Восстание в Александрии

                Л.И.РОХЛИН

       ВОССТАНИЕ В АЛЕКСАНДРИИ
                ( из книги “Неведомые предки”)

 Часть I          Береника.


Идём, идём мой мальчик. Крепись. Нельзя отставать. Ты же видел, таких добивают. Скоро будет вода и свежие лепёшки. Совсем скоро.
Запёкшие губы матери с трудом открывались. Молили глаза.
Идём, мой милый Гершеле. Ты дойдёшь. Я знаю. Вижу твоего далёкого потомка. Он сейчас сидит на берегу какого-то моря. Любуется закатом.Такой крепкий, красивый. Как ты мой Гершеле. Волею Бога ты выживешь ради него. Терпи. Cкоро и наше море. Там отдых. И вода.

По выжженным долинам меж раскалённых чёрных скал, по гребням песчаных барханов двигалась длинная, растянувшаяся на десятки метров, колонна измождённых людей. Впереди верблюды несли поклажу и бурдюки с водой. С двух сторон колонну охраняла редкая цепочка конных римских легионеров. Невыносимо палящее солнце, скрипучие звуки поющих песков, да звяканье бубенцов на стремени верблюдов и лошадей. И молчание людей. Лишь изредка доносился крик легионера, когда из колонны вываливался человек и его оттаскивали, бросая на съедение лисиц и волков.

Заканчивался 71 год новой эры. Исчезала надежда иудеев на избавления от ига Рима. Божественный Избавитель казалось отвернулся от судьбы своего народа. Восстание было жестоко подавлено, сотни тысяч евреев уничтожены, миллионы рассеяны по провинциям великой империи от Галлии до Парфии и Аксумского царства. Священный Храм был разрушен до основания. У евреев отняли Душу и отныне они жили Разумом, мечтая о воссоединении на земле предков.

В заходящих лучах солнца показались белые строения. Верблюды, почуяв жильё, ускорили шаг и уставшие легионеры ударами плетей подгоняли колонну измотанных людей. Разместили под дырявыми навесами на окраине маленького городка Миос-Гормос, приютившегося в крошечной бухте залива невдалеке от моря. Рабов ожидал скудный ужин - миска пшеничной похлёбки и лепёшка. Людей гнали в Беренику, большой и богатый город-порт, где-то в тысяче километров южнее на берегу Красного моря. Эритрейского моря, как называли римляне.

Герш проснулся от слёз, падающих на лоб и щёки. Увидел близко-близко над собой глаза мамы и в уголках рта набухающие капельки, услышал тихое бормотание и всё вспомнив, закрыл глаза, прижался к тёплому телу, стараясь сберечь остатки сладкого сна. Но не получилось. Подкрался голод, не оставляющий все эти бесконечные недели. Он приподнялся, сел и пораженный открывшейся картиной, застыл в изумлении. Даже забыл проглотить кусок чёрствой лепёшки, сохранённой мамой с вечера.

Прямо перед ним расстилалась необъятная зеленовато-голубая гладь. А над ней виднелся краешек полыхающей сферы солнца, медленно приподнимающейся над водой. Первые лучи уже скользили по водной глади. Вот они достигли берега, осветили навесы и груду бурого тряпья на спящих людях. Море искрилось, слепило. Зрелище поразило Герша. Он никогда не видел моря. Только по рассказам деда Ури, изредка приезжающего по делам из Кесарии. Из белого города на берегу Левантийского океана.  Мальчик замер.

Тишину нарушил пронзительный звук рожка. Свистом кнутов и криками легионеры будили рабов, созывая на завтрак. Всё та же чуть присоленная похлёбка, лепёшка. И ещё пересохшая вяленая рыба. Затем построили в колонну, отделили женщин и детей, загнали в сараи, стоящие на самом берегу, где в огромных чанах бурлила горячая вода. Приказали мыться, а полоскаться в морской воде среди зелёных липких водорослей. Легионеры торопили людей.

Затем всех объединили и погнали колонну на городскую пристань. Погрузили на открытые палубы трёх больших округлых купеческих кораблей. Но было уже далеко за полдень и тесно рассевшимся рабам меж огромных повязанных амфор с зерном пришлось ждать следующего дня. А ранним зябким утром, распустив большой прямой парус и два небольших треугольных на корме и носу, корабли вышли в Эритрейское море. Маленькие судёнышки, словно детские раскрашенные игрушки, казалось бесцельно болтались среди волн. Вскоре берег и вовсе пропал из вида. Лишь высокие голые скалы прибрежного хребта, постоянно видимые в зыбком мареве по правому борту, указывали на близость земли.

Гершеле, не отходи от меня. Я боюсь. Сиди рядом.
Моме, смотри! Голубые рыбки выскакивают из воды и летят как стрелы. Смотри, смотри. А вон за ними какие-то большие рыбины. Они их наверное ловят!
Это дельфины, мальчик - угрюмо произнёс, сидящий рядом мужчина. А те маленькие, летающие рыбки. Их большие грудные плавники действуют как парус. Так они спасаются от дельфинов. И в нашем левантийском море их много. Он горько вздохнул и опустил глаза.

Плавание было долгим и утомительным. Каждый вечер корабли приставали к берегу и людей выгоняли на остывающий песок. Легионеры и матросы разводили костры, готовили еду, делились пищей с рабами, а потом долго горланили песни и разминаясь от неподвижности на кораблях, отплясывали вокруг костров, взявшись за руки и одновременно вскидывая ноги. Лагерь засыпал и только бледный лунный свет, прорываясь сквозь тучи, освещал равнодушные волны и копошащихся в тяжелом сне людей.

Ты дрожишь. Прижмись теснее, сыночек. Закрой глазки и слушай. Я снова вижу твоего далёкого потомка. Его тоже назвали Гершем. Он живёт среди бескрайних степей огромной страны. Там очень много людей и городов. Больших. Таких как твой родной Иерусалим. И он тоже, как твой дед Ури, всю жизнь работает плотником. У него большая семья. Тринадцать детей - мальчиков и девочек. Они выросли и разбежались по белому свету. Некоторые уехали далеко, далеко. Остались с ним четверо, самых младших.

А куда они уехали - говорили губы засыпающего мальчика.
В другие далёкие страны, сыночек. Так всегда бывает, когда дети вырастают. Им тесно дома. Хочется увидеть весь мир. Они же молодые и сильные. Хотят стать свободными и богатыми.
Мы когда-нибудь станем свободными, моме?
Да, мой Гершеле.
Она нежно гладила густые курчавые волосы, низко склоняясь к уснувшему сыну.
           Ты обязательно станешь - прошептала мать, взглянув на сияющий во тьме ночи лик луны. 

Лишь на восьмой день впереди показались строения большого города. Бог был милостив, пропустив корабли без бурь и сильных ветров. Когда прошли узким проливом между материковым берегом и грядой островов Забаргада, в глубине широкой овальной бухты появились дома и храмы белого города. Широкое ослепительно белое пятно строений занимало склоны не высокой овальной чёрной гряды скалистых гор и заканчивалось огромным белым Храмом на вершине. Выше белое пятно упиралось в чёрные голые скалы, возле моря постепенно терялось в зелени дикорастущих кустов и невысоких деревьев, сливаясь с белоснежными песками широких пляжей.

Отчётливо виделась прямая центральная улица, тянущаяся от огромной базилики с двойным рядом высоких колонн до Храма на вершине. От неё веером расходились прямые улицы до правых и левых отрогов чёрной гряды. Перед базиликой на плоском береговом пространстве шумел огромный порт, застроенный складами и забитый сотнями кораблей и снующих между ними лодок. Лёгкий ветер полоскал разноцветные флаги и паруса.

Корабли с рабами подходили всё ближе и вскоре тишину морских просторов разорвал портовый шум и крики людей. Герш изумлённо смотрел на внезапно появившееся чудо за недели скитаний среди безжизненных скал и движущихся барханов, по необъятным просторам моря. Он увидел как капитан на мостике встал на колени и громко произнёс слова приветствия, протягивая руки к храму на вершине. Герш услышал часто повторяемое слово Серапис. За ним и все легионеры повторили его слова, обращаясь к храму с воздетыми руками, нестройным хором на все лады произнося те же слова.

Колонну разделили и мужчин куда-то увели. Женщин и детей разместили в большом портовом сарае. Заставили вновь мыться, затем отобрали вконец износившееся тряпьё и принесли груду ношенных тёмных туник, старых разбитых сандалий и кучу деревянной обуви. Затем сытно накормили кашей из полбы и гороха на оливковом масле с лепёшками и водой, чуть разбавленной красным вином. Было душно и тесно. Одни дремали, другие сразу уснули. Третьи, найдя общих знакомых и родственников, разбились на группки и негромко говорили. Никто не вспоминал прошлого, боясь вспугнуть ощущение наступившего спокойствия.

В углу сарая, возле открытой двери, в окружении трёх женщин, оказалась и Ребекка с Гершем. Женщины знали друг друга, живя в одном квартале Иерусалима, неподалеку от Яффских ворот, на улице, ведущей к Храмовой горе. Они о чём-то говорили, а Герш неотрывно всматривался в открытую дверь, жадно наблюдая за разноцветьем людей, непрерывно снующих по портовой площади, горланящих на непонятных языках. Солнце заходило за горы. Сгущались сумерки. Казалось все уснули.

Гершеле, мальчик мой. Иди ко мне. Нам надо поговорить. Может в последний раз.
Сын уселся возле ног матери. Её лицо в полумраке показалось торжественным и строгим.
Мамо, расскажи ещё о моих потомках.
Но тут же осёкся и притих, почувствовав нечто особенное во взгляде мамы.
Нет, мой родной. Сейчас не время. Возможно нам придётся вскоре расстаться. Неизвестно купят нас вместе или по одиночке.
Она обняла ладонями лицо сына, притянула к себе, пристально и долго вглядываясь, словно стараясь навечно запечатлеть свой образ в его глазах.

Ты уже большой и сильный. Как твой отец. Ты должен услышать самое важное. И запомнить. Мы из свободной торговой семьи бен Рахл. В царствование Гиркана Хасмонея твои предки по отцу владели бальзамовыми рощами в Галилее. Они вывозили бальзам и ароматные вещества в Египет. Во времена Ирода, став богатыми, они переехали в Иерусалим. И вскоре возглавили торговую общину Иудеи. Дед входил в состав Синедриона, городского совета Иерусалима. Мудрый был человек.

Когда пришли римляне, то первое время они слабо трогали нас. Лишь собирали подати, не вмешиваясь в религиозные и торговые дела. В это время наша семья пыталась ладить с ними. И в скором времени брат твоего деда, Иоханан, сумел получить на откуп сбор пошлин для римлян. Ему доверяли все. Когда ты подрос, он брал тебя, как самого способного. Приучал к коммерции. Обучил греческому и латинскому языкам. Ты быстро познал языки, всё понимал в делах, всё запоминал и быстро считал.

Но вскоре римляне стали вмешиваться в нашу жизнь. Прокураторы заставляли почитать своих богов, даже хотели выставить их скульптуры на площадях и в Храме. Ты знаешь, что евреям запрещено подчиняться смертным царям, так как наш повелитель только сам Бог. И тогда мы восстали.  Римляне ввели войска в Иерусалим и в Иерихон. И началась война по всей Иудее. Кровавая война. Особенно в нашем городе. Вся твоя семья встала на защиту Храма. И погибла. Римляне уничтожили сотни тысяч людей

Ребекка говорила тихо, но звуки проникали в душу сына как звон близкого колокола.
Мы единственный народ, отказавшийся подчиняться Риму. Эти язычники наши враги. И как-бы не сложилась твоя жизнь, а я знаю она будет очень долгой, ты должен быть верен нашему богу и ненавидеть врагов.
Она нежно погладила лицо сына.

Из всей нашей большой семьи мы остались вдвоём. Отец и его братья защищали с оружием в руках нашу Веру, Храм Давида и Соломона, святой Цион и были убиты римлянами на городской стене. Ты помнишь их смерть. Ты должен помнить как они храбро сражались с врагами. Ты должен помнить как римляне ворвались в наш дом, всё разграбили, схватили нас, молодых, а остальных, стариков и младенцев, твоих маленьких братьев и сестёр, насиловали и сожгли. Но ты должен, должен во имя потомков, во имя сохранения Веры, жить среди них. Скрывать свои мысли. Спрятать ненависть и никому не верить. Научиться жить с ними, быть хитрым и ловким. Стать для них доверенным человеком, стать большим и богатым.

Ты станешь достойным. Я знаю. Ещё в Храме, при рождении, святой Гиллель предсказал тебе славную и долгую жизнь. Бог сберёг нас. Ты ещё словно чистый лист, на котором можно написать всё что угодно. И враги язычники будут стараться воспитать тебя равнодушным к вере отцов или даже презирать нашего Бога. Мы потомки Авраама, создавшего святую Тору и наша вера неистребима, мой мальчик. Ты должен быть уверенным на скорое пришествие Мошиаха, избавителя, который соберёт рассеянный народ в Палестину и устроит новое, свободное и сильное еврейское царство. Стань грамотным, найди книги святого писания, прочти и запомни. И скрытно убеждай всех встреченных на пути евреев в пришествие Мошиаха.

И ещё одно запомни.
Тут Ребекка поднялась. В волнении встал и Герш. Мать обняла сына и крепко прижав к себе, тихо произнесла.
Если нас разлучат, сильно не переживай. По воле божьей совершится когда-нибудь воскресение мёртвых. Я верю в это. И тогда твой отец станет рядом с тобой. А я с любовью буду смотреть на вас. Я слышала, что завтра нас будут продавать каким-то богатым людям. Ты ещё мал и потому может быть окажемся вместе в каком-то доме. Но если нас разлучат, то помни обо мне. Моя любовь всегда рядом. Что-бы не случилось. Что-бы ты не увидел...   

Гершу бен Рахл, худому крепкому мальчику с копной жестких чёрных волос и нервным лицом, порой искажаемым быстрыми не произвольными гримасами, было двенадцать лет, когда судьба вовлекла, буквально внесла, в огромный и блестящий римский мир. В первые годы новой эры римские легионы завоевали птолемеевский Египет и вышли на границы с древним Аксумским царством. Египет быстро становился главной житницей и основной торгово-транспортной артерией империи. Римские политики и купцы наводнили страну, приспосабливаясь к древним традициям, но более перемалывая и наполняя римским торговым духом.

Римляне искали новые торговые пути к дальним азиатским рынкам в обход старых сухопутных маршрутов, по которым двигались караваны с бесценными товарами. Караваны медленно двигались по бескрайним степям и пустыням Азии к портам восточного средиземноморья. Римские купцы понимали, что морем дешевле, быстрее и безопаснее вести торговлю с таинственными странами, Китаем и Индией. Потому и стремились освоить пустынные берега Эритрейского моря, как кратчайший морской путь в эти страны.

Первое время после завоевания Египта прямой торговле мешало сильное царство Аксум, имеющее на берегу Эритрейского моря защищённый порт Адулис в заливе Зула на юге Массавы. Через Адулис и Аден цари Аксума вели торговлю с Индией и Китаем, сплавляя товары по Нилу в Александрию и далее в Рим. Вместо военных действий против Аксума римские власти решили торговлей задушить амбиции африканского царства. Они быстро нашли удобное место в 800 км. севернее Адулиса и построили прекрасный город-порт Беренику. Да и Нил, текущий в 500 км. западнее, был здесь значительно более полноводным.

Береника строилась быстрыми темпами и к моменту появления наших героев, к 60-70 годам первого века, более сорока тысяч разноплеменного люда населяли мощно укреплённый город, охраняемый когортами XXII Дейотарового и IV Киренаикского легионов римской армии. Бело-розовый туф для дворцов и храмов нашли неподалёку, лес и мрамор ввозили из Ливана и Аксума, а пресную воду добывали из глубоких колодцев. Сенат Рима выделял огромные средства на строительство и украшение города, решив сделать город знаменем римского величия на южных окраинах империи, торговым центром для общения Запада с народами Азии и Африки.

Город имел прямоугольные очертания. Все улицы были ориентированы в направлении север-юг и запад-восток. На пересечении находились округлые площади-форумы, застроенные базиликами. Форумы прямой цепочкой выстроились на центральном длинном проспекте Веспасиана, проложенном от порта к храму Сераписа и были украшены, помимо базилик, общественными зданиями, домами богатых горожан и множеством статуй.

Выделялись пышные здания центральных базилик, где размещались префект и магистраты города, ведавшие снабжением и транспортом. Отдельная базилика с восьми колонным портиком занимала квестура, ведавшая сбором пошлин и налогов, но более политическим сыском и наблюдением за порядком и соблюдением законов. Здесь же размещалась служба цензоров, осуществляющая финансовый контроль. Ниже возвышалась базилика для претуры, судебной власти по гражданским делам и делам чужестранцев, а также для эдилов, надзирающих за торговлей в городе, спорами граждан и проводящие телесные наказания по решению судей.

Центральный проспект венчала величественная триумфальная арка на обширном форуме и чуть ниже, возле порта, здание огромной трёхэтажной базилики, украшенной при входе  большой статуей Маммоны, демона скупости и богатства. Здесь совершались торговые сделки и находились главные торговые лавки и магазины римлян и чужестранных купцов. А ниже огромная разноликая портовая площадь, застроенная торговыми лавчонками, мастерскими, харчевнями и термополиями, где подавали горячую еду и вино с пряностями. Базилики и жилые здания были пышно украшены разноцветной росписью и мозаикой с мраморными узорами и рисунками.

Особую значимость городу придавал белоснежный храм Сераписа на вершине горы. Он был виден за десятки километров в море и служил как-бы маяком - врачевателем для кораблей, устало тянувшихся к дому, а ещё оракулом, решающим вопрос жизни и смерти для путешественников.
И, конечно, как в любом большом римском городе, на окраине  Береники, в обширной котловине меж холмами, рядом с морем, чтобы ветрами продувало зной, находился цирк для соревнований колесниц и боёв гладиаторов.

Для более утончённой публики неподалеку от храма, через седловинку, на пологом склоне чёрной сланцевой скалы был высечен театр на 2000 мест с боковыми стенами, огромным льняным навесом от солнца и специальной крытой трибуной для знатных гостей. Просвещённые зрители могли одновременно внимать актёрам и любоваться сверкающим за сценой морем. Театр переполнялся в весенние праздники Великих Дионисий, когда труппы актёров представляли на суд зрителей произведения римских и греческих трагиков, а почтенная публика то горячо участвовала в завываниях актёров, то равнодушно и откровенно скучала. 

Особое место в городе занимал порт. Вдоль береговой линии широкой бухты на сотни метров тянулись огромные склады, причалы и корабельные доки. Разноцветные торговые корабли теснились у причалов бухты. Севернее порта, под прикрытием гряды островов Забаргада, громоздились быстроходные военные корабли. Узкие, длинные, боевые триремы и квадриремы, защищённые бронзовыми пластинами, оснащённые механическими пушками, онаграми и баллистами и штурмовыми трапами, защищали город от врага.

Эритрейское море вскоре стало внутренним морем империи. От Арсиноя (Суэц) до Адена всё подчинялось морскому центуриону и пузатые двухмачтовые торговые корабли беспрепятственно, не боясь пиратов, везли свои и заморские товары по всему много тысячемильному пути, не ведая опасности. Кроме, естественно, бурь и штормов, услаждающих гнев Посейдона и Амфитриты.

Но аппетит приходит во время еды. Это хорошо понимали римские сенаторы и купцы. Зачем переплачивать за товары в Адене. И купцы-мореходы очень быстро освоили морские пути в Кушанское царство, владевшее западной и северной Индией. Узнав о периодах муссонных ветров в Индийском океане, они смело направляли свои корабли в неизведанные порты западной Индии. За два месяца из Береники корабли достигали побережье Индии. А вскоре, уже к середине первого века, обеспечивая стабильность экспансии, римляне создали первое в истории мореплавания навигационное руководство -  “Перипл Эритрейского моря”.

В 66 пунктах документа очертили цикличность и направления муссонных ветров в западной части Индийского океана, описали побережье восточной Африки, Аравии, Персидского залива, Ирана и западного побережья Индии вплоть до мыса Коморин. Немыслимо огромная работа для той поры младенчества Западной цивилизации. Будучи педантами, подробно изложили характеристики, объёмы и стоимости товаров на встреченных рынках, их конъюнктуру, описали правящих царей, языки и особенности религии. Даже рекомендовали коллегам, что особенно необходимо иметь из личных вещей в долгой дороге. 

Последствия столь мощного торгового движения не преминули появится. Рим заполонили дешёвые колониальные товары - пряности и благовония, экзотические фрукты и овощи, топазы и аквамарины из Забаргада, изумруды из Сиккейта, алмазы и сапфиры из Голконды и Ланка, слоновая кость, шелк и кожи, сахар и рис, древесина тикового дерева, кушанские ткани, разрисованные яркими красками и многое, многое другое. Рим торговал хлопком, вином, изделиями из стекла, медью, грубыми шерстяными тканями, одеждой и различными механизмами. И основным торгово-перевалочным пунктом служила Береника.

Город рос не по дням, а по часам. Самые богатые купцы Рима и азиатских стран, а c ними, как непременный атрибут, архитекторы, художники, философы и поэты, естественно и толпы авантюристов, жаждущих быстрого обогащения, ринулись в далёкий город, отстраивая дома, магазины, общественные здания и увеселительные заведения, превознося богов, возвеличивая империю и удовлетворяя потребности разноплеменной, разноязыкой толпы. Слышались голоса людей на латинском и греческом, на пальмирском, бактрийском, кушанском, брахманском, тюркском и многих других языках, исповедующих все религии мира. Светлый, шумный город, где царил мир и римский порядок.

Гильдию купцов в городе возглавлял Гай Патик, один из богатейших римских коммерсантов. Некоронованный король Береники, человек ловкий и жестокий в торговле. Только флотилия его компании из тридцати кораблей ежегодно ввозила товары на сотни миллионов сестерций, обогащая казну префекта в виде налогов и пошлин. В гильдию входили виднейшие купцы Рима, Александрии и Сирии и потому в гавани Береники в лучшие сезоны швартовались сотни кораблей. Товары перегружали на верблюдов и караваны царей пустыни нескончаемой чередой медленно следовали на запад до возведённой на Ниле пристани Коптос (примерно в 500 км. от Береники) и далее вереницей барж вниз по реке до Александрии, центра мировой торговли того славного времени.

Богатый город, названный в честь несчастной красавицы Беренике IV, сестры знаменитой Клеопатры, процарствовавшей в Египте всего два года и обезглавленной по наущению римлян, стал первой школой жизни раба Герша бен Рахл. Им повезло. Мать и сына купил Гай Патик. Влиятельному купцу позволили осмотреть рабов за день до официальной даты торгов. Отобрать мужчин он послал своего управителя, а сам поспешил осмотреть женщин.

Любвеобильный Гай был ценителем женской красоты. Медленно проходя вдоль выстроенных женщин, чуть прикрытых узкими повязками, он моментально оценил красоту Ребекки. Плотоядно улыбнулся и ткнул пальцем.
Она с двенадцатилетним сыном, мой господин - сказал сопровождавший эдил. Он крепкий юноша.
Ребекка, плохо знавшая язык, почувствовала, что решается судьба сына. Рухнула на колени и со слезами припадая к ногам купца, стала умолять взять их обоих. Гай повернул голову женщины лицом к себе, нагнулся и пристально взглянул в расширившиеся от страха глаза. Кивнул эдилу  и зашагал далее, накинув прозрачную шелковую тогу на плечи.

Момэ! Какой красивый дом. Как много комнат. А какой бассейн! Зачем столько, если живёт один человек.
Тише, мой любимый. Тише. Хозяин не должен видеть нас вместе. Расскажи, как к тебе относится управитель Квинт. Я слышала он угрюмый, но добрый человек.

Прошло лишь две недели как две иудейские души поселились в огромном доме римского купца.
Мальчишку взял к себе управитель дома и торговый партнёр Квинт Байен Блассиэн, вольноотпущенник из Македонии, до освобождения бывший рабом в богатой семье фермера из Кампании. Взял посыльным, разносить по городу письма. На первых порах нужные адреса ему помогал найти молодой раб парфянин, ленивый и словоохотливый.

Но уже вскоре Герш освоил город, необходимые слова и фразы он знал и потому самостоятельно летал по Беренике, пытаясь рассказать старому Квинту не только об исполнении поручений, но и добавить что-то характерное о людях, к которым был послан. Его лицо всё чаще и чаще освещала улыбка. Рассеивалось горе скитаний. Он чувствовал расположение Квинта и пытался всеми силами быть полезным. А одинокий угрюмый управляющий при виде ловкого, смышлёного, улыбающегося мальчишки добрел сердцем и порой подкладывал в тарелку маленькому рабу кусочки невиданных яств с хозяйского стола.

Вечерами, когда отсутствовал хозяин, Квинт позволял Ребекке, которая трудилась швеёй, видеться с сыном где-нибудь в укромном месте большого сада. И Герш, распаляясь от гордости, рассказывал матери о кораблях, пришедших из далёких стран, о колесницах, несущихся по арене цирка, о странных одеждах людей и о многом, многом другом, встреченном в путешествиях по городу. Порой нервный тик искажал тонкое лицо, гримасы кривили губы, он подпрыгивал и размахивал руками. Ребекка с восхищением смотрела на сына, часто прижимала к себе и тогда он ощущал её слёзы, а когда рассказывал о хозяине, то быстро опускала глаза, боясь смотреть на сына.

Пробегали недели и месяцы. В мыслях управляющего всё большее место занимал парнишка из Иерусалима. Его улыбающееся лицо всё чаще вытесняло горестные воспоминания о жене, утопленной старшим братом Гая после изнасилования. Вместе с ней утопили и взрослого сына, ставшего невольным свидетелем расправы над матерью. Квинту сказали, что они утонули во время купания в море. Но уже вскоре всё выяснив, раб затаил месть. И терпеливо ждал своего часа. Он умел ждать. Потом Гай взял его с собой в Беренику и там вскоре освободил. Прошло почти тридцать лет. Но месть не оставляла душу, продолжала будоражить сознание.

Квинт уже не мог представить дня без весёлого мальчишки. Разместил рядом в маленькой каморке. По вечерам, в колеблющемся пламени свечей, поначалу стесняясь, стал приходить к нему и словно сыну рассказывать о своём случайном рабстве, о маленькой родине, затерявшейся в горах, о городах великой империи, о Геркулануме и Риме, где долго прожил рабом в семье Гая Патика, о частых праздниках, посвящённых многочисленным богам. Но больше учил быть осторожным и стараться не смотреть в лицо хозяину.

Богатые, знатные римляне жестоки к рабам - тихо говорил Квинт - они для них вещь, как домашний скот. И бесправны. Могут заковать в кандалы, убить, сжечь, бросить на съедение муренам, использовать твоё юное тело. Я много видел горя. Наш хозяин был чаще добр ко мне. Наверное потому, что я был нужен. У себя на родине узнал грамоту, языки и занимался торговлей. Успешно занимался. Потом стал рабом. Мои знания и ловкость очень помогали хозяину. Я поначалу учил его разным коммерческим хитростям, умению договариваться с клиентами, умению оформлять сделки. Он это понимал.

Квинт рассказывал не столько мальчику, сколько испытывая необходимость, наконец-то, выговориться родному человеку.
Через много лет - продолжал македонец - за верную службу хозяин отпустил на свободу. Даже позволил стать партнёром в делах. Со временем, особенно когда перебрались в Беренику, стал богат. Но к чему мне деньги. У меня была семья и такой же как ты мальчишка. Они погибли, но я остался с Гаем Патиком. Нужно было исполнить долг мести, мой мальчик, и потому я здесь, в его семье.

К тому же прикипел всем существом к его сыну. Но даже ко мне, уже вольному человеку, Гай порой относился с презрением. Я это чувствовал, когда он был не в духе. Тогда мог натворить много боли и зла. И у меня сжимались кулаки от обиды. Здесь, в далёкой провинции, положение рабов намного лучше. А вот в Риме, в центре, там богачи заносчивы и надменны, с откровенным презрением смотрят на рабов. Ты родился в свободном мире, среди гордых иудеев, последних кого смогли завоевать римляне на Востоке. Сохрани о них память, но внешне будь послушным и исполнительным. И многому учись, всё запоминай. Умные, много умеющие рабы очень нужны своим хозяевам. Они их ценят и даже отпускают на свободу.

Он говорил и говорил, не опасаясь мальчишки. Говорил и с нежностью, давно забытой, смотрел в глаза. Изливал душу, чувствуя со стороны Герша не детское понимание и сочувствие. И поражался смышлёности, памяти паренька, умению слушать и неожиданным вопросам, которые нередко ставили в тупик старого Квинта. Ему надо учиться. К зиме приедет семья хозяина. Его сын, а с ними и учителя. Гай многим мне обязан. Надо бы постепенно, невзначай напоминать о смышлёном пареньке, рассказывать как тот быстро соображает и считает, как надолго запоминает. Вон вчера на память пересказал мне всё содержимое корабля из Адулиса. Все товары, количество, цены. Даже в точности передал случайно услышанные слова капитана местному купцу о припрятанном товаре. В порту Адулис. Надо же, такая память! Будет отличным помощником. И верным! Если постарается.

Гай Патик не был спесивым человеком. Его род шел от крестьян Кампаньи и всё что он добился, поначалу в родном Геркулануме, а потом в Риме, было делом его изворотливости и невероятной энергичности. Удачливый и жесткий был купец. Торговал всем движимым и недвижимым. Когда же перебрался в Беренику, то понял выгоды морской торговли. Вложил большие деньги в строительство кораблей и постепенно взял на откуп значительную часть торговли с Кушанским царством в далёкой Индии, получая от префекта знвчительные льготы за риск на дальние морские перевозки. Деньги рекой лились в бездонные карманы римского купца.

Он проснулся от сильной, вязкой, тягучей боли в большом пальце правой ноги. Лёгкий прохладный ветерок освежал голову и плечи. Почувствовал, что кто-то рядом лежит. Повернул голову и увидел женщину, спящую на животе с подтянутой к большой груди правой ногой. На лице сияла улыбка, губы двигались что-то произнося и маленькие пузырьки слюны скапливались в уголке приоткрытого рта. Вид улыбающейся женщины вызвал раздражение и непонятное чувство вины. Гай ткнул пальцем в плечо рабыни. Та мгновенно проснулась, привскочила, тревожно озираясь, прикрывая груди рукой.

Иди к себе, женщина - приказал Гай. Боль не проходила и голова гудела от непонятных тревожных мыслей. Что со мной? Ведь всё просто отлично. Не надо было мешать вина. Но отчего тревожно? Вечером что-то говорила эта еврейка. О чём-то умоляла. Не помню ничего. Странные они люди. Странные обычаи и обряды. Даже будучи рабыней ведёт себя обособленно от всех, гордо и независимо. И это презрение к нашим богам. Но не могу без её ласк. О боги! Как болит нога. Гай высунул ногу. У основания большого пальца торчала вспухшая красная шишка. Опять! Да, надо прекращать есть жирное мясо и воздерживаться от неразбавленного красного вина.

Дотянулся до звонка. Раздалась жалобная трель и в спальню поспешно вошел камердинер.
Мой господин, пришли клиенты. От партнёров и от квестора.
Нет, нет. Только не это. Позови лекаря, Ведий. И принеси кислое молоко. Быстрее.
Так о чём же просила иудейка. О, Кибела, помоги мне.
Домашний лекарь, раб сириец, осторожно промыл вспухший палец настоем из трав, наложил толстую повязку и помог вместе с камердинером кряхтящему от боли тяжелому купцу встать. Они одели его в шелковую рубашку, а сверху натянули белую льняную тунику с пурпурными вертикальными полосами. Расчесали волосы. Гай послушно сидел, пил кислое молоко. От расчёсывания и молока постепенно приходя в себя. Боль немного утихла.

Приказать подать завтрак, мой господин.
Позже, Ведий, позже.
Гай попытался встать. Проковылял до окна просторной спальни и рухнул в кресло, крепко вцепившись в подлокотники, в оскаленные морды грифонов. Застонал, скорчив лицо от боли. Прошло ещё время. Слуги стояли поодаль, пристально наблюдая за хозяином. Вот лицо его разгладилось, подобие улыбки скользнуло по губам.
Позови Квинта. Да! Принесите фрукты, вино, сладости. О Кибела, праматерь всего живущего, помоги мне. Утоли боль, верни здоровье.

Salve, мой Гай. Будь здоров.
По твоему мрачному лицу Квинт не скажешь о искренности приветствия.
Управитель изобразил подобие улыбки. Ещё раз поклонился и подошел ближе.
Тебя ночью привели от префекта. Ты был очень весел и требовал Ребекку, иудейку. Ты не бережёшь себя Гай Патик. Годы уже не те. Подумай об этом.
Не ворчи Квинт. Итак тошно. Там в сундуке возьми три мешочка с золотыми ауреусами и после беседы с человеком от квестора, когда он будет выходить из дома, передай ему незаметно деньги. Этому жулику из жуликов. Да поразит его Квирин.

Гай! Вчера пришли три корабля из Адена с кушанским рисом и хлопчатобумажными тканями. Как мы и решили всё направлю караванами в Александрию Эвергету Колону. Он даёт хорошие цены. Не забывай, что наш префект не должен о них знать. Товар уже перегружен на склад и прошел без таможенных пошлин, как ввозимый из Нубии. Не забывай!
Да, да. Помню Квинт. Вчера на обеде в собрании говорил с Септимием о изумрудных рудниках Сиккейта. О Серапис, врачеватель, восстанови память. Детали не помню. Поначалу пытался добром купить паи в его товариществе. Потом кажется грозил. Жаль тебя не было рядом.

Гай! Теперь в беседах с клиентами тебе может помогать новый раб. Юный Герш, сын Ребекки, твоей любимой рабыни. Таких смышлёных я не встречал. На днях он поразил меня своей памятью. Его надо обучать языкам, коммерции и риторики. Он прославит твою семью. Поверь мне.
Стоп, Квинт! Теперь вспомнил. Да, да. Вспомнил. Рабыня ночью о чём-то умоляла меня, всё время произнося это имя. Герш! Да, да это имя. Какая женщина, старый Квинт. Сколько страсти и достоинства. Так это её сын. Приведи его как-нибудь. Я хочу взглянуть. О боги! Теперь совсем хорошо стало.  Ведий, зови клиентов. Сначала того, что от квестора.

Квинт с каждым месяцем всё более привязывался к кудрявому мальчишке, но боялся показать его Гаю Патику. Боялся потерять ставшего почти родным человечка. Кто знает, что впрядёт в голову часто пьяному партнёру. И всё же однажды утром решился, когда вошел с  докладом о делах. Решил поразить Гая необычайной памятью маленького раба. Они вошли в спальню и Герш увидел как мелькнула в соседних дверях закутанная с головой в длинную тунику фигура женщины. Показалось знакомым сверкнувшее на солнце коричневое пятно чуть выше пятки правой ноги. Но он не задумался над этим, будучи взволнованным встречей с хозяином.

Квинт почтительно говорил. Гай Патик ходил от окна к окну, иногда переспрашивая управляющего.
Вчера, по твоему поручению, был у претура Манлия. По делу о правомочности владения товариществом Септимия всеми изумрудными рудниками Сиккейта. Со мной был Герш, сын Ребекки. Когда говорил о наших претензиях, то претур жестко перебил меня, сославшись на некую жалобу Септимия, на какое-то тайное письмо.

Ты знаешь, что в письме?
Да, Гай. Претур Манлий был зол. Говорил, что будет разбираться. Вертел папирус в руках и положил в папку на столе. Но боги были к нам милостивы. В это время зашел помощник префекта и они на минуту вышли в соседнюю комнату. Я сказал Гершу, чтобы он быстро посмотрел письмо и постарался запомнить, а сам встал возле двери, прислушиваясь к беседе претура.

Ты очень рисковал, Квинт. Да и как можно мальчишке, недавно познавшего наш язык, понять что там и тем более запомнить.
Ты послушай Гай, послушай его.
Квинт подтолкнул Герша и тот волнуясь, но чётко и громко, пересказал всё содержимое тайного письма. Длинного письма, на всю страницу папируса, в котором Септимий жаловался судье на Гая Патика, угрозами вымогающего у него и партнёров торговые паи на изумрудные рудники Сиккейта. 

Чем дальше слушал Гай, тем более расширялись от изумления глаза. Прослушав, он подошел совсем близко к мальчику, поднял за подбородок лицо и внимательно посмотрел.
Чудны твои деяния божественная Кармента - тихо произнёс купец.
Герш от страха съёжился под холодным удивлённым взором хозяина.
Да, Квинт! Это находка лучше самого большого изумруда из копей Сиккайта. Обучи его грамоте и математике. Действуй быстрее. Подготовь к осенним торгам.

Оставь нас, Квинт. Иди! Мне нужно кое-что ему сказать.
Да, чудны ваши деяния, боги - повторил купец, обходя худенькую фигуру мальчика.
Странные рабы, ставшие вдруг необходимыми. И мама и сын. Гай удовлетворённо хмыкнул, ещё раз обошел фигуру Герша и будучи сзади негромко произнёс.
Я знаю. Ты часто видишь мать. Мне докладывали.

Голос звучал грозно и Герш от страха невольно закрыл лицо ладошками рук. Но быстро опустил руки и из подлобия, пересиливая страх, вскинул глаза, но быстро опустил, встретив презрительный взгляд. Почувствовал как охватывает злость. Но он уже привык к терпению и необходимости контролирования слов и даже взгляда.
Не бойся меня. Я распоряжусь, чтобы вы беспрепятственно общались, чтобы тебя и Ребекку одели в приличное платье и хорошо кормили, чтобы вы иногда могли свободно гулять по городу. Ты уже большой мальчик и потому запомни мои слова. Подними лицо.

Он встал перед Гершем
Отныне ты часто будешь присутствовать при моих беседах на обедах и переговорах с важными людьми. Молчать и запоминать всё сказанное мной и другими. Это твоя единственная задача. А дома записывать разговоры и отдавать только мне эти бумаги. И если хочешь счастья себе и маме, то будешь молчать. Никому, запомни, никогда не передавать о чём велись эти разговоры. Иначе отправлю мать на рудники. Запомни мальчик. Иди к себе.

Он упорно называл его мальчиком, а говоря о маме, лукаво улыбался. Гершу становилось совсем страшно. Ноги затекли и когда услышал  - ступай прочь - не мог сдвинуться с места, размазывая слёзы  на щеках. Вышел и увидел встревоженное лицо Квинта. Лишь очувствовав на плече его руки, успокоился. И как-то естественно, словно родному человеку, без наводящих вопросов, рассказал Квинту, стараясь успокоить и его и себя..

Ты опоздал Гай Патик. От меня уже нечего утаивать. Поздно - тихо пробормотал Квинт, уводя Герша. Я тебя воспитаю как сына. Дам лучшее образование. Деньги есть. И свобода есть. Ты, Гай, вскоре почувствуешь мою месть. Пришло время. Пора старый Квинт, пора показать кто ныне хозяин, а кто банкрот. Я уничтожу тебя. Ни физически, как это сделали твои близкие с моей женой и сыном. Я засажу в долговую тюрьму. Навсегда. Унижу нищенством, издевательством. Не знающим предела.
Такие мысли крутились в голове бывшего раба, видевшего за долгую жизнь много горя и крови.

С Гаем Патиком они начинали коммерческие дела вместе. Почти три десятилетия назад. Тогда Гай продал родовые земли, дом и ринулся в Рим за счастьем. Взяв в помощники Квинта. Грамотный, ловкий раб уравновешивал порывы хозяина и часто его настойчивые советы приносили Гаю быстрый успех. Со временем римский купец стал доверять Квинту и всё чаще относился как к партнёру, пока наконец не освободил, связав обязательное партнёрство консенсуальными условиями юридического контракта. Квинт и освобождение и обязательное партнёрство воспринял спокойно, рассудив что вместе с пылким и энергичным Гаем он добьётся большего нежели один. Да и страшный долг  необходимо было отдать… Сполна!

Освоив столичную торговую среду, обзаведясь связями, стал всё чаще наводить Гая на сделки с подставными иностранными купцами из Греции, Испании, Сирии. Он находил их среди мелких тщеславных торговцев и связывал новых клиентов условиями предварительных тайных вербальных договоров, зафиксированных только в счётных книгах. По ним Квинт оставлял подставному партнёру не более 10% от стоимости сделки. Только за имя и присутствие в процессе купли-продажи недвижимости или партии товаров. Скупаемая товариществом Гая недвижимость (дома и виллы) и прибыль от торговых операций значительно пополняли состояние бывшего раба.

Когда же они перебрались в Беренику, то вершиной мести Квинта стала тайная манипуляция с торговым флотом. Любимым детищем Гая. По внутреннему договору с Гаем  бывший раб, ныне партнёр, официально владел 15% морской компании товарищества. Строительство кораблей и эксплуатация флота стоила очень дорого. Не хватало наличных денег и потому Квинт познакомил его по прежней схеме с “богатыми” коммерсантами из Сирии, которые по реальному контракту вложили деньги, став долевыми участниками и владея соответственно 20%-ыми паями стоимости флота. Квинт таким образом фактически завладел более половиной торгового флота и большей частью средств и товаров, вращающихся в операциях общего дела.

Вскоре молчаливый македонец стал очень богатым и в любой момент мог расправиться с бывшим хозяином. Некоторые из партнёров Гая ещё в Риме догадывались о тайных операциях македонца и потирали руки, предвкушая скорое падение надменного властного купца. Лишь сластолюбивый Гай не догадывался, будучи уверенным в рабском уважении Квинта. Ещё и потому, что тот по прежнему был скромным в быту и даже не помышлял о собственном доме, семье. Оставался бобылём. Одиноким и угрюмым. Необъяснимым образом, к удивлению Гая, привязанным к его семье.

 И вот теперь, с появлением Герша, тлеющая месть бывшего раба, ничего не забывшего, внезапно вспыхнула в яростных улыбках, вдруг мелькавших на лице, распрямляющих морщины, заставляющих выпрямить спину и с вызовом смотреть на окружающих. Радостное, светлое проснулось и потянулось к мальчишке, чувствуя, что и его сердце всё более  открывается, привязывается, смотрит с надеждой. Тянется.

Я нашел к старости сына. Боги прислали мне тебя - мелькала мысль, когда, будто невзначай,  притрагивался к нервному лицу мальчишки. Теребил чёрные вихри волос. Так хотелось обнять. Появилась и зрела навязчивая мысль.
Теперь пора уничтожить тебя, Гай. У меня есть цель. Счастье этого мальчика. Моего сына...

Среди рабов и вольноотпущенников префекта, претура и судьи города Квинт быстро нашел учителей, договорился с хозяевами ( имя Гая Патика много значило ) и теперь время Герша было расписано буквально по часам и минутам. С раннего утра он бежал к учителям с сумкой за плечами, где болтались вощёные дощечки и острые палочки для письма, да пара свежих лепёшек. Прилежно изучал грамоту и римское право, геометрию и арифметику, ораторское искусство и астрономию. 

Затем с Квинтом шел на склады, где тот использовал его необыкновенную память при приёме и выдаче товаров. А заодно и приучал к коммерческой жизни, бухгалтерии, умению говорить с людьми. А вечерами, если Гай собирался на значимые деловые обеды, Герш шел с хозяином в составе свиты сопровождающих рабов. Квинт строго следил за режимом Герша и всегда, лишь только солнце ныряло за горизонт, незаметно уводил с пьяных застолий. Чаще одного, но нередко вместе с шатающимся Гаем Патиком.

Время бежало. Живой крепкий мальчишка казалось забыл тяготы скитаний и издевательств.
Молчаливую атмосферу складов теперь оживляло смеющееся лицо и задорный детский смех. Отныне жизнь Герша, под покровительством Квинта, была спокойной и сытой. Вот только друзей- сверстников не хватало. В классах мальчишки богатых родителей, других там не было, не замечали маленького раба, обходили стороной. Некоторые тайно или открыто задирали, а учителя делали вид, что не замечают.

Обиды накапливались, но помня наставления Квинта, он сдерживался и молча с вызовом, дерзко, смотрел в лицо обидчику. А порой тихо утирал слёзы, невольно скатывающиеся с ресниц. И стиснув до скрежета зубы, до хруста кулачки, опускал голову. Но память всё фиксировала. Всё до мельчайшего слова, до издевательского выражения лица обидчика.

Лишь в порту, куда после школы бежал обедать в таверну Клеона, принадлежавшую Квинту, юный ученик встречал доброту. Огромный хозяин грек ласково улыбался, теребил его кудри и подсылал свою юную дочь, Корину. И та порхала вокруг в звоне монист, в шуршании яркой короткой туники, в потоке слов и смеха, закармливая “клиента” неимоверно вкусными домашними блюдами. Герш отходил, забывал школьные обиды и краснел, когда девушка невзначай близко, близко наклонялась, обволакивая потоком шелковистых волос и ароматом юного горячего тела.

А почему тебя Квинт называет Сократом? Греческим именем. Кто это такой?
Дразнила, чувствуя себя взрослой и красивой, заглядывая в глаза. Герш замирал и что-то невпопад отвечал, а она усаживалась рядом и подперев голову рукой, игриво всматривалась в мальчика. Клеон укоризненно качал головой и приказывал успокоится, но та не обращала внимание. И постоянно хохотала. Но самая большая радость, когда порой к столу подходил старший сын Клеона, работавший на кухне. Если было мало посетителей, то отец позволял им уходить на задний двор и там Герш превращался в учителя.

Размахивая руками, вскакивая, присаживаясь рядом, он, порой фантазируя, пересказывал всё что слышал в школе. Заставлял писать, важно исправлял ошибки и оба радостно хохотали, вспоминая проказы и проделки обоих. Изредка старший друг брал его с собой на рыбалку. На старой лодке они уходили в море на ловлю большой манты, морского дьявола, чьё нежное розовое мясо высоко ценилось в городе. 

Но чаще после школы Герш сразу бежал на склады, где было всегда много работы, а нередко вместо школы отправлялся в свите Гая на разговоры хозяина. Они проходили в богатых тавернах, в отдельных кабинетах, на конных состязаниях, порой в цирке во время гладиаторских боёв. Тут нельзя было отвлечься ни на секунду, внимательно всё слушать и запоминать. Гай мог свирепо рявкнуть или так взглянуть, что душа уходила в пятки.

И лишь увидев вечером Квинта, он успокаивался и всё подробно пересказывал. И часто засыпал перед старым македонцем. То были самые радостные для Квинта моменты. Он бережно, словно фарфоровую китайскую вазу, уносил мальчишку в постель. И если бы кто-то видел при этом его лицо, то никак не узнал бы мрачного Квинта...   

Но случалось, что хозяин и Квинт уходили по вечерам одни. И тогда Герш бежал к маме. Обнявшись, они долго говорили. Ребекка всё больше о погибшем отце, о семье, пугливо озираясь, прислушиваясь к шорохам и шумам, чего-то ожидая, а Герш торопливо рассказывал о событиях в городе, в цирке, в порту, об учителях и о прочитанном. Но более о доброте Квинта. Глаза матери в эти минуты сияли от радости.

Она обнимала сына, слушала и в конце разговора всегда напоминала.
Не забывай, мой сыночек, мой Гершеле, что ты иудей. Не забывай, что они враги, убившие отца, семью, разрушившие наш Храм. Помни всегда об этом.
Момэ, но Квинт не римлянин. Он тоже был рабом. А ты знаешь, я сам видел, как он передаёт каким-то людям бумаги и мешочки с ауреусами. И не отмечает их в счётных книгах. А однажды вдруг сказал - ты будешь свободным и богатым Герш. А как он это может сделать?
Ты об этом молчи, мой Гершеле. Молчи. Не дай Бог узнает хозяин.

Нередко Ребекка, словно не слушая сына, взяв его руки, крепко сжимая, вновь начинала рассказывать о невероятно далёких таинственных потомках. Она словно видела наяву, в мельчайших деталях, жизнь своих потомков в какой-то странной неведомой стране. Герш загорался и засыпал мать вопросами. И та, полузакрыв глаза и покачиваясь, отвечала, а потом вновь говорила плавно и последовательно, как-будто кто-то иной вкладывал слова в её сознание. Так могло продолжаться долго и вдруг, не слыша вопросов сына, открывала глаза и видела испуганное лицо Герша.
Не бойся, мой Гершеле. Это наш Бог во мне говорит, предсказывая тебе долгую жизнь. Не лёгкую, но достойную памяти нашего народа.

Наступил октябрь. Благодатная пора в этой части мира. Неистово палящее жгучее солнце сменило гнев на милость и людей омыли прохладные ветры и влага редких дождей. Более всего эту пору ждали купцы. Начинались осенние торги. Десятки караванов верблюдов ежедневно прибывали из Коптоса на Ниле и сотни рабов заполняли тюками бездонные склады на портовой площади. Город бурлил от наплыва коммерсантов, авантюристов, музыкантов и актёров.

Первые привозили товары со всех уголков огромной империи для продажи и погрузки на корабли, отправляющиеся за океан в далёкое Кушанское царство, а вторые, используя законы хаоса и сутолоки, старались нагреть первых и набить карманы золотом. Ну а племя творцов искусства следовало за теми и другими в надежде погреться в лучах короткого счастья и заполучить толику от золотого тельца.

Все торопились. Особенно купцы. Загрузить товарами корабли и отправить в Аден. В конце октября там задуют мощные муссоны. Они за полтора месяца доставят товары в Баругазу и другие порты Кушанского царства мудрого Канишки на западном побережье Индии. Надо спешить, чтобы успеть распродать в Кушане товары, закупить рис, специи и пряности, шелка и драгоценные камни, невиданных птиц и животных.

Уже в марте, волею богов, ветры изменят направление и доставят корабли опять в Аден, а оттуда в Беренику. Если будет угодно Нептуну... И тогда город вновь, на короткое время весенних торгов, переполнится богатствами. Только успевай загребать в сутолоке торгового карнавала, празднеств и неистового веселья.

Взрослеющий Герш оказался в самом центре яркого карнавала. Учёба на время была забыта и он всюду следовал за Гаем и Квинтом. Деловые переговоры велись с утра до вечера - на бесконечных обедах, в термах частных домов, даже в ходе театральных действий под завывание актёров, на концертах и турнирах лирических поэтов, громко вещающих стихи под музыку флейт, лир и больших кифар. Он должен был быть всегда рядом с ними, за спинами и запоминать каждое слово хозяев и партнёров, взаимные обещания, красноречивые намёки, перечни товаров, объёмы и качество, цены, сроки.

Феноменальная память действовала безотказно. Он не уставал и бешеная юная энергия подстёгивала сознание, приводя в восторг и Гая Патика и Квинта. Сидя за спиной хозяина, Герш тихо напоминал сказанное партнёром ранее. Моментально. Вчера или неделю тому назад. Слово в слово. Иногда Гай оглядывался и мальчик чувствовал холодный изумлённый взгляд. Сердце сжималось от непонятного страха. Ярмарка продолжалась три недели. Наконец, армады пузатых купеческих кораблей, сопровождаемые до Адена военными триремами, покидали бухту Береники. Дворцы купцов и богатые частные гостиницы пустели и город затихал.

Но в огромном доме-дворце Гая Патика в этот раз всё было иначе. Ожидалось прибытие корабля из Арсиноя, который должен был доставить из Рима жену и сына купца. Бдительная жена на зимний период не редко приезжала в Беренику, боясь причуд мужа, потери богатств и положения в обществе. Она, конечно, знала, что муж не отказывает себе в удовольствиях и открыто ему не препятствовала. Тем более в случайных связях с рабынями. Но была уверена и в том, как много значила для Гая семья, но ещё более доверие богатых семей с Палатинского холма, откуда была родом.

Корнелия Патик была из рода Серториев и Лентуллов, веками составляющих элиту римского общества. Многие из них служили сенаторами и консулами. Когда-то давно юная экзальтированная, подверженная внезапным бурным эмоциям, Корнелия полюбила ловкого молодого коммерсанта из Кампаньи, плебея по происхождению. И добилась разрешения родителей на брак с мужчиной низшего сословия. Родители настояли, чтобы богатое приданое невесты находилось в раздельной собственности.

