Нить Ариадны. Глава последняя. Когда-нибудь

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. КОГДА-НИБУДЬ

================== Просторное небо
… И снова они шли по бесконечной как жизнь, залитой солнцем дороге, и васильки смотрели на них синими бабушкиными глазами. Дорога поднималась в восхитительный, неправдоподобно близкий горизонт, и там соединялась с небом. Но – не хотелось ничему радоваться. И они лишь отмечали равнодушным взглядом, как поёт в высоком небе невидимый жаворонок, колышутся под ветром тяжелые волны поспевающей ржи, кивают пушистыми головками синие васильки и упоительно сладко пахнет луговыми травами ветер…

Рита вспомнила, как неделю назад они шли по этой дороге в бабушкину деревню и радовались – светлой, беспричинной, восторженной радостью, словно бабушка Полина вовсе и не умерла, и теперь жила в Выкопани и ждала их в гости…

Сегодня радоваться не получалось… И только Златику было весело, он бежал вприпрыжку, по-щенячьи звонко взлаивая, это он так радовался – мягкой дороге, свежему ветру, просторному небу… и хозяйкам, которые шли рядом с ним, и щенок чувствовал себя в безопасности.

Златик катился по дороге рыжим лохматым шариком, встряхивая длинными ушами и смешно разбрасывая в стороны лапы. – И как это у него получается? Цирковой номер! – усмехнулась Рита и неожиданно для себя сказала:
- Больше никогда не приедем. И по этой дороге идём в последний раз. По ней бабушка ходила, вот и мы теперь прошли. И больше никогда не пройдём… - голос у Риты дрогнул.
- Ну, не зарекайся. Приедем когда-нибудь, это же бабушкина родная деревня, бабушкина память, - сказала Рите мать, чтобы её утешить. Она была согласна с дочерью. Никогда им не бывать больше в Выкопани. Не к кому ехать. Никому не нужны.

Рита вдруг заплакала, как маленькая, отворачиваясь и шмыгая носом, роняя в тёплую дорожную пыль ручьём хлынувшие слёзы. Златик вертелся у неё под ногами и просился на руки, подняв лохматую головёнку кверху и заглядывая Рите  в глаза – он умел утешать! Рита подхватила щенка на руки, прижала к себе, уткнулась лицом в пуховую шерсть – и ей стало легче…

Златика не стало в том же году. Он угас за три недели. Рита возила его по врачам и клиникам, но врачи качали головами и кроме витаминов, ничего щенку не прописывали. Рита кормила щенка витаминами, предлагала его любимую еду, но Златик отказывался есть… Всё было напрасно.
В свою последнюю ночь Златик не мог спать, просился то на диван, то на руки, то с рук… Требовательно скрёб лапой балконную дверь… В доме никто уже не спал… Утром щенку стало легче и он наконец угомонился, уснул прямо на ковре в странной позе: вытянув лапы и откинув голову. Когда Рита его окликнула, Златик не отозвался: он уже не  дышал.

А тогда, в золотом солнечном июле, он весело бежал впереди, радуясь, что скоро будет дома. Рита шла и вспоминала, как когда-то давно она шла по этой дороге с Полиной. Так же синели васильки среди хлебных колосьев, и ветер приносил запах цветов и пряных, сладко пахнущих трав  - мяты, душицы, чабреца и полыни. И синими васильками светились бабушкины глаза. А впереди уже виднелись крыши деревенских домов, и бабушка прибавила шаг, торопясь в родную деревню…

Там, в деревне, прошло бабушкино детство – коротенькое и не очень счастливое, но – детство. В которое никому нельзя вернуться. А бабушка сейчас – возвращалась! Оттого и цвели васильками её глаза… Полина с девятилетней Ритой шла к своей сестре Христине, с которой они – две девчонки-погодки – играли когда-то в дочки-матери, пололи в огороде грядки, копали вкусно-рассыпчатую картошку и лазали в барский сад за яблоками…

Сада давно нет – сожгли на дрова в холодную и голодную зиму 1942 года. От сада остались несколько старых одичалых яблонь с заскорузлыми почерневшими стволами. А когда-то – это был большой чудесный сад… Полина всю дорогу рассказывала Рите про сад, про деревню и про то, как они жили с матерью и сёстрами. Она говорила только хорошее и не вспоминала о плохом. Наверное, так и надо рассказывать…
О сестре Полина вспоминала с такой любовью, что Рита, ещё не зная Христину, полюбила её всем сердцем. И бабушкину деревню полюбила.

