Маааленький такой человек
- Ну, ладно, ладно, хорошие мои. Не надо так убиваться из-за человека-то. Не стОит он этого, человек этот... И тебя давай поглажу, и тебя. Славные вы люди, господа хорошие, безобидные и честные, а потому все красивые, нет среди вас ни уродцев, ни похабников. А вы вот гляньте-ка что я вам принёс!..
И совал свои некрасивые руки с обгрызенными почти под корень ногтями в карманы старой-престарой куртки.
И доставал оттуда свёрток, в котором обязательно было всё, что только собачьей душе угодно. Но псы начинали есть не сразу, не вдруг, с той жадностью всех бездомных, за которую их немножечко презирают. Было понятно, что он был для них дороже и важнее любой снеди. А это нынче редкость: люди предают сегодня и дешевле, чем за еду.
А потом они, все вместе, так же гурьбой, шли к автобусной остановке, потому что каждый день он приходил и уезжал на одном и том же автобусе именно отсюда, предварительно погрозив им всем пальцем и сказавши:
- Ладно, поехал я. А вы меня тут ждите и глядите, не озоруйте, а то и так на вас косо уже смотрят.
Говорил сразу всем, и было понятно, что видит в этот момент и обращается даже к тем из стаи, что стояли сзади.
Он садился в приходивший автобус, а собаки ещё некоторое время толклись на остановке, садясь и глядя во след ушедшему автобусу, переходя с места на место и тяжело, по-человечески вздыхая, потому что не увидят его теперь до самого вечера.
В цирковых училищах учат на все манежные специальности. Не учат только дрессировщиков, потому что в эту профессию приходят только те, кто любит на самом деле. Любит и понимает. И чувствует это зверьё сразу же, как только такой человек приближается к ним. И сразу начинает любить его. Ни за что. Просто за то, что он сердобольный. И с ангелом в душе.
А уезжал он на работу, где зимою, в теплицах, выращивал цветы, а весной, летом и осенью то, что за зиму вырастил, сажал на городских клумбах. А когда выращивал и когда расставался со своими питомцами, оставляя их на клумбах одних, то гладил по головкам только набиравшие силу цветы и просил не бояться, говорил, что будет навещать, а им ведь пора уже становиться взрослыми и жить среди людей и для них. Ещё что-то говорил, но это уж совсем личным было, и цветы никому не рассказывали, как он их напутствовал в самостоятельную жизнь. Так и оставалось это тайной. Его и цветов.
Те люди, что с ним работали, говорили, будто его цветы всегда особенно красивы и цветут долго, потому что слово он для них знает и душу в каждый вдыхает, часть своей, розовой да девчачьей…
Однажды, уже почти осенью, сажал он, кажется, настурции, которые особенно хороши были в этом году и нежно так рдели на клумбах и в вазонах, играя всеми оттенками пламени, от бордово-винно-красного, до канареечно-жёлтого, а сами всё норовили подставить мордашки, обрамлённые чепчиками цветов уже нежаркому солнцу. Из-за угла, на полном ходу вылетела машина, за рулём которой сидел не совсем трезвый человек. Он вёл машину и плакал, потому что был уже не молод, а та, ради которой он и жил два последние года, его предала.
И на заднем сидении у него лежал букет тоже осенних цветов.
Горе его было так велико, что казалось, нет бОльшего на земле. Потому он даже не заметил, как ударил самым краешком бампера прямо в висок того, в ком жила розовая душа. Он упал на клумбу, прямо лицом в цветы и задохнулся их ароматом.
… Собаки в этот вечер так и не дождались его с работы, хоть просидели до темноты на автобусной остановке. И в следующий вечер не дождались. И в следующий…
В тот год все они передохли, там, в глубине двора, на клумбе…
15.02.2016
Свидетельство о публикации №216021501837