По договору Гай, конечно, мог им пользоваться, но при разводе обязан был вернуть бывшей жене. Одним из основных пунктов договора было право трёх ночей для жены. В конце каждого года совместной жизни жена должна была на три ночи уехать к родителям и тем самым брак автоматически разрывался. И возобновлялся через трое суток ещё на один год, если того желали супруги на основе всё того же договора. 

Но они в те годы страстно любили друг друга и несмотря на требования родителей Корнелии, она постепенно забыла про древний обычай и уже вскоре по закону Гай Патик стал неограниченным домовладыкой, а его жена бесправным агнатом мужа. Это не мешало им любить друг друга, да и Гай был достаточно умён, чтобы не портить отношения с влиятельными родственниками жены. В любви родился сын Луций.

С годами любовь утихла. Появились особые интересы. Гая всё более охватывала страсть к обогащению и он мотался по городам и весям, не забывая удовлетворять потребности в случайных острых встречах. Месяцами забывал о молодой жене. Поначалу Корнелия бурно, остро, до потери контроля, что случалось с ней нередко, требовала любви и скандалы потрясали дом Патиков. Но первое же чувство на стороне моментально успокоило темпераментную женщину и она завертелась, закружилась в вихре удовольствий, чем чрезмерно и изощрённо была богата столица мира Рим.   

Положение в обществе обязывало соблюдать определённые нормы общежития и потому Гай нередко  посещал Рим, но чаще Корнелия с сыном отплывала в далёкую знойную Беренику. Морем было быстрее и безопасно. Удобнее нежели плыть на большой лодке по бесконечным изгибам Нила среди выжженных берегов, а потом трястись в корзине на спине верблюда, где невозможно укрыться от сухого ветра, наводящего морщины на белое гладкое лицо матроны.

Она была уверена, что Гай ждёт и что десятки рабов (камердинеры, привратники, придверники, гардеробщики, повара и пекари, хранители мебели и серебра, банщики), руководимые декурионами, уже носятся по обширному дому, наводя лоск и порядок к приезду хозяйки. Она всегда приезжала и превращала жизнь мужа, но особенно рабов и рабынь, в сущий ад.      

Лишь Квинт радовался появлению в доме властной Корнелии Патик. Приходил конец безудержному веселью Гая и всё успокаивалось. Отношения бывшего раба с Корнелией были прохладными. Высокомерная матрона в душе продолжала считать Квинта рабом, слугой, но пыталась наладить контакты, надеясь на откровенные беседы и письма о связях мужа, порочащих доброе имя семьи и торгового дома Патиков. Бесед никогда не было, а писем тем более, несмотря на неоднократные пожелания и Корнелия таила злобу. Ей хватало ума открыто не порочить Квинта в разговорах и письмах с мужем. Она догадывалась, да и другие говорили, что торговые успехи Гая всё более и более зависят от ловкости Квинта Байена. 

Корнелия и в этот раз оценила старания мужа. Была очаровательна, изобретательна и Гай, лаская всё ещё крепкое красивое тело женщины, вспоминал первые годы любви, молодел и казалось ему, что чувство вновь вернулась в семью. Он отказался от всех утренних клиентов, передоверив все дела Квинту и благодушествовал за обильными роскошными завтраками в кругу семьи. Смеясь рассказывал о жизни в провинциальной Беренике и расспрашивал о столичных новостях, похождениях общих друзей и приятелей, о театральных премьерах и обо всём, что составляло суетливую и яркую жизнь высшего римского общества.

Затем они спешили на конные состязания или музыкальные турниры. Но чаще на  гладиаторские бои. Гай знал её страсть и наблюдая больше за женой, нежели за схваткой на арене, видел её прежнею. Как раздувались от возбуждения ноздри, как сжимались в ярости маленькие кулачки, как вспыхивал неистовый огонь злобы в зелёных глазах, наслаждающихся яростью кровавых боёв гладиаторов и потоками крови, когда короткие мечи рубили корчившихся от боли людей или вспарывали брюхо диких животных и рев умирающих, соединяясь со звериными воплями победителя и праздной толпы, разносился по рядам цирка.

Но уже вскоре Корнелия почувствовала, что Гай охладел и стал уезжать по делам или уединяться с Луцием, стройным и тихим 12-летним сыном, странным и непохожим на родителей подростком. Он всегда сторонился шумных гостей и единственным развлечением юноши были книги и оригинальные птицы, во множестве населяющие огромный сад в поместье Патиков в Геркулануме, невдалеке от Рима. И здесь, в Беренике, Гай находил сына в саду, в дальнем углу, где среди вечно цветущих кустов тамариска, олеандр и мимозы, стараниями рабов был выкопан обширный пруд, заросший водными гиацинтами. По узким аллеям степенно вышагивали зелёные павлины, а на береговых площадках красовались стайки розовых фламинго.

Это был привычный мир Луция и отец старательно перенёс его из Рима в Беренику для единственного любимого сына. Гай присаживался, обнимал Луция, а тот стесняясь полузабытого отца, старался высвободиться, опускал глаза и смиренно слушал.
Ты не ходишь в школу, домашние учителя порхают вокруг, а своих сверстников не знаешь. Потому и друзей нет. Одиночество, когда вокруг лишь няньки и слуги, не сделает из тебя настоящего мужчину. Но в школу второй ступени ты обязательно пойдёшь.

Там другой мир. И если по многим предметам ты будешь выше своих новых приятелей, то умению общаться, принимать решения, заставлять других уважать себя, тебе придётся самостоятельно учиться и никто не поможет, мой мальчик. Наоборот. Приятели будут стараться подавить и даже растоптать твои чувства. Это самая трудная наука для мужчины. Тебе её надо освоить. Время быстро бежит, ты вскоре станешь у руля большой торговой империи и тебе придётся управлять сотнями людей и миллионами сестерций. Я единственный человек, который искренне и бескорыстно поможет тебе. Я люблю тебя Луций.

Мальчик вдруг всхлипнул и прижался к груди отца. И на глазах Гая навернулась одинокая слеза. Так они долго сидели молча.
А знаешь каким строгим был мой отец. Однажды поздним вечером, уже дождливой осенью, приказал идти и найти лошадь, которую я плохо привязал и она убежала в горы. Два дня меня потом искали и нашли, голодного и продрогшего, вместе с лошадью в лесу, где мы заблудились. Отец тогда подарил мне эту лошадь и дал пять денариев.

То была суровая школа. Но и ты её успешно пройдёшь. Я знаю. Ты в мою породу. Завтра пойдём на море. Буду учить ходить под парусом. И в школу гладиаторов запишу. Обязательно. Драться надо уметь и даже любить, мой сын - громко произнёс Гай и засмеялся.
Луций поднял голову, благодарно улыбнулся и дотронулся рукой до щеки отца. И это было самой искренней лаской, что испытал купец за долгие годы.   

Быстрее чем в прошлый приезд закончились интимные отношения. Опытная женщина, Корнелия,  непременная участница частных и общественных пиршеств, театров и цирков, свободная от всяческих условностей, сразу почувствовала как буквально через две недели резко изменилась чувственность мужа, разнообразие слов и ласк. Возникла смутная тревога.

Она укрепилась ещё более при виде Квинта, ранее всегда угрюмого и бесстрастного, а теперь оживлённого, с глазами буквально пылающими от непонятной радости, да и в коротких разговорах стали мелькать дерзкие, неуважительные слова. Что-то случилось? Этот вопрос стал немного мучить. Корнелия пыталась выведать у Гая, но тот лишь отшучивался.

Тогда неугомонная супруга решила устроить пышный приём. Вино развяжет языки, а завистников у ловкого мужа было достаточно везде. И в Риме и здесь. Она это знала. Помимо множества прочих гостей пригласила префекта, претора и квестора с супругами, а Гай ещё и легата IV Киренаикского легиона Тиберия Лупа, с которым ещё в Риме устраивал разные дела по армейским поставкам. Было много знатных людей города. Гай, просила Корнелия, я не хочу видеть среди гостей моего бывшего раба. Пожалуйста, не приглашай Квинта. Тебя не поймут многие видные гости. И муж без особых раздумий согласился.

Столы были усыпаны яркими цветами, воздух благоухал экзотическими ароматами, ложа были устланы подушками и меж столов, словно тени, мелькали десятки слуг в ливреях. Между закусками и десертом подавались роскошные блюда из редких рыб, птиц, фруктов. Угри и манты, фаршированные змеи, копчёные языки фламинго в крыльях страусов, мясо певчих птиц, паштеты из гусиной и свиной печени и конечно редкие вина в изящных стеклянных сосудах - удесятеряли аппетиты проголодавшихся гостей. Звучала музыка, заглушаемая ропотом любующихся друг другом разодетых мужчин и женщин.   

Было чинно, сытно и утомительно. И если поначалу волею хозяйки наиболее знатные гости были размещены за изящными овальными столиками из лимонного дерева с тремя окружающими широкими ложами, где они возлежали на сафьяновых подушках, а менее знатные размещались по десять человек на узких ложах за круглыми столами-сигмами на резных ножках, то через час-другой, после обильного возлияния, всё перемешалось, слилось в единую пьяную толпу.

Корнелия блистала, выделяясь столичными нарядами и дорогими украшениями из Индии, вызывая зависть местных матрон. Она подходила к столам и обдавая ароматом тонких духов, сверкая глазами, говорила и слушала комплименты, нежно увещевая наиболее строптивых гостей. Не обошла столик, где возлежали муж, префект и легат. Глядя на красное лицо мужа, тихо произнесла.
Прошу тебя, не так части с вином, разбавляй, как-бы не было конфузий.
И мельком взглянув на красивое лицо молодого легата, давно знакомого по Риму, лукаво подмигнула и мимоходом дотронулась до кудрей моложавого генерала.

Лишь в термах, куда после обеда прошли отяжелевшие мужи, они вновь разбились по прежним группам. В горячей бане к знатной троице присоединился и квестор Сервий Симил, нервный человек с бегающими маленькими глазками, совмещающий в городе и политический сыск. Улёгшись поудобнее, он горделиво оглядел друзей. По долгу фискальной службы Сервий знал о них многое. Знал и о частных денежных связях префекта с Гаем Патиком.
Гай! Что говорят в Риме? Наверное Корнелия привезла все последние политические сплетни.
Полный, лысый, страдающий одышкой префект Гней Флавий кряхтел и сопел при каждом движении. Гай почтительно подсунул ему под спину подушку.

Говорит, что в обществе удивляются простоте и мудрости Веспасиана. Постепенно удаляет от власти старую аристократию и на большие должности назначает выходцев из провинций. Усиливает власть префектов на местах.
Да, мой друг! Это точно известно и мне.
Гней Флавий победоносно вскинул жирный подбородок.
Наш император.

Ты прав, уважаемый. Но он не столько ваш, сколько наш - Гай усмехнулся - Корнелия донесла  его доподлинные слова. Мне, произнёс император, необходимо 1000 купцов и 40 млрд сестерций, чтобы восстановить финансы империи. Купцов, господа!!! И Гай поднял палец к потолку. А это означает, что несравненный Веспасиан будет опираться на нас, коммерсантов. Корнелия говорит, что уже сокращён военный бюджет, увеличены налоги на нобилей-землевладельцев и значительно сокращены с тех, кто имеет мелкие и средние фермы, кто строит рудники и фабрики, кто проводит торговые операции, особенно со странами не римского мира.

Последние слова Гай произнёс громко, горделиво поглядывая на товарищей. И вдруг со смехом добавил.
Моя Корнелия расстроена тем, что император удаляет с Палатина поэтов, философов и астрологов, а славословящих богатых бездельников посылает в далёкие провинции трудиться. Рим беднеет интеллектуалами. Не с кем ей проводить время.
И Гай лукаво улыбнулся.
 
Да, это мне писали - произнёс чернобородый Сервий - зато всюду наводит порядок. А уж о бережливости императора в обществе ходят анекдоты. Слышали, что он обложил налогом мочу, собираемую в Риме из общественных туалетов. И смех и грех…Но великий Веспасиан, узнав о насмешках, произнёс мудрую фразу - деньги не пахнут.
Деньги нужны армии - неожиданно вставил молчаливый Тиберий Луп - а всех этих философов лучше бы направил ко мне. Я бы из них быстро выбил дурь.
Квестор с завистью посмотрел на высокого атлетически сложенного легата.

Хозяин и гости перешли в тёплую ванну. Отдельную комнату, украшенную полихромным мрамором и потолком из посеребрённого стекла. Слуги принесли бокалы и кувшины. Разлили густое терпкое кипрское вино. Сервий Симил привстал с ложа и поднял бокал за здоровье императора.
Давайте не забывать, друзья, что восстановлен закон об оскорбление величия и всякий, кто предан императору, просто обязан пресекать сам или с моей помощью любые поползновения, направленные в ущерб власти несравненного Веспасиана.
Друзья с опаской посмотрели на воинственного квестора.

Разговор постепенно перешел на местные темы.
Гай! Страдающий префект с трудом перевернулся на другой бок. Тут меня удивил учитель моего сына. Мудрый человек. Грек из Афин. Я его выписал из Рима за большие деньги. Так вот, твой Квинт нанял его для обучения какого-то мальчишки, иудея. Кажется твоего раба. Это наверное тот, которого я в последнее время всегда вижу за твоей спиной на обедах и празднествах.
          Чем же тебя удивил, твой мудрый учитель?.
Он поражается памяти мальчишки. Говорит об уникальности раба, его невероятных способностях.       Что он подобен Сократу. Отец богов Юпитер через века повторил своё создание. Зачем ты его берёшь с собой?
Мне нужен молчаливый помощник, не думающий, а лишь всё запоминающий и в нужный момент подсказывающий - отвечал Гай. Квинт стал слишком строптив, слишком свободен, да и дел очень много.

Возбуждённый пьяный Гай вдруг перевёл разговор.
Но скажу я вам, друзья, что самый прекрасный бриллиант я приобрёл в лице его матери. Люблю женщин - Гай похотливо засмеялся.
Таких чувств, такого умения любить, я давно не встречал. Не поверите! В её объятьях буквально млею. Дурею. В эти моменты готов подарить ей всё состояние. Немыслимая женщина, друзья.
Будь осторожен - Сервий с хитрецой усмехнулся - проведает Корнелия и тогда ниспошлёт на тебя все силы Фурины.

Ну что ты, великий квестор. Она же рабыня, вещь для утех. Корнелия умна, всё понимает.
Он пожалел о своём внезапном откровении. А Сервий, словно забыв о наживке, на которую подвесил хвастливого купца, продолжил прежнюю тему.
Надо бы посмотреть на твоего иудея. И если грек говорит правду, то может подарим его императору. Всем нам, но особенно тебе, мой префект, нашей Беренике, будет большая польза. Жарко друзья. Пойду к женщинам. Возле бассейна в саду прохладнее.

Сервия Симила проводили взглядами с большим облегчением. Опасный человек. Берёт с охотой и много, но неизвестно, что пишет в Рим.
Префект тяжело развернулся и подбежавшие слуги вытащили грузное обвисшее тело из мозаичной ванны и посадили на мраморное ложе.
Гай! Давай быстрей решай вопрос с изумрудами Сиккайта. Претур Манлий получил донос. Септимий пишет, что ты, угрожая расправой ему и партнёрам, заставляешь продать паи на владение рудниками. За бесценок. Манлий ко мне пришел, а не к Сервию Симиллу. Ты понимаешь! Дело не должно выйти за пределы города. Слишком выкручивать руки нельзя. Сейчас другое время.

Я понял, почтенный Гней. Ладно, подниму им ставки за пай. Уж слишком выгодное дело. Потребуются очень большие деньги, чтобы заткнуть рты. В том числе и Сервилию. Они ведь могут обратиться и к нему. А с наличными сейчас большие трудности. Ты знаешь, что недавно отгрузил 32 корабля с товарами в Баригазу и Музирис. С пряностями, шелком и рисом они придут обратно только весной и тогда появятся свободные деньги.

Ты хочешь быть богаче Креза из Лидии. Но он был царь, а ты всего лишь купец. Нет, Гай! Крутись как хочешь, но до весны, точнее лета, когда обналичишь заморские товары, ждать невозможно. При всём моём расположении к тебе я не могу заставить Манлия так долго не отвечать на донос Септимия. А деньгами - префект посмотрел на Тиберия Лупа и тот согласно кивнул - помочь не можем. Мы всего лишь государственные служащие, да и таких огромных денег просто нет. Решай сам и быстрее.
Гай опустил голову. Задумался.
Запугал вас Сервий. Что делать? А может через твоих людей, Тиберий, попробовать.

Послушайте почтенные. А если твои люди, Тиберий, спровоцируют маленькое восстание рабов на рудниках. Вы же понимаете. Обвал в одном, двух рудниках или там плохое питание, пожар. Тогда ты, уважаемый Гней закроешь на время рудники до окончания разбирательства. Скажем до весны. И претур Манлий успокоится и Септимий с партнёрами будут весьма податливы, теряя огромные деньги из-за прекращения добычи.
Ты весьма разумен, Гай. Недовольство спровоцировать несложно. Так ведь, Тиберий. Две  центурии охраняют рудники и тебе достаточно схватить двух-трёх вожаков. И поднимутся остальные. Ты понял!
Тиберий Луп всё также молчаливо кивнул головой.

Но всё равно Гай. Находи деньги раньше. Мало-ли что! Любое волнение рабов всё равно дойдёт до ушей Сервия Симилла. Ты знаешь этих псов. Он может всё разнюхать. Так что лучше поговори с Септимием. Обещай всё что найдёшь нужным. Помягче. Не мне тебя учить. И надеюсь ты не забудешь нашу поддержку.

Он пристально поглядел на Гая Патрика и подумал. Надо бы параллельно вызвать Септимия и убедить, что и мы надавим на Гая и потому он не будет особо артачится в переговорах. Намекнём о его будущем. Он всё поймёт. Лучше решить миром. Они все нам должны платить. Пиявки ненасытные. О, мудрый Серапис. Врачеватель жизни. Продли силы и дай разум. Ведь надо успеть достроить виллу в Стабии. О боги! Как же там спокойно и роскошно.

Одышка и частое сердцебиение совсем замучили префекта и он, разлегшись на ложе, позвал рабынь-массажисток. Две курчавые тёмные головы эфиопок склонились над белым рыхлым телом и замелькали в горячем тумане чёрные руки, успокаивая дыхание и приводя мысли префекта в сонное состояние. Все молчали, разглядывая голые, лоснящиеся тела юных женщин.

Гай молчал, перебирая варианты займа денег, а в голове тугодумного Тиберия Лупа, рассеянно внимавшего непонятным торговым операциям друзей, всё более возбуждая, засверкала одна единственная мысль. Ненасытная Корнелия. Опять ты возникла и всё также хороша. Кажется хочет возобновить римские каникулы. Но здесь муж. Придётся изворачиваться, хитрить. Правда, Гай сильно увлечён рабыней. Корнелия ему безразлична. Надо бы намекнуть об этом. Тогда она увереннее будет и быстрее  выберет время для посещения лагеря. Он улыбнулся, предвкушая ласки Корнелии.
Тебе что-то смешно - подумал Гай, увидев улыбку на лице Тиберия - тебя не мучают деньги, тупой генерал. О Флора!  Приведи ко мне Ребекку, дай мне её ласки. Проклятые деньги...

В этот же поздний вечер, пользуясь суматохой в доме и с разрешения Квинта, Ребекка с сыном гуляли по золотистому пляжу, что протянулся на юг от порта. Безвольно опустив руки Ребекка смотрела на заходящее солнце, а Герш носился по щиколотку в воде и стараясь перекричать шум от набегавших волн, яростно размахивал деревянным мечом, разрубая нескончаемые ряды водяных воинов. Впервые за много месяцев печаль Ребекки вдруг отступила и спокойствие заполняло сердце. Предчувствие чего-то светлого, непонятного и бессмысленного, завладело ею. Герш заметил улыбку матери. Как бывало раньше. Дома.

Момэ! Он подбежал яростный, крепкий, в пене волн. Вон там наша Иудея. Квинт говорил, показывая карту. Всего за десять дней можно добраться. А если плыть в другую сторону, долго плыть, целых два месяца, то можно увидеть Индию. Квинт говорит, что это сказочная страна. Там много слонов, а в лесах бродят полосатые тигры. Момэ! Очнись! Он теребил её за руку.
А ещё Квинт говорил, что когда я вырасту, то мы с ним поплывём в эту Индию на собственном корабле.

Ребекке так не хотелось расставаться с мимолётным ощущением счастья. Она молча улыбалась, подставляя лицо последним лучам солнца. Удивлялась, что впервые не думает о муже, что в мыслях вдруг мелькает Гай Патик. Его сильные руки, страстные ласки. Ребекка даже встряхнула головой, стараясь прогнать воспоминания. Услышала слова сына.
Ты улыбаешься. Я скоро вырасту сильным и свободным. Увезу тебя отсюда. Вот увидишь. Мы уедим на Левантийское море, где живёт мой дед.
Если ещё живёт - тихо, одними губами, промолвила Ребекка.

И вдруг, закрыв глаза, заговорила. Так ясно, словно бы читала книгу.
Я скоро покину землю, мой Гершеле. Уйду в другой мир и оттуда буду сопровождать тебя.
И твоих далёких потомков. Я вечно буду над вами.
Герш притих, всматриваясь в побелевшее лицо матери. Он понял, что вновь услышит непонятные таинственные слова, пугающие воображение.

Я вижу огромный город. Такой огромный, что даже с полёта сильной птицы его не оглядишь. Очень шумный город. По улицам бегут люди. Толпами, толкаясь и громко разговаривая. А ещё коляски, но без лошадей. Они сами двигаются. Гуськом. Друг за другом.
Герш от изумления отшатнулся. Хотел спросить, но слова застряли в горле. Он задрожал от страха, увидев открытые глаза матери, без зрачков. На него смотрели тусклые белки. Ребекка, покачиваясь, продолжала.

Из огромного высокого дома вышел мальчик. Очень похож на тебя. Это внук Герша, твоего далёкого потомка. Густые тёмные кудри, на шее повязан красный галстук, а на плече висит сумка. Он идёт в школу, часто подпрыгивая. Как ты. Его лицо озаряют то улыбка, то нервная гримаса, словно вспоминает весёлое или печальное. Он спешит, на ходу поглощая большой кусок хлеба и мяса.
Я наблюдаю за ним с небес, оберегаю тело и душу. Ты бесконечен, мой Гершеле. Наблюдаю и огорчаюсь

Они живут не на своей родине. Почти забыли древние обряды, язык и все традиции. Родины нет. Они не свободны и ненавистны многими. Твои потомки бедны и ютятся в маленькой тесной комнатёнке. Из окна за ним с любовью наблюдает отец и тайно шепчет наши древние молитвы. Он их ещё помнит. С той поры как наш город погубили римляне, евреи так и не смогли собраться на своей земле в Ханаане и восстановить Иродов Храм…
Ребекка замолчала, приходя в себя. Подул холодный ветер

Момэ, пойдём в порт. Я проголодался. Знаю там таверну, где мы с Квинтом часто бываем. Хозяин грек, друг Квинта. Там очень вкусно. А ещё Квинт говорил, что хозяин всегда защитит меня, если кто-нибудь будет обижать.
Он тормошил мать, пока она не очнулась.
Ты так часто говоришь Квинт, Квинт, Квинт. Как-будто это твой отец.
Герш внезапно замолчал, по лицу пробежала тень горечи.
Нет, момэ. Я всё помню. Всё до последнего слова отца. Там, на крепостной стене. Я тебе об этом никогда не говорил. Но я всё помню.

Он обнял маму. Прижался, но вдруг отстранившись, возбуждённо заговорил.
 Просто Квинт очень добр ко мне. И к тебе тоже. Я знаю. Его в порту все слушаются, а многие идут к нему с жалобами. Не к судье, момэ, а к нему. И то что он обещает, быстро исполняется. А ещё многим помогает. Я видел. Он наверное очень богат, момэ. Когда мы вдвоём идём, нам все кланяются. Даже не рабы, а свободные люди. Богатые. Вставай, пойдём. Смотри, он дал мне мешочек с сестерциями. Сказал, что это я заработал.

Таверна встретила вкусными запахами и разговором десятков посетителей. Ярко горели свечи. Увидев Герша, хозяин что-то сказал слуге и их быстро провели к небольшому столу в нише возле окна. В углу на каменном невысоком постаменте, на квадратных железных подставках, над открытом огнём стояли большие глубокие сосуды с кипящей водой и отдельно чаны с тёплой и холодной водой, чтобы гости по желанию могли разбавить вино. Рядом стояли котлы с пищей. Густой аромат мясных и рыбных блюд заполнял большое помещение. За прилавком виднелись полки с винными амфорами, кубки и посуда. На крючках на стене висели колбасы, сыр и фрукты.

Подошел хозяин, Клеон. Огромный, заросший чёрной бородой. Ребекка сжалась от разбойничьего вида хозяина, но Клеон улыбнулся и положив жилистую руку на плечо Герша, сказал.
Спрячь свои деньги, малыш. Ты сын Квинта и потому здесь твой дом. Квинт присылал слугу. Он беспокоится за вас. И сказал, чтобы вас проводили домой мои люди. В порту ночью не спокойно.
А вами, почтенная матрона, многие любуются в городе. И неожиданно смутившись быстро отошел. Герш горделиво и с неподдельной радостью смотрел на маму. Они ели и молчали. Ребекка от непривычного внимания многих посетителей, а Герш от гордости. Ведь рядом  двое слуг не отходили ни на минуту от стола.

Пир в доме Гая Патика закончился под утро. Гости разъехались. Дом затих и лишь встревоженные непривычным шумом и суетой людей фламинго и пеликаны на отмелях пруда всё ещё издавали гортанные крики. Но вот и они успокоились.
Гай проснулся внезапно. Не от привычной боли в ступнях. От пронзительной мысли. Одной единственной. Где достать деньги. Большие. Огромные. Быстрые. С Септимием обсуждать бесполезно. Он не из пугливых. Тем более, если вдруг начну говорить ласково и мягко, уговаривать на некие новые условия. Только наличные и небольшое волнение на рудниках сделают дело. Деньги! Надо говорить с Квинтом. Его богатые сирийцы…Он всё сделает.
Эта мысль внезапно успокоила. Позвать бы Ребекку, но рядом Корнелия. Что её тянет сюда каждый год?