Уже на подходе к деревне они увидели высокую худую старуху, спешившую им навстречу. У старухи были бабушкины глаза – синие-синие, как два озера. Они обнялись и расцеловались с бабушкой, и Христина вдруг заплакала. Рита смотрела испуганно, дёргала Тину за фартук и просила: «Не плачь, не надо. Мы же приехали, у нас всё хорошо, и у тебя будет хорошо, я тебе помогать буду…»

- Что ж ты ревёшь, дурёха! Ты погляди, какую я тебе помощницу привезла! Теперь пойдёт дело… - смеялась Полина. – Радоваться надо, в кои-то веки свиделись мы с тобой, Тинка!
- От радости плачу, что тебя вот – вижу. А внучка-то – как с тебя срисована, глаза только другие… Ты глянь, они разные у ней! Вот чудеса-то…Чьи глаза-то у тебя? – приступала Тина к Рите, и та робко ответила: «Папиной мамы».

Рита представила, как бабушка идёт вместе с ними, как вьётся вокруг неё Златик, который так соскучился по бабушке, что не знал, куда себя деть от своей безмерной собачьей радости.
- Ба, что нам теперь делать? Нас Тина выгнала, - сказала Рита бабушке. Но та лишь махнула рукой:
Да и бог с ним, что выгнала. Ты не плачь. Всё пройдёт. Поезжайте домой. Что у вас, дома своего нет? Что вам, жить негде? На поезд сядете – и домой… Дома-то как хорошо!
- Ты приходи, - попросила бабушку Рита. – Мы по тебе скучаем, а Златик, как гулять идём, к бабушкам на улице со всех ног бежит, думает, что это ты. Подбежит, взглянет в лицо – и плетётся назад... Люди над ним смеются – обознался! А Златику не смешно, он тебя всё ищет, думает – вдруг найдёт? - говорила Рита бабушке. Но Полины уже не было – исчезла, растворилась в синих звёздочках васильков, в солнечно-жёлтых колосьях, в голубом высоком небе….

- Ладно, ба, как скажешь. Поедем домой, - прошептала Рита и посмотрела в небо, с которого – она знала – незримая, смотрит на них Полина.
В Выкопань они больше не ездили.

============== Не до вас
Христина умерла через три года, дожив до семидесяти пяти лет. На похороны Лиду с Ритой не позвали. Дом поделили между собой дети Христины, не вспомнив о двоюродной сестре, на деньги которой и был куплен дом.
Это случилось весной. А в июне им позвонила Томка, и долго и обстоятельно рассказывала про то, как они делили дом и как Алька с Колькой её обделили.

- Себе на двоих горницу взяли, а мне закуток у двери, где стол-то с лавками стоял, помнишь? Там повернуться негде, не то что жить… Это, говорят, твоё, а печка на всех, и выгородка за печкой тоже всехняя, –  тарахтела Томка. – А Колька дом купил, напротив, нашему-то не чета! Одна стенка прелая, а остальные ничего, крепкие! Колька говорит, лес купит, подправит – стену-то. И откуда он столько денег взял?
- А свою-то треть, материного-то дома, Альке подарил! А нам с дочкой фигу показал. Вот и считай… Вся изба теперь её, а нам с Настей на голых лавках спать! Они узкие, лавки-то, матрас не положишь, постель не постелешь… Жестко спать-то! Настя мне – мам, почему они так сделали?  А я ей и говорю – чтоб мы не ездили, чтоб носа не казали в Выкопань. Алька-то, стерва, замок на свою дверь навесила, чтоб, значит, не лазили на чужую-то половину, - плакалась Томка.

- А что ж не позвонили-то? На похороны даже не позвали, - перебила её Лида, но Томка досадливо отмахнулась:
- Да не до того было! Не до вас. Дом делили, говорю ж тебе…

О том, что Лида с Полиной дали Христине денег на покупку дома, Томка предпочла забыть. Тина божилась сестре – вернуть всё до копеечки, да где ж ей было долги отдавать, с тремя детьми…
- Да не отдавай, не надо. Ты мне сестра всё ж таки, - сказала ей Полина. Я может, когда приеду к тебе, поживу. Пустишь, не выгонишь?..

=============== Дорога в никогда
…Дорога убегала рыжей лентой в горизонт, вокруг зеленели поля, в высоком небе пели жаворонки. Дорога уводила навсегда – от деревни, которая была для Риты бабушкиной, несмотря на то, что Полина покинула родительский «гостеприимный» кров пятнадцатилетней и приехала к сестре погостить уже после войны (к отцу поехать не осмелилась, да он и не звал). От Христины, которую Рита привыкла считать своей, и которой она, как выяснилось, не нужна. От избы, пахнущей сладким запахом старого дерева и чем-то молочным – таким невыразимо приятным, таким дорогим и родным, неотделимым от бабушки (за занавеской, в выгородке у печи, которая считалась кухней, висели марлевые мешочки с творогом, сыворотка мерно капала в миску, и так хорошо было засыпать – под эту кисловато-вкусную, пахнущую уютом и покоем капель…)

Наверное, это и было – счастье? Эфемерное, неудержимое, пахнущее молоком и свежей соломой, которую Тина стелила корове, чтобы ей было мягко спать... И теперь они уходили навсегда – от этого счастья, от этого дома, в котором им не было места, в котором их не хотели. Не любили. Выгнали. Никогда они не приедут в Выкопань, не пройдут по тропинкам, по которым ходили бабушкины ноги, не окунутся в Пескариху, которая помнит бабушкины песни и журчит-поёт их до сих пор – закрой глаза и услышишь:
«Уж солнце закатилось, все с фабрички идут.
Маруся отравилась, в больничку её повезут.
В больничку привозили и клали на кровать,
Два доктора, сестричка старались жизнь спасать.
Маруся ты, Маруся, что сделала с собой…»

Песня про Марусю была длинная и жалостная. Марусю не спасли, и она умерла – как  и хотела, не в силах жить без «милОго», который её «омманул»…

Рита шла – по дороге в никогда, и на сердце у неё словно лежал тяжёлый камень, как в бабушкиной сказке про Алёнушку, тяжёл камень ко дну тянет… А Златик весело бежал впереди и взахлёб лаял – радовался всему, что видел, и лаял от радости.
Так и должно быть, он ведь только начинает жить и знакомится с миром, - подумала Рита. И улыбнулась, глядя, как носится пёс, взметая клубы земляной коричневой пыли.

- Ничего, приедем в Москву, мы его в ванне отмоем, с детским мылом! – улыбнулась дочери Лида. Они уходили от Выкопани всё дальше, и с каждым шагом идти становилось легче, словно что-то отпускало их, не держало больше, ласковыми руками подталкивая в спину и помогая идти…
- Вот, мама, и побывали мы в твоей деревне, - сказала Лида, обращаясь к Полине (Рита вздрогнула: мама тоже говорила с бабушкой!) – Навестили Тину. Съездили. Больше не поедем. У неё свои дети, свои внуки выросли, а мы чужими стали, и ничего тут не поделаешь, в одну воду дважды не войдёшь...

Ни в одну реку нельзя войти дважды, - думала Рита. А так хотелось – войти! Рита прикрыла глаза и увидела себя – восьмилетнюю, как плескалась она в Пескарихе, оглашая берега счастливым визгом, а бабушка сидела, опустив ноги в воду.

