Молитвы святому Виту

       "Загадки не существует", -- сказал загадочно Витгенштейн" Люк Яхве

... Парадоксальность мышления Витгенштейна была обусловлена клиническим диагнозом -- социализированной разновидностью шизофрении. Его навязчивый перфекционизм экзистировал в его онтологию -- образ мысли перетекал в образ жизни с сократовской принципиальностью. Психическое расстройство часто рядится под мировоззрение. В каком-то смысле, Витгенштейн родился позитивистом, не допускающим идеалистических околичностей, и лишь потом, подобное притягивает подобное, он интуитивно начал искать встречи с логицистом Г.Фреге, отославшим его к неореалисту Б.Расселу, а затем, не дававшем ему покоя пучку логических парадоксов даже на полях Первой мировой, разрешившихся потрёпанным блокнотом "Логико-философского трактата" уже в итальянском плену. Судьба протащила Людвига сквозь жуткие превратности истории в логическом лунатизме без единой царапины, кроме разве что обретённой под смертоносными обстрелами веры в бога. Холодная строгость мышления отныне странно уживалось в нём со страстью к католицизму и толстовству. "Дайте мне такую бумажку, окончательную бумажку, подробнейшую бумажку с несомненной печатью -- что я существую!",-- как бы восклицал он всей своей интеллектуальной деятельностью -- дознанием мира посредством языка. Однако, несмотря на начальный оптимизм, дело как-то не заладилось, язык лизал реальность, не утоляя голода. Факт не знал как угодить высказыванию. Впоследствии, похоже, "поздний" Витгенштейн понял, дело не в доказательствах, гносеология никогда не совпадёт с онтологией, язык, как его не формализируй, существует сам по себе, мир как бесконечно сложный факт также обособлен -- и он, смиренно, предав свой же принцип молчания, когда слова беспредметно избыточны, растворился в языковых играх, то есть в говорении, которое прервала смерть 29 апреля 1951 года.

..."Субъект-объектная связь есть человечески-невозможна", -- говоря так, Витгенштейн, видимо, имел в виду, что сознание, частным носителем которого является человек, "выглядывает" из нечеловеческого, из трансценденции, где "есть" ещё не дифференцировано. В некой внеопытности, безатрибутивности "чистого сознания". «Ничто в поле моего глаза не говорит о том, что это видит глаз». Бибихин бросает упрёк, как будто бы не знает философской проблемы языка. За неимением универсального атомарного предложения Витгенштейн выражал свою мысль в негациях "кажимостей". Его "есть" синтаксическая уловка, а не предикат. Воистину "философия это болезнь языка".

... Никто не знает как есть. Есть только наши интенции и языковые игры, описывающие субъективный опыт,  кроме которого нам, похоже, ничего недоступно. Может и подступаться-то не к чему. Как известно, все логико-позитивистские попытки продраться к тому "как есть" посредством предельной формализации языка окончились ничем. Мир как факт-событие в текучести отношений не конкретизируется, тонет в смысловых контекстах. Язык, как оказалось, тоже. Воду реки как и прежде невозможно  отделить от океана и сказать реке:"Остановись! я пару раз в тебе окунусь." Почему умница Витгенштейн, как человек глубоко верующий, так долго сопротивлялся в бертрановской верности здравому смыслу этому парадоксу, непонятно. Может боялся не угодить науке? Наверное. Ведь ради этой услуги проект и создавался.

... Гносеология это анестезия от ужаса перед тайной бытия. "Мистическое не то, как мир есть, но то, что он есть" -- вот и он о том же...

... "Как и что мы говорим, в свою очередь зависит от того, как и о чем мы молчим." В.Бибихин «Язык философии».
    Для языка, в его невозможности выразить трансубъективность сознания, молчание является глубинным контекстом, сверхинтенцией. Молчание в хайдеггерианском применении к Дазайн, может быть подлинным, как умолчание о сверхзначимом, как театральная пауза в драме существования, так и "забалтыванием" равным пустому молчанию, немотой нигилизации, падению в Сущее. Ясно одно, "человеческое" по определению призвано к выражению, к речи, к смыслопроизводству в угрожающем "нависании" абсурдного. Язык, безусловно, дом Бытия, но дом с призраком Платона.

