Рассказ 3. Январь Нового 2015-го

Рассказ 3-ий.
 
Январь нового 2015-го

Древними традициями театрального искусства предусматривается постепен-ное развитие действия любого спектактля. В его начале происходит последо-вательное представление зрителю действующих лиц. Затем уже они должны по замыслу сценаристов вступать в непростые и противоречивые отношения, гарантирующие к концу второго действия полный накал и взрыв страстей. Третье действие, как правило, посвящается разрешению возникшего конфликта. Само по себе окончание может выглядеть трояко. Оно может быть смешным, и тогда спектакль назовут комедией. Может оказаться поучительным и напряженным – это в чистом виде драма. А может воспламениться до сокрушительной, но эпически-героической трагедии. Но вот самое начало любого спектактля почти всегда бывает скучновато-нудноватым... Случившиееся со мною трудно связать ни с тем, ни с другим, ни с третьим, но то, что начиналось оно скучновато, это непреложный факт.

Тому, что происходило со мной и вокруг меня до Нового года 2015-го года, названия я ещё не придумал. Хотя тянулось оно, такое вот совсем для меня не свойственное расслаблено-никчемное состояние, уже более четырёх месяцев. С того самого момента, когда Босс, очень выверенно подбирая слова, сообщил в письме от второго августа, что провел он, якобы, совещание с релевантным руководящим составом, который, весь до одного, высказал ему мнение, что надобности в моей деятельности в настоящее время на заводе нет и в дальнейшем не предвидится. В заключении он выразил приличествующие случаю слова благодарности, добавив к ним пожелания всяческого благополучия и благоденствия.   В ответном письме, не ударясь в сантименты, я его сдержано поблагодарил и попрощался, завершив написанное фразой о том, что адреса друг друга (его в Израиле и мой в Чикаго) мы с ним знаем... Но это, похоже, я сделал зря. Сейчас уже видно –  ни одного письма, ни одного вопроса, ни одной строчки получено от него не было. Кроме Новогоднего поздравления в сентябре. Правда, прислал он его первым...
Вообще-то по внутренним ощущениям всё происходившее напоминало в тот момент нечто энергичное и музыкальное, бурное и мятежное, оборвавшееся на самой мощной ноте...
 
Через полтора месяца мне стукнуло 70. Приезжал брат с женой. Пообщались, посидели, поговорили. Два года не виделись, поэтому, понятно, что было о чём. Мы вместе съездили в Йеллоустоунский национальный заповедник. Отметили круглую дату... После чего они улетели обратно. И если до сего дня я большую часть времени тупо сидел перед  компьютером, перебирая и пересматривая, удаляя и  перекладывая с места на место старые рабочие материалы и файлы, то вот к началу декабря уже вплотную подошёл к тому моменту, когда предстоит сокрушение материальной основы всего, что создано было такими усилиями, таким трудом, многолетним  и  упорным , хотя само словцо это – «труд» -  сюда не так уже хорошо и подходит. Лучше было бы назвать это осознанной созидательной деятельностью, бывшей в свое время порывом души, венцом творческих усилий и озарений. Ощущалось оно, помимо всего прочего, ещё и смыслом жизни, предметом внутреннего удовлетворения и даже гордости. Такой библиотеки, как у меня, в Израиле более ни у кого не было.

А ведь всего три года назад краснел я в изрядном смущении перед встав-шим, как один, со своих мест заводом, который, вслед за выступавшим со сцены Боссом, в арендованной по этому поводу торжественной аудитории Кармиэльской михлалы, аплодировал мне в знак согласия с его словами о неоценимости моего двадцатилетнего вклада в наше общее дело. В данный же момент решил я пересмотреть фильм, отснятый в тот вечер, и, глядя на экран, никак не мог сопоставить происходящее в зале с тем положением без названия, в котором нахожусь  сейчас. Правда, заэкранное пространство – это ещё Израиль, трёхлетней давности вечер первой Ханукальной свечи, про-воды меня на заслуженнй отдых, то бишь – на пенсию. Мне 67 лет. До отъез-да в Америку остается еще более полугода... А сейчас, то есть уже по прошес-твии этих трех лет, за окном проступают контуры здешней зимы, проявившей себя уже трижды выпадавшим снегом и легкими морозцами. И происходит всё это уже не в гористо-каменистом Кармиэле, разметавшемся через овраги и отроги  вдоль скалистого хребта над правой стороной 85-ой дороги, а в уютном и плоском, как тарелка, городке Eagle Grove, в 30 милях к северу от Чикаго. И не стою я, смущенный и раскрасневшийся, а сижу, молча глядя перед собой, за столом в своем кабинетике, в купленной полтора года назад просторной и нарядной собственной квартире. А вокруг меня громоздятся переполненные бумагой книжные шкафы, содержимое которых, перевезено и перенесено сюда через моря и океаны. И предстоит мне сейчас разорить всё это. Даже сознавая, что всё оно уже «прах и пепел», я-таки ещё пытаюсь мысленно разобрать разложенное на полках свое прошлое на три кучки, первая из которых могла бы ещё сколько-то времени оставаться на месте, сладко о нём, о прошлом, свидетельствуя. Вторая - перейдет на «вечное хранение» в гаражную кладовку, а третья, впоследствии напоминая о себе сердечной болью – пойдет в мусорный бак, установленный на выездном пандусе. И весь план мой нацелен на то, чтобы завершить эту раскладку материала до Нового Года, с тем, чтобы начать новую жизнь уже с чистой странички, освежающей больную душу своей почти снежной белизной и прохладным морозным дыханием январской погоды. С целями и задачами, таким образом, все становится ясным. Но туман в голове все ещё мутнит плотной пеленой мысль о том, а чем же я займусь после этого очистительного мероприятия. И вот от неё-то, от этой туманной мысли, саднит в душе и ноет в теле.

И вспоминается поздний летний пятничный вечер, толкотня на Киевском вокзале, духота в электричке, в которой я приехал из Москвы в Сударово и протопал, неторопясь, свой километр до нашей дачи. При подходе к дому я ощутил запах гари. Такой особенный, когда чувствовалось, что горит не древесина, а старая и пропыленная бумага. Я открыл калитку и в полутьме подошел со спины к сидевшим у костра родителям.  Видны были только их фигуры с соприкасающими плечами, подсвеченные костровыми синевато-желтыми всполохами. Когда я окликнул их, мама вздрогнула, провела рукой по глазам и передала отцу многожды перегнутый и исписанный с одной стороны пожелтелый лист бумаги, который он ловко сложил по перегибам и, превратив в треугольник, торопливо бросил на рдеющие угли. Вспыхнувшее пламя осветило мелкобуквенные строки, написанные отцовской рукой, и продолговатую синюю прямоугольную печать, оттиснутую в основании треугольника - «ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ». Сложенная бумага почернела, обуглившись, закорёжилась и начала рассыпаться на гнутые пласты. А сбоку от скамьи, на которой они сидели, виден стал полностью раскрытый и опустошенный чемоданчик. Тот самый, с ремнями, кожаный, привезенный отцом с войны. В нем они хранили свой простенький архив, видимо, только перед самым моим приходом преданный огню, и кое-какие ещё мелкие памятные вещицы из их счастливого прошлого.
 
Я поздоровался. Мама поднялась, опершись на отцовское плечо переступила через скамью, на которой они сидели, подошла ко мне, чмокнула в щёку и спросила: «Ужинать будешь?». А отец замешал суковатой палкой пепельные с рдеющими углями остатки костровища, разведенного на жестяном листе. И я подумал – всё! Это знак того, что жизнь свою они прожили и вот сейчас, в августе 1986 года,  начинают готовиться к чему-то иному, к тому - смысла чего я тогда полностью ещё не осознавал. А вот сейчас бы уже понял, оценив сразу, с одного взгляда... Всему, как говорится, свой черёд, а каждому - своё время!

Первые две из восемнадцати полок книжных шкафов ушли у меня легко. На них стояли подборки каталогов, которые я перекидал, не глядя, в продуктовую коляску, поднятую на лифте из гаража, и свез все это вниз к мусорным ёмкостям. Заодно осмотрел и нашу гаражную кладовку, получив представление о её содержимом и возможностях его пополнения или замены. Места там было вполне достаточно для намеченного к перемещению количества «бумаги», и я, затолкав тележку в лифт, направился за второй порцией. Начав перебирать, быстро сообразил, что оптимальной «линией раздела» мне следует  считать языковую. Поэтому во вторую ходку свёз вниз все русские книги, принимая во внимание, что в компьютерной библиотеке у меня их содержится более чем достаточно, даже если говорить только об одном электромашинном направлении. Я старался не вглядываться в книжные названия и не листать, хотя само прикосновение к просто знакомым на ощупь облож-кам вызывало сложную душевную реакцию, похожую на боль. 

В третью ходку телега была загружена папками и коробками со статьями по этим же вопросам. В результате семь полок были освобождены. Хотя информационные мои возможности от этого почти не пострадали, если не считать, конечно, бОльшего удобства работы с бумажными носителями. Внутрикомпьютерная библиотека у меня огромная, и при любой необходимости позволяет найти требуемый материал за несколько минут. Вопрос тут состоит только в одном – насколько и кому это теперь нужно...
 
Следующими за книгами и подлежащими пересортировке и выбросу  оставались всевозможные канцелярские принадлежности, которые я, имея природную к ним склонность и пристрастие, попереслал из Израиля и понасобирал уже здесь в огромном количестве. Ими были заполнены до отказа все ящики стола и старые обувные коробки в стенном шкафу. И сейчас мне предстояло убрать все это с глаз долой, оставив на столе только минимум необходимого в пустовато-повседневной деятельности. Служебной необходимости в них у меня уже не было никакой, посему расправа, иначе это не назовёшь, была короткой и безжалостной. Всё. Хватит!
Такое вот было начало нового этапа жизни. В России мы привыкли называть его пенсионным. А в Израиле и Америке почему-то называют это время жизни золотым. И с чего бы это вдруг такое привлекательное название для столь малоинтересного состояния, переход к которому психологами описан, как необычайно трудный. Шестой месяц уже пошёл, я жду-не дождусь, но трудностей всё ещё не видно. Явный недобор.