Будем! - рассказ. Хроники девяностых

        Проснулся он от дыма, вернее от кашля, раздиравшего лёгкие. Но и сквозь густую клубящуюся завесу со всех сторон ещё крепко потягивало и пивком, и мочой, и тараканами, теми, что в голове…
Дверь гаража, слава Богу, была приоткрыта и Серёга, надрывая жилы и пупок, вытолкал наружу чужую, поставленную на ремонт машину.
– Опять дверь не закрыл… Наверно, бомжи подожгли. Зря самогонки пожалел. А может, так…, от бычка загорелось?..
За спиной уже трещало и неимоверно жгло, поэтому он протолкал машину ещё метров восемь и только тут почувствовал резкую боль в ладонях. Кожа была спущена чуть не до костей.
–    А Мазда-то – нагрелась! Хоть бы краска не потекла…
К гаражу, снятому им на месяц, вернее к тому, что от него осталось, начал сбегаться народ. Серёга горько выдохнул, плюнул себе на ботинок и бочком подался в соседний овражек, разрыл под обрывом заснеженную глину, обмазал ею ладони и улёгся на выброшенный кем-то матрас, подложив под голову мятую пластиковую бутылку.
Гарью пахло и здесь. Пахла сама непутёвая жизнь его…
–    Перестройка у них… Сволочи… Разгребли всё по заграницам… А посерёдке – дыра! А в дыре – что?..  Бей да пей?!
Он так часто погорал и прогорал, что этот привычный запах просто не успевал выветриваться из его пропойного сознания.
Подзнабливало… Чернели мазутные разводы на снегу, тоненько булькал то ли ключ, то ли сток там, внизу, откуда опасно потягивало ядовитой химией и биоотходами.
–          Дерьмо… Везде дерьмо! А пошли вы все… – повернулся он на бок и по щенячьи уткнул нос под мышку, – все пошли! Все! Все… Да и ты – тоже…

Мариночка, как всегда без спросу, всверлилась в его тяжёлую с бодуна голову: сначала – её поддатенькая мордаха, потом – щуплое тельце в одних стрингах, потом без них…
Приличной одежды у неё никогда не было, и чтобы хоть кого-то очаровать, Маринка не одевалась, как многие из дам-с, а наоборот – раздевалась. Очаровываться, впрочем, и в этом случае было нечем. Худоба страшная! Но шок от столь неординарного поведения срабатывал без осечки, побуждая «озабоченных» мужиков на некие позывы.

Вот и сейчас он представил её совсем голенькую, удирающую от него по так заботливо ухоженным матерью дачным грядкам, тощую, смуглую, с гладко прилизанной вспотевшей головой, с тыла похожую на вставшую на дыбы борзую, только без хвоста.
–   А всё-таки бабы – с…, особенно если ведут себя, как… Только ведь и мы… – ухмыльнулся он, ещё раз обмазав руки глиной и невольно перенёсся в то их с Маринкой почти свадьбишное лето…
 
Две пожилые пары, с ужасом наблюдавшие тогда за странной парочкой, быстренько попрятались в своих дачах.
– Опять матери доложат… Сами не жили, и нам не дают! – споткнулся он обо что-то… – Наверное обломок газовой трубы… Понатыкала тут… – нехорошо выругавшись, он юзом протаранил материны кабачки. Под коленом замокрело и защипало. – И хрен с ним!

 Серёга тоже был нагишом, но в домашних тапках и кожаной жилетке, такой же худющий, но пожилистей. Вскочил, обтёр руки об бока, догнал Маринку в тупике смородиновых кустов и, подставив подножку, завалил.
Пьянило духом мятой смородины и тёплой земли… Сильно саднило разбитое колено…
– Но, что колено?.. Когда – так!..

Всё у них произошло как всегда: столь же грязно и по-звериному вкусно.
Эта звериная любовь тянулась уже лет пять.  Они то выпускали друг друга из виду: у него – пьянки, драки, КПЗ;  у неё – запои, аборты, хирургия, КПЗ... То опять сходились.

Он с удовольствием навещал её в больнице. Маринка любила копчёную курицу и апельсины, а ещё красиво рисовала для соседок цветы, голубков, котят… Но под подушкой у неё всегда лежала  толстенная колдовская книга в чёрном переплёте.
–    Вот, дочитаю, стану ведьмой, тогда заживём! Знаешь, сколько они получают?.. – подмигивала она Серёге в очередной раз подбитым глазом.

Маринкина мать была молдаванкой. Детей у неё было ещё четверо, на то время уже подростков. Целыми днями она шныряла по инстанциям, выбивая или выплакивая причитающиеся ей, как многодетной матери, льготы и спонсорскую помощь. В основном это были – чайники, бидоны, кофеварки и утюги подозрительного качества.
–   Спонсоры себя не обманут!
И братья, и сестрёнка Марины Наташка, нагруженные кучей полиэтиленовых пакетов с этим «добром» до темноты кружили по городу, чтобы хоть что-нибудь реализовать на – «жрач»!

          Еду в семействе готовил отец. Он, когда не пил, подрабатывал в двух-трёх местах дворником. Готовил… – сильно сказано. Он швырял в растопыренную на четыре конфорки алюминиевую кастрюлю всё, что было на сегодня в наличии: остатки плесневой гречки, макароны, недоеденные с вечера сосиски, почерневшие перья подмороженного лука, а иногда даже селёдочные головы и молоки.
–     Это уж, когда совсем – капец!
Вот этим и питалось семейство три, четыре раза в день, иногда даже без хлеба, поэтому Марине всегда хотелось разбогатеть.
–     Любой ценой!

В конце прошлой зимы её сманила подруга в Балабановский игорный клуб. Там надо было в золотом купальнике разносить игрокам напитки и закуски.
Главное – не мешать игре! – Предупредили её. – А то – сама знаешь…

      У неё получалось. Так хорошо получалось, что подругу тут же выгнали…
– Вот и делай после этого добрые дела! – рыдала потом подруга у Маринки на груди…

      А Марина на выходные уже заявилась из Балабанова одетая с иголочки и с подарками для всего семейства. Через пару месяцев её посадили на иглу, а ещё через квартал вышибли, даже не рассчитав за последнюю неделю, причём опять – в чём мать родила!
–  Обычное дело…

     Пришлось Серёге раскошеливаться. Как раз за переборку двигателя получил.
–     Платят только мало, знают, что алкаш… – сам не зная чему, опять ухмыльнулся  он, – а всё равно обращаются. Быстро и дёшево. Чаще за бутылку… Фирма – «Авто-ангел», только не беленький, а чёренький…

А теперь вот… – перелёг он на живот, – уже пол года как в могилке Мариночка, на Литвиновском меня дожидается. И ушла-то как позорно… – хрипло всхлипнул он, – ловила клиентов на мосту, а поймала СПИД. За это и убили. Говорят, – два таксиста.  Вроде нашли их потом.

Но ведь если у неё СПИД, то и у меня… – беззубо скривился он – вышибли пару передних ещё в том году, – да разве вставишь на наши?.. Может, зря её убили? Ни за что?.. Что-то у меня никакого СПИДа не видно…

Новой женщины у Серёги как-то не завелось. Он любил Марину, или думал, что любил. После её смерти запои участились, запивал прямо в гараже, а чаще – на её могилке.
– Прошлой зимой в беспамятстве так задубел, чуть рук не лишился...  А этого нельзя! Руки-то мастеровые: дачу построить, беседку или гараж, колодец вырыть, чью-то тачку подлатать.

Денег у Серёги было – то ни гроша, а то – хоть завались! Когда – завались! – они особенно сладко любились с Мариной. Она требовала за каждую ласку по стольничку и намеренно спаивала его. Уже в образе нечеловеческом они, Марина и её мамаша, запирали «добытчика» на балконе – охолонуть маленько – и уже потом, чуть протрезвевшего, прогоняли домой  до следующих денег.
Он месил пару километров пешкадра, даже на маршрутку не хватало, но счастливо по-дурацки улыбался. Домой вваливался синего цвета, в инее и как барабан пустой. Ради этих «праздничков» и работал. 
–   А так – на хрена?..

Когда Марина подолгу скрывалась, он, психанув, начинал благодетельствовать двум её подружкам-брошенкам. Платил за их квартиры, детские сады, набивал их вечно пустые холодильники, покупал бабам сапоги, а детям – памперсы и игрушки.
Ему нравилось косить под нового русского. Это поднимало в собственных глазах, правда, ненадолго. И опять – на чёрную биржу, на Николо-Козинку, ловить строящихся или желающих выкопать колодец.
–  Но лучше, конечно, – под чью-то рухлядь с гаечным ключом. Талант не пропьёшь!

Мать, дурёха, гараж сняла… Сварочный аппарат купила. А я?..  Всё теперь – к хренам… Сволочь я! Не пойду домой! Сдохну, а не пойду… – отодрал он уже примерзшую к матрасу куртку и направился по ближайшему знакомому адресу…

Но у его закадычного дружка, Человека-собаки – кликуха такая, за неразборчивость… – было почему-то закрыто, и пришлось топать к Валерке.

Валерка жил в Подзавалье, в полубараке, на первом этаже.
–   Опять тащиться через весь город… Не дотяну! – Порылся он в карманах. Разложил на ладони мелочёвку. – На опохмел хватит, правда, если скинуться…

Нашёл двоих. Скинулись. Они ждали за палаткой, он нагнулся к окошку.

–    Чего?..
–    Сама знаешь чего!
–    Деньги давай!
–    Вот… – уже протянул он мятые бумажки, как в руку вдруг вцепился, похоже,  наркоман. – Глаза, вообще никакие…
–    Помоги… Сдохну! На вот! – Вынул тот из-за пазухи старинную деревянную икону, тёмную вогнутую доску с потрескавшимся изображением, выхватил деньги и дал дёру.
На Серёгу одновременно жалостливо и строго, совсем, как мать, когда надолго запивал, взглянула Пресвятая Богородица с маленьким Иисусом на руках. Всмотрелся, и что-то сладко хлюпнуло в груди. В глазах потеплело. Ноги обмякли.

–    Ну, где ты? – уже рычали из-за палатки.
–    Сейчас… – он сунул икону за пазуху, но сбежать не успел.

Потом его долго били… Всё время – в живот, хоть он и вертелся как уж. Ногами, рейками, отодранными от скамейки, чем попало.

Когда очнулся, была уже ночь. Всё скрипело от чистоты. На разбитые веки мелко крошился снег. Опираясь на палку – одну из тех, которыми били – пополз к Валерке. Там пожалели.
   Валеркина баба умыла и дала вчерашних щей. Жевать было больно. Тогда она плеснула в стакан чуток самогонки, для дезинфекции. Жрать сразу расхотелось.  Отправился в коридорчик – спать, на своём обычном месте, под вешалкой. Но сон не брал. Мимо всё шли и шли Валеркины клиенты, кто за дозой, кто на ночлег…

Проснулся под утро. Тонко скулила собака, или кошка?.. Уж больно – тонко и жалостливо. Пошёл искать. В спальне – Валерка с бабой. В «гостинной», в повалку, – наколотые, но никто из них не пищал. Заглянул в ванную. Там, на полу – камнем – молодая девка с тряпьём в скрюченных пальцах.
–   Видно дозу не рассчитала. Глаза стоят. Руки холодные. – Серёга поискал пульс и не нашёл.
–    Кердык!
И тут опять что-то сдавленно пискнуло, теперь уже определённо там, в неимоверно грязной эмалированной  ванне. Он заглянул и обомлел. На влажном холодном дне лежал младенчик. Видно мать обмыть хотела…
– До чего дошли, с… – грязно выругался Серёга и, достав младенца, прижал его к груди. Он показался ледяным. Присел на стиральный бачок. Разложил мальца на коленках и долго растирал ладонью. – Не девка, – малец, краник налицо!

Ребёнок вдруг замолчал. Уткнулся ротиком в его запястье, зачмокал, потянул… Но сил уже не хватило, и, откинувшись, он впал в беспамятство, а может – уснул.
Серёга встал, расстегнул куртку… К ногам вдруг поползла та самая икона, только уже со свежей трещиной посередине.
–    Ногами ведь – гады…
Кроме трещины, скололся ещё и правый верхний угол. Серёга зачем-то помазал его слюной, как в детстве болячку на коленке…
–     Защитила меня… Спасла? Теперь вот его спасай… – Завернул младенца в свою рубаху, уложил в ложбинку иконы, примотал, будто к люльке, рукавами. Надел куртку,  засунул мальца на иконе за шиворот – к животу тылом, личиком наружу. – Спинку бы не сломать… – Застегнулся, оставив вверху дырочку. – Чтоб дышал! – И, прихрамывая, широко, по петушиному, зашагал на другой конец города.
–    В Дом ребёнка его надо…  Мы с Валеркой траншею там копали, под канализацию…
–     Ты не обижайся на меня, браток, – жарко подышал он в мягкое подрагивающее темечко и накрыл его подбородком, – мать твоя, даже если очухается, – не мать! Сдохнешь с ней. Или покалечит. А так, может, усыновит кто?.. Ещё новым русским станешь… Дачу мне закажешь, трёхэтажную, с бассейном… – Хлюпнул он от нежности ещё саднящим носом и почти бегом захрустел по острой утренней наледи.

          Дорога была неблизкой. И ему начало вспоминаться, как они с Маринкой пытались жить вместе, сначала на её территории, но там было слишком много ртов на его случайные деньги. А с неслучайными не получалось.
          –  Брали на работу, хвалили, запивал… Потом опять брали, опять запивал… Надоело трудовую книжку забирать.

          Месяца три прожили у Серёгиной матери. Та старалась изо всех сил. Подарила Маринке всё лучшее, что у ней было: и зимние сапоги, и сумку, и перчатки, даже мобильник. Мол, только бы всё у них с Серёгой наладилось.

Комната у молодых была отдельная. Аквариум купили. Маринка рыбками интересовалась. Но всё равно – нищета… А у неё другие планы.
–   Или жить! Или сдохнуть.

         Жить, это значило – не работать. Работать она пробовала… И швеёй, и обувщицей. Но разве ж это укладывалось в её мечты, в рекламируемую по телеку жизнь праздных и богатеньких…
         –   Просидишь за машинкой всю молодость… А в старости и жить-то не к чему!

   А ещё вспомнилось Серёге, как они перед самой Марининой гибелью всё лето кантовались на материной даче за Окой.
– Жарища… Цветы. По утрам творог с молоком у соседки покупали…
 Тогда заказ у него большой был. Свадебный Кадиллак чинил, шестидверный, с компьютером… Ни у кого из конкурентов запчастей не было. А он выдрал середину. Накоротко соединил. И поехало… Русская смекалка!

– А ведь мог этот ребёночек и нашим с Маринкой быть… – вдруг остро почудилось ему. Почудилась вся непоправимо несостоявшаяся счастливая жизнь их… – спокойная, сытая, со всем уважением! – Он даже приостановился и судорожно глубоко вдохнул.
         
С иконной доски, упиравшейся в брючный ремень, вдруг что-то тёпленькое потекло в пах…
–     Живой значит?.. А я уж испугался. Что молчишь-то?.. Ничего, скоро будем.
И вообше… – будем!