... Обычного языка с его метафизической перенасыщенностью Витгенштейну не хватало. Но и поиск фактически выверенного языка был идеалистической утопией. Проект развалился на корм для Венского кружка и дальнейших аналитических и постпозитивистских дроблений. А воз и ныне там -- микроскоп как и телескоп упёрся в бесконечность. Философия же так и не стала наукой, поскольку её сущность ставить неудобные вопросы, а не отвечать на них. Новая постановка вопроса сама по себе ответ.

...  Именно в детстве, до того как попасть в золотую клетку культуры, где кенар поёт с чужого голоса, мы наиболее склонны к оригинальному словотворчеству, комичной метафоре, мифологизации мира, ухвачиванию сущности явлений.
    "Мама, мне папа помыл голову. Теперь она блестит. Мама, понюхай, как она блестит" (Настя 4 года).
    "Для чего нужна жизнь, а если она нужна, зачем люди умирают" (Костя, 2 кл.)
    "Спать - это ещё круче чем в кино ходить, потому что билетов не надо!" (Глеб 6 лет)
    Или -- "У Тебя (Бог) есть ум, или Ты весь состоишь из души?" (Женя 2 кл).
    Возможно, поэты это те, кто эту способность не утратили.
    Впрочем, философы со своими странными вопросами, тоже.
    В.Бибихин верно подметил некую детскость Витгенштейна.
    С азартом ребёнка мучающего котёнка, тот ставил смысл в заведомо абсурдные ситуации. По правилам им назначенной языковой игры, то урезал смысл стола, поочерёдно лишая его ножек, то втискивал беднягу в помещение, где он занимал всю площадь, загораживая вход. Когда смысл столовости исчезал полностью, Людвиг отправлял его в воображаемый мир, где изуродованной вещи нашли бы применение не менее уродливые создания.
    То есть просто хоронил.
    Примерно то же он мысленно проделывал и с карандашом, то удлиняя его до непрактичных размеров, то утолщаяя под Гулливера, после чего глубокомысленно спрашивал у карандаша: "Ну что, ты до сих пор ещё карадаш?".
    Факт не знал как угодить высказыванию.
    Язык лизал реальность, но голода не утолял.
    Похоже, шизоидное сознание Витгенштейна застряло в "кроличьей норе" чудаковатого сказочника Льюиса Кэрролла, так и не достигнув дна «театра жестокости» безумного Антонена Арто. Зато теперь мы имеем пышное древо аналитической философии, на котором растут разные по сорту и по роду позитивистские плоды на любой вкус и цвет.
    Мичурину в гробу тесно...

... «Ложно говорить, что мы в философии рассматриваем идеальный язык в противоположность нашим обычным языкам. Потому что этот язык вызывает видимость, будто мы думаем, что способны улучшить обычный язык. Но с обычным языком всё совершенно в порядке» Л. Витгенштейн
     Досада Людвига понятна, он зол не на обычный язык, а на невозможность изгнать метафизику. Ты её в дверь, а она тебе в окно. Стремление к идеальному языку метафизично по сути, а посему недостижимо. К тому времени комплекс научности подспудно его уже тяготил. Логико-позитивистский перфекционизм вырос в навязчивый невроз. Ещё в строгой иерархии параграфов "Л-ф трактата" чувствовался зародыш компульсивности, скрытое желание проломить методичными ударами протокольных пропозиций стену реальности. Тут что-то по-детски жестокое, игра в гестаповцев, некое дознание с пристрастием. Витгенштейну на время показалось, что он проломил стену, однако из дыры повеяло черным холодом бесконечности. И "поздний" он заткнул её подушкой языковых игр. Что очччень не понравилось Б.Расселу, привыкшему жить на логических сквозняках, кутаясь в плед "здравого смысла".