Тем же утром о Корнелии подумал и Тиберий Луп. Проснулся с улыбкой. Но открыв глаза, вспомнил
 о разговоре в банях. Поморщился. Восстание им подавай, плебеи. Но куда деться? Кругом долги. Одолевают ростовщики. Непонятно. Почему к Гаю рекой плывут деньги, а мне, потомку знатного семейства, достаются капли. Ладно, устрою им восстание. Но как хороша Корнелия. О, Геката! Как прекрасны её острые белые груди. А крутые бёдра! А ярко рыжие густые пуховые завитки волос в укромном треугольнике. И незабываемые крики восторга. Как ты желанна. Всё помню!

И от этой мысли лагерная жизнь, скучная, однообразная, вдруг осветилась надеждой. Генерал радостно заржал и мгновенно поднялся. На шум прибежал вестовой.
Одеваться, прохвост. Быстрее и не забудь принести перо и бумагу.
В тот же день, сгорая от желания, приказал посыльному тайно доставить Корнелии письмо.
И лишь через пару дней, вспомнив обещание, через доверенного посыльного, приказал приехать в лагерь двум центурионам из Сиккайта.

Корнелия вертела в руках письмо, но мысли были заняты мужем. И как ни странно вновь и вновь всплывало необычное выражение лица Квинта Байена. Что с ним случилось? Что-то происходит в доме. Надо перетряхнуть всех слуг и выяснить. Да, письмо от Тиберия. Милый шалун. Не забыл меня. Помнится был хорош. Крепок!  И молодая женщина рассмеялась, забыв про Квинта и мужа.

Надо встретиться. И, конечно, не в военном лагере. Пристойнее в цирке на боях гладиаторов. Как и в Риме. Гай не любит их посещать и не обратит внимание на мои поездки в цирк. Да, Гай что-то слишком быстро охладел. Надо, надо всё  разузнать.
И вновь смутная тревога овладела сердцем. Но это не помешало ей написать и отправить письмо о встрече бравому генералу.

В тот же день, ближе к вечеру, четверо рабов доставили Гая Патика в маленькой карете на деревянных коромыслах в порт, на склады, где он встретил Квинта. Заметил неподалеку и Герша, что-то заносящего в толстую тетрадь. После вчерашнего обильного возлияния было всё ещё тошно и тоскливо на душе. Переборов себя, улыбаясь, Гай произнёс.
Не обижайся, старый дружище. Ты же знаешь Корнелию. Это её пустая патрицианская надменность. Она не испортит наши отношения. Так ведь!
Гай притворно засмеялся, поморщившись то ли от боли, то ли от неприятного запаха громадных кип выделанных кож, громоздящихся на полках.
Квинт лишь усмехнулся.

Вчера хотел показать твоего мальчишку гостям, но ты его куда-то спрятал. А кожи хороши. Какая выделка. Это ведь из Киликии. Только там такие.
Гай ходил по рядам, Квинт шел чуть поодаль, понимая что купец приехал не за кожами.
Послушай, Квинт. А твои сирийцы ещё в городе?
Македонец напрягся, но спокойно кивнул головой и добавил, что вскоре собираются отплывать.
И замолчал, ожидая вопросов. Молчал и Гай. Им вдруг овладела непонятная робость, затем злость.

Круто повернувшись, спросил.
Ты же помнишь жалобу Септимия. То письмо у Манлия. С рудниками надо срочно решать. Буду откровенен, Квинт. Вчера префект намекнул, что расправляться с Септимием и его людьми, как я хотел, не время. Надо попытаться договориться. Повысить ставки. Это огромные деньги. Они быстро окупятся. Ты об этом знаешь. Но все наличные мы вложили в ушедшие корабли с товарами. А деньги нужны сейчас. Вот я и подумал. А что если взять короткий кредит у твоих сирийцев.

Он не заметил быстрого лукавого взгляда партнёра.
Гай, мы же считали. Даже при жестком договоре мы отдаём не малую сумму. Если увеличим ставку хотя-бы на 10%, то это огромные деньги. Сирийцы уже сейчас владеют совместно 40%-ами нашего флота. Под что просить деньги.
Похмелье действовало в душном помещение всё сильнее. Мутилось сознание и купец в сердцах воскликнул, о чём потом жалел ... в застенках у Сервия.

Да это очень короткий кредит, Квинт. Очень. Деньги могут и не понадобиться. Вчера с префектом договорился, что солдаты Тиберия спровоцируют восстание рабов в Сиккайте. Небольшие погромы, убийство двух-трёх эдилов и всё такое прочее. Тиберий прикажет своим центурионам жестоко задавить рабов. Гней Флавий закроет рудники. Септимий прибежит ко мне. Лишь бы спасти то, что имеет. И тогда рудники мои. То есть наши...

Гай внезапно замолчал, испуганно глядя на партнёра. Подошел к двери, осторожно выглянул, не обратив внимания на стоявшего рядом Герша.
Забудь о моих словах старый дружище. Забудь! Это так, пьяная болтовня.
Квинт ходил по комнате, якобы не слушая. Подошел к окну и глядя на причалы, спросил. 
Ты веришь префекту. А вдруг он ведёт двойную игру.
Этого не может быть. Ему нужны деньги для окончания строительства дворца в Геркулануме.
Постоянно нужны.

Наличные нужны нам сейчас. Вдруг удастся договориться с Септимием. Без вмешательства Тиберия. Проси под что хочешь. И действуй, старина, срочно. Выручай. Я достойно рассчитаюсь с тобой. Ты же знаешь. 
Прости Гай. Но мне непонятно неистовое желание овладеть рудниками. Я тебе это и раньше говорил. Ты же богат. Нельзя же на кон ставить будущее, твоё и моё, к которому мы шли почти тридцать лет. Из-за кучи изумрудов.

Хмельное раздражение продолжало мутить сознание купца.
Да за эту кучу я куплю этого простачка, крестьянина- императора и всю богадельню сенаторов - выкрикнул Гай, не осознавая сказанного. Нет и не было никогда в тебе злого азарта, Квинт. Никогда. Ты уже давно не раб, а страх съедает твою душу. Ну да ладно. Это последнее дело, Квинт. Иди к сирийцам.

Македонец внимательно и с каким-то новым интересом посмотрел на бывшего хозяина.
Ну что ж! Значит восстание устроишь, купишь сенаторов и простачка императора.Ты сам подписал себе смертный приговор. Пора действовать - решил вольноотпущенник и вышел из склада.
За ним прошмыгнул и Герш.
Деньги, конечно, я тебе принесу тщеславный купец - размышлял Квинт, быстро следуя в город и не замечая подпрыгивающего рядом Герша. “Сирийцы” естественно пришлют золото, но чуть позже.

Он вдруг резко остановился возле таверны.
Давай присядем, мой Сократ.
Квинт редко так называл Герша и тот удивлённо вскинул брови и осторожно сел.
Ты всё слышал, мой мальчик? Всё что говорил Гай Патик. Дословно можешь повторить.
Герш молча кивнул головой.


Запомни его слова и запомни мои. Тебя могут вызвать к квестору Сервию. Ты его видел не раз у хозяина. Он подлый человек. Но ты его не бойся. Ты уже взрослый и храбрый мальчик. Если он потребует пересказать сегодняшние слова Гая, то немного задумавшись, скажи всё что слышал. Просто скажи и всё. А потом, если квестор спросит, скажешь, что пошел купаться на море и со мной в тот день больше не общался. Ты всё понял?
Герш широко раскрытыми глазами вникал в смысл сказанного Квинтом и часто кивал головой.
Ну вот и отлично. Пойдём.

Они шли к дому и в голове Квинта Байена Блэссиана зрел чёткий план действий.
К чёрту внезапное разорение. Нет! О достопочтенная Мегера. Я передам Гая сразу в твои жестокие руки. Письмо к квестору - вот что прихлопнет тебя. Значит восстание в Сиккайте. Значит купишь продажного императора. Дорого тебе это обойдётся… Жирный кусок для квестора. Это государственное преступление и я точно знаю, что допускается свидетельство взрослых детей и рабов и даже моё свидетельство, как бывшего раба купца.

Подлый квестор схватится за это дело. Ему надо выслужится перед проконсулом Египта. Ему надоело быть здесь на третьих ролях и урывать жалкие подачки, глядя как префект и претор загребают сотни тысяч. Но сначала ты подпишешь договора с “сирийцами”. Я даже сирийским золотом потрясу перед твоим носом. И чуть подожду, пока тебя не упекут в подвалы Сервия. А потом предъявлю документы на всё твое имущество. Очень недолго осталось ждать, жадный Гай. Да, наступило моё время великая Мегера. Как раз и пройдут эти недели до прихода кораблей.
Всё в один день и наверняка.

Ну что, мой мудрый Сократ - Квинт засмеялся, снова назвав Герша знаменитым именем. Совсем скоро мы с тобой станем уважаемыми и самыми богатыми людьми в городе. И тогда возможно уедем отсюда, ко мне в Македонию. Или в Рим. Куда пожелаем.
А как-же моя мама.
И она с нами обязательно. Но пока молчи о том, что сейчас слышал. И даже ей ни слова.
Герш не понимал причин весёлого настроения Квинта, но свято верил этому человеку, ставшему родным. Почти как мама.

Февраль в Беренике выдался в тот памятный для Герша год мягкий и влажный. Солнце и сырой ветер ласкали людей, не иссушая души нестерпимым зноем, приглушая страдания одних и призывая к активности других. Покорное море звало в прохладные объятья и взору ныряющих пловцов на мелководье в не широкой лагуне, открывалось невиданное зрелище ярких, разноцветных морских обитателей, снующих среди водорослей таинственного кораллового мира.

Корнелия была отличным бесстрашным пловцом и послеполуденное время любила проводить одна среди скал небольшой бухты, куда не допускался простой народ. Раздевшись донага, она пристально изучала тело, нежно поглаживая полные груди, податливую тёплую кожу живота и бёдер и лишь затем медленно двигалась в глубину, вскрикивая от прикосновения прохладных вод. Рабыням на берегу строго запрещалось не только купаться рядом, но и смотреть на белокожую матрону.

Она доплывала до первого окаймляющего кораллового рифа, верхушками торчащего над водой и там долго плавала и ныряла, выходя на крошечную плоскую площадку. Неподвижно стоя в лучах солнца, она испытывала безграничную радость, с восторгом всматриваясь в неподвижные облака и искрящиеся воды. Корнелия любовалась собой и была уверена, что весь мир принадлежит только ей. 

Она ответила на письмо Тиберия, но всё ещё тянула с датой встречи. И не оттого, что ревностно мучилась невниманием мужа или излишней совестливостью. Чувства давно угасли и каждый в семье оберегал, по негласному согласию, личную жизнь от притязаний. Она хорошо помнила Тиберия по Риму и конечно её тянуло вновь окунуться в мир любимых страстей. Но уж слишком мала Береника и узок светский круг. А встречаться где-то тайно и впопыхах, столичная дама не выносила. Любила и ценила телесную страсть. Но сплетни, злословие, репутация семьи, скандалы.
К чему это?

Да и какая-то не понятная лень, владеющая с некоторых времён. Спешить, страдать, утаивать, лицемерить. К чему это? Она даже удивлялась. Неужели старость. Нет, надо встряхнуться. В этих мыслях её и застало второе письмо от Тиберия. Пылающее страстью, покорностью, заверениями чуть ли не в самоубийстве, если Корнелия не ответит. Корнелия ответила, успокоив себя, что скоро отплывать домой и всё быстро забудется. Она предложила встретиться в городском амфитеатре, на боях гладиаторов. На виду у всех. Зная как Гай не выносит это зрелище.

Арочный амфитеатр был заполнен на три четверти. Над защитной стеной, отделявшей арену от зрителей, находилась мраморная терраса, разбитая узорчатыми перегородками с трёх сторон на отдельные кабинеты, где восседали знатные граждане Береники. В глубине кабинетов располагались удобные ложа для отдыха. Вдоль внешнего общего края террасы из фонтанов причудливой формы вырывались струи благоухающей жидкости, охлаждающие воздух. Промежуточная стена, изгибающаяся крышей, отделяла террасу от боковых и верхних трибун для граждан низших сословий. Кабинет Гая Патика находился прямо над ареной из деревянного настила, посыпанного морским песком.

Поначалу показывали схватки между осуждёнными преступниками, одетыми в звериные шкуры и голодными хищниками. Корнелия в шелковой белой столе с вертикальными пурпурными полосами, без рукавов, со множеством складок, ниспадающей до щиколоток, с зелёными оборками понизу и зелёным поясом на талии, с грациозно уложенными чёрными волосами, сверкавшими золотыми нитями, дорогими перстнями на пальцах, выглядела царицей. Но сегодня это не вызывало тщеславия. Ей не нужно было внимания. 

Поначалу она смотрела равнодушно. Долгой борьбы равных по силе бойцов не было. Смерть людей наступала быстро, после жестоких мучений и фонтанов крови из раздираемых зверем тел. Она не прислушивалась к крикам толпы верхних трибун и изредка озиралась, нервно ожидая появления Тиберия. Закончились схватки и в сгущающихся сумерках, в промежутке перед кульминационным событием игр, на арену вышли музыканты и танцоры, кривляясь и надрывно вопя любовные куплеты. Солнце зашло и над ареной загорелись фонари, прикреплённые к спускающимся сверху обручам. В кабинете стало совсем темно и две верные рабыни, сидящие в дальних углах, слились с темнотой.

Начались бои между вооруженными людьми, бившимися поодиночке или небольшими группами. Это продолжительное зрелище, длящееся до глубокой ночи, сразу захватила Корнелию целиком и настолько, что она вскакивала, кричала, забыв о сдержанности и даже о встрече с Тиберием. Он появился внезапно и видимо долго стоял в проёме кабинета, любуясь очертаниями и страстными воплями зрелой женщины. Не выдержав подошел и нежно поцеловал в шею. Она отпрянула, обернулась и неожиданно негромко рассмеялась. Это мгновенно подействовало на решительного генерала и он жадно заключил её в объятья. Они неистово целовались. Долго, казалось вечно.

Но вдруг Корнелия резко отстранилась. Обуреваемый неистовым желанием получить женщину здесь и сразу, Тиберий пытался продолжать военные действия, оттаскивая женщину в тёмную глубину кабинета на широкое ложе.
Нет, мой генерал. Не здесь и не сегодня - говорила она неуверенно. Мы же светские люди. Ты помнишь наши встречи в Риме. Нам никто не мешал. Утонченные нежные долгие ласки без страха и опасения быть увиденными, пьянящая нега владела нами. А тут боязнь, что увидят, да и жестко…
Я скоро уеду и буду ждать тебя в Риме, мой генерал. Ты потерпи.

Она отходила, он наступал, чувствуя неуверенность в голосе. Нет, нет. Сегодня, сейчас - бормотал генерал, стараясь поднять шелковую столу, скользящую меж пальцев.
А уж потом продлим нашу страсть на большой парусной лодке, которая ждёт неподалеку. Я донесу тебя, несравненная. Уйдём на всю ночь! Ты, я и два немых раба. Нам никто не будет мешать.
Корнелия чувствовала как постепенно сдаётся и тут вдруг до неё донеслись слова.

Ревность Гая тебе безразлична, да и слишком занят он своей любовью. Всем на том званом пиршестве рассказывал о своём чувстве к какой-то рабыне иудейке. Хвалился, что подобной страсти никогда не испытывал, что никто не умеет так любить, как его рабыня, что он готов многое отдать за её ласки. Он забыл тебя, несравненная. Весь город обсуждает это событие. Ну же, моя бесподобная, будь покорной - словно норовистую молодую кобылу понукал бравый наездник. Вспомни слова Вергилия - море, на синих ладонях, несёт нашу лодку…

Внезапное известие ошеломило Корнелию. Так вот откуда моя смутная тревога всё это время. Вот почему Квинт с ухмылкой смотрит. И страсть и Вергилий - всё потонуло во взрыве неистового гнева, охватившего сознание. 
Весь город обсуждает. Весь этот провинциальный примитивный плебс. Вонючая толпа.
Внезапная бурная ярость буквально задушила Корнелию. Она схватилась за кресло.
Я отомщу тебе, Гай. Отниму всё, чем ты владеешь и даже оскопление во имя Кибелы не поможет тебе возвратить мою любовь. Меня, потомственную патрицианку, дочь сенаторов Рима, выставить на посмешище в маленьком провинциальном городишке… Ты пожалеешь, Гай.

Если бы Тиберий мог в темноте видеть лицо избранницы, то самое страшное поражение в битве показалось бы отважному генералу простой забавой. Но он лишь услышал жёсткие яростные слова.
Уходи Тиберий. Больше ты не увидишь меня нигде, тем более в этом гадком городе.
Обескураженный, ничего не понимающий легат выскользнул из кабинета.

Злоба туманила мозги Корнелии, концентрируя мысли на немедленной мести. Но сначала надо увидеть иудейку, насладиться мщением, страхом в глазах, унизить, а потом убить рабыню. Искромсать её тело, бросить на съедение муренам. И она приказала нести себя домой. По дороге, терзаемая злобой, Корнелия приказала верной служанке сегодня же всё разузнать среди рабынь о иудейке и доставить к ней, а затем найти в городе нужных людей.
Скажи им, не торгуясь, чтобы по моему приказу тихо, незаметно убрали рабыню.

Тот вечер и для Гая Патика оказался памятным. Он решил воспользоваться длительным отсутствием жены для упоительной встречи с Ребеккой. После прибытия Корнелия никогда надолго не оставляла мужа. Везде были вместе. На играх, на скачках, на театральных представлениях. Столичная матрона старалась соблюдать семейные ценности провинциального общества. Гай мучился, урывками, крайне редко, встречаясь с любимой рабыней. И удивлялся возникшему страху разоблачения.
Что со мной? Она же давно знает о моих пристрастиях к красивым рабыням - рассуждал он - знает что это не любовь, лишь удовлетворение внезапных желаний, никак не влияющих на крепость брака. Так что я боюсь. Но страх не оставлял осторожного купца.

Поэтому так обрадовался, когда Корнелия одна отправилась на бои гладиаторов.
Ты ведь не любишь драки и кровь, мой скромный Гай.
Он даже отменил подготовленную встречу с Септимием. Быстро отправил письмо с просьбой перенести встречу. И возбуждённый ожиданием вызвал Ребекку. Купец был искусным любовником и даже в случайных встречах любил и умел возбуждать партнёршу, наблюдая за гримасами страсти на лице, за инстинктивными движениями обнаженного тела. Он ждал, нетерпеливо поглядывая на дверь.

Ребекка вошла и робко остановилась в дверях. Стройная высокая фигура в белой полупрозрачной льняной тунике, с зелёной набедренной повязкой, с золотыми лентами, вплетёнными в тугой узел чёрных волос на затылке. Сквозь тонкое полотно проглядывало очертание крупной крепкой груди с торчащими сосками. Она, как всегда, вызвала бурную страсть и он было двинулся к Ребекке, но неожиданно остановился. В её глазах, прямо смотрящих, Гай прочёл не столько обычную покорность, желание, сколько неожиданный страх. Моментально возникла тревога, подавляя страсть.

Тревога охватила всё тело. Чувства были скомканы, ласки скованы подспудным ожиданием, что вдруг откроется дверь и ворвётся Корнелия. Хотя верный Ведий и стоял, как часовой, возле дома. Гай пытался взбодриться, утешая Ребекку, но более себя. Ничего не получалось. Страсть угасала. Возникла злость. Он вновь и вновь мял и тискал тело, она вяло и молча отвечала.
Что с тобой, моя рабыня?
Твоя жена сегодня всё узнала о нас. Я чувствую. Это последняя встреча, хозяин. Скоро меня убьют. Я исчезну. Умоляю, позаботься о сыне.
И не единой слезинки в пристально смотрящих глазах, словно прощающихся с жизнью.

Он отпустил Ребекку. Задумчиво шагал по обширной спальне. Тревога не проходила. Возникла острая боль в ногах. В это время в дверь просунулась голова Ведия.
Твоя жена возвращается.
Голова быстро исчезла. Гай плеснул в кубок вино и только отвернулся к окну, как в комнату ворвался густой аромат духов и послышался слабо сдерживаемый от ярости голос. 
Где же твои гости, Гай. Я думала, что встречу Септимия с партнёрами. Почему так быстро?
А ты почему покинула бои? Не было сильных партнёров.
Они вызывающе смотрели друг на друга.

В тот поздний вечер Корнелия сдержалась.
Ещё не время Гай Патик! Ещё подыши. Но скоро, очень скоро, я затяну узел на твоей плебейской шее.
Уже на следующий день, принудив слуг, испугав крутой расправой, Корнелия всё узнала о Ребекке. Рассматривать рабыню не стала. Боясь, что не сдержится. И в тот же день верные слуги донесли Квинту о внезапном интересе Корнелии к рабыни. Он испугался за жизнь Ребекки, зная нрав Корнелии, но ещё более за Герша. Он вспомнил о судьбе своей жены и сына. Надо спешить. Эта тщеславная безжалостная шлюха уничтожит и мать и Герша.

Корабли уже на подходе. Город заполняется массой приезжих и в сутолоке торговых дел Корнелия может незаметно расправиться с Ребеккой и Гершем. Квинт немедленно приказал Клеону  выделить двух-трёх крепких парней, чтобы они ни на минуту не упускали мальчишку из вида и докладывали ему обо всём подозрительном. С Ребеккой было сложнее. Он видел её изредка, издалека. Знал о страсти Гая, но считал это обычной прихотью. Гершу ничего не говорил, боясь поранить душу мальчика.

Но именно забота о спокойствии Герша заставило Квинта поздним вечером, когда женщины-швеи выходили из отдельной пристройки и расходились по каморкам, встретить Ребекку. Она удивлённо вскинула глаза и тут же, схватив руку Квинта, тревожно спросила.
Что-то случилось с сыном?
Нет! О нём не беспокойся. Он под моей надёжной охраной. Твоя судьба меня тревожит. Берегись Корнелию. Она всё узнала. Ты понимаешь! С рабами расправляются жестоко и быстро.

Если увидишь незнакомых людей в вашей половине дома, то держись рядом с Кинтией или Арахной. Это мои люди и они предупреждены. В крайнем случае беги ко мне, на мою половину дома. Благодарю тебя почтенный Квинт. Обо мне не думай. Моя судьба мне известна. Гай разжег в моём теле грешную страсть и волею Бога, я вижу, она будет вскоре задушена.
Ты думай не о себе. О сыне, которому очень нужна, а он столь же мне. Мы невольно связаны.
На всё воля Божья.
И Ребекка исчезла в темноте.

Прошло две недели. Середина апреля выдалась душной и жаркой. Солнце зависло над белым городом, в полном безветрии расплавляя камни. Море совершенно затихло, отступило, оголив коралловые рифы, мерцая тусклым зеркальным блеском. Город замер в истоме и даже вездесущие бакланы и чайки попрятались в расщелинах чёрных скал. Такого давно не случалось и авгуры из храма Сераписа предсказывали тяжелые времена, хотя вот - вот должны были подойти корабли из далёкой Индии и как обычно в это время года раскрасить город неистовой ярмаркой товаров и чувств.

Гай Патик все эти дни, после разговора с женой, испытывал неимоверную тяжесть от дурных предчувствий. Мрачный ходил по дому и прислуга пряталась по углам, боясь вспышек непредсказуемого гнева. Затем приказал новому камердинеру Гайпору привезти оракула из храма Гермеса и долго слушал седовласого старца, закрывшись в дальней беседке тенистого парка. После беседы стало ещё хуже, но он крепился.

Боги не оставят меня! Нет, нет! Не покинут. Я столько жертвовал, столько дарил. Но куда все девались? Почему никаких известий ни от префекта, ни от Тиберия Лупа. Последняя недавняя встреча с Гнеем Флавием показалась подозрительной. Он не смотрел мне в глаза и всё время увещевал потерпеть с решительными действиями Тиберия.
Лучше пойди на уступки Септимию. Потом всё вернёшь, Гай.
Неужели за спиной договаривается с Септимием. О жадность! Тебе нет предела.

А тут ещё странное поведение Корнелии. Куда-то упрятала верного Ведия, поставив у дверей нового камердинера. Её человек. Теперь не увидишь Ребекку, не успокоишься в ласках. Проклятие! Она, конечно, всё узнала. Несносный мой язык. Зачем хвастался. Не приведи бог, уберёт рабыню, закопает в песках. Она может. Ну да ладно, это мелочи. Но почему от Гнея Флавия никаких известий. Он же собирался надавить на Септимия. Ведь знает тяжесть мешочков с золотыми ауреусами.
Ждёт их.

Гай ходил по комнате. Пил вино, обливался потом, рассеянно вглядываясь в безжизненный молчаливый пейзаж. Что-то всё не так, как ожидалось.
Да, конечно. Конечно. Префект сговаривается с Септимием. Хочет тянуть и от него и от меня. Потому и тянет с восстанием в Сиккайте. Точно! Потому и Септимий артачится, требует прибавить ещё 15% за пакет акций. Где я возьму столько наличных?

Голова гудела об обилия вопросов. Они сплетались как змеи в тугой узел. Их было невозможно разделить, тем более спокойно продумать каждый. Мысли перекинулись на Квинта.
Что он тянет с деньгами? Где его сирийцы? Старый пройдоха. Вот ведь и он в последние дни ходит задрав нос, показывая превосходство. Отчего бы? Ну дай время. Я прикручу тебя, несчастный раб. Но сейчас позарез нужны деньги. Отдам, заполучу алмазы, а там и корабли придут. Расплачусь сполна со всеми. От этой мысли стало легче. Змеи-вопросы, шипя, расползались и Гай приказал позвать Квинта.

Тихо вошел македонец и не поклонившись, как обычно, замер в ожидании вопросов. Гай это заметил, но подавил ярость и не смотря в глаза, спросил.
Как дела с сирийцами, Квинт?
Партнёр изучающе посмотрел на бывшего хозяина, словно не понимая вопроса. И он жил эти дни с не меньшим, если не большим напряжением сил. Когда же придут эдилы. Ведь донесение давно в канцелярии квестора. Но ещё больше мучил вопрос - за кем придут? Они власть. Они римляне и могут договориться, чтобы выставить стрелочником его, бывшего раба, шантажирующего римского префекта и Гая Патика, провоцирующего Сервия. Они могут и тогда уничтожат вместе с ним и Ребекку и Герша. Внешне он держался как мог, из последних сил ожидая развязки острой ситуации.