- На речке, на речке, на том бережо-очке мыла Марусенька белые ноги, - запевала бабушка грудным тягучим голосом. Она знала много песен и пела их Рите. Больше не поёт. Остались только воспоминания  – светлые и прозрачные, как речная вода .
А жизнь, как Пескариха, течёт неспешно и незримо, и куда-то уходит навсегда, и люди уходят…

Рита не обиделась на Христину – да и как обижаться, сами ведь виноваты, Тина даже на письмо им не ответила, а они приехали – незваные-непрошеные, и собаку
привезли! Наверное, Христина сейчас радуется, что их нет.

Вот и кончилось счастье. Нет у Риты бабушки, и деревни нет, и Христины нет. А та, что живёт в её доме – другая Христина, и вовсе не бабушкина сестра, хоть и похожа на неё лицом и голосом. Похожа. Очень.
 А той Христины, что была Полине родной сестрой, Ритиной маме любящей тёткой, а Рите любимой бабушкой – той Христины больше нет. И память о ней, как о бабушке, всегда будет светлой.

                Конец.

 НЕ ВОШЕДШЕЕ В КНИГУ

ИГРА В ШПИОНОВ  (вариант главы 10 «Дурында)

Лида с Ритой по-прежнему уходили после завтрака в лес или отправлялись на луговину за щавелем и луговыми опятами, которые здесь называли говорушками. Настя с Костиком больше с ними не просились. На приглашение Риты мотали головами: «Не-ее, мы с вами не пойдём, у нас дело есть».

Рита с удивлением обнаружила, что Настя с Костиком за ними следили. Наскоро позавтракав, испарялись из избы и, прячась за сараем, ждали, когда Рита с мамой и Златиком выйдут из дома. И неслышно крались за ними вдоль кромки леса, изредка мелькая за кустами. Рита  всё время их слышала, и ей было обидно: следят, будто они шпионы!

- Мам, я знаешь что вспомнила? – сказала Рита. – Как мы с  Серёжкой рыбу ловили, и он меня за кофту поймал, на крючок! Я домой идти боялась, кофта новая совсем, бабушка за неё накажет. Так мы с ним до вечера сидели, обедать даже не пошли, крючок этот вытаскивали… Так и не смогли, так и пошли домой – Серёжка с удочкой, я на крючке. Бабушка злилась сначала, потом смеялась, потом крючок вытаскивать нас заставила. А резать не разрешила, ей кофту жалко было, а нас с Сережкой не жалко, мы до ночи с крючком этим мучались… Ха-ха-ха! – хохотала Рита.

- Ха-ха-ха! Два рыбака – два дурака! –  сказали из кустов.
- Подслушивать стыдно! Да ещё и дразниться! Вы ведь уже большие, а так себя ведёте… Как неразумные. Умственно отсталые, - сказала Рита кустам. В кустах хихикали и не показывались.

Рите расхотелось вспоминать, как они с Серёжкой ловили рыбу. Они тогда были такими, как Настя с Костиком. И им было беспричинно весело – как сейчас Тининым внукам. Они маленькие и глупые, сказала себе Рита, но всё равно обиделась. Сережи уже не было на свете (см. «Проклятье» http://www.proza.ru/2015/10/25/1075), так хотя бы память о нём не осмеивали – вот так, из-за кустов, бездумно…

Златик прислушался и взлаял – присутствие детей он чуял давно, и не понимал, почему они больше не хотят с ним играть. Рита затолкала обиду поглубже и громко сказала: «Идите к нам, вместе будем играть!»
- А во что? – спросили из кустов.
- А мы вместе придумаем во что. Я много игр знаю, во что хотите, в то и поиграем.