... «Всё, во что вложено честное человеческое усилие, заслуживает внимания».
(«Витгенштейн: смена аспекта» В.Бибихин)
     Честное усилие оправдано даже в случае неудачи. "По крайней мере я пытался" -- алиби сильного человека. Это вполне можно сказать о Витгенштейне.

... Интересно, но чем занимается сам Витгенштейн в страстном дознании безусловного факта, как не оттачиванием и без того острой бритвы Оккама, бреющей не сколько сущности, сколько головы, посмевшие помыслить за вполне привычными явлениями нечто иное. Ведь вполне естественно обратить внимание на ручку, когда она перестает писать. То же и с соответствием слова факту -- слово само становится фактом, требующим нового раздумья. И не наблюдается ли тут иная крайность -- в избыточном редуцировании, сгущении смыслов логикой, в математической формализации языка и мира, чувствуется некая ограниченность ума, выхолащивание жизни до жутковатой скелетности. Пропускание через сито научности живого, дышащего метафизикой языка похоже на интеллектуальное крохоборство, некое сутяжничество с самим бытием. Слава богу, что позитивисты так и не вышли за пределы своей песочницы.

... "Я безотносительно к истории философии, к Витгенштейну сейчас имею право вас спросить: в чем, действительно, дело? Почему мы так садимся на язык, который только хуже начинает служить (а так ведь прекрасно служит обычный язык), когда мы терминологизируем слово? — Сказать, что мы ведь так и так, чтобы говорить, быстро, незаметно как фокусники, кратко садимся на слова, успеваем истолковывать их, «придаем им значения», интерпретируем, — так сказать нельзя: нет язык вовсе не всегда или в принципе вовсе никогда не нуждается в интерпретации. Повиноваться приказу «без рассуждения» — обязанность солдата."
(LW-4, 94 В.Бибихин)
    Интересное обобщение... Вкратце выходит так, перефразируя Витгенштейна: "Ничто в поле моего языка, не свидетельствует о том, что это описывает язык". То есть, в границах моего языка о себе заявляет мое уникальное картезианское Я. В разных речевых актах соответствующих роду деятельности только Я остается неизменным. "Сено для влюблённых и для лошади пахнет по-разному". Родной язык незаметен, пока на нём не стал "кривляться" иностранец. Так профессиональный языковед пользуется всё тем же, но специальным новоязом, языком в языке, как бы играет роль иностранца по отношению к родному языку. Но говорить языком, постоянно рефлексируя на него мольеровским героем, невозможно. Это похоже на попытку укусить собственные зубы с риском откусить язык. Тут рукой подать до "поздних" языковых игр. Фокусник, забывший секрет фокуса, становится волшебником.

... "Невинно только отсутствие действия, бытие некоего камня (Das Sein eines Steines), а вовсе не бытие ребёнка" Гегель. В определённом смысле "зоркий внимательный наблюдатель" ведёт свою игру в прослеживание закономерностей детской игры без правил. В контексте "Homo Ludens" Й. Хёйзинга -- культура рождается из игры и культура имеет характер игры. С точки зрения Хейзинги, состязание составляет суть игры — выражение воли к власти."Без поддержания определенного игрового поведения культура вообще невозможна».
    В игнорировании детьми правил игры просматривается добытийный хаос как высшая степень порядка -- мгновенная смена n-порядков, неулавливаемая человеческим сознанием. Соотношение бытия и сознания выражается в неопределённости драмы игры в драму. Витгенштейн, пытаясь остаться в рамках "научности", драматизирует детские игры. Дети же подобно богам играют в драму состязательности. В жизни всё происходит дискретно и одномоментно. И дети бессознательно этой спонтаннности жизни следуют.

