Страшный Суд

Я всё понять не могла, как же мне выжить в таких условиях, когда всё запрещено:смотреть на начальство с прищуром как Ильич, говорить по-французки, картавя "р" как он, дышать полной грудью как в Советском Союзе когда-то, говорить правду и любить людей. Всё это было строго запрещено и жестоко каралось администрацией. Когда я осторожно и корректно поинтересовалась почему, то мне грубо, раскинув пальцы веером, превратившимся в тяжёлую как булыжник дулю перед самым моим носом, резко ответили, что законы нынче такие, конкуренция вокруг, рынок и частная собственность. А если я и дальше буду такой любопытной, то меня уволят по статье или сделают такое предложение, от которого я не смогу отказаться. С тех пор глупых вопросов я никому там не задавала. Лучше ведь терпеть, чем на паперти с бомжами сидеть или на кладбище всю свою жизнь вспоминать о тех зверских допросах и пытках коррумпированных профессоров с кафедры педагогики и филологии, о тех унижениях и издевательствах сокурсниц с большими связями, что регулярно устраивали мне истерики и бросали в лицо свои зачётки из - за того, что в моёй написано "отлично", а в их всего лишь "хорошо". Как угрожали санкциями и устраивали расправы над своими конкурентками из оппозиции на самом высоком уровне. Даже на профессоров давили из - за тех оценок, отчего профессора все вдруг стали умирать и всего лишь из - за одной паршивой овцