Давно это было

Не знаю, назвать это сказкой или нет. Затрудняюсь  в определении, ибо место, где всё  происходило вполне реальное и люди, с которыми происходило также самые, что ни на есть всамделешные. По крайней мере, я записал их, события, по памяти, но основываясь на том, что слышал сам.

"А произошло всё в польском городке Курнике. Небольшой городок, но имеющий много исторических памятников.  Так вот одним из таких памятников является Курниковский замок, к которому прилегает крупнейший в Польше и самый старый дендрарий, основанный в первой половине 19 века. В самом замке располагается вторая по величине библиотека в Польше. Но в том далёком 1947 году библиотеки еще не было, и вокруг весь парк был заросшим и необитаемым"-,так начал свой рассказ Евгений Евгеньевич наш главный инженер, когда мы расположились на отапливаемой веранде его дачи, куда всем отделом отправились в канун Нового года. Поводом, правда, было день рождение Евгения Евгеньевича. В городе справлять не пожелал, тем более жена уехала к старшему сыну на Урал, а сидеть одному в городской квартире он не пожелал. Больше любил свою загородную "вотчину", как он называл дачу. Ну а мы напросились "по поводу" все желали "размяться" перед  Большими каникулами. Ведь отдыхать в этот раз приходилось почти пять дней.

 "Так вот" - продолжил он, наливая всем чая из большого самовара (что за дача без данного атрибута), "Городок как в прочем и все города Польши, да и большей части Европы лежали  в руинах, меньше всего пострадал парк. Парк этот стал национальным в 1923 году, когда последний хозяин имения Владислав Замойский передал его польскому народу".

Евгений Евгеньевич помолчав, пригладил редкие седые, некогда соломенного цвета волосы и,  решив как-то ускорить рассказ, заговорил быстро и обыденно. Так сказки не рассказывают, да и не напоминал его рассказ сказку, так  «о жизни» что-то.  "Дело было после Рождества, охранять в самом парке было нечего, да и кому там, что было нужно. В замке, правда, был сторож, но по территории он не ходил".

Его голос опять стал вкрадчивым, а речь замедлилась. Не удержался, перешел на сказочную тональность: « И вот в одну из ночей со стороны дороги от обвитой плющом ограды появились две темные фигуры. Одна была повыше другая поменьше.  Это были отец и сын Ецлав и Ежек Полонски…».

Работы в городе  в то время особой не было, а переехать в другой город, даже в Познань нужны были хоть какие-то средства. Их у семьи не было. Да и семья-то была неполная - отец с покалеченной войной рукой, да сын-малолетка, всего 14 лет. Кто таких на работу возьмет?. Вот и решил Ецлав срубить елочку, что  приглядел в глубине парка и отнести её русским, которые стояли небольшим воинским подразделением  на краю городка. Может хоть  там удастся выменять за неё пару банок американской тушенки и буханку хлеба. Картошка и лук у них были, ими расплачивались с теми кто участвовал в разборке завалов. Но похлебка из лука и картофеля уже порядком надоела, и продать что-нибудь в доме не нашлось. А так  хотелось порадовать себя чем-нибудь на Новый год.

Когда подошли к елочке, той с виду было лет восемь- десять, видать посадили еще до войны, сын тихо прошептал: "Отец так ведь она же голубая!"
"Где ты там рассмотрел, в темноте, что она голубая?"- нетерпеливо переспросил  Ецлав. Он  на мгновение забыл, что его сын весьма неплохо разбирается в зеленых насаждениях, так как сам учил его этому. А подойдя вплотную к дереву,  понял  это и сам, но отступать уже не было смысла. "Какая разница, ведь у русских такая традиция, наряжать под Новый год елку, а голубая она или обыкновенная, кто там смотреть будет. Обрадуются и не обратят внимания!" - так думал Ецлав,  распаковывая свою сумку, в которой принес пилу и топор.

Сын не захотел подходить ближе и остался стоять поодаль, а увлеченный отец не обратил внимание на то, что вдруг пошел снег. Давно такого не было: сквозь темное ночное небо да еще закрытое облаками пробивался лунный свет и в этом свете падали снежинки. Они не сразу опускались на землю, а кружились, как будто следуя ритму вальс,  который звучал всё сильнее и сильнее. И вот вокруг мальчика и его отца образовался своеобразный вихрь из снега и музыки, в котором вдруг проглянулся силуэт. Женский силуэт в белом платье, какое одевали на здешних балах.  Музыка зазвучала громче и если бы они, мужчина с мальчиком знали, то поняли, что кто-то играет вальс Фредерика Шопена "Зима".

Ецлав, охнув опустился на землю, только и сумев произнести «Белая Дама». Мальчику не было страшно, да  он и  не знал, кто такая "Белая Дама",  но видя растерянность отца, и сам стал озираться. А дама в белом кружилась вокруг них, спускаясь все ниже и ниже. И вот ее туфелька, выглянувшая из-под края платья, ступила на землю, и она в раз приобрела четкие и законченные черты. Мальчик оглянулся на отца и увидел, что тот сидя на снегу широко открытыми глазами смотрит на  Гостью. Это он тогда думал, что она гостья, а лишь потом узнал, что Белая Дама была хозяйкой замка в 18 веке и до сих пор в его покоях висит  портрет, и звали её Теофилия. Но удивительнее всего было то, что мальчик  впервые увидел катящиеся из глаз его отца слёзы,  и как тот  только и выдохнул, "Еня"- , прикрыв глаза руками.