... "Расшифровать не всегда означает понять" Луиджи Серафини  -- косвенный упрёк ныне модной аналитической философии. А чего было ждать от оккаменевших в Оккаме позитивистов? Бритьё под Котовского вместе с головой. Болтовня о языке для них стала заменой молчаливому свидетельствованию сознания. Теперь вот у них новая забава -- нейронаука. Всё пытаются в телевизоре найти Останкинскую башню. Свято верят в Мозг. Континентальщики как всегда боготворят нейрореальность, а не реальность сознания.

... В интуиции эта мысль Карла Дарроу близка точке зрения американского философа прагматика, Ричарда Рорти, что "философия не может претендовать на ведущую роль в современной культуре, так как её «инструментарий» не более совершенен и удобен для образовательных целей, чем аппарат других «жанров» культуры, таких как поэзия или литературная критика". Философия не может претендовать на статус фундаментальной, законодательной дисциплины, будто бы обладающей «привилегированным доступом к реальности». Подобные же взгляд на философию имел и Л.Витгенштейн, главной целью которой, он видел в методах борьбы с языком. Хотя в поздний свой период философ и методологию свёл к языковым играм, тонущих в бесконечной бессмысленности контекстов, претендующих на описание ускользающей от дефиниций реальности. На мой взгляд, это было время агонии модернистских представлений о мире как "объективной реальности". С Канта, поставившего под сомнение онтологию субъект-объектного восприятия, неоконтианцев, в частности "Венского кружка", феноменологии Гуссерля, лингво-структурализма Фердинанда де Сосюра, фундаментальной онтологии М.Хайдеггера и позитивистов третьей волны, начался обвал модерна в нигилистическую пропасть постмодерна. Тэпэр маем тэ щё маем. Небо рухнуло на землю, рай совокупился с адом, ангелы с чертями.
Нет Бога кроме Ризомы и Делёз пророк Её!
Ничтожная воля обратилась волей к ничто...

... Сомнение и есть основная функция мышления -- всё на что обращено внимание разума -- будь то ложка, урчание в желудке или ночной небосвод -- требует доказательства достоверности происходящего, иллюзии полноты информации. Определение границы вещей, то чем занимался ранний Людвиг, исчезло за горизонтом фактов, размазалось в процессуальности со-бытий и возникло в языковых мирах позднего Витгенштейна уже как гербарий дефиниций, как чисто языковое явление, означенное пышными коннотативными ризами. Образно, сота не имеет собственных стенок, стенки же тоже под сомнением. Время спустя, постструктурализм в полной мере использовал развалившийся логико-позитивистский проект, возведя сомнение в культ сомнения в сомнении -- что то вроде бы есть, но что непонятно. Слава богу, потихоньку выруливаем из этого нигилистического пике посредством воли к представлениям, кроме которых у нас, как оказалось, ничего нет. Беркли в гробу хохочет.

... Верный диалектический посыл: на истеричное "что делать" -- спокойное "ничего сразу". "Намоленное" эмоцией событие время спустя осмысляется благоговенно, в ностальгической дымке отчуждения, "из зала". У эмоции тактически мелкая перспектива -- драма игры, у мысли, стратегический азарт -- игра в драму. Психологи не даром определяют мысль как отложенную во времени эмоцию. Мысль и есть остывшая эмоция. А точнее, мысль прежде всего чувство существования, потом уже его остывший смысл. Плод зрелого сознания -- "Мир не имеет по отношению к нам никаких намерений" Л.В. Детское восприятие за каждой сущностью, за каждым углом видит "бабая". Таким "бабаем", кстати, был для Витгенштейна атомарный факт, заклятый протокольным предложением. Лишить ребёнка этой сказки восприятия все рано, что лишить его детства. И не поэтому ли в России так страшно, но интересно жить? Несовершеннолетние народы придают человеческой цивилизации драйв романтического мифа.

... Кто знает, проживи Людвиг подольше, возможно стал бы законченным идеалистом, а то и богословом. Впрочем, бог и так над ним достаточно подшутил.