Ты что молчишь - срывающимся от злости голосом сказал Гай.
Успокойся. Деньги есть. Завтра можем встретиться с Септимием и завершить сделку в канцелярии префекта. Все будут довольны.
Гай вскинул глаза и словно выдохнув злость, громко рассмеялся.
Вот это подарок. Мудрая Мойра не оставляет меня. Я был уверен.

Они тащились в портшезе на встречу с Септимием. По крутому подъёму. Голые спины рабов истекали потом.
Ну быстрее, быстрее, ленивые дьяволы - понукал рабов Гай Патик.
          Гай. Сирийцы подписали заёмный договор, но только на месяц. Кабальные условия.
Ничего страшного - хорохорился купец. Корабли на днях пристанут к городу. Скупщики товаров оповещены и о количестве и о ценах. Месяца хватит и тогда мы сказочно богаты.
Но рудники Сиккайта дадут чистую прибыль не сразу, лишь в конце года. И то если добыча будет удачной.
Не беспокойся, мой Квинт. Я всё разузнал. Мастера на рудниках знатные, да и быстро расширим поиски новых рудных полей. Рабов много.

Добрались до площади и остановились передохнуть. Тут неожиданно, слева и справа из переулков, появились вигилы с обнаженными мечами. Их было много. Они быстро приближались. Гай оцепенел, а Квинт выскочил из коляски и невольно приготовился к защите. Немногочисленная толпа горожан с любопытством наблюдала за происходящим.Приблизившийся первым центурион вигилов громко произнёс.
Гай Патик! По закону об оскорблении величия императора ты арестован. Выходи и следуй с нами. Квинт Байен! Ты обязан быть дома, никуда не уезжать и ждать приказа квестора о дальнейшей своей судьбе.

У мужественного Квинта дрожали ноги. Настолько, что обычно не пользующейся коляской, он вынужден был сесть в портшез, чтобы не выдать слабости. Они быстро спускались вниз, к дому.
По мере движения пришла радость, спокойствие. Вернулись силы. У ворот их ждала Арахна.
Квинт! Ребекка пропала. Люди видели как её схватили трое мужчин, когда она выходила из дома. Она даже не сопротивлялась. Схватили, завернули в желтую тогу и быстро унесли в сторону порта.
Где Герш? Он с силой выскочил из коляски.
Наверху, у тебя в комнатах. С учителем. Ничего не знает.
А Корнелия где?
С утра уехала. Со служанками. Они сказали, что едут к жене претора.
Беги в конюшню. Скажи, что приказал привезти мне коня. Быстрее.

Он скакал к Клеону. Только тот мог быстро прочесать порт, близкие пляжи и скалы.
Клеон, друг. Собери людей. Без шума пройдите пляжи, скалы, портовые кварталы. Ищите троих людей с длинным узким предметом, завёрнутым в желтую тогу. Ищите и в воде… Часть людей пошли к дому претора. Там сейчас находится Корнелия, жена Гая Патика. Ты её видел в цирке. Как выйдет, не мешкая и незаметно хватай. Как хочешь пытай, теперь всё можно, но выведай о судьбе Ребекки. Найди Ребекку. Я жду дома.
Всё будет сделано, мой Квинт. Для тебя горы сверну.

Тело Ребекки нашли к вечеру. Мстительная Корнелия приказала утопить рабыню в той самой коралловой лагуне, где так любила восхищаться своей красотой.
Представляешь Квинт - Клеон устало опустился на стул. Пришлось моим людям помять её нежное тело. Долго молчала. Потом сказала. Мой человек, аж закричал и подпрыгнул от страха, тыча пальцем в воду. Мы подскочили и увидели, как из-под воды на нас смотрят широко открытые глаза. Море было настолько прозрачным, что даже заметили её улыбку. Клянусь богами она улыбалась. Ушла к Танатосу с желанием, умиротворённая. Такой мы и привезли её.
А Корнелия?
Они поменялись местами. Теперь она там лежит. На том же месте. Придёт большая вода и муренам будет чем поживиться.

               
      Часть II                Александрия


Два города в античном мире имели уличное освещение. Город Александра Македонского и второй, как вы понимаете, “вечный” Рим. В 10 вечера центральные  улицы Александрии, широкие, до 22 метров, мощёные проспекты с тротуарами, да, да тротуарами, чего не было даже в Риме, засаженные невысокими деревцами с густой кроной, превращались в сказочные театры. Гудящее пламя факелов, трепещущее от  прохладного ветерка с близкого моря, создавало таинство полумрака, из которого вдруг возникали отдельные фигуры гуляющих людей, чтобы через шаг раствориться в пугающей темноте. Непрерывно двигающаяся толпа бурлила от смеха и возгласов старых и молодых горожан богатого города.
 
Но вот прогорали факелы и город погружался в отчаянную темноту средиземноморской ночи. Очень короткой. Настолько, что завороженные чувствами влюблённые не успевали сказать друг другу всё чем пылали сердца. Потому что из-за моря вдруг появлялся острый яркий луч и сказочный обманчивый театр любви пропадал. Проспекты наполнялись молчаливой деловой толпой людей, расползающихся по лавкам, магазинам, конторам, школам, библиотекам. Город оживал.

Особый город, где в 100 году христианской эры проживало до 800 тысяч разноплеменного народа. Египтяне, италийцы, арабы, финикийцы, персы, эфиопы, индийцы. Но самыми большими и богатыми  были греческая и  еврейская общины. И все общины были личной собственностью римских императоров, управляемые назначаемым префектом. Проконсулом. Торговый дух, пропитанный греческой философией и страстной влюблённостью в театр, музыку и публичные игры, витал над городом в золотую эпоху его существования ( II век д.н.э. - I век н.э.).

Вознесённый гением двух греков, Динократа из Родоса и Сострата из Книда, город был разбит на шесть кварталов, прорезанных двумя 6-ти километровыми магистралями и сотнями широких прямых улиц. Пышные сады, зверинцы с редкими животными, роскошные термы и театры, дворцы и храмы, мостовые, водопровод и уличное освещение делали жизнь горожан удобной и долгой. Жизнь в городе текла по остроумному высказыванию Диона Хризостома, как “нескончаемый пир танцоров, флейтистов и головорезов…”

В один из обычных субботних дней в утренней толпе был заметен статный высокий мужчина с копной  чёрных курчавых волос и нервным продолговатым лицом. Заметный тик иногда искажал лицо. Он энергично шагал, выделяясь среди утренней толпы служащих и торговцев богатством наряда. Ему в пору было катить по проспекту на коляске или в экипаже, но решительная походка выдавала любителя пешеходного движения.

Внимательный наблюдатель заметил бы, что порой от переизбытка энергии мужчина чуть подпрыгивал. Он часто кивал или приветствовал рукой, катящихся в колясках и в колесницах. В толпе спешащих и фланирующих пешеходов его явно никто не знал, но граждане необъяснимым образом почтительно сторонились, уступая дорогу.

Мужчина привычно спешил, восхищённо озирая знакомый до мелочей пейзаж родного города. Он двигался вдоль широкой магистрали, на три мили протянувшейся от дворца Птолемеев до гавани Кивот, в сторону квартала Ракотис. Слева и справа тянулись белые и розовые колоннады, соединённые разноцветными арками и навесами, приоткрывающими соблазнительные магазины и лавки с товарами различных ремёсел. Прошел величественные здания биржи и храма Посейдона, промелькнули столь любимые горожанами общественные термы и строгие дворцы палестры и гимнасии.

Проходя огромную белоснежную гробницу Александра Македонского, чуть замедлил бег и кивком головы почтил память великого воина. Наконец поравнялся с обширным кварталом зданий Святилища Муз и решительно свернул к одному из них, на фронтоне которого красовалось изречение Филострата - “Никто не в силах быть универсальным врачом”. Знакомыми переходами вошел в небольшую комнату.

Хайрэ! Ты не часто радуешь нас своим вниманием.
Хайрэ, Берл! Мы с тобой занятые люди. Ты уже знаменитый врач. Наука и практика занимают твоё время. Я простой сборщик налогов с речной торговли. С утра до вечера, без выходных, забочусь о наполнении казны империи. Да и сидение в герусии отнимает время. А ведь ещё растут твои братья. Им я очень нужен каждый вечер.

Да, братья! Которых я вижу лишь издали. Не морщи лицо. Я всё понимаю.
Сын усмехнулся и с иронией произнеся слова - да уж, совсем простой сборщик - обнял улыбающегося отца, крепко прижимая сильными руками.
Почтенный Берл. Срочно нужна твоя консультация.
В дверях стоял чернокожий юноша, склонив голову к груди.
Аби! Иди в таверну Клеона. Подожди там. Я скоро буду. Не уходи, прошу. Ведь это наш день.

Для Герша бен Рахл его первенец был не только сыном, даже, как порой казалось, не столько сыном, сколько яркой памятной историей прежней трагической юности, которая окончилась более тридцати лет тому назад. Вот и сегодня, при упоминании имени Клеона, нахлынули мысли, заполняя душу.

Памятный грек. В ту далёкую пору Клеон прятал его в рыбацкой хижине, пока ночью не вывел в порт, где Герша ждал корабль. И там же была Корина. Гордая от непонятного приказа отца всюду сопровождать Герша и быть ему родной сестрой, она, покрыв смущённого Герша плащом, обняла и увела в каюту.

Но до этого ещё был допрос у Сервия Симилла. Сморщенное потное лицо и выпученные глаза. Оно то смеялось, то грозило, брызгая слюной. И кричало, размахивая руками. Он помнил слова Квинта спокойно говорить всё что слышал тогда на складе, но от страха началась икота.
Ты, раб, тайный обвинитель у нас. Гай Патик хвалился твоей необычайной памятью. Говори! Смотри, если соврёшь. Засеку до смерти.

Успокаивало, что за дверью стоял Квинт. Но его мучило отсутствие мамы. Где она? Почему не приходит? Заикаясь, он всё же смог сказать всё что слышал в тот день. Потное лицо всё переспрашивало, стараясь запугать, запутать. Но в ответ тогда пришла злость. Он даже сумел поднять лицо и посмотреть в глаза квестору. Это рассмешило потное лицо.
Ах ты гадёныш! Ты ещё злишься. Ну ладно. Всыпьте ему 20 плетей и отпустите с миром. Благодари Квинта, грязный раб. Беги.

Он крепко сжал зубы. Было даже не больно. Ну может быть чуть-чуть. Но когда его отпустили, то увидев лицо Квинта, вовсю разрыдался. Ещё и оттого, что в первый момент заметил сжатые кулаки македонца и белое-белое, перекошенное от злобы, лицо.
Иди ко мне, малыш. И этот день тоже запомни. Больше не буду испытывать твою судьбу.

         Глубокой ночью на корабле, прощаясь, прижимая к себе, сказал.
Отплываешь в Адулис. В Аксум. Ты же знаешь, что это недалеко. Всего в трёх-пяти днях пути от Береники. Туда не дотянется лапа Сервия и римлян. Будешь жить под защитой людей Клеона, а Корина отныне всегда будет с тобой. Заботится, как о брате. Я изредка буду навещать. Мой мальчик. Дорогой мне человек. Единственный. Надо переждать время, пока всё успокоится. Там продолжишь учёбу. Я всем обеспечу.

Мысли растревожили, расстроили. Герш шел, не замечая дороги. Ноги автоматически привели его в давно знакомую греческую таверну. Хозяин усадил достопочтенного гостя, давно зная и его и другого, который обязательно придёт. Не спрашивая ни о чём, налил разбавленного вина, принёс овечьего сыра и бесшумно кланяясь, удалился.

Герш давно привык к поразительной особенности своей памяти. Сегодня это коснулось прошлого. Тут не было ничего особенного, если бы не возникновение в памяти ясных звуковых и зрительных картин, того, что случалось с ним в прошлом. Но приходило и другое, настигающее везде, где-бы он не был - на работе, дома, в термах, на улице.

Вдруг прерывался реальный бег по жизни и высвечивались, словно молнией ночью, чёрно-белые картины каких-то городов, улиц, домов и странные здания с луковичками куполов наверху, людей в странных одеждах, не понятные механизмы. Картины без времени и места обитания. Но он видел всё в движении, в разговорах, в шуме механизмов. Видел ясно, находясь совсем рядом, кажется не видимый людьми и механизмами. Словно сторонний наблюдатель.

В таком состоянии он мог пребывать долго. Но проходило время и картины внезапно исчезали. Возникала потребность записать увиденное. Слова тех людей он записать не мог, но описать вид улиц, домов, одежду, поразительные механизмы мог. И быстро это делал. Хотя куда спешить. Память всё держала до мельчайших подробностей. Но его тянуло изобразить увиденное, тянуло вновь вернуться к тем городам и людям.

Близкие люди, знавшие его состояние, не волновались, ничего не спрашивали. Сам он никому ничего не рассказывал. Лишь Квинту в юности, а здесь Берлу, уже опытному врачу, ученику знаменитого по всей империи Сорана Эфесского. Старший тридцатипятилетний сын собирал его записи, наблюдая за отцом в эти моменты, расспрашивал, а потом систематизируя странички, поражался как память отца всё время возвращалась к одной и той же еврейской семье, как-бы проживая историю поколений, живущих казалось в разных городах.

Берл - часто повторял отец - такое состояние случалось нередко и с твоей бабушкой, Ребеккой. Она мне пересказывала и всё время повторяла, что это наши очень далёкие потомки. Почему-то была уверена в этом. И ещё. Самого старшего из потомков она называла как меня, Гершем и говорила, что я буду жить очень долго. Как и он. Целое столетие. Несчастная мама. Сколько страданий и крови она видела. На её глазах убили всех наших близких…

Аби! Аби! Очнись. Я уже несколько минут пристально смотрю на тебя. Мне не по себе. Вижу твой взор. Без зрачков. Он словно обтекает мою голову.
Прости, сынок. Сейчас, сейчас. Прихожу в себя.
Герш рассмеялся.
Тебе страшно в такие минуты.
Нет отец. Очень интересно наблюдать, как врачу. Я вижу в твоих зрачках, до какого-то момента стеклянных, прозрачных, вдруг появляются реальные окружающие предметы. Вот этот стол, лавка, дальний прилавок и я.

Обычно при встречах перед обедом они шли в термы, где услужливые египтяне очищали тело и душу горячей водой и паром, холодным бассейном, затем маслами и деревянными стригилями счищая пыль, протирая затем сухими полотенцами и крепкими ладонями. Но сегодня Берл спешил.

Я проголодался, Аби. Эй, Клеон! Давай нам чесночные лепёшки, луканскую колбасу с чечевицей и зелёными бобами, а потом жареную кефаль в соусе гарум. И не забудь молодое красное из Басы, да разбавь посильнее. Ещё много работы сегодня предстоит.
Лицо Берла сияло здоровьем.
Ты видимо редко посещаешь парикмахера. Что у тебя творится на голове. Содомский хаос.
 Некогда отец. Видит бог.

Вскоре над столом  повис густой терпкий аромат жареных блюд. Наступило молчание. Сын крупными кусками жадно поглощал пищу, запивая вином и лукаво поглядывая на отца. Тот поймал его взгляд.
Ты ешь, ешь. Не обращай на меня внимания. Я перестал днём обедать.
Герш не отрывал глаз от родного лица.
Не смотри так на меня. Мне неудобно.
Мы редко видимся и я стараюсь запечатлеть тебя на недели вперёд.

Что так много работы.
Печальные новости, Аби. Последние недели в квартале Ракотис волнения. Италийские власти ведут себя глупо, сталкивая лбами греков и евреев. Ваша община самая многочисленная и богатая, требующая полноправия и гражданства. А власть почему-то делает ставку на греков и эллинизированных египтян. И те, чувствуя поддержку, устраивают беспорядки, оскверняя синагоги. Вигилы и преторы бездействуют, а евреи организуются и оказывают сопротивление. Льётся кровь, Аби. На этой недели нам привезли десятки раненых. Работы много.

Берл, я в курсе событий. Но давай о хорошем. Устал размышлять о дураках и подлецах. Я ведь к тебе с двумя новостями. Маленькой частной и большой общественной. С чего начать?
Давай с частной. Чувствую радостной.
Помнишь говорил тебе, что “Ребекка” встала на якорь поблизости от царской гавани. Прошла новым траяновским каналом, только что сданным в работу, из родной Береники в Левантийское море. Опытный Эвергет, ты и его должен помнить, провёл корабль. Теперь “Ребекка” вновь со мной, как во времена моей и твоей юности.
 
Но мы, иудеи, с давних времён осторожные люди. Так приучили нас события последнего столетия. Да и в городе не спокойно. Вот и приказал Эвергету, найти в протоках реки незаметный островок и перевести туда корабль, полностью экипировать и подготовить к плаванию. Так, на всякий случай. О месте стоянки знает команда, я и ты, мой сын. Даже Лиора не знает. Зачем беспокоить женщину.  Вижу, ты улыбаешься!
Не смейся. Осторожность ещё никому не мешала.

О твоём положении я спокоен. Ты грек, сын гречанки Корины и носишь фамилию  приёмного отца - Квинта Байена Блассиэна. Хотя душой ты мой. Всё это не мешает нам любить друг друга. А старая “Ребекка” не изменилась. Простояла в Беренике более четверти века. Только обветшала. Ты знаешь, что её изредка использовал Квинт. А когда ушел в мир теней, корабль опустел и тихо умирал в дальней гавани. Теперь она полностью перестроена. Сделана прекрасным кораблём.

А как Корина - тихо спросил Герш.
Не надо Аби. Не начинай. С ней всё нормально. Твои деньги сделали и делают её жизнь уютной и обеспеченной. Красивый домик и две маленькие беспризорные девчонки, хохотушки, скрашивают её жизнь. Да и я рядом. Всегда. Ну так какая вторая новость.
О! Сейчас ты подпрыгнешь до небес, великий эскулапий.

Ты знаешь, часто рассказывал, о моих друзьях единомышленниках в геруссии еврейской общины. Мы объединились как духовные потомки евреев македонян. Это, конечно, условно. Мудрый Александр так называл евреев, поселившихся в его городе и впитавших в души высочайшую греческую культуру. Они ещё с тех времён были  полноправными гражданами. Македонянами. Таких в геруссии к сожалению мало. Правда, есть много тайно поддерживающих, но большинство, после разрушения Храма, весьма агрессивно настроены. И к италийцам и к грекам. Весьма.

Ну в общем, чтобы не растекаться мыслью, решили мы построить самую совершенную частную больницу в квартале Дельта. На окраине, возле Ворот Солнца. Для небогатых людей. В основном евреев, но и для всех страждущих тоже. А возглавлять, по моей рекомендации, будешь ты. Будешь главным, подбирая надёжный коллектив. Больница по всем документам будет официально принадлежать тебе. Ну а мы не оставим вас без внимания, снабжая всем необходимым. Вы же не коммерческие люди. Мечтаю услышать, как люди будут говорить - я лечился или учился у знаменитого Берла Александрийского…

Вот это новость. Из новостей - новость.
Берл вскочил с лавки и радостно захлопал в ладоши, пританцовывая вокруг стола. Первая за последние недели. Небольшой коллектив уже есть, а будут деньги - будут и знающие врачи. У меня большие связи и с Грецией и с Италией и с Иберией.
Берл засыпал отца вопросами. И кто архитектор и что надо обязательно предусмотреть и много-много других. Пока не иссякла восторженность и не пришло раздумье.

Берл отпил из чаши.
На сердце неспокойно, Аби. Чувствую наступление тяжелых времён. Ты там наверху вращаешься, а я среди простых людей. Ремесленников и торговцев. Они полны ненависти к евреям. Людей мучает дьявол, а ропщат на евреев. Что мол захватили весь город, всех купили. Кто-то сеет ненависть, организует толпу, толкает на грабежи.

Кто - известно. Нынешние власти и бездарный префект Марк луп. В геруссии не хотят бойни 38-ых и 66-ых годов. Идут на соглашения с властью по многим вопросам. Но национализм городского совета достигает немыслимого. Префект и преторы настроены воинственно. Под любыми предлогами конфискуют наши торговые предприятия и передают в руки грекам и приближенным египтянам. Евреев гонят с любой общественной должности. Мелкие торговцы и ремесленники иудеи во власти случая. Закон не защищает.

На днях по работе был на Канопском рукаве Нила. Ты знаешь уже пять лет тяну лямку опротивевшей службы алабархом, сборщиком податей с речных торговцев. Меня держат лишь потому, что Квинт в своё время сделал нас с тобой полноправными римскими гражданами. На моём участке лавки в основном египтян и немного греков и эфиопов. Не скрою, Берл, доход не малый. Но я достаточно богат, да и Квинт оставил много. Тяну лямку лишь потому, что большую часть дохода передаю на нужды еврейских бедняков, на школы и общественную больницу. Вот и на твою больницу большой вклад готовлю.

Аби, извини! А почему только нужды евреев тебя трогают.
Не перебивай, сын. Это отдельная и долгая история. В принципе я тебе только что объяснил. Будет время расскажу подробно. Но ты же знаешь, что для меня существуют только мысли человека, а не его национальность. Так вот приехал и с группой местных вигилов стал обследовать торговцев рыбой и перевозчиков зерна на своём участке реки.

Собираю сестерции, долговые расписки. Мой доверенный всё складывает в повозку. Заносит данные в книжку. И вижу как постепенно образуется вокруг толпа. В ней какие-то незнакомые люди снуют и что-то горячо говорят, показывая на меня. Замечаю, как знакомые торговцы, до того спокойные и улыбчивые, буквально на глазах звереют. Начинают громко говорить друг с другом, размахивать руками. Слышу своё имя. Доносятся слова - ...иудеи … воры и казнокрады.... безбожники…всех купили….вешать...

Честно говорю, Берл. Я не робкого десятка, но тут испугался и стал двигаться к своей коляске. Потому что мои охранники-вигилы не разгоняли толпу, а старались молча разбежаться. Тут полетели камни. Я добежал до коляски и меня спас только мой крепкий мул. Но вот плечо до сих пор побаливает.
Давай посмотрю, Аби.
Да нет, не надо. Дома Лиора холодной водой сняла боль. Власть терпит нас. Только терпит. Дорогой мой! У нас нет страны. Нет Храма. Наша судьба только в наших руках. И видит Бог моему терпению скоро наступит конец. Чувствую. Не хотел тебе рассказывать. Шел с радостными новостями.

Они замолчали. Остывающая еда уже не манила взоры сына и отца и даже известие о строительстве больницы, давней мечты Берла, отступило на второй - третий план. Берл чувствовал какую-то вину перед отцом. Они оба римские граждане, но вот отец иудей, а он грек. Казалось бы только отметка на бумажке, а сколько трагедий и слёз, сколько безысходности существования, рухнувших надежд и розовых грёз.

Они ещё молча посидели, крепко скрестив на столе четыре руки, ощущая взаимное тепло, перетекание психического тока любви и доброты. И вот уже улыбки сморщили лица, а потом раздался громкий смех. Настолько неожиданный, что обернулись сидевшие рядом посетители, удивлённо глядя на двух крепких мужчин, зачем-то прижимающих к столу друг другу руки.

Тяжело быть иудеем. Словно носишь пожизненное клеймо - думал Берл, быстро шагая в больницу.
Он до конца не понимает нас - думал Герш бен Рахл. Он вырос в богатстве, в греко-римской среде. И хотя всё помнит, что говорил ему с детства и юности, но никогда не проникнет в наши  души. До дна. Ну и слава Богу!
Напряжение спало. Мысли о красивом мудром сыне плавно соединились с мыслями о Корине.

Он любит меня. Я знаю. Но в сердце, где-то на дне, конечно, скрывается обида. Это ведь его мама и он не может простить, что вот нет у него полноценной семьи. Наверное тысячу раз задавал себе вопрос. Мне стесняется и боится поставить в неловкое положение. Почему? Почему? Любимый человек, взял и покинул их, оставив  в Беренике. Десятилетнего мальчика. Ведь каждый день были вместе. Уходили в море на большой парусной лодке и я рассказывал массу интересных историй о древней Греции, Индии, Египте фараонов и Птолемеев. И вдруг отец уехал, на прощании обняв и сказав странные непонятные слова.
Прости меня. Прости. Когда вырастишь, то возможно поймёшь. И простишь. Я очень тебя люблю.

А что ещё мог сказать мальчику, видевшему только ласку и заботу. К нему и ...к его маме. Ежедневно. И вдруг всё рухнуло. Я не знаю, что Корина говорила сыну в те дни. Но ничего плохого, уверен, не могла сказать эта простая и добрая душа. Мудрый Квинт лишь всё видел и понимал. Мои мучения и раздвоенность сознания. Тогда и произнёс вещие слова. До сих пор ощущаю теплоту его больших ладоней на плечах.

Уезжай Герш! У тебя другое будущее. Ты должен быть в иудейской столице империи, в Александрии, среди соплеменников. В столичной среде грамотных мудрых людей. Здесь твоя острая память постоянно напоминает о рабстве, о смерти Ребекки. Там твоя душа наполнится равновесием и там ты встретишь друзей и большую любовь. О сыне и Корине я побеспокоюсь. Мой мудрый Квинт. Бог послал тебя ко мне.

Стоп! Куда меня несут ноги. Что со мной? Так радостно начинался день. Нёс сыну такое большое известие. Спешил и вот на тебе. Слова сына о провоцировании ненависти в народе растревожили мысли, напомнили недавние события на реке. Тревога заполонила голову и завтрашний день стал казаться безысходным, мрачным. Да и Берла расстроил. Домой! Нет. Лучше в синагогу. Здесь где-то рядом, мне говорили, есть небольшая синагога, неприметная и не посещаемая знакомыми. Там в тишине и молитве приду в себя.

