О мышах и крысах. Часть первая

Мышка уже спешно допивала, обжигаясь и давясь, свой утренний кофе, когда Артур буднично, бесцветно, между прочим объявил, что в восемь вечера ему нужно быть в аэропорту, встречать маму. Внезапно взмокла на спине свеженадёванная футболка, закорябала между лопатками зубастым университетским логотипом, неподъёмно тяжёлой показалась едва ли на треть полная кофейная кружка. Мышка поставила её в раковину как есть, с осадком и гущей, грозящими, буде перевернётся, засором дистрофичной техасской канализации, а значит тыщами и тыщами компенсаций лэндлорду или страховой компании, впилась пальцами в спинку стула,  глазами - в вихрастый затылок мужа. Сколько времени носил он в себе кащеево яйцо этой новости? Месяц? Два? Или уже на свадьбе знал и молчал, малодушно надеясь, что само рассосётся?

"Надолго приезжает?" - выдавила она из себя наконец. "Не знаа!" - буркнул Артур, - "Какая разница? А ты как-то не очень радуешься, я вижу!" Расхристанный его силуэт плотно обступали двадцать квадратных метров снимаемой ими комби-студии, треть поверхности которой занимал неубранный бюджетный конвертибль. Мышка выдохнула и ухватилась за первый попавшийся свободный конец в клубке зазмеившихся недовольств: "А спать она где будет?"  Артура видимо передёрнуло от нежелания Мышки говорить о его матери иначе, чем местоимениями: "Пока я буду в аэропорту, заедешь в молл, купишь надувной матрас, за полтинник, думаю, реально что-нибудь найти. И потеснимся, в Совке и не так ужимались"...


А ведь сегодня им, их весёлому, беззаботному студенческому браку исполнялось сто дней. Конечно, беззаботным и весёлым супружеское их сожительство можно было назвать лишь с большой натяжкой, но Мышка рано усвоила максиму о том, что на свете счастья нет, а есть покой и воля. Со штампом в паспорте своём и особенно Артура она обрела, наконец, подобие покоя, получила душевную увольнительную после восьми лет неуверенности,  непрестанной тревоги, внутренней грызи, подтачивающей и обращающей в труху любую радость, любое удовольствие, любое доброе, светлое переживание - изматывающую, на износ, борьбу за Артура можно было считать завершённой, победу одержанной.

Глаз свой на него Мышка положила ещё в десятом классе, едва поступив в колмогоровский интернат. Артур был абсолютным победителем всероссийской олимпиады по физике, отбирался на международные. Мышке это казалось первым, но верным шагом к Нобелевке, в средне-волжском, скуластом, раскосом лице ей уже виделся ломаный абрис вдохновенного Ландау. "Будет мой!" - раз и навсегда решила она, разглядывая чёрно-белые, скверно-оффсетного качества фотографии на вкладках книги воспоминаний Ландау-Дробанцевой. Светлые кудри, кокетливые шляпки, меховые воротники на фоне нарядных европейских городов, пухлая, в кольцах, рука на сгибе твидового локтя, восхитительная улыбка яркого рта в ответ на приветствия королей, президентов, генсеков - это была великая, дух захватывающая цель.

Артур не обращал на Мышку внимания, арктически безмолвствовал в ответ на её болтовню в столовой, в классе, в поточной аудитории, но от себя не гнал, и она ходила за ним тенью, выжидая своего момента, пекла пирожки, писала валентинки, штопала варежки, даже чистила ботинки, и ежедневно, ежечасно замирала от пульсирующего в голове хтонического ужаса, начинающегося вопросом "а вдруг?" А вдруг прямо сейчас, в метро, на Артура посмотрит красотка-филологиня и он падёт, сражённый синим взглядом? А вдруг он сбежит за рубеж во время очередной конференции? А вдруг, наконец, её, мышкино, скромное присутствие ему надоест и он более знать её не захочет?