... Когда игра представляется драмой, в силу серьёзности она исключает игру в игры, не замечая азарта вовлечённости. Однако подлинная серьёзность в ином, "взрослом" понимании -- как в опыте Т.Юнга с двущелевым экраном здесь возможна парадоксальная двоякость восприятия -- если я нахожусь в суперпозиции наблюдателя, реальность выступает как игра, а когда непосредственно в ней участвую она воспринимается как душераздирающая драма, где мораль продиктована то мерой моей уязвимости, то разновидностью правил игры. Собственно, это похоже на давний спор двух сценических школ, Станиславского и Немировича-Данченко -- вживаться или не вживаться в роль. По факту здесь конфликт сцены и гримёрки, лица и маски, образа и образца. В идеале Гамлет должен обнаружить в себе Смоктуновского, а тот Гамлета в себе даже по выходе из гримёрки.В идеале Гамлет должен обнаружить в себе Смоктуновского, а тот Гамлета в себе даже по выходе из гримёрки. Драма или игра вот в чём вопрос.
   Так допустим, ранний Витгенштейн полностью вовлекался в свою позитивистскую онтологию, но поздний, по здравому размышлению пришел к выводу, что то, за что он по-сократовски готов был ответить жизнью, всего лишь одна из возможных языковых игр. Разумеется, это не сводит драму к игре, игру к драме. Все сложнее. Человек переживает эти моменты-экзистенциалы дискретно, то как игру, то как драму, то в фазе наложения одного на другое. Кстати, в данном контексте даже наиболее аутентичное Дазайн всё же падает в онтику Сущего. Отсюда неизбывность Вины. Чем выше со-вестие со-знания, тем медленнее Падение присутствия. У Хайдеггера "грехопадение" забвения Бытия уже состоялось в досократическом Эдеме и всякое явленное Дазайн действует в априори проигрышной ситуации. Отцы ели кислый виноград, а у детей во рту кисло.

...  Людвиг по наивности полагал, что язык призван отражать реальность. Оказалось, язык по преимуществу обитает в своей реальности, в которую не всегда пускает сознание.

... "Здесь я хотел бы сделать одно общее замечание о природе философских проблем. Философская неясность мучительна. Она ощущается как постыдная. Люди чувствуют так: ты не разбираешься в том, в чем разбираться тебе надо. И при этом дело всё-таки обстоит не так. Мы можем прекраснейшим образом жить без этих различений, даже и без того чтобы здесь разбираться». Л.В.
    "Сначала жить, философствовать потом". Витгенштейн предлагает одновременность экзистенции и эссенции. Так "философски" он строил дом сестры, сделал странный вояж в Россию, преподавал грамматику в горной глубинке -- проще, жил-был. Однако у Хайдеггера " ...человек до сих пор веками слишком много действовал и слишком мало мыслил». То есть мышление и есть дело, за которое толком не брались. Мышление как нравственный идеал экзистенции. Ничего на "потом". Томление в "потом", которое никогда не наступает, бесперспективно."Что утром взойдёт солнце — гипотеза; а это значит, что мы не знаем, взойдёт оно или нет." Л.В. Взойдёт, взойдёт... Мысль и есть солнце всегда гипотетическому миру.

... Эти играющие в полное отрицалово постмодернята, не поняли главного, то что понял поздний Л.Витгенштейн  -- даже если мы замолчим, то любой говорун может глубокомысленно истолковать наше молчание как диктат театральной паузы, навязывание скромного умолчания. Ничто это всегда нечто. Но так глубоко они не рыли.