За кустами состоялись переговоры, после чего Настя с Костиком вышли, сконфуженно улыбаясь, и с неохотой отказались:
- Не-ее, мы домой пойдём. Бабушка сказала, как вы гулять уйдёте, чтобы мы домой бежали, творог есть, - нечаянно выдала Настя секретную информацию и испуганно умолкла.
- Ну, если бабушка велела, тогда бегите! – согласилась Рита. – Бабушку надо слушаться. Бегите! – Дети освобождённо сорвались с места и помчались к деревне. Рита без улыбки смотрела им вслед и молчала. А что было говорить?

- Видала? – не выдержала Лида. – Творог побежали есть. А нам сказала, нет творога, Николаю с Алькой весь отдала. Хитрая она и жадная, мы с тобой столько всего привезли, еле дотащили, три километра на своих плечах... А она творогу пожалела! Огородную калитку проволокой обматывает чтоб, значит, не ходили мы, не рвали… Да я и не пошла бы, зачем же запирать-то? Будто от чужих…

- А мы и есть чужие, - сказала матери Рита. – И Христина чужая. А раньше другая была, я помню. Добрая была, и ласковая, и нас с бабушкой любила… Я помню!

Мать не ответила, шла вдоль берега реки и молчала, думая о своём… Они сели на берегу, в тени раскидистой ветлы, и долго сидели, слушая речку. Рита забыла, о чем они говорили, и удивилась, когда мать неожиданно сказала:
- Тина другая была. Я тоже помню… Альке тогда десять было, а тебе год исполнился, и я вас с бабушкой в деревню отправила. И ты там впервые пошла! Шажочков десять прошла, калитку открыла и к колодцу потопала. А потом побежала, да быстро как! Алька  кричит – лови её, лови, утопнет в колодце-то! А ты бежишь… Еле поймали тебя, хорошо, мужик навстречу шёл, он и поймал... Почти до колодца добежала! Бабушка так испугалась, побелела вся. Всыпать тебе хотела, чтобы слушалась, а Христина не дала. Пусть, говорит, бегает, раз ей хочется. Колодец-то крышкой накрыт, тяжёлой. Ты бы не открыла…

- А зачем я побежала? – глупо спросила Рита.
- Ты ж не знала, что крышка там, вот и побежала. Христина тебе сдуру колодец показывала, на руках тебя над срубом держала, а ты вниз уставилась, аж дышать перестала, так тебе нравилось смотреть…

- А зачем она побежала, утопиться хотела? – громко прошептали в зарослях малины за спиной у Риты, и она вздрогнула.
- Дура потому что была, вот и побежала, - шёпотом объяснил сестре Костик. – Ты тоже дура. Зачем про творог сказала, бабушка не велела говорить.

- Не бойтесь, мы бабушке ничего не скажем, она и не узнает, - пообещала Рита. В малиннике засопело, зашуршало, послушался топот убегающих ног…

- Они что, так и будут за нами следить? Фигово. Хорошую игру придумали, - возмутилась Рита, и обида, о которой она заставила себя забыть, поднялась со дна души и захлестнула мутной волной, так что ей стало трудно дышать.
- Стоп!- сказала себе Рита. – Они маленькие, они не понимают что творят, и не сами придумали, это их Христина научила, - поняла Рита. И на душе у неё стало ещё муторней.

Вечером, когда Тина ушла доить корову, Настя, что называется, воспользовалась моментом и прилезла к Рите с блокнотом, в котором Рита успела нарисовать забавных зверушек и птичек.

- Рит, а ты мне лошадку нарисуешь? – попросила Настя, подлезая под Ритину руку рыжей вихрастой головой. Рита убрала руку и сказала:
- Я не умею. И не лезь ко мне, и не уговаривай, всё равно рисовать не буду.
- Нет, ты умеешь! Нет, ты будешь! – топнула ногой Настя. Рита покачала головой, отказываясь. Глаза у Насти заблестели злыми слезами:
- Ты просто вредничаешь, потому что мы про  тебя говорили, а ты подслушивала

(«Господи, что она такое говорит? Ведь подслушивала она сама, ей уже девять лет, она не может этого не понимать… Томка её не воспитывает, только лупит. Настя не виновата в том, что она такая…»)

- Ты вредина! Ты нехорошая! Ведьма разноглазая! – бушевала Настя. - Правильно бабушка про тебя говорит… Хоть бы ты уехала от нас!