Еней звали покойную мать мальчика.  Еще в 1937 году она сильно простудилась и слегла от воспаления легких, сгорела в один месяц. С тех пор, а прошло почти  десять  лет, отец имени её не произносил. То ли сына берег от расстройства, то ли сам сторонился печали. И вот в спустившейся со снежинками даме он отчего-то  рассмотрел свою Еню.

Лицо матери мальчик помнил плохо разве, что обрамляющие его, волосы и руки. Руки нежные  и чуточку шершавые от постоянной стирки в холодной воде. Полоскать белье ходили к озеру. Нынче туда не подойдешь кругом все разбито и разворочено.
Дама, молча, наклонилась над мальчиком,  и тот разглядел её голубые, лучистые глаза и впрямь вдруг показавшиеся ему глазами его матери.

А когда она распрямилась, мальчик услышал ее голос "Не надо милый рубить эту елочку, ведь она посажена в год смерти твоей матери. А ведь ты знаешь, что когда человек оставляет на земле своих родных он, его душа не уносится ввысь, а остается на земле и «селится» в какое-нибудь  дерево то, что посадили в год его смерти. Так вот в этом дереве душа твоей матери. Разве можешь ты причинить  ей боль?"

Мальчик машинально покачал головой, что означало,  "нет!"  он не мог причинить боль своей матери.
"На вот возьми на память о неё",- сказала Белая дама и протянула мальчику маленький серебряный колокольчик, "пусть он всегда напоминает тебе о ней и когда тебе будет грустно, позвони  в него  и твою грусть унесут ветры". Она попыталась погладить мальчика по голове, но лишь оставила на его неприкрытой макушке горстку снега. Затем повернулась и «проплыла» мимо всё еще сидящего на земле отца попутно бросив "Найди работу, мальчик должен есть!  И после паузы: « А это от меня"-, добавила она, «чай скоро Новый год!» и махнув рукой «оставила» большой поднос покрытый расписанкой. И эта "материнская забота"  заставила отца стряхнуть с себя оцепенение и кивнуть головой. Дама плавно «перенеслась» через уже замерзающую во рву воду, не касаясь её, и скрылась за поворотом правой башни, туда, где и был вход в замок.

"Видно  пошла на своё место" - невпопад произнес отец. Мальчик не стал переспрашивать, а принялся искать шапку, которую обронил, запрокидывая голову при появлении Дамы. Отец встал и, закинув за спину холщовую сумку с инструментом, направился к оставленному подносу. На подносе, под льняным вышитым полотенцем находился пирог – курник. Славились сии края пирогами с курицей, называемые курником, отчего и город получил такое название. А замок перестроенный в свое время Титуссом  Дзялыньским был назван Курникским. Здесь бывали короли  Франции, Польши,  Германии и Австрии,  а на  рояле, который стоял в покоях сестры последнего хозяина замка  Владислава Замойского Клаудии Марии,  играл сам Шопен.Видно и в этот раз ожили звуки его вальса…

Евгений Евгеньевич Потоцкий – урожденный  Ежек Ецлавович Потоцки замолчал, сосредоточенно и машинально взял чашку с остывшим чаем, но не стал пить, а поставил на место. Всем почему-то стало ясно, что пора заканчивать это "чаепитие в Озерках", но мне было интересно, что стало с отцом Евгения Евгеньевича. Я так и спросил. Он посмотрел на меня невидящим взглядом, будто уйдя в своё прошлое никак не мог из него вернуться.

"Отец?"-переспросил он. "Отец устроился работать в парке рядом со своей Еней, его так и нашли в одно утро заснувшим навсегда под той уже довольно подросшей елью. Да это была голубая ель. Она и сейчас там стоит. А отца похоронили, меня на его похоронах не было. Я ведь тут в Союзе уже работал в Омске, в лесопитомнике. Пока телеграмма нашла адресата, т.е. меня, его уже похоронили. Раз в году езжу в Польшу, но последние два года не был. Отец пережил мать почти на тридцать лет, да так и не женился, всё любил свою Еню",- и  помолчав добавил, "Маму! Давно это было!". Он вынул из кармана серебряный колокольчик и позвонил, а затем, не прощаясь, ушел в дом.

Мои товарищи дали понять мне, что я не вполне корректен, да и какая корректность в 24 года. Нам, что собираться, встали, даже одеваться не надо, на веранде же были, и пошли.
Мне молодому человеку,  приехавшему в Ленинград только в сентябре этого года, стало отчего-то грустно. То ли от услышанного, то ли от  неопределенности  собственных ощущений.

Мы, топая  друг за другом по тропинке к железнодорожной станции, молчали. А с нами и над нами из мансардного окна покинутой нами дачи звучало незабываемое произведение. Мы удалялись, а музыка продолжала "окутывать" нас и даже распространялась по мере нашего движения. И лишь тогда, когда тронулась электричка, медленно набирая скорость, перестук колес заглушил звучание вечного произведение Фредерика Шопена «Грусть», а мы  понеслись навстречу Новому 1980 году.  Давно это было!