... «И ничто в поле зрения не позволяет (не заставляет) умозаключать о том, что оно видимо каким-то глазом».
    Проблема наблюдателя. Представить себе мир без субъекта невозможно.  Мир, который не наблюдаем -- ничто. В логико-позитивистских рамках --  глаз глаза глазу глаз, мир миру мир -- так и останется на уровне замкнутой на себя рефлексии. По причине принципиального неприятия метафизики и желания остаться в рамках "научности" Л.Витгенштейн никогда не выйдет не то что на Бога, но даже на безликий Трнсцендентальный субъект. Гуссерль хотя бы мог сослаться на интерсубективность  -- мол, Луна, отворачивайся не отворачивайся,  существует в поле зрения многих Я как одна на всех интенция -- а тут и этого нет. И посему жалкий апофеоз аксиоматики -- "вне мира — влияю на мир: не трогать" -- иначе концепция развалится. И тут же "мир не имеет по отношению к нам никаких намерений". Ага.  Кроме немого свидетельства "присматривающего" глаза. Пингвин с рудиментарными крылышками предпочел  небу обледенелую  землю.
    Глаз миром наблюдает себя, свидетельствует себя. Глазом глаз не увидать, поэтому его "нет в мире". Собственно, глаз здесь синоним сознания, лишь референтно отслеживающего себя. Но во времена Витгенштейна  на само  слово "сознание" было наложено политкорректное табу. Поэтому приходилось  мыслить в тесной  антитезе "глаз-мир". Старая как сама философия субъект-объектная возня, развязка которой уже намечается в квантовой физике.

... Всякое предложение это пред-ложение версии мира. В акте предложения положен факт восприятия. То есть, не то как есть, а что воспринято. Каков мир "на самом деле" это гадание на кофейной гуще, где важна не гуща, а сам гадающий, интерпретирующий в поле своих оригинальных контекстов. От этой догадки поздний Витгенштейн перешел к концепции языковых игр. Собственно, это уже трассубъективная феноменология. Боже! всю жизнь напряженно думать, чтобы прийти к столь простому умозаключению. Впрочем, здесь бесценна эстетика витгенштеновских переживаний, его экзистенциальный порыв к невозможному. И что важно, интеллектуальная честность, достоинство рационального прагматика, не спешащего с метафизическими выводами.

... 5.641: метафизический субъект граница, а не часть мира. Ничего себе? Граница мира это то, чего в мире нет и быть не может. Границы в мире нет. А граница вне мира? Какая еще такая, что за вздор, граница вне мира.
Значит мир, эта жесткая структура, определяется тем чего нет? Именно так. Как граница мира — так и граница языка. В языке границы нет. А вне языка какая граница? Язык ограничен и ему придана логическая форма тем чего нет.
А если границы мира нет, то и мира нет так, чтобы я мог указать, вот он, и языка нет в том смысле, чтобы я мог посмотреть: вот он.
Философия, я сказал, как контрабандист наркоман границы никогда не сходит с границы. Которой в мире нет.
(LW-27, 94) В.В.Бибихин
   Указывать надо не от себя, а в себя. Та же ситуация, что и с глазом, которого в мире нет, но мир видим, "под присмотром". Мир ограничен принципом бесконечного тождества, которому может положить произвольную онтологическую границу метафизика сознания. Проще, мир лишь описательная конструкция в бесконечном континууме интерпретаций. Граница бытия -- ничто самого сознания. Сознание ограничивает всё, что попадает в поле его внимания. Реально только поле внимания. "Дорога возникает под ногами идущего" (кит.) Остается загадкой, почему умница Витгенштейн так долго бился мухой о прозрачную плотность реальности, игнорируя метафизическую форточку. "Дом бытия" без призраков Платона -- мёртв.

... Типично неокантиаский подход -- давайте пощупаем мыслью есть мир или нет, а заодно проверим мыслим ли мы или нами мыслят. Мол, что-то вроде бы есть, но ЧТО, не понятно. В позитивизме "как" претендует на "что" -- методология пытается отлиться в онтологию. Когда роют яму ради поясной фотографии это, извините, забавно.