Размахнувшись, Рита залепила троюродной сестре звонкую пощёчину и сказала для ясности: «Это тебе за дерзость. Если не остановишься, получишь ещё».

Настя ахнула, схватилась за щёку и вылетела из избы. Побежала Тине жаловаться, - усмехнулась Рита. Но не угадала: девочка до вечера просидела на сеновале, и ушла только когда Рита с Лидией Степановной пришли туда укладываться спать. Поняла, наверное… Ей ещё многое предстоит понять, и к сожалению, на собственных ошибках…

- Мам, давай уедем? – сказала Рита матери. – Незваный гость как в горле кость.  Давай уедем? Погостили и хватит.

Рита проснулась, когда ещё не рассвело: не спалось. На подушке лежал… Настин блокнот. Упрямая девчонка добилась своего. Рита взяла блокнот и, вынув из сумки зеркальце,  нарисовала себя и Настю. В блокноте они останутся вместе. А в жизни – вряд ли получится. Вряд ли.

Христина удивилась, увидев их одетыми «в городское» и с сумками в руках.
- Куда вы в такую рань поднялись? Не спится вам…
- Да мы… домой собрались, погостили и хватит, - ответила Лида. Христина выслушала спокойно, не всплеснула руками, не стала уговаривать остаться, не удивилась даже. Сказала равнодушно:
- Ишо корову не доила, ись нечего, хотите, завтрака ждите, не хотите, дак не ждите. Держать вас не стану, коль вам надо. Дай-кось, обниму напоследок…

Христина «по-родственному»  троекратно расцеловалась с племянницей и подступила к Рите. Рита с трудом подавила в себе желание отстраниться, когда её щек коснулись прохладные, словно бы пергаментные губы. Но справилась с собой и ответно поцеловала Христину:

- До свиданья, бабушка, - выдавила Рита чужими губами, и ощутила вдруг  пронзительную жалость к этой рано постаревшей женщине, которой не нужна двоюродная внучка, потому что у неё выросли свои, родные внуки. А может, это правильно, может, так и нужно?

 – Баб Тина! Ты приезжай к нам, если захочешь. Томка адрес знает. - Рита порывисто обняла Христину, прижала к себе и поняв, что сейчас заплачет, отпустила и буркнула, отвернувшись: «Прощай, и не поминай меня лихом».

Христина долго смотрела им вслед, а видела – одну Риту. Словами можно ударить, и Рита ударила,  в больное место. Кто ж ей рассказал-то, я при ней вроде не говорила ничего… Настька! Ну, получит она у меня… Христина выломала из плетня прут и, держа руку за спиной, вошла в избу:
- Настя! Насть! Просыпайся, корову со мной доить, в стадо провожать – хочешь?  Тады вставай!

Настя хотела… Проводив корову в стадо, вымыла подойник, выстирала и отжала марлю, через которую Христина процеживала молоко, развесила её на верёвке и покорно пошла за бабушкой в коровник… Христина «воспитывала» внучку, пока не сломался прут, не слушая её «не надо, я же не нарочно, я нечаянно сказала» и действуя по известному изречению: за нечаянно бьют отчаянно.

Отказавшись от завтрака, Настя ушла на сеновал, намереваясь не выходить оттуда до вечера и обидевшись на весь свет: на себя - за то, что проболталась, на бабушку - за то, что наказала, на Риту – за то что уехала, на Костика – за то, что бабушка никогда его не наказывает, а только Настю.

На сене лежали аккуратно сложенные простыни, одеяла и подушки, а на подушке – Настин блокнот с нарисованным Ритой автопортретом. В блокноте был ещё один портрет, с Настей. На автопортрете у Риты были разные глаза. А на другом, с Настей, Ритины глаза были синими, как у бабушки, а Настю Рита нарисовала в голубом нарядном платье и в венке из синих васильков, очень красивую и с длинными косами. У Насти косы короче, но раз Рита такие нарисовала, значит, вырастут. И Настя вырастет – красивая, как на портрете.