После третьего курса физфака, в походе, забившись от холода в один спальный мешок, в полубеспамятстве от бессоницы, усталости, гитарного бренчанья, гари близкого костра - они стали парой по-настоящему. На пятом курсе Мышка отчаянно писала и писала, долбила и долбила одного за другим профессоров в университете Остина, куда Артура брали в аспирантуру - и добилась своего, даже Toefl сдала на пару баллов лучше, взяла на себя возню с визами, паспортами, билетами, поиском квартире в Техасе. Скроллинг интернетных объявлений навёл её на мысль о невинном, но могущем оказаться полезным обмане: в некоторых случаях хозяева курсивом вносили уточнение advantage to married couples, civil unions, de facto relationships. Она робко намекнула Артуру, что лучше бы им пожениться - жизнь в кампусе выйдет дешевле, Артур обыденно пробезмолвствовал, Мышка предусмотрительно не возобновляла атак.

Вновь закинула уду уже в Штатах, на третий месяц после приезда, когда непривычные поначалу, знойно-пыльные, плоскокронно-осенённые дом-улица-фонарь-аптека наскучили и надоели до чёртиков, и завлабой впервые выпустил когти, и едва не умер от сознательного передоза снотворного первый в их общей биографии непродлённый постдок. Артур облегчённо-обречённо согласился. Первый в жизни макияж, первая в жизни причёска, первые в жизни каблуки, платье, нагло взятое в магазине с сохранённым чеком, чтобы быть возвращённым на следующий день наскоро застиранным и отглаженным: I'am so sorry, but upon closer reflexion I don't really like it! Мышкины родители звонили из Костромы, поздравляли, плакали ("Господи, мама, сколько же это стоит!" - "Доченька, один раз живём! Главное, чтобы ты была счастлива!")


Через месяц до Остина дошла посылка со столовым сервизом кузнецовского фарфора из ста четырёх предметов с тончайшими витыми ручками, золочёным ободом, нежнейшими васильками во ржи, миниатюрной парной статуэткой - девочка постарше, с сумочкой Красного Креста через плечо, вынимает занозу из пальчика льняноголового карапуза в красных шортах. На косичке девочки висела бумажка: Мышке от брата  Толика. Все сто пять предметов долетели до Остина в целости: так укутан-упакован был сервиз тряпьем, в котором Мышка узнала не только курточки и штанишки переростка Толика, но и бабушкино выходное панбархатное платье, обветшавшее, но сохранившее местами в блеск, и ворс, и великолепие. Мышка, разбирая сервиз, изо всех сил крепилась, чтобы на расплакаться; Артур же брезгливо косился на тряпьё (в мусор его, и поскорее!), неприязненно на сервиз: "Ну и куда нам его теперь приспособить - на двадцати-то метрах?" - "Ну вот будет у нас свой дом, придется кстати!" Артур презрительно усмехнулся: "В собственный американский дом - и это убожество тащить?"


Его собственные родители никак не отметились, даже поздравлением по электронной почте. На робкий вопрос Мышки Артур ответил, что вообще не счёл нужным ставить их в известность, это его жизнь, их она не касается. После первого, инстинктивного почти приступа обиды, Мышка этому почти обрадовалась. Мать Артура она видела лишь однажды, в терминале Шереметьево. Высокая, массивная тётка не ответила на её приветствие, вообще делала вид, что её нет, оттесняла её тушей от Артура, совала ему какие-то свёртки с едой, которые всё равно потом пришлось выбросить на контроле безопасности, из-за неё они зарегистровались порознь и сидели потом в трансатлантическом Боинге на расстоянии ста метров друг от друга: меняться в самый центр среднего ряда, к семьям с детьми, где сидела Мышка, никто из соседей Артура не захотел, да и сам он был своим местом вполне доволен, и, отравленный матерью, более прежнего холоден и молчалив. Теперь эту тётку приходилось встречать на этих самых двадцати метрах, и изображать радость, и как-то подстраиваться под её убийственную враждебность. Привычный ужас запульсировал у Мышки в висках...