Но не получилось. Мысли о прошлом настолько захватили душу, что Герш чувствовал - нельзя им сейчас сопротивляться, лучше пережить, передумать одному в стенах храма. Тем более, что никто и не ждёт меня сегодня.
Он вошел, надев кипу. И полились в тишине, словно слёзы, мысли.
Эти пятнадцать лет молодости в Адулисе и затем опять в Беренике. Беззаботные годы и рядом Корина. Ласковая, весёлая, игривая. То ли жена то ли не понятно кто.

Только в её ласках потихоньку уходили мысли о маме, о унизительном рабстве. Она умела гасить пламя горьких воспоминаний. Поначалу в Адулисе как сестра и мать в одном лице. Потом как любимый человек. Всю свою молодость безропотно подчинила мне. Мы оказались вдвоём в чужом городе на берегу Эритрейского моря. Мне 14 лет, ей 16 лет. И когда меня мучили учителя, присланные Квинтом, она хохоча тормошила, сверкая глазами. И говорила, говорила...

Приготовить баранину и лепёшки я умею и без твоих учителей. а за обедом и вечером ты мне всё и так расскажешь, чему тебя научили за день. С наступлением ночи “сестра” не уходила и не стесняясь, все немудрёные любовные утехи, которые познала от Бога и рано ушедшей матери, с чувством и искренностью необыкновенной передавала мне.

Он стоял, шевелил губами, словно молясь. Вспоминал свои неумелые горячие ласки и кровь приливала к голове. Пугливо озирался, боясь что увидят как неожиданно краснеет солидный богато одетый мужчина. Но в синагоге было сумрачно, а двум-трём молящимся в углу был явно безразличен Герш бен Рахл. А мысли продолжали наплывать.

Порой внезапно в Адулисе появлялся наш отец, зорко оглядывал всё вокруг и убедившись в безопасности, успокаивался. Он, конечно, всё быстро узнал, но не мешал ни единым словом, ласково поглядывая на оживлённые постоянно смеющиеся лица молодых и крепких детей. Так он нас порой называл. И на вопрос Корины, когда вернёмся домой, отвечал, что ещё рано.
Разве вам плохо здесь?
Нет!
И краснела, опуская глаза. Да и редко она это спрашивала, а я всё чаще вообще забывал про Беренику, настолько было хорошо вдвоём.

Пять лет счастья пролетели как один день. Мы возвратились в Беренику ... Белый солнечный город. Вернулись втроём. Моя Корина, моя “сестричка”, была беременна. От радости не знал куда себя девать, а Квинт почему-то помрачнел. Но ничего не сказал. Уходил в храм Сераписа и там долго  о чём-то говорил с главным жрецом. Потом с префектом. Через много лет узнал сколько стоило сестерций сделать документы на усыновление ребёнка. Он дал Берлу своё имя и выправил бумаги на римское гражданство. Не было предела его доброте.

Его заботы пролетали мимо нас. Мимо меня. Я вернулся двадцатилетним беззаботным парнем жадным до книг и знаний, общения с миром опытных мудрых людей. Голова кипела от вопросов и мыслей. В провинциальном Адулисе они были почти не разрешимы, хотя Квинт порой наводнял дом грамматиками и риторами. Ну кто ж из известных поедет в немыслимо далёкий город на окраине мира. Даже за большие деньги. К тому же милый Квинт не особо разбирался в достоинствах и знаниях учителей.

В Беренике жизнь пошла напряжённее. Квинт не просил помогать в торговых делах и я сразу стал посещать школу естественных наук и затем высшую частную школу риторики. И замелькали знаменитые имена - Геродот, Демокрит, Архимед, Пифагор, Платон, Вергилий, Тибулл, Овидий, Вергилий и, конечно, Сократ. Эта кличка за мной сохранилась и вызывала смех, а порой и раздражение учеников.

Моя странная услужливая память мгновенно запоминала огромные тексты и пояснения литераторов. Возбуждённые мысли вырывались в спорах с учителями и нередко приходилось сдерживать себя. Не всегда это удавалось и лишь мудрый Квинт погашал разногласия, успокаивая раздраженных преподавателей. Но зато как я упивался собственным ораторским искусством, цитируя наизусть Цицерона или декламируя стихи Гая Катулла.

Герш очнулся, почувствовав что шевелит губами, проговаривая мысли. Удивлённо, словно проснувшись, окинул взором помещение. Убедившись, что двое-трое молящихся не обращают на него никакого внимания, словно опытный пловец, с удовольствием вновь погрузился в поток воспоминаний. Мелькнула мысль - значит душе так надо…Выговорится.

Да, кажется на пятый год новой жизни в Беренике счастливому, хаотичному поглощению знаний стали мешать две занозы, вызывающие головную боль. Иначе не назовёшь. Словно чья-то мудрая рука дёргала за уздечку, сдерживая пыл, возвращая на землю обетованную. Стали посещать мысли о полузабытом иудейском происхождении.

В Беренике не было ни еврейской общины, ни синагог. Иудеи, конечно, были. После той римской бойни пригнали много рабов, в их числе и меня с мамой. Все были распроданы и рассеяны по домам богатых служащих и купцов. Многие попали на рудники. Вот и мы попали к Гаю Патику. Волею счастливого случая. С той поры, особенно со дня гибели мамы, почти десять лет я не сталкивался с евреями, с моим Богом. Но видимо фитилёк в душе тлел, конечно тлел, как  тлеет в душе каждого еврея, чтобы с ним не случилось. Он и у меня подспудно горел.

Но тут случилось мерзкое событие, мгновенно вызвавшее пламя в сердце. Да, да. Это случилось, когда стал параллельно посещать ещё и философскую школу. Там преподавал знаменитый оратор из Рима, сбежавший в Беренику от ростовщиков. Всё шло хорошо. Неопровержимые доводы Демокрита, рассуждения Геродота вызывали восторг. И однажды было задано самостоятельно составить текст речи. Мой товарищ, явно не имея меня ввиду, да он и не знал, процитировал Цицерона и Тацита, где эти великие люди уверяли читателей насколько гнусны, порочны и отвратительны обычаи и традиции евреев.

Я почему-то моментально вспыхнул и уже хотел было резко ответить, как услышал слова учителя. Он в тот день пришел пьяным, что было не редкостью, и стал, издевательски смеясь, так мне показалось, продолжать мысли ученика, читая гнусности о евреях лицедея Горация. Вот тут я не выдержал, вскочил и громко на весь класс, кажется с надрывом в голосе, произнёс фразу любимого Диогена. Память меня никогда не подводила.

Одна гадюка у другой берёт яд взаймы. Да, народу вокруг много, а людей немного  - и победно оглядел класс.

Оратор из Рима побагровел и выгнал из класса. Я ничего не сказал Квинту, но ему донесли и ...несчастный учитель угодил в долговую тюрьму за неуплату налогов. Квинт был всесилен в Беренике. Но отношение ко мне с той поры резко изменилось. Стали бояться и шушукаться за спиной.

Мои товарищи в классе, дети префекта, квестора и претора, богатых римских купцов, не стесняясь заговорили обо мне. Он оказывается иудей, его как раба пригнали в город, а теперь каким-то образом стал полноправным римским гражданином, кричит на учителей, издевается. Как это могло получится?
Что я мог ответить. Я был одинок. Друзей в школе не было, да и не могло быть. Ведь был значительно старше всех в классе.

Моя память, острое желание познать всё и всех, удивить ораторским искусством, частое цитирование мудрецов на уроках невольно выделяло в школе. Резко выделяло. Мне казалось, что этим добиваюсь уважение. Я не знал, что зависть, особенно детская, злобное и жестокое чувство. Началась травля. То в сумке обнаружу скорпиона или тарантула, то на спортивной площадке кто-то подсыпал в  вещи колючки.

К тому же узнали, как не старался скрыть Квинт, что у меня растёт сын от свободной гречанки. Раб, иудей и связь со свободной гречанкой. Позор, такое запрещено законом, надо доложить квестору - шушукались учителя и ученики. Так постепенно мои отношения с Кориной стали второй причиной головной боли. Второй занозой.

Вскоре обстановка в классе накалилась. Со мной перестали разговаривать, ученики и учителя старались обходить стороной. Не спрашивать на уроках, не веселится на переменах, не вызывать на кафедру. Я заметался, как раненый зверь. Злился, не понимая этой внезапной ненависти. Ну да, я еврей. Ну и что! Чем я хуже остальных. В школу шел с гордо поднятой головой и невольно, независимым видом и острыми шутками, подстрекал учеников на новые поступки.

Кому расскажешь, с кем поделишься мыслями о непонятной трагедии, тревожными чувствами. Юношеские надежды рассыпались. Что делать? Пытался рассказать, объяснить Корине. Но любимая женщина воспринимала тревоги сердцем. Её глаза наполнялись слезами, она обнимала, стараясь лаской снять напряжение, растворить злость.
Брось школу - шептали её губы - давай уедим в Адулис. Нам было так хорошо втроём. Ты, я и сыночек. Мне ничего не надо, лишь бы вы были со мной.

Простота моей Корины обезоруживала, ласки помогали на час, снимая напряжение. Я стал понимать, как далек её кругозор от мира моего сознания. И страшился этих мыслей. О, Всесильный! Да, да уже начинал это понимать. Мне, уже взрослому, захлёстываемому массой знаний и размышлений мужчине, было мало женских чувств. Мне был нужен в одном лице и близкий мыслящий друг и любящая женщина. В одном лице. Милая моя Корина, спасшая меня от гибели в Адулисе.

Конечно, думал о Квинте. О самом близком человеке. Но долго не решался на разговор с ним. Почему-то было неудобно, даже стыдно, взрослому мужчине, отцу пятилетнего сына, изливать душу перед старым македонцем... чтобы тот решил иудейские проблемы в школе. Тогда, в те сумасшедшие дни, точно помню, впервые пришла мысль - мы ведь разной национальности. Правда, и он и я были рабами. И хорошо понимали, что такое травля. Но это в прошлом. Сейчас возникла проблема национальной травли. Ну чем он может помочь. Драться с открытым врагом. Да, может. Но убеждать детей, тем более учителей. Конечно, нет! Только возбудит ещё большее издевательство.

Но мудрый Квинт сам начал разговор, словно ощутив энергию моих бушующих чувств. До мельчайших деталей помню этот день. Мы всё ещё жили в огромном роскошном доме Гая Патика, который перешел во владение Квинту. Правда, использовали лишь треть комнат. Остальные пустовали. Закрытая полотном бесценная мебель покрывалась паутиной, ветры  засыпали песком полированные полы. Квинт пришел ко мне, приказал подать вино и улёгшись на кушетку, долго молчал, глядя мимо меня в окно.

Ты уже умней старого Квинта, мой Герш. А уж прочитал умных книг значительно больше. Но знания не погасили чувств преданности ко мне. Я это вижу. Наверное и ты знаешь, как ты мне дорог и с каждым годом всё больше и больше. Всё чем владею - твоё. Ты очень богатый человек и полноправный гражданин империи. Это главное, что сумел для тебя сделать. Скоро ты должен закончить учение и полностью заняться коммерцией. Так я мечтал до последнего времени. Мне уже не хватает сил управлять делами.

Но теперь понял, что ошибся. Ты птица высокого полёта. В небе над Береникой тебе тесно, а тут ещё возникли национальные вопросы. Здесь они не разрешимы, потому как ты один свободный иудей в городе. Да и все помнят твоё прошлое. Здесь оно будет тянуться за тобой длинным бесконечным шлейфом. Нет здесь еврейской общины, нет крепости от нападок. Я думал, отправляя тебя в Адулис, что всё забудется. И твоё рабство и национальность. Все привыкнут, что ты мой сын.
А главное, надеялся, что и ты забудешь своё происхождение.

Прошло более десяти лет спокойствия. И казалось, что надежды сбылись. Но ржавчина ненависти к семитам, то исчезая, то появляясь, сегодня опять глубоко проникла в римское общество. Настолько, что вот докатилась и до нас. Когда долго жил в Риме, узнал от знающих людей, что неприязнь возникла очень давно, со времён взятия Помпеем Иерусалима. Это было задолго до правления вашего Ирода. Тогда Помпей привёз в Рим много евреев. Рабов. Но как рабы они оказались непригодны. Слишком гордые и независимые. Особенно женщины. Легче убить, чем заставить унижаться. Тогда многих и убили, а других освободили.


Но особенно народ удивляла религия иудеев, невероятная кастовость, закрытость.
И невероятная привязанность к семье, к детям. В Риме, ты знаешь, испокон века живут десятки наций, от Индии до Галлии и Иберии. Многие имеют свои общины, свои храмы, своих богов. У всех много богов. Разных - маленьких и больших. Но все тесно общаются друг с другом, часто устраивают общие праздники, молясь  своим и чужим богам. Принося дары каждому богу. Даже хоронят нередко по чужим традициям, как того захотел покойник.
 
И лишь иудеи строго до неистовства охраняют свои традиции и обычаи, своего единственного бога. Единственного! Других не признают. Смеются над всеми, презирают, плюются, проходя мимо наших храмов. Я это сам видел. И если бы ещё этот бог за тысячелетия привнёс бы миру имена выдающихся иудеев философов, поэтов, архитекторов, астрономов, врачей. Ведь нет же ни одного всем известного. В то время, как, например, греки, потом и римляне, дали всему миру столько имён, столько идей. Вот эта спесивость вызывала неприязнь, а у других ненависть. Они ведь даже не пускали своих детей в римские школы.

Квинт говорил спокойно и серьёзно. А я молчал, хотя с языка готовы были сорваться возражения. Но я очень любил и почитал Квинта. И молчал, опустив голову. А он продолжал.

И такое состояние продолжалось долго, а потом произошел первый взрыв ненависти. Это случилось во времена Ирода Великого. Мне об этом рассказывали знающие мудрые люди. Ирод сумел подружиться с императором Октавианом. Тот снял все ограничения и масса богатых евреев заполонили Рим. Они покупали виллы, поместья, земли, виноградники, вытесняя обедневших римлян, греков, строя синагоги и свои школы. Даже создали иешиву, дом учения, наподобие греческой академии. Но туда допускались только иудеи. Ирод давно умер, а созданное им богатое государство стало даже соперничать с Римом. Стараться быть самостоятельным. Независимым от Рима.

Это очень не нравилось императорам и сенату, которые считали себя полноправными правителями Востока. Они стали натравливать народ на иудеев, провоцируя ответные действия. Пошли погромы. Стычки. Этим воспользовался Веспасиан и его сын Тит. Они уничтожили Иудею, до основания разрушив ваш Храм. Рассеяли по римскому миру миллионы евреев - подавленных, бесправных и униженных. Имущество раздали народу, а на лучшие земли в Иудее и Самарии посадили римских и греческих колонистов. Теперь уже ничего не исправишь. Так было, так есть и так будет.

Я знаю, что творится в твоей философской школе. И пойми - бессилен помочь, мой умный мальчик. Я много думал и как не страшно мне оставаться на старости лет одному, выход лишь один. И то слава Серапису, что он существует. Раствориться в большом городе, где много твоих соплеменников. Такой город только один в мире. Это Александрия. Там много моих друзей и партнёров. Они помогут поначалу найти кров и работу. Ну а потом узнаешь своих и дальше как сможешь, как твой бог на душу положит. Он тебе многое положил от рождения и ещё много даст. Я уверен.

А теперь главное, которое ты должен выслушать с мужеством, с достоинством воина. Так, кажется, будет точно сказано. Мне думается, что тебя волнуют не только проблемы в школе. Есть и другое. Ты наверняка думаешь об этом, но гонишь прочь от себя эти мысли.
Квинт, кряхтя встал и близко подошел ко мне. Помнится, как напряглось моё тело,  как капли пота повисли на лбу и шее. Я заставил себя поднять голову и пристально взглянуть в глаза Квинта. И услышал слова... благословения.

Я никогда не вмешивался в твою личную жизнь. Позволь мне в первый и последний раз вмешаться. Ты не такой как многие. Резко выделяешься. Спокойная, однообразная, тихая провинциальная жизнь не для тебя. Твоя душа полна тайных, наверное до конца ещё и не понятых тобой желаний, большой мечты о высоком положении в обществе, наверное хочет добиться власти, быть окружённой одарёнными и образованными людьми.

Этого легче достичь, поверь мне, когда рядом, с утра и до утра -  Квинт запнулся, но преодолев смущение, произнёс - умная женщина, постоянно побуждающая, советующая, рекомендующая любимому варианты движения по лестнице славы и почестей. Мне дорога Корина. Она спасла тебя в Адулисе. Как умела женской лаской рассеяла мысли о гибели мамы, Ребекки. Освободила душу от рабства. Она ещё и дочь моего верного друга. Тихая, беспредельно верная, любящая душа. Она всегда будет любить и … молчать. Ты меня понимаешь. Никогда не услышишь и тени укора, тем более нужного совета. Уезжай в Александрию один. Так надо!

Сейчас ничего не говори, походи несколько дней, переваривая мои слова. И не упрекай себя ни в чём. Запомни, что с возрастом, это вполне естественно, это сама жизнь, мыслящие мужчины, вольно или невольно осознающие своё предназначение, закономерно меняют убеждения, впоследствии искренне считая правильными и новые мысли и новые чувства.

Помню, как он замолчал и резко, словно боясь,что увижу слезы, отвернулся к окну. А я, оглушенный откровением, которое, как обвал в горах, мгновенно очистило от тайных мыслей сокровенные изломы души, вдруг почувствовал бурлящую радость освобождения. Увидел впереди надежду, прозрачную дверь в светлый, ожидающий меня мир. В третий раз этот добрый человек протянул мне ключик от заветной двери.

И вновь Герш бен Рахл очнулся. Полумрак в храме сгустился. Видимо солнце давно перевалило зенит и лучи скользили лишь по фронтонам колоннад. Да и стало вдруг шумно. Герш оглянулся и увидел группу мальчишек, учеников бейс - мидраша, ворвавшихся с улицы в храм. Словно табун разгорячённых играми храпящих жеребят, они вдруг споткнулись о благоговейную тишину храма и замолчали,  не успев остыть и доиграть уличные баталии.

Мысли о прошлом мгновенно исчезли. Разноцветные любопытные глаза мальчишек почтительно взирали на богато одетого незнакомого мужчину, а я широко улыбался и порывшись в глубоких карманах неожиданно вытащил кошелёк и стал раздавать мелочь, ласково дотрагиваясь до плеча каждого и говоря что-то приятное или смешное. Такая была  у меня привычка - дотронуться, чуть погладить уважаемого человека, с кем встречался и разговаривал. Ну а уж дети всегда приводили в тихий восторг.

Я нанял паланкин с балдахином и боковыми занавесками и восемь крепких нубийцев, покачиваясь в такт, легкой рысцой понесли его домой. Путь был не близкий и через полтора часа вспотевшие рабы остановились возле большого красивого дома. Всё время пути радость короткого общения с детьми перемежалась со словами Берла о растущей ненависти населения, о болезненном инциденте при сборе налогов на берегу реки, о предстоящем заседании в герусии.

Но все текущие заботы не могли испортить ожидания встречи с женой и мальчишками. Меня ждали, я был уверен, уютный дом и семья. В окнах первого этажа ярко горели свечи. Лиора! Вон она, в окне стоит, а в соседней комнате двое светлоголовых взрослых сыновей, поразительно разных и дружных, чего-то обсуждают, наверное как всегда спорят.

Старший горячится, бегает, размахивает руками, старается доказать. Майер больше молчит, спокойно наблюдает за братом и лишь в огромных чёрных глазах светится то лукавство, то несогласие. Он редко спорит со старшим. Больше молчит, лишь порой вставляя фразы, но такие что убеждают и сражают горячность старшего Александра.

Тебя так долго не было. Всё нормально в конторе.
Лиора обняла мужа и заглянула в глаза.
Сегодня среда и ты обещал вечером пообщаться с детьми. Они ждут. Майер даже притащил из школы страницы из “Перипла Эритрейского моря”.
Я всё помню, но давай сначала ужин. Все вместе, с детьми. Страшно проголодался и соскучился... по тебе. Рыжая ты моя.


Он привык к единственной тайне в отношениях с Лиорой. Почти 20 лет вместе, а всё никак не решался рассказать о старшем сыне, о оставленной в Беренике Корине. Корил себя, ругал, давал слово, что вот завтра всё расскажет, но проходили годы и с каждым из них тайна лишь усугублялась, обрастая вполне понятными страхами. Узнает Лиора, узнают уже взрослые сыновья, что вот их отец, так много говорящий о высоких моральных ценностях, бросил женщину с ребёнком. Позорно бросил…

Ты посиди с нами, рыжая, пока я буду общаться с сыновьями. Брось все дела. И мне и им вдвойне приятно, когда ты с нами.
Герш любил рассказывать. Острая память, масса прочитанного, моментально подсказывала мельчайшие подробности, обраставшие богатой фантазией рассказчика. В тот вечер я говорил о ежегодных плаваниях торговых кораблей через Индийский океан в Кушанское царство на Малабарском побережье Индии. Разошелся и живописал о царстве правителя Канишки, его огромном дворце в Пурушапуре, слонах и тиграх, нищем и весёлом народе и драгоценных камнях, в изобилии сверкающих в пещерах горных массивов на севере страны.

Рассказывал так живо, словно прожил полжизни в этой сказочной стране. Говорил, всё более откровенно поглядывая на Лиору. Она всё понимала, терялась и смущалась, а я ликовал и удивлялся способности краснеть на 20 году совместной жизни. Я любил её тело, безумно любил, как ребёнок забавляясь огромной крепкой грудью и белой эластичной кожей живота и крутых бёдер. Забавлялся до полного изнеможения и тогда проваливался в бездну сна. Просыпался всегда свежим, радостным и голодным.

Господи - поутру шептали губы, вспоминая поцелуи - где я тебя нашел. Да, жизнь - пастух, который гонит одному ему известными тропами наши судьбы на всё новые и неизведанные пастбища в поисках хлеба и развлечений. Вот так мой пастух, точнее наш общий Пастух, пригнал и познакомил меня в те далёкие годы на лекции ученика великого Филона Александрийского, недавно умершего.

Я вскоре стал младшим другом учителя, ярым сторонником еврейского эллинизма, Позже общее мировоззрение сблизило нас настолько, что вошел в его дом, где и увидел свою Лиору. Господи! Как всё взаимосвязано, предопределено и кажется исключает случайности. Конечно, прав Демокрит сказав. что ничего не возникает беспричинно, но всё возникает в силу необходимости…

Но сегодня Герш проснулся с тяжелыми мыслями. Скоро заседание герусии, Он поморщился. Вставать не хотелось.
Проклятие. Сборище соглашателей и трусов, забывших чем кончается вечное смирение и постоянные уступки. Ведь хорошо знают, многие из испытали на себе, чем заканчивается вынужденное предательство. Другие забыли, точнее не хотят вспоминать, поведение саддукеев перед иудейской войной. Всеми ведает страх. Потерять нажитое. Но ещё больший страх потерять жизнь. Вот что их гложет. Да и я стал похож на них. Который год протираю штаны на скамье. И молчу!!!  Как заседание, так нападают эти мысли. Наваждение. Из года в год.

Молчу, потому что растут мои юноши. Они богаты и свободны. Перед ними раскрывается огромный римский мир. И по праву полноправного гражданства все богатства мира принадлежит им. Неужели я посмею отобрать всё это жалким, почти одиночным, голосом протеста против бесправия и унижения моего народа. Но с другой стороны дети вырастут, всё увидят, всё поймут и посмотрят на отца глазами сожаления, а то и презрения. В молодости они все одинаково жестоки и бескомпромиссны. Это подобно смерти.

Софизм. Неразрешимая задача. Моё проклятие. Как хорошо быть одиноким! А ещё более безграмотным крестьянином.
Герш ладонями энергично протёр лицо от лба до подбородка, снимая пелену мрачных мыслей. Раз, второй. Затем решительно встал, словно приняв какое-то решение. Но тут новая волна мыслей накинулась на несчастную голову, раздирая на части и заставив присесть на кровать.
О Всевышний! Ведь через три дня самое неприятное событие - отчитаться у префекта за полугодовой сбор податей.

Вот уж крайнее унижение. Дважды в году отчитываться и каждый раз видеть и слышать то лукавые намёки на мздоимство, то грозные предупреждения о проверке и расправе. И это при том, что ничтожный Марк Луп постоянно держит в углу сундучок приоткрытым, куда сыпятся дождём золотые ауреусы и уважаемые посетители, ведь таких большинство, пятятся к дверям, не смея поднять глаз. Надо бы уходить от государственных работ, но тогда школы и синагоги останутся без средств. Неразрешимая задача...

Герш чуть не поперхнулся от злости на самого себя.
Ну что сегодня за день!
День был обычным. Солнечным и жарким. Безветренным. Небо и море гладкими, как голубая простыня.
Нет, надо взять себя в руки. Жить сегодняшним днём. Как вчера, как неделю назад. Сейчас в бассейн, в прохладную воду. А там завтрак и красивые быстрые руки Лиоры, мелькающие над столом. Которые вдруг невзначай коснуться лица, плеч. Искрящиеся глаза. Без слов. И всё! Вот он - источник счастливого настроения. Да, да. Долой мрачные мысли. Жизнь прекрасна!

Особое место занимала в Римской империи огромная Александрия. И не столько торговлей, которая несомненно играла ведущую роль в экономике империи, сколько научным потенциалом, самым весомым в подлунном мире с III века до нашей эры и до II века нашей эры. Невиданный срок в истории людей, выделенный Богом для формирования сознания, свободного от религиозных и национальных пут. Войны и политические интриги правителей обходили стороной этот воистину святой город.

Александрийский музей (Мусейон) и Александрийская библиотека, астрономическая башня, ботанический и зоологический сады были крупнейшими центрами науки и искусства. Со времён выдающегося филолога и поэта Зенодота Эфесского и великого философа Деметрия Фалерского сюда, ведомые магнитом познания, стекались со всех концов мира тысячи учёных и писателей, словно предвестники будущей мировой вне национальной Академии Наук. Этническая и религиозная пестрота не мешала творить - грекам, италийцам, македонянам, фракийцам, критянам, египтянам, арабам, сирийцам, персам, представителям сказочной Индии и даже таинственного Китая.

