столовка, где вместе обедали, и беготня по детским садам и школам, и проводы ребят в армию, и их ранние похороны…
– Уже скоро… Скоро тебя встретят – и Ванечка, и Сенечка… – прошептала она побелевшими губами и опять надолго ушла в себя.
Вспомнились и проводы Ильича на пенсию. Его на заводе уважали, сорок  лет с доски почёта не сходил, вот и проводили, как следует. Это её, простую штамповшицу, в пол часа вытолкали: обходной – в руки, и гуляй! Тогда всех – так… Завод второй год лихорадило. Зарплату не платили. За так народ работал. Всё думали – наладится… Не наладилось. Закрыли Ремонтный, а потом и другие.

А с чего?.. Кто велел?.. Да всё то же – ворьё! При разрухе воровать легче! Когда ещё кто спохватится?..
Дружки Петины все поразбежались – работу искать. Может, и он бы – следом… Да зачем? Ни детей, ни внуков… Да и устал. Тоже прихварывать начал. Но лекарства не жаловал:
– Сколько проживу, столько проживу! – говорил, – брынцаловщину ихнюю глотать не стану!
Не любят мужики лечиться, – горько усмехнулась она, – оттого и уходят раньше. Вчера из первого подъезда ещё одного потащили… Вычищают нас из жизни, всеми способами вычищают! Гоняют старичьё по кабинетам – то монетизация у них, то размонетизация… И в прошлом году, и в позапрошлом – и в ливень, и по льду, и по жарище, кто друг за дружку держась, кто с клюкой, кто с костылями...  И слепые, и кривые, да и те, в ком уж душа не держится, всё – в собес ползали… И я тогда ноги промочила, осложнение на почки заработала.
– Я же тебе говорил… – Возмущался Петя. – Ну и где теперь доплаты твои?! На новые лекарства пошли?… Добегалась, чудила?..

«Чудила…» – было их семейным словечком, выражавшим сразу всё: и жалость, и возмущение, и любовь… А главное, подходило к любому случаю.

А и, правда, чудная была жизнь… – Упёрлась подбородком в подоконник Марья Петровна. – Всё работа, беготня… Думала, хоть в старости передохну… Так – ещё хуже! И за что нас всех так?..
Ведь работали… Зла никому не делали. Наоборот, о чём ни попроси, куда не пошли – всегда в первых рядах! И на стройку, и на картошку… Да и здесь. Как Петя не уставал, а соседям ни в чём не отказывал: тому – проводку почини, тому кран поменяй… Намается бывало, сядем у телевизора, я вяжу, а он обнимет за плечи:
– Ну что? Чудила моя, дорогая… Живём?..

Ей вдруг во всех подробностях вспомнились его худые жилистые руки, узловатые прокуренные пальцы, седая, всегда всклокоченная макушка; как, склонившись под лам-пой, он бережно копается в своих жестяных коробочках – крючки разбирает, лесочки перевязывает…
– Летом, бывало, влезет на сарайчик и топочет там, топочет… А над чем, снизу не видать. Только трубка попыхивает, да озорные глазки на дворовую детвору щурятся…
– Опять колдуешь, Ильич?
– Ага…
– Рыбки-то привезёшь?
– А как же.

И привозил…  Да так много, – даже соседям доставалось! – улыбнулась она сквозь слёзы, – вот ребятня его колдуном и прозвала. Никто столько рыбы не возил, один он! Даже когда все пустые возвращались…
Колдун... – невольно усмехнулась она, – да это он на тухлом леще опарыша на крыше выращивал… «Мировая наживка!» – говорил, чудила мой дорогой…

Ну, что? Думашь, сбежал от меня?.. – Наконец, будто очнулась она. – Ничего, скоро догоню! Сидишь там, в снегу, рукава-крылышки растопырил…

За окном начало светать. Сильнее подуло в щели рам, но Марья Петровна этого не заметила. Не заметила, как ушла к себе Кира, прикрыв её кофтой. Как, зашипев, – осела и погасла свечка. И как, слабо торкнув напоследок, остановилось её усталое сердце:
– Ангелок, ты, мой…