... Обычно философ ставит реальность под сомнение, у Витгенштейна "действительность" сомневается в существовании философа. Австриец подхвативший британскую болезнь. Впрочем, к концу жизни её победивший к досаде своих учителей. Декларируемый им, примат молчания в метафизической избыточности речи лишь способ закрепить онтологический статус. Так в многоголосой компании таинственно молчащий невольно приковывает к себе внимание. Не оставляет чувство, что своей экстремальной философией Витгенштейн бессознательно пытался удостоверится в наличии самого себя. Отсюда эти метания из действия мышления в мышление действием. Он так много говорил о молчании, что его речь онемела, в его лице бытие осознало себя как ничто. С какого-то момента добротный философ просто обязан сам себя не понимать, слишком мощный пласт проблем поднят. Так было с Гегелем, так было с Хайдеггером -- случилось это и с Витгенштейном. Чрезвычайно интересный типаж мыслителя, породившего запутанный клубок постаналитических эпифеноменов. Дотошные скептики стали объектом скептицизма.

... Вчитывался ночью в последние главы "Л-ф трактата". Заявляя «субъект не принадлежит миру, но он есть граница мира», Витгенштейн всё же оставляет метафизическую лазейку. Не даром он настаивал на мистичности своего опуса перед "Венским кружком", уцепившихся именно за логико-бездушную его часть.

... Вот обнаружил. Читаю с огромным вниманием несмотря на мелкий шрифт чудом сохранившийся четвертый дневник. "ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН "Тайные дневники 1914—1916 гг." http://www.ruthenia.ru/logos/number/43/09.pdf. Ощущаю почти личное знакомство, многое додумываю вникая в бытовые детали и сокровенные мысли Людвига.
    "12.10.14 Сегодня я долго боролся с депрессией, потом снова онанировал(после длительного перерыва) и наконец-то дописал предыдущее предложение. Только что услышал, что сегодня ночью мы выполним операцию, запланированную на вчера; о том, что мы двинемся на Краков, и речи не идёт! Итак, сегодня ночью!
    Мы должны стрелять из пулеметов, которые, как я слышал, производят больше шума, чем попадают в цель. И я понял, что дело будет опасным. Если я должен светить прожектором, то я несомненно пропал. Но ничего не поделаешь, раз это необходимо! Через час мы выступаем. Со мной Бог!"    
    В таких вот условиях писался "Л.-ф. трактат", бомба взорвавшая интеллектуальный мир начала 20 века, взрывная волна которой ощущается и до сих пор.
    "Я — Дух и, поэтому, я свободен"  (там же).
    Так он ещё и гегельянец? Чего по ходу трактата никак не скажешь. Воистину разум живёт в одной комнате, бог в другой.
    "14.10.14 Спокойная ночь. До вечера стояли в Сандомире, наверное, останемся здесь и на ночь. Но не очень обольщаюсь, так как снова трудно сосредоточиться."
    "15.10.14 Спокойная ночь. Теперь онанирую приблизительно раз в неделю. Немного работаю руками, но в этом так мало души; в 9 ложусь спать, в 6 встаю. С нынешним командиром отношения хорошие как никогда. Он вовсе не так уж и плох. Весь день стояли в Сандомире и, наверное, останемся здесь также на ночь. Очень много работал и не без успеха. Мне даже кажется, что я вот-вот найду решение."
    "17.10.14 Вчера очень много работал. Узел еще больше затянулся, и я не нашел решения. Вечером стояли в Баранове, а сейчас, в 6 идем в Щёцин.
     Придет ли мне спасительная мысль, придет ли она??!!
     Вчера и сегодня онанировал. 
     Вечером прибыли в Щёцин, где мы останемся на ночь. ОЧЕНЬ много работал.Кое-что уяснил. Накоплен ОЧЕНЬ большой материал, но не систематизирован. Этот наплыв материала я считаю хорошим знаком. Помни, какая великая милость работа!"
     Удивительно как твориться история в интимной истории одного человека.