Среди них весомую группу составляли евреи. Великий Александр, основатель города, отвёл им место для жительства, даровал те же права, как и грекам, позволил называться македонянами, дав возможность беспрепятственно исполнять свои обряды и автономно устраивать гражданские дела. Возникла  политическая община независимая от гражданского управления города. Она управлялась герусией, состоящей из 71 члена наиболее влиятельных граждан общины, которые выбирали архонта и трёх высших магистратов.

Права, дарованные Александром, были торжественно закреплены первыми римскими императорами. Ещё Август особым декретом утвердил гражданские права евреев. Они были вырезаны на медной доске, размещённой в центральной арке при входе в строгое, стилизованное под Иерусалимский Храм, здание центральной синагоги, построенной в виде большой базилики, где в полукруглой зале размещалось 71 золотое кресло, соответственно числу членов герусии. Синагога была возведена в еврейском квартале Дельта на берегу залива.

Проходило время. Менялись римские императоры. Менялось и отношение римлян к иудеям. Всё больше и больше италийцы в управлении городом и страной делали ставку на местных греков и эллинизированных египтян, которые в качестве высших и средних чиновников, откупщиков и купцов стали играть главную роль в политической и хозяйственной жизни провинции. И всё меньшую роль египетские евреи, которых под разными предлогами отстраняли от государственной и военной службы.

Постепенно возникло естественное соперничество греков и египтян с одной стороны и иудеев с другой, наиболее развитых в то время этнических групп в городе. Этим нередко пользовались местные италийские правители, провоцируя ненависть, неприязнь. Они не препятствовали распространению эпиграмм Апиона, где открыто назывались изуверскими обычаи евреев, а их Писание - рассадником зла.

Росло возмущение евреев. Хаотично вспыхивали стычки в среде ремесленников, уличных торговцев и мелких чиновников . Столкновения нарастали, выплёскиваясь в открытые уличные междуусобицы. Так было в 38 году, но особенно массово в 66-67 году под влиянием войны в Иудее. Римляне жестоко подавляли беспорядки. Тысячи евреев были казнены, имущество разграблено и продано. 

Возмущение концентрировалось еврейской интеллигенцией. Последней с годами становилось всё больше и больше среди учёных и литераторов Мусейона и Библиотеки, среди адвокатов, врачей и учителей общественных и частных школ. Интеллигенция старалась действовать “парламентскими” методами. Её лидер, весьма известный и почитаемый Филон Александрийский, старался связать догмы иудейской религии с греческой философией, провозглашая что …”книги Моисея заключают в иносказательной форме учение Платона, Пифагора и Зенона…”

Следуя принципам компромисса, Филон возглавил в 40-ом году делегацию александрийских евреев в Рим к императору Калигуле с просьбой вернуться к политике Александра Македонского и Августа в отношении к евреям, записанной на Медной доске. И первым шагом в этом направлении - не водружать статуи императора в синагогах города вопреки приказу префекта. Но был высмеян и терпя унизительное обращение, вернулся домой и вскоре умер.

Страх обуял многих из числа наиболее богатых и образованных евреев. Было немало случаев отказа от религии отцов. Даже племянник Филона, Тиверий Александр, последовал этому примеру, за что вскоре был назначен префектом Александрии и сопровождал в 70 году императора Тита в походе на Иерусалим. По возвращении был ненавидим многими членами герусии. Открыто - немногочисленным левым крыло и тайно - центристами, которые составляли большинство в герусии.

Среди большинства был и Герш бен Рахл. Он оставался верным религии отцов. каждую субботу посещал синагогу для слушания чтения из Торы и Пророков, совершал все богослужебные обряды, соблюдал новолуния и ежегодные праздники. После избрания в герусию стал постоянным посетителем центральной синагоги и владельцем золотого кресла.

Но долгое обучение в Мусейоне, общение с просвещёнными греческими и римскими философами и риторами, изучение Платона, Аристотеля и стоиков, невольно преобразовали ход его мышления. Он стал эллином, не переставая быть евреем.

Сознанием восхищался учением Филона, считал себя последовательным евреем-эллинистом, македонянином и одновременно свято почитал религию отцов, всем сердцем презирая отщепенцев. Сознанием принимал компромиссы Филона, а душой, свято помня завет Ребекки о верности Богу, о ненависти к убийцам, о воскресении отцов по воле Бога, отвергал власть Рима. Но открыто никогда не выражал свои мысли.

Лишь при встречах с Берлом, любуясь сыном, порой рассеянно слушая, интуитивно ловил интонации его речи. Они невольно вызывали из памяти Беренику, Ребекку, Корину, жизнь в Адулисе. Так было всегда в первый час разговора. Но каждый раз, особенно в последний год, встреча неумолимо заканчивалась острыми политическими спорами. И здесь они не стеснялись. Отец буквально выплёскивал обвинения, экстремистские лозунги, высказывал чуть-ли не готовые программы революционных действий.

А сын убеждал, что пролитая кровь в любой революции никак не оправдает даже самые святые помыслы. Отец горячился, воздевая руки к Богу. Это вызывало беззлобный смех сына, любующегося “героическим” отцом. Смех не озлоблял, но оставлял досаду в сердце отца. Она с каждой встречей накапливалась, грозя вырваться и бесконтрольно уничтожить спокойную семейную жизнь богатого купца и уважаемого гражданина Герша бен Рахл.

Шла весна 115 года новой эры. Кончалось правление императора Траяна. Жажда остаться в истории Рима великим завоевателем, подобно Юлию Цезарю, привели стареющего больного императора на Восток, где ещё сохранилась независимая держава парфянских Аршакидов. И грозные римские легионы постепенно увязали в холодных горах Армении и в жарких пустынях и болотах Месопотамии. Траян торопился, снимая легионы из Ливии, Египта и Иудеи, направляя армии в Армению и на юг для завоевания столицы Парфии, Ктесифона.

Ослаблением военного присутствия римлян в северной Африки, воспользовались вожди иудеев, их дети, рассеянные после Первой иудейской войны и осевшие на Кипре, в Киренаике и особенно в Александрии. Недавняя потеря Храма, зверская расправа над миллионами соотечественников, не оставляла в покое иудейских лидеров. Жажда мести, желание вернуть Родину, отомстить за поруганные святыни и восстановить Храм заставляло искать любой удобный момент. Им показалось, что время наступило... 

В империи было неспокойно. То тут то там вспыхивали волнения, провоцируемые воинственными группами недовольных среди еврейских и греческих общин. Особенно в южных и восточных провинциях. И руководство самой большой и богатой александрийской общины евреев решило продемонстрировать верность сенату и императору, официально провозгласив на торжественном заседании герусии новый праздник - день памяти перевода Библии на греческий язык. 

Новый праздник приурочили к дате смерти Филона Александрийского, с группой друзей 75 лет назад завершивших эту грандиозную работу. Были приглашены все видные чиновники магистрата города во главе с префектом Марком Лупом, видные представители греческой и египетской общин, деятели Мусейона и Библиотеки. Огромный зал, заполненный сотнями бедно и богато одетых мужчин, гудел от множества голосов. Архонтом был утверждён список выступающих, среди которых значился и Герш бен Рахл.

В этот день он впервые привёл в центральную синагогу, словно на праздник, своих уже больших сыновей. Там, наверху, в креслах для посетителей, они смогут и слышать и видеть отца, гордится его участием в делах общины. Герш тщательно готовил выступление. Отцовское тщеславие будило горделивое желание предстать перед сыновьями во всём блеске ораторского искусства.

Он, конечно, понимал, что сегодняшнее заседание во многом льстивая дань римским властям и общественности города. Исполнение осанны сенату и лично императору. Заседание проводилось архонтом, чтобы сгладить противоречия последнего времени.  Префект и лидеры греческой общины не раз высказывали претензии архонту герусии по поводу непримиримых выступлений еврейских историков и философов против язычества, против нелепостей идолопоклонства. Но особенно выражали недовольство
по поводу участившихся уличных столкновений между евреями и греками в тавернах, мастерских, на рынках, обвиняя некоторых геруссии в провоцировании стычек.

Рядом с креслом архонта, в котором утопал маленький круглолицый человек в белой тунике, восседал в специально поставленном богатом кресле статный италиец с хмурым лицом, в тунике с длинными рукавами. Ярко-желтое покрывало, прикрытое  прозрачной шелковой тогой. Проконсул Египта Марк Луп.

Заседание было необычным, торжественным, по случаю присутствия властных лиц города. Лились потоки славословия. Маленький архонт потел, сладострастно улыбался, искоса поглядывая на префекта, а тот сидел с каменным лицом, явно испытывая неприязнь, ожидая окончания этой скучной бестолковщины.

Поведение префекта и ораторов из членов герусии раздражало Герша с каждой минутой всё более и более. Заранее подготовленные фразы и яркие сравнения улетучивались, всплывали неприятные события, неожиданные резкие и обличительные фразы. Он встряхивал головой, стараясь отогнать мысли, но они, как голодные волки в пустыне, преследовали, окружая и всё более сужая круг здравомыслия.

Герш встал, уже смутно понимая цели торжественного заседания и даже не вскинув глаза к балкону, к сыновьям, с мученической улыбкой начал.
Достопочтенные гости. Друзья. Сегодня мы собрались, чтобы торжественно провозгласить новый еврейский праздник - день перевода Библии на греческий язык. Мой народ со времён Александра Македонского в течении последних двух столетий интенсивно воспринимал греческую и римскую культуру. Особенно сотни тысяч александрийских евреев, которые совместно с греками, италийцами и египтянами заселили прекрасный город со дня основания.

Со времён Птолемея II, когда была переведена на греческий язык Тора, со времён Филона Александрийского, когда в синагогах и школах Александрии евреи стали писать по гречески и италийски, мы ежедневно соприкасаемся с богатейшей культурой эллинизма и Рима. Греческий и латинский языки стали обычными предметами изучения для детей и взрослых всех слоёв еврейской общины. Мы читаем Гомера, Платона, Аристотеля, цитируем Сократа и Зенона, великих римских трагиков. Мы восхищаемся риторикой Цицерона и стихами Овидия и Горация. Эта культура вошла в нашу кровь и плоть. Мы стали эллинами, македонянами и полноправными гражданами  римской империи.

Греко-римская культура во многом помогла иудеям империи, особенно александрийским, создать свою обширную и разнообразную литературу. Национальную по духу и греко-римскую по форме. Появился значительный класс еврейской интеллигенции - адвокаты, врачи, учёные и грамматики. Но, повторяю, мы всегда и везде оставались евреями, с нашими обрядами и традициями, верными Храму и Богу.

Мы жили, живём и трудимся, не имея принципиальных разногласий с другими общинами города и страны, мы следуем законам империи, мы работаем во славу империи, во имя процветания страны и императора. Новый еврейский праздник послужит подтверждением единства основных по уровню развития народов римской империи, послужит равноправия евреев в содружестве имперских народов.

Здесь оратор вдруг замолчал, словно споткнувшись о невидимую преграду. Лицо исказила саркастическая улыбка. Затем кожа лица распрямилась и слушатели увидели в глазах решительность и … злобу. Это произошло моментально. Стало понятно, что оратор принял твёрдое решение.

Я повторяю - равноправие всех граждан империи.
Лицо Герша было обращено к префекту.
Но это, к сожалению, не нравится многим. Казалось бы разнообразие мнений вполне закономерно. Нет одинаковых людей, как нет и не может быть одинаковой окраски и формы облаков над нами.

Но есть незыблемые законы империи, есть властные структуры и суды. Они должны строго следить за выполнением законов и позволяя разнообразие мнений, не допускать открытой взаимной враждебности, ненависти, тем более кровавых стычек. А они имели место и в 38 и в 66 годах. Все мы помним эти кровавые годы. Они привели к десяткам тысяч убитых и искалеченных в нашем городе. В громадном большинстве среди евреев.

Среди членов герусии и гостей раздались крики. И одобрения и злости. Всё смешалось в единый гул. Лицо префекта Марка Лупа вытянулось от удивления, челюсть отвисла, а маленький архонт настолько съёжился, что стал практически не видим в золотом кресле. Оратору наоборот это придало уверенность и его голос, теперь обращённый к членам герусии и гостям на балконе, загремел как иерихонская труба.

Мои друзья, греки, италийцы и египтяне, которых у меня много, часто задают вопрос. Почему вы, евреи, такие вечно беспокойные?
Я отвечаю всем одно и тоже. Потому что вооружены высоким самосознанием, чтобы подчиняться чужой власти. И всякое, даже малейшее, поползновение на ограничение свободы и равноправия вызывает настороженность и внутреннее сопротивление. Поначалу внутреннее.   

Cамосознание иудея, уважаемые, сформировалось за столетия всеобщего образования среди евреев, начиная со времён Сихемского царства Моисея и до сегодняшнего дня, несмотря на все трагические события нашей истории. Всеобщего не только в плане обучения молодёжи еврейской литературы и философии, но и в обязательном изучении лучшего в культуре соседних народов. Главным образом греческого, достигшего больших высот, особенно в философии и изобразительных искусствах.

Мы активно осваивали достижения греков во все времена, особенно начиная с эпохи Хасмонеев. Тогда среди еврейской интеллигенции и появились евреи эллинисты. Их активность была настолько высокой, что многие возненавидели себя за принадлежность к еврейскому народу. Они настолько стремились идти в ногу со временем, что некоторые не гнушались ни отказом от еврейства, ни отданием на позор, безчестие и поругание себя самих и своего народа. Они фактически боролись против самого выживания евреев как нации.

И только Филон Александрийский, апологет иудейства, сумел связать догмы иудейской религии с греческой философией. Мы, и я в том числе, последователи именно эллинизма Филона. Вы наверное понимаете, что и ранние эллинисты и мы поздние, не могли, по этической сущности иудаизма, быть врагами греков. Да и территориальных претензий между нами никогда не было. Поэтому не возникало в доримские времена открытых столкновений из-за принципиальных различий религиозных догм и обрядов. Они стали появляться только после завоевания Римом Греции.

Исторически так случилось, что возникшая римская империя фактически стала греческой. Греки подчинились италийцам физически, но всегда держали и держат под полным контролем культурную политику империи. Поэтому у греков никогда не возникало чувства культурного подчинения Риму. Они чётко и сразу осознавали себя полноправными гражданами нового государства. Они вошли в состав империи всеобъемлющей, даже господствующей на первых порах, колонной богов, философов и учёных.

У евреев так не получилось. Хотя наша культура старше греческой, но мы не могли сравниться по части изобразительных искусств и уж тем более в религиозном отношении. Греческие боги оказались ближе римлянам нежели Тора, предсмертная речь Моисея. Это отправная точка возникшего неравноправия иудеев со времён первых широких контактов  с италийцами. В то время греки не допускали ни малейшей возможности признания римлянами еврейского языка и культуры.

И дело здесь, как я понимаю, не столько в неприязни греков к евреям, сколько не в восприимчивости греков к чужим языкам, чужой культуре. Невосприимчивость граничащая с пренебрежением. Это национальная черта. Греки глухи ко всему еврейскому. Еврейской литературе, еврейской религиозной философии. И то и другое они практически отвергают и знают только понаслышке. За тысячелетие общения. Тесного общения. Ведь наши страны практически рядом.

Открытое пренебрежение стало постоянным источником напряженности отношений. Тем более, когда евреи вошли в состав империи, где греки завоевали ключевые позиции в системе образования и философии. И как следствие постепенно заняли ведущее положение в чиновничьих и коммерческих кругах империи. Но особенно в провинциях. Именно там, в провинциях, римские власти явно или тайно отдали предпочтение грекам, тем самым, вольно или невольно, провоцируя напряженность между общинами. Остроту напряженности создают и маститые римские писатели. Устами Горация, Марсия, Тацита резко и открыто осуждаются евреи якобы за разрушительную деятельность, за враждебные идеи против единства империи.

Естественно напряженность перерастает в соперничество. Враждебность. Особенно это чувствуется в нашем городе, центре мировой культуры, науки и торговли, ставшей поэтому и центром острого общественного столкновения двух наиболее многочисленных общин. Теперь вы понимаете, что в основе еврейского бунта против Рима, которые имели место и в 38 и в 66 годах, лежит в сущности борьба между еврейской и греческой культурами и явное предпочтение властями последней. Неравноправная борьба, так как власти всецело на стороне близкой им по духу греческой культуры.

Мы не хотим повторения прошлых событий. Мы не хотим крови и хаоса. Мы просим, нет, мы требуем от римских властей соблюдения законов Медной Доски, данных нам Александром Македонским и подтверждённых римскими императорами.
Здесь голос оратора предельно возвысился. Он теперь обращался к народу, заполнившему балконы. Его взор медленно обходил ряды и остановился в одной точке. Возникла пауза.

Герш увидел сыновей, вставших и пристально глядящих на него. Пауза и возникла, когда казалось встретились их взоры и промелькнула у отца мысль - … во что я их втягиваю, обеспеченных, жаждущих знаний и развлечений, но не кровавой бойни. И вторая мысль, когда за их спинами, чуть сбоку, увидел лицо Берла. Оно было спокойным и казалось мертвенно-бледным, смотрящим то на отца, то на братьев.
Так значит он знает своих братьев, наверное наблюдает за ними…Наконец-то они вместе!

Мысли, особенно вторая, придали сил и Герш бен Рахл с новой энергией продолжил.
Я имею право требовать и тому подтверждением служит моя жизнь. Два первых её десятилетия. Я был рождён свободным человеком. Гражданином Иудеи и Иерусалима. Но в известные времена вся моя семья, защищавшая Храм, была убита, как и сотни тысяч евреев, сражавшиеся за свободу Земли обетованной. Спаслись лишь мама и я, ставшие рабами завоевателей.

Меня выкупил и воспитал великий и простой вольноотпущенник, грек Квинт Блассиен.  Я громко повторю - грек. Обнимая меня, 14-летнего мальчишку, успокаивая, зверски избитого и рыдающего не столько от боли, сколько от злобы, он сквозь сжатые зубы говорил. Запомни всё, сынок. Запомни! Я помню и слова мамы. Я помню римские плети. Моя спина до сих пор горит от жестоких побоев, а в сердце светятся открытые глаза утопленной хозяином мамы. Я всё запомнил.

Но сердце моё не содрогается от ненависти. Оно полно любви к жизни и уважения к людям - грекам, египтянам, италийцам. Всем, кто чуток сердцем и добр разумом.
Голос оратора внезапно успокоился.
Идея человеческой жизни священна, потому что создана по образу Божьему. Это центральное положение еврейской морали. Это сущность моей религии. Грех против Бога - это серьёзно, но грех против человека - это ещё серьёзнее, так как направлен и против Бога тоже. Так говорит наш пророк, Акива бен Иосиф.
Барух Ата, Акива!

Наступило короткое молчание. Затем гром и свист оваций, криков приветствия и злобных выпадов. Оратор спокойно взирал и на возгласы слушателей и на демонстративный выход из зала заседаний префекта, высших чиновников администрации и большинства членов герусии. Они ушли и зал заполнился людьми с балкона. Они подступили к трибуне, приветствуя Герша, криками поддерживая речь оратора. Слышались призывы - ... объединение в борьбе за свободу….долой фарисействующих лицемеров … очищение Храма от завоевателей … ты наш вождь…

Слава приходит внезапно. Как обвал в горах, внезапно меняющий рельеф. И то что было высокой горой в мгновенье ока проваливается, возвышая и оголяя ранее незаметное. Оно вдруг воздвигается и становится маяком для жаждущих борьбы, для страждущих, бесправных, беспомощных и несчастных. Судьба возносит и человек-маяк  меняется, внутренне удивляясь возникновению властных, воинственных черт характера, никогда доселе не замечаемых.

Выходя из центральной синагоги в окружении возбуждённой толпы славящих его людей, старающихся прикоснуться, выразить благодарность, Герш бен Рахл, богатый купец, сборщик налогов в одном из районов города и обычный, мало приметный член герусии, чувствовал себя вождём самой крупной в империи еврейской общины. В сознании кипели мысли, зрели планы активных действий. Ни страха, ни беспокойства он не ощущал. Улыбался, отвечал на приветствия. За ним шли трое сыновей. Моя гвардия - то и дело мелькала мысль.

Вскоре в двух еврейских кварталах, Дельта и Ракотис, исчезли римские службы магистрата - квестура с эдилами, цензоры, департамент претура. Опытный организатор и коммерсант, Герш понимал, что безвластие опасно. Надо было налаживать жизнь. Из единомышленников в герусии был сформирован коллегиальный совет и первым делом стала охрана внутреннего порядка и охрана границ от возможных внешних притязаний.

Еврейские кварталы были расположены в разных частях горда. Много евреев жило среди греческой общины. Немало богатых евреев, боясь погромов, стали покидать город. И теперь в массовом порядке и те и другие бросали дома, стремясь найти новое жильё. Возникала паника, стычки, которыми пользовались группы грабителей. Среди греков и евреев. Требовалось наведение твёрдой дисциплины.

Профессиональному военному Товию, рекомендованному Берлом, была поручена организация отряда внутренней охраны. Вооруженные члены отряда следили за спокойствием при перемещении граждан, поиском пустующих домов, охраняли конторы, магазины, склады, обеспечивали морское сообщение между двумя еврейскими кварталами. Следили за порядком на улицах. 

Внешнюю охрану двух кварталов обеспечили, вызванные из ближнего Леонтополя вооруженные отряды профессиональных военных, под руководством опытных Варнавы и Шимона. Ими были организован военный лагерь в районе Царской гавани, где принимались и обучались местные молодые люди. Из Кипрской общины в Малый порт прибыла флотилия с вооружением и добровольцами. Уже через пару месяцев еврейские кварталы ощетинились грозной силой.

Но готовилась дать отпор и более многочисленная греческая община. Фискалы сообщали о формировании боевых отрядов, о прибытии из Сицилии и Пирея значительного флота со снаряжением. На границах кварталов сооружались укреплённые пункты, охраняемые велитами лёгкой пехоты, вооруженные дротиками и мечами.

Герш в глубине души боялся открытого столкновения, понимая многочисленность греческих отрядов, обученных римскими инструкторами и мощь имеющегося в распоряжении префекта римского легиона. Но он знал и о том, что помощи префекту ждать неоткуда, а боевой дух греческих отрядов весьма изменчив. Знал, что практически все силы Траян увёл в далёкую Парфию. И он решил начать переговоры, играя на старом стремлении греков освободиться от римского господства, вернуться ко временам свободных греческих городов-государств.

Конечно, рисковал, согласившись встретиться в греческом квартале, доверяя гарантиям своих друзей греков из Мусейона. Но этот шаг, Герш пришел без охраны лишь с двумя помощниками, должен был убедить в искренности его стремлений, вере в желание лидеров греков найти пути компромисса. Он и предложил этот путь. Создание греко-иудейской республики, вполне самостоятельной, но под определённым протекторатом Римской империи. С правами и обязанностями древних греческих городов-государств.

Заметил, как его слова зажгли надеждой глаза некоторых лидеров и как сжались кулаки других, верных псов префекта Марка Лупа. Герш понял, что попал в сердце и разбил единство враждующей стороны. Теперь надо было ждать и каждый раз встречаясь, подбрасывать мелкие уступки, льстя тайным мечтам. А префекту напоминать постоянно о хлебной блокаде Рима. И не только префекту, но и Сенату Рима, куда было направлено с доверенным человеком письмо. Герш знал о неизлечимой болезни Траяна и была надежда, что Сенат найдёт способ избрать податливого императора.

Герш бен Рахл крупно играл, понимая шаткость своих позиций и небольшие надежды на победу. Республика - это конечно неосуществимо, но введение и гарантии демократических свобод для евреев тоже станет большой победой. И главное бескровной. На это он очень надеялся. Хорошо помня страшное кровопролитие в 66 - 71 годах, уничтоживший цвет нации.

В эти первые шестьдесят дней и ночей проявился организационный талант вождя революционного движения, ставшего вскоре новым архонтом еврейской общины. Он почти не бывал дома, днями и короткими весенними ночами заседая и убеждая, организуя и контролируя, принимая граждан с жалобами и предложениями.
И вскоре почувствовал силу. Уверенность. В ещё большей степени ответственность за жизни простых людей. Старался не ускорять события, решать мелкие бытовые проблемы единолично и на местах, более трудные - совместно, со всеми заинтересованными сторонами. 

Почувствовав уверенность, потребовал от префекта реформ, предоставляющих евреям равные с греками и италийцами права. В магистрате, в службе квестуры и особенно суда. Главное - всячески старался оттянуть военный конфликт. Поэтому требования реформ усилил экономическим ультиматумом. Официально предупредил префекта, что в противном случае из Александрии не выйдет ни один корабль с зерном для Рима. Это грозило голодом миллионному городу.

Но Марк Луп не уступал и угрожал ввести в бой IV Киренаикский легион, всё ещё остающийся неподалеку и греческие отряды самообороны, спешно собранные в греческих кварталах. Шли утомительные переговоры. Весёлый город опустел. Закрылись многие гимнасии, термы. В Мусейоне и Библиотеке, в филиалах Серапейона, научное сообщество чётко разделилось на два непримиримых лагеря и лишь немногие (греки и евреи) тщетно старались найти компромиссные решения.

Меж тем официальные переговоры продолжались. Две общины стояли лицом друг к другу, словно на берегах Рубикона, страшась сделать непоправимый шаг. Но неумолимый рок движет историей  и человек будучи рабом естественных законов развития, не менее раб и случайностям. Они всегда присутствуют, они неотъемлемое дополнение к необходимости.

Прошло сто дней необычной жизни огромного города. Сто дней относительно спокойного мирного противостояния. Сколько бы ещё так длилось - одному Богу известно. Но тут случайность перечеркнула все дипломатические усилия Герша. Отзвуки памятной речи в герусии и сто дней свободы всколыхнули дальний и ближний мир еврейских общин, рассеянных Иудейской войной. Началось с ближней Киренаики
( Ливии), сенатской провинции, управляемой проконсулом Агенобарбом.

На огромном прибрежном малозаселённом пространстве северной Африки с давних времён жили греки. После Иудейской войны сюда хлынули десятки тысяч евреев. В подавляющей массе ремесленники и мелкие торговцы. Римлян было очень мало. В городах стояли небольшие римские гарнизоны. Все административные и коммерческие посты в магистратах городов занимали греки.