- Ой, а это кто? – удивилась Настя, перевернув страницу. На неё смотрела молодая девушка, очень похожая на тётю Лиду, Ритину маму. Но это была не она. У девушки были синие лучистые глаза, волосы цвета соломы и красиво очерченные губы. Настя не могла оторвать от неё глаз, такая  она была красивая.

Бабушкина рука протянулась из-за спины и взяла блокнот. – «Полинка! Как живая! Полинка моя, милая моя… А ты в избу иди, нечего тут рассиживаться, завтрак на столе ждёт, оладышков вам с Костиком напекла, ешьте, пока горячие… Сметана там, медок свежий… Ты на баушку-то не серчай, на баушку обижаться грех». - Христина вытолкала внучку из сарая и долго сидела и гладила рукой бумажный листок, с которого на неё смотрела Полина.

МУЖЕСТВО (не включено в главу 1 «Полина»)

Вот – ответьте мне, положа руку на сердце, вы бы смогли отрубить голову живой курице? Нет, мужчина, конечно, смог бы, а женщина? По мне – тут немалое мужество требуется. Я, например, не могу. А моя бабушка могла! Хотите, расскажу?

В 1933 году она еще не была бабушкой, матерью даже не была. Жила с мужем в Новочеркасске. Как-то раз муж попросил сварить на ужин чихиртму (густой суп без овощей). Лук, мука и яйца в доме были, шафран нашелся в ящичке со специями, кинза под окошком – рви сколько надо (чихиртму заправляют взбитыми с кинзой яйцами – 4-5 яиц на кастрюлю). За главным же «компонентом» – курицей – надо было идти на рынок.

В те времена в Новочеркасске кур продавали живьём. И бабушка отправилась на рынок. Было ей тогда двадцать два года, готовить муж научил (имел к этому делу талант), да и сама немного умела. Времени у неё было достаточно – не работает (никогда не работала, муж не позволял), детей нянчить не надо (детьми не обзавелись ещё, только поженились), так что курицу Полина выбирала непозволительно долго. Выбрала самую жирную (для этого блюда курица нужна жирная) и пошла домой. До вечера времени много, успеет – ощипать, опалить, выпотрошить… И приготовить успеет!

Голову рубила сама (на рынке объяснили как): левой рукой взяла притихшую курицу за лапки, положила головой на приступочку (курица молчала, ей, похоже, было удобно лежать), в правой руке топор.
Отвернулась, чтобы не смотреть, и топором – тюк! А курица – «Кукаррре-ку!». Вот так так, вместо курицы петуха купила! Петухи, говорят, вкуснее…
«Ну, второй-то раз не промахнусь» - подумала бабушка. Пригляделась, отвернулась и опять топором – тюк! А петух опять: «Куккарре-ку-ууу!».

С третьего раза получилось. Я бы не смогла. А бабушка обрадовалась – научилась! И села петуха ощипывать. Петух домашний был, значит – начинать надо сверху (дикую птицу ощипывают по-другому, снизу вверх. Или наоборот. Вот убейте – не помню!)

Ощипала, тушку над огнём  опалила, потроха вынула. Из них суп завтра сварит, вкусный (лук, мука, топленое масло, связанная в пучок кинза, которую потом надо вынуть, винный уксус, перец, корица, соль. После – яйцами заправить, вот вам весь рецепт). Вечером муж домой пришел – от запаха с порога слюнки потекли, не знает, с чего начинать – с жены или с чихиртмы…

Эту историю мне рассказала мама, которая тогда ещё не родилась, а ей рассказала бабушка, которой уже давно нет на свете, и дедушки нет. В Новочеркасск их судьба забросила,  там мама моя родилась, потом оттуда уехали. Но это уже другая история.