... Собственно, всю интеллектуальную концепцию Л.Витгенштейна можно уложить в элементарное предложение -- мир состоит не из фактов, а из интерпретаций. Молчание оказалось метафизической претензией.

... Витгенштейн ... видит задачу философии в том, чтобы показать человеку, вырывающемуся из помещения через форточку, печную трубу, стену, что дверь не заперта, только не надо в нее биться, потому что она открывается внутрь.(«Витгенштейн» В.В. Бибихин , курсы середины 90-х)
    Да, но комната эта огромна и абсолютно тёмна, в ней всё на ощупь и всё легко спутать. Можно смело дёрнуть дверь обвалившегося балкона и шагнуть в бездну. Ясность Витгенштейна довольно мутна, а молчание слишком велеречиво. Позже он и сам это понял. "Трактатом" он хотел поставить точку в истории философии, но точка оказалась сингуляром, породившим вселенную аналитической философии. Считаю, дискурс вокруг Витгенштейна значительней его онтологии. В недопонимании им сказанного бушуют страсти почти мистического накала. Серьёзный мыслитель обычно сам себя не до конца понимает. Так было с Гегелем, Гуссерлем, Хайдеггером, Делёзом. С Б. Расселом, перепоручившим Витгенштейну поломать голову над проблемами соотношения языка и логики. Огромный пласт мысли не под силу одному первопроходцу, нужны интерпретаторы. Философское поле усеяно смысловыми мемами и интерферирующими кругами вокруг них.

... Язык не отражает реальность он её создает своей метафизической избыточностью. Поэтому "границы моего мира это границы моего языка". Субъект не в мире, а на его границах многозначительно болтает о молчании, охраняя себя от ничто. Людвиг прекрасно осознавая это так и делал -- говорил, говорил, говорил, заклиная ужас пустоты. Великое молчание Бытия приглашает нас поговорить от его лица. И согласно сказанному действовать. "Бог сохраняет все; особенно -- слова прощенья и любви, как собственный свой голос".

... "Границы моего языка - это границы моего мира" Л.В. Субъект граница реальности, а не наоборот. То есть дескрипция и реальность совпадают. Но бытие в отличии от реальности, как и сознание, неописуемо, поэтому можно говорить, что классическое противоречие бытие-сознание результат проблемы языка в философии."Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка" Л.В. Опять, часто упоминаемая мною, бесконечная ночь Шехризады -- пока повествую живу. Сознание грёза о невозможном. Грёза о том, как уроборос пожирает себя. Описывая, сознание пожирает себя, не удовлетворяя голода. Поэтому любое высказывание часть сказАния. Поэтому атомизация пропозиции до факта оказалась фикцией. Язык априори метафизичен. И Витгенштейн формально прав, по делу можно только молчать, а не говорить. Великое молчание бытия требует не истеричного повествования, а молчания о ничто. Но мы говорим, говорим, говорим... продуцируя реальность вместо бытия. А вот тут уже начинается Хайдеггер. Странно, что они с Витгенштейном не встретились. Впрочем, как и Гуссерль с Фрейдом. Интересный был бы поворот мысли, если бы они вчетвером потолковали о молчании.

... Витгенштейн, гонясь за ясностью, не углядел её в метафоричности, в избыточной образности языка. На солнце невозможно смотреть прямо. Потом то он что-то понял. Сила созерцания по Кузанскому во взгляде по касательной. Мышление периферия сознания, аура его непредикативности. Призыв к молчанию, собственно, был попыткой сделать его частью речи. Молчание в этом мире, означенного языком, возможно как театральная пауза, благоговение пред тайной происходящего. Молчат по мистическим соображениям -- в этом скрытый смысл многословия "Л-ф трактата".

... Витгенштейн, рассказывали, покачивая ногой и барабаня пальцами по столу, рекомендовал восторженным студентам идти на завод или в поле вместо построения никчемных абстракций. Экзистенциалист, что с него взять. Да ещё и толстовец. Сложный диагноз.