Евреи, ранее жившие и тем более пришлые после войны, были сильно стеснены в правах и юноши-иудеи, достигшие 18 - 20 лет не имели права учиться в эфебеях, где подготавливались мужчины к военной и государственной службе. Следовательно не могли быть и гражданами империи. Евреи жили замкнутыми общинами в портовых городах Арсиноя, Птолемаида и немного в Аполлонии Киренаикской. Южнее простирались безбрежные пустыни.

Отзвуки событий в Александрии быстро достигли Киренаики и взбудоражили еврейские общины небольших городов. Появились лидеры, призывающие к немедленным и решительным военным действиям. Некий Лукуас из пришедших и ещё помнящий бойню на стенах Храма, внук известного вождя непримиримых зелотов Шимона Бар-Гиора, ненавидящий римлян и эллинизм в целом, сумел возглавить протестное движение, создать и объединить отряды воинствующих евреев всех общин Киренаики. В эйфории первых успехов он назначил себя царём Ливии.

Герш, уже в роли архонта, направил послание Лукуасу, сообщая о положении в Александрии и прося согласовывать совместные действия, не прибегая сразу к решительным действиям.
Я призываю тебя, уважаемый Лукуас - писал Герш бен Рахл - не торопится. Военная и экономическая мощь империи безмерна и пролитая римская кровь обернётся тысячами еврейских трупов и осквернением синагог по всей империи. Еврейская Палестина уничтожена и нет сил и союзников, чтобы восстановить её. Нужно мирными переговорами, объединённым экономическим давлением всех еврейских общин империи добиваться гарантированных свобод жизни и торговли.

В ответ пришли слова полные презрения и обвинения в трусости.
Ты подобен фарисеям Иерусалима. Они, как трусливые шакалы, постоянными уступками и соглашениями погубили Иудею и Храм - писал Лукуас и по почерку, фразам и словам Герш понял, что имеет дело с человеком слишком простой души, чьи мысли объяты одним желанием - жаждой мщения. Это повергло в уныние и несколько дней новый архонт ходил подавленный, предчувствую надвигающиеся грозные и кровавые, неотвратимые события.

Что с тобой? Ты ходишь мрачным, а если улыбаешься, то печально. И улыбка такая жалкая, как у обиженного ребёнка. Словно гримаса обиды или боли.
Лиора обняла со спины мужа, сидящего в глубоком раздумье в низком кресле перед горящим камином. В комнату вошел Майер и увидев что мама обнимает отца, остановился в нерешительности в дверях.
Иди, иди к нам - тихо произнесла Лиора - садись в ногах.
Майер подошел, присел на ковёр и вглядевшись в отца, вдруг с испугом произнёс.
Момэ. Опять с ним это…

В тишине комнаты послышался голос Герша. Ровный, без интонаций, шелестящий. Он словно видел сына, но какого-то другого. И обращался не к нему, а к пламени в камине.
Ты опаздываешь, мой мальчик. Это говорит молодая женщина из открытого окна второго этажа высокого каменного дома, убирая со лба прядь ярко-рыжих волос. Поправь галстук. Мальчик с копной чёрных курчавых волос бежит, подпрыгивая и стараясь сбить ногой белые шарики каких-то цветов, растущие у обочины каменной дорожки. Герш, Герш - кричит женщина - ты забыл завтрак. Подожди, я вынесу.

Мальчик останавливается. Оборачивается и вдруг заливается счастливым беззаботным смехом. Ты забыла, всё забыла, мама. Сегодня же суббота и я бегу к отцу на рынок, помогать ему. Он накормит меня. Я ещё и тебе и брату принесу. Забыла, забыла - кричит мальчик и лицо его искажает нервный тик. Мальчик выбегает на улицу и спускается вниз к мосту через маленькую речонку. По бокам улицы быстро мчаться металлические закрытые коляски без лошадей, а по середине значительно медленней торопятся красные и длинные деревянные и тоже без лошадей закрытые повозки с окнами, в которых видны много-много людей. Деревянные повозки бегут одна за одной, в точности повторяя движение первой.

Мальчик подбегает к мосту и задирает голову к облакам, провожая взглядом высоко парящую в небе птицу. Она парит, не махая крыльями и не складывая их. Летит прямо и издаёт сильный шум. Мальчик долго стоит и смотрит, прикрывая козырьком руки глаза от солнца. Доносится шум из-под моста, оттуда выплывают облака, обволакивают и мальчика и мост тёмно-серым туманом. Из тумана вдруг появляется длинная чёрная круглая коляска, к которой прицеплены много-много других металлических колясок на четырёх колёсах каждая. Они бегут друг за дружкой, связанные цепью. Мальчик долго стоит и теперь смотрит вниз…

Герш встряхнул головой и удивлённо посмотрел на испуганного Майера и спокойное улыбающееся лицо жены.
Аби, ты где был?
Не знаю, мой дорогой. Твоя бабушка тоже уходила в неизвестное и всегда говорила, что видит наших далёких, далёких потомков. Возможно ты, может Александр продолжат эту непонятную традицию. Будут слышать голос Бога. Я лишь знаю, что потом становится очень спокойно на душе. Появляется твёрдая уверенность, что наш род бесконечен.

Мне в пору писать книгу о странной истории еврейской семьи в какой-то неизвестной стране - Лиора прижала руку мужа к груди - каждый раз твой голос рассказывает разные истории, но повторяет одни и те же имена, описывает один и тот же город. Пути Бога неисповедимы.
Тебе поможет Берл, когда вскоре познакомится с вами. Уже вскоре. Он давно записывает мои сказки - подумал Герш.

А что это за птица, которая не машет крыльями.
Не знаю Майер. Но уверен, что наш разум может очень многое. Может тебе придётся в Мусейоне  думать над этой проблемой.
Майер задумчиво смотрел на отца.
Ты словно та механическая коляска бежишь впереди, а мы за тобой следуем, в точности повторяя движения.

Так. Всё. Хватит - подала голос Лиора - Майер зови брата и пошли в столовую. Вчера вечером Сара подавала твою любимую рыбу в соусе, а ты чуть поковырял и так глубоко задумался, не замечая ни меня ни мальчишек. И дети примолкли, недоумевая, не узнавая тебя, обычно такого весёлого с нами по вечерам.

Да нет! Что ты, любимая. Просто нахлынуло всё сразу. Охватила безысходность. Это временно. Прости.
А знаешь. Рыбу-то поймали мальчишки на ближнем канале. Пришли такие гордые и мокрые. Довольные. Так рады, что вот уже третий месяц не ходят в греческую школу.
Да, дети не ходят в школу, взрослые остались без работы и заработка. Заварили кашу. А как расхлёбывать, не знаю. Никто не знает. Десятки тысяч сидят по домам и по глазам их вижу недоумение и вопросы. Вопросы. Вопросы. А что предложить - не знаю. Выдохся.

Герш взял руки жены, ладонями закрыл лицо. Лиора вдруг ощутила влагу на коже ладоней.
Ты плачешь! Гордый мой!
Сейчас мне видится, что наше восстание, наш порыв, слава богу пока что бескровный в городе, выглядит со стороны как встреча в пустыне льва и одинокого охотника. Охотнику некуда отступать и неоткуда ждать помощи. Он понимает, что гибель близка.
Это был последний спокойный вечер в кругу семьи.

В эти дни Герш вызвал Эвергета и приказал тщательно осмотреть “Ребекку”, заполнить трюмы снаряжением, продовольствием и перепрятать корабль
в неприметной бухточке огромной дельты Нила. Сообщить Берлу о памятной бухточке. А ещё через три недели пришло известие, подтвердившее мрачное предчувствие. Лукуас неожиданно прислал письмо. Предупредил, что немедленно начинает беспощадную войну по всему Египту, в отместку о разгроме Траяном в Парфии небольшого еврейского княжества Адиабена и уничтожение всех её жителей.

Без переговоров и согласования он начал военные действия. Одновременно во всех  городах Киренаики восставшие отряды евреев разгромили греко-римские гарнизоны, снесли до основания общественные базилики, храмы Аполлона, Артемиды, Изиды и Гекаты, уничтожили театры, термы с галереями и залами для игры в шары, подвергли поголовной резне греческое и италийское население, не щадя ни стариков, ни малых детей.

На помощь римлянам пришел легион из Сицилии, но и здесь успех сопутствовал Лукуасу. Легион был разгромлен и остатки спешно отступили в Александрию, пополнив ряды защитников греческой общины города. Успех вскружил голову новоиспеченному царю евреев Ливии и он начал опустошительный набег, истребляя римлян и греков по всему Египту, особенно грабя и убивая римских и греческих чиновников и офицеров. Тогда и возникли слова Апиана, занимавшего муниципальную должность в Александрии - “...Египет залит кровью… Язычники преследуются как дикие звери…”

В эти дни Герш почувствовал непосредственное приближение кровавых событий к городу. Ему донесли, что армия Лукуаса движется к Александрии, топя в крови греко-римское население нижнего Египта. Он получил гневное письмо от грека Делия, друга из Мусейона, где тот описывал страшные зверства воинов Лукуаса.
Вы называете себя просвещённой нацией - возвышенно писал Делий - творя неописуемое безумие, убиваете женщин и детей, едите их мясо, кишками опоясываетесь, как ремнями, мажете лицо и грудь кровью, облачаетесь в их кожу…

Герш предпринял последнюю попытку. С нарочным направил новое письмо Лукуасу с призывом прекратить зверства, найти компромиссные решения для  совместного мирного проживания общин в Египте и Ливии. Немедленно сесть за стол переговоров с лидерами герусии, подумать о создании демократической федерации общин в северной Африке. Ответа не последовало.

С тяжелыми предчувствиями, подавленный, встретился в эти дни архонт со старшим сыном. Они сидели в маленькой незаметной таверне на окраине города.
Капюшон почти скрывал лицо отца. Берл старался быть весёлым, но мешки под глазами и дрожащие пальцы выдавали крайнюю усталость молодого врача. Разговор не клеился. Герш укрыл ладонью руку сына.
Да нет, нет. У меня всё нормально. Просто с известными тебе событиями очень много работы.
Да. Событиями. И причина их сейчас перед тобой.

Скажи, Аби. Откровенно. Зачем тебе всё это. Ведь ты богатый человек. Богатый и успешный. Умный. Образованный. У тебя масса друзей среди греков, египтян в Мусейоне. Вы общаетесь, спорите, смеётесь. У тебя молодая жена, знаю как ты её любишь. Малые дети. Зачем подвергать разрухе эти прекрасные отношения, создаваемые годами. Зачем создавать смертельную опасность для семьи.

Ты ведь понимал, об этом говорят все твои разговоры со мной, что добиться свободы для еврейской общины невозможно. В видимой перспективе. Тем более после недавних событий иудейской войны. Империя могущественна и раздавит любого. Вот ведь и Греция, большая и сильная страна, десятилетиями ранее пыталась вновь восстановить независимость. Кончилось разорением и более тяжелым рабством.

Зачем все эти революции. Только всеобщее образование и постепенное перемалывание устаревших моральных ценностей имперского общества приведёт к относительной свободе граждан. Вне их национальности и религиозности. Именно относительной, да и то не всех. Всеобщей свободы, равноправия для всех, всеобщего счастья не бывает. Таковы законы истории. Люди песчинки. Одни маленькие и подвластны любому ветру, катящему их в любом направлении. Другие более крупные и потому пассивно или активно сопротивляющиеся ветрам. Есть люди - камни. Они изменяют направление ветров истории. Их очень мало. Они знамя человечества.

Это общий путь развития. Я атеист, Аби. Всё подвластно сознанию. Всё течёт и меняется согласно сознательному изучению и использованию окружающей среды во славу Человека.
Во многом ты навнрное прав, мой взрослый мудрый мальчик.
Герш тяжело вздохнул, не убирая рук, впитывая родное тепло.
Но мы сгусток парадоксов и случайностей и наше сознание, какое-бы великое оно не было, не может строго организовать и выстроить наши чувства и мысли в единую логически выверенную цепочку действий. И следовать им. Это от Бога.

Мы мирно живём. Добиваемся успеха, стараясь рационально мыслить и действовать. И вдруг наступает момент, стечение обстоятельств и заноза, когда-то давно возникшая и почти забытая, всплывает, воспаляя душу, заставляя разрушать всё прежде созданное своими руками. Это выше нашего сознания, сильнее воли. Тобой овладевает безумие. Оно приводит мирного человека к революциям.

Ты знаешь мою занозу. Римские плети горят на плечах, навечно открытые глаза утопленной мамы светятся в душе, гибель отца и его братьев на стенах Храма  призывают к мщению. Эта заноза тлела всю жизнь. Да, да. Успешную и богатую.
И от непонятной, невидимой искры вспыхнула пожаром. Так наверное должно было случится.
Он снова горько вздохнул. Отпил большой глоток вина.
А теперь о деле.

Я знаю, что безумие окончится большой трагедией. И в личном плане тоже. Ты - грек, благодаря мудрому Квинту. И ты мой сын. Потому к тебе и обращаюсь. Ты единственный знаешь, где стоит “Ребекка”.
Печальная улыбка скользнула по лицу.
Видишь, революционные чувства не помешали мне действовать рационально.
Судно полностью оснащено, заправлено водой и продовольствием на долгое плавание. В трюме, помнишь, спрятан сундучок с золотом. В случае опасности главное спасти Лиору и мальчишек. И постарайся позаботиться о их будущем. Обо мне не думай. Скоро будет 60 лет. Достаточно пожил...

Поздней осенью 116 года Лукуас вошел в Александрию и потребовал от Герша полного и безоговорочного подчинения. Переговоры Герша с лидерами греческой общины к тому времени чуть теплились. Греки и италийцы, словно застыли в ожидании, укрепляя дома, храмы и общественные здания. Убегать было некуда. На востоке восстали евреи Палестины, на западе и юге творил зверства Лукуас. Только морем в Грецию и Рим. Но и на море было небезопасно от пиратских кораблей иудеев из прибрежных городов Палестины.

В один из дождливых дней, переполненного мокрыми тяжелыми туманами, плывущими с моря и пеленой покрывающие город, Герш созвал экстренное заседание герусии. Собрались все члены и приглашенные военные лидеры - Варнава, Шимон и Товий. Гершу показалось странным, что Шимона сопровождало слишком много солдат. Но в городе творилось безумие. Солдаты армии Лукуаса уже громили  греческие кварталы. Те активно отвечали. Пламя пожаров озаряло город и крики о помощи раздавались со всех сторон. Шли ожесточённые бои.

Гершу донесли из Рима, что из Катании и Сиракуз уже вышли корабли с двумя легионами, расширенными за счёт привлечения старослужащих опытных солдат. Командовать легионами Сенат поставил решительного и жестокого Марция Турбона. Он понял, что через день другой корабли войдут в Царскую гавань Александрии и тогда быстро наступит конец. Римский конец, когда безжалостно уничтожаются не только сражающиеся, но и все оказывающие помощь, их дома и любые опорные пункты сопротивления (синагоги, школы, храмы). А зачинщиков повезут в Рим, устроят шествие по Форуму и казнят в присутствии вопящего от радости народа.

Лидеры еврейской общины города оказались в сложном положении. Поддержка Лукуаса, тем более военная, немедленно выявит лицемерие герусии на долгих переговорах с греческой общиной. Молчаливое неучастие или не дай бог конфронтация с ливийскими боевиками всё равно не вызовет прощения Марсия Турбона и уж конечно расколет и без того шаткое состояние устойчивости в настроениях членов герусии и народа. Решать надо было быстро и однозначно.

Достопочтенные - начал Герш. Он был тщательно одет. Бледное лицо выражало спокойствие и твёрдость. Охотник был готов к последнему бою.
Не буду ничего скрывать перед вами. Наступило самое напряженное время противостояния Риму. Год мирного сосуществования окончился. Армия Лукуаса творит безумие. Отряды греческой общины и отмобилизованный IV Киренаикский легион активно противоборствуют в смежных районах нашего квартала Дельта. В город вступают VII и VIII Сиракузские легионы регулярных римских войск, прибывшие из Сицилии. Нам ждать помощи неоткуда.

Так случилось, что мы родились и живём в опасную эпоху, длящуюся почти половину столетия. Мы слишком рано родились или слишком поздно. Повторяю, почтенные, так случилось по воле Бога. На наших глазах рушится последний бастион еврейской самостоятельности. Нашей свободы. Предвижу, что возможны ещё всплески отчаянной борьбы с Римом на Ближнем Востоке. В Иудеи, Самарии, на Кипре. Кровавая борьба будет продолжаться пока живы непосредственные участники трагических событий 66-71 годов, пока останутся на свободе спасшиеся после сегодняшних событий в Александрии.

С их уходом к Богу наступит эпоха затишья в обескровленных еврейских общинах, разбросанных по римскому миру, когда память о прошлом будет тлеть лишь в умах  меламедов и раввинов, в сознании наших мальчиков в школах талмуд-торы. Не скоро наступит время собирания Памяти нации, накопления свежих сил и идей. Предвижу долгое, очень долгое время накопления. Уверен, что придёт время возрождения нации и возвращение в лоно Земли Обетованной.

Сейчас предлагаю единственно возможный выход из создавшегося положения. Путь на восток, по суше и отчасти морской, пока открыт. Гавани прибрежных городов Палестины и Сирии, горы и долины Галилеи и Самарии, Иудеи и Идумеи могут принять и скрыть от глаза римлян тысячи обездоленных беженцев. Необходимо организовать отрядами Товия и добровольцами выход беженцев из города, обеспечение транспортными средствами и продовольствием. Отряды Варнавы и Шимона должны обеспечить охрану общественного порядка внутри и на рубежах нашей общины, сражаясь до конца, пока  последний еврей не выйдет из Александрии.

Действуя планомерно и организовано, мы можем спасти большинство мирных граждан - женщин, стариков и детей. Путь долгий и тяжелый. Поэтому надо срочно обеспечить караваны проводниками и продовольствием….
Предатель. Гнусный предатель. Ты продался римлянам. Хочешь спасти свою шкуру - раздался внезапно крик. Двери герусии распахнулись и в зал ворвались  солдаты Варнавы, с обнаженными мечами быстро приближаясь к трибуне. Возник беспорядок, шум, пронзительные крики.

Товий и его люди, ряд членов герусии, окружили Герша плотной толпой. Перекрывая шум, подняв руку, выйдя за трибуну, оратор громким голосом потребовал тишины.
Варнава! Ты хочешь залить кровью ступени храма, ты хочешь насилия, хочешь чтобы в огне пожарищ и всеобщего избиения наших женщин и обезглавливания наших детей погибли все. Остановись, Варнава.

Но было поздно. Заговор был хорошо организован и вот уже первая кровь пролилась на ступенях трибуны в зале центральной синагоги. Резня длилась недолго. Гершу скрутили руки и повели из зала. На ходу, в пылу борьбы, он лишь сумел сказать другу.
Передай Берлу, чтобы срочно шел ко мне домой. Он знает, что делать…

В первый месяц 117 года последние очаги восстания в Александрии были уничтожены. Лукуас, его помощники, в том числе и Варнава, были схвачены, подвергнуты публичному бичеванию и заживо сожжены. Все синагоги и храмы в еврейских кварталах разрушены до основания. Сотни тысяч евреев убиты и проданы в рабство. Тацит сообщает -  рабов стало так много, что цены упали и на рынках Рима евреев продавали по цене лошади...

Зима в Александрии печальная пора. Светлая и прозрачная. Приходит большая вода, заливая низкие берега чёрной водой. Из воды торчат ветви кустарников, тростника, редких плачущих ив. Возникают, как грибы после тёплого дождя , обширнейшие болота, заросшие папирусом. Этим нильским лесом без ветвей, рощами без листвы, упругим плодом отвратительных вонючих болот. Возникает хаотичное переплетение сотен рукавов, проток и лагунных озёр. Огромный таинственный мир с сотнями чуть возвышающихся зелёных островков, больших и крошечных, оглашаемый криками и пением тысяч разноцветных птиц.

На берегу одной из проток приютились три рыбацкие хижины. Без окон и дверей. Сквозь дыры в холстинах, прикрывающих проёмы, проникали солнечные лучи,  высвечивая утлое убранство хижин. Изъеденные гнилью чёрные лавки, столы и стены, заросшие до крыши зелёным вьюном. Осеннее солнце освещало одежды и фигуры просто одетых людей внутри и вне хижин, сидящих, лежащих, таскающих тюки и амфоры по сходням на пузатый торговый корабль, на борту которого красовалось имя - “Ребекка”. Рядом покачивалась большая крытая лодка с тремя рядами вёсел.

На фоне нищих хижин, тёмно-серой одежды грузчиков, девственной зелени увядших кустов и травы, резко выделялись две группки богато одетых людей и яркий корабль тёмно-красного цвета с палубной надстройкой на корме и с центральной мачтой, несущей белый прямой парус, усиленный на верху двумя зелёными треугольными парусами и наклонной мачтой на носу с маленьким прямоугольным зелёным парусом. Невдалеке, на берегу под ивой, спасаясь от солнца, сидела Лиора, задумчиво глядя на гладь воды и судно, а рядом стояли её сыновья, прислушиваясь к разговору троих людей. Отца, старшего брата, неожиданно возникшего в их жизни и кормчего Эвергета.

Опасность позади, Аби. Бог и кормчий доставят вас в Белую гавань Лаодикеи. Ты рассказывал мне, что там когда-то находился священный город Угарит, родина твоих предков. Нынче это тихий сонный городок, где нет римлян и где тебя не будут искать. А “Ребекка” поплывёт дальше в Трапезунт. Там власть Рима призрачна и местный князёк не будет интересоваться вами, купцами, следующими из Палестины в Таврику.

Отдохнёшь в Ладиокеи, оглядишься и караваном с товарами двинешься в Трапезунт. Ну а дальше. Дальше морем в Таврику. Как мы и мечтали. В старую Феодосию. Вспоминаешь. Я рассказывал тебе о ней давным давно. Мы тогда сидели в таверне, пили сладкое кипрское и ты мечтал о спокойной жизни в старости на лоне природы. Мой друг туда подался. Хороший врач. Вот сейчас и пригодился. Повезёшь письмо ему.

Герш бен Рахл присел на промытый до белизны старый ствол. Сгорбившись, с печальным потухшим взором глядел на старшего сына. Нельзя было узнать в этом, ещё месяцем ранее  стройном, упитанном и гордом человеке, сегодняшнюю худую измождённую старческую фигуру с морщинами, изрезавшими высокий лоб. Он ещё не верил в освобождение, не верил, что рядом опять Лиора и два его юных мальчика. Жалкая улыбка освещала лицо.
Сломали, отца. Раздавили - отметило сознание не столько сына, сколько врача.

Пойдём в хижину. Надо осмотреть тебя. Боль в теле чувствуешь?
Грудь болит, Берл и правое плечо.
Пойдём Аби. Госпожа - Берл смущённо обратился к Лиоре, ещё не привыкнув к общению с молодой женой отца, равной по годам - помоги мне.
Он нежно щупал тело отца. Тот кряхтел и стонал.
Два ребра сломаны и ключица. Надо наложить шины.
Он позвал  матроса и приказал нарезать лозу. Затем они вдвоём с Лиорой крепко перетянули грудь и плечо.

Герш задремал. Сын и мачеха сидели рядом на лавке. И молчали. Неделей ранее, в тот памятный день, когда Берл с тремя друзьями впервые вошел в дом отца и сказал, чтобы она с детьми быстро собиралась, Лиора, уже знавшая со слов мужа о существовании взрослого пасынка и в случае острой необходимости обязательного подчинения его словам, сердцем матери догадывающаяся о трагическом положении в городе и с мужем, быстро, с тремя уже давно готовыми сундуками, последовала за пришедшими.

Днём прячась в брошенном доме, они лишь ночью вышли из города, сели в ожидавшую коляску и растворились в темноте. Затем при свете факелов плыли по каким-то каналам, протокам и лишь к вечеру следующего дня добрались до трёх хижин. И Берл с одним из друзей исчез, оставив двоих для охраны и помощи по хозяйству.
Ждите, Лиора. Я обязательно привезу отца.

В дороге Берл всё укрывал от ветра братьев грубой тёмной тогой и неловко старался укрыть дрожащую от страха и сырости мачеху. Братья уснули, а Лиора не спала и всё время молчала. Лишь утром, немного освоившись, вдруг погладила лицо Берла.
Ты спасёшь нашего отца. Он мне снился сегодня. Расскажи о себе, как вы жили в Беренике. Я почти ничего не знаю.
И он стал рассказывать, обращаясь больше к братьям. И не стесняясь Лиоры долго говорил и о жизни в Адулисе, и о Корине, и о дружной семье, и о том что рос в любви. Взгляд Лиоры теплел с каждым часом.

А сегодня рано утром они появились на большой лодке и привезли Герша. Берл спешил. В госпитале было много раненых солдат и офицеров  Марсия Турбона и врача могли в любой момент хватиться. Да и очень опасался. Некоторые коллеги догадывались о существовании какой-то связи Берла Блассиэна и Герша бен Рахл.
Как вам удалось его спасти - спросила Лиора.

Ирония судьбы. Мы всю неделю готовились к захвату дома, где содержался Герш и Товий. Знали через охранника, как их истязали. Знали и день казни. Но помог случай. Герша усиленно искал и Марсий Турбон. В городе шли ожесточённые бои и чтобы быстрее подавить восстание римляне, узнав адрес арестованного архонта, направили когорту солдат. Когда те с боями приближались к дому, охранники сбежали. Тут мы и успели освободить узников.

Спасибо сын!
Он говорил с трудом, хрипел.
Кончилось время моих подвигов. Приходит забвение. Судьба понесёт нас на север, в таинственную Таврику. Там забудутся и Береника и Адулис и Александрия. И пылью покроются следы александрийской цивилизации. Мусейон. Библиотека.

Они обернулись. Отец видимо давно очнулся, слушал, пристально смотря на жену и сына.
Помогите мне подняться. И позовите сыновей.
Они стояли на берегу впятером, крепко обнявшись и сдвинув головы в тесный круг. Казалось возникло одно общее сознание, с одной довлеющей мыслью.
Мы единая и неделимая душа. Нас не остановят и не уничтожат ни расстояния ни события. Чтобы не произошло мы воссоединимся на земле неведомых предков.
Придёт такое время.
 












 
   

 








 



 

   









 




 










 

 



 







 

 

 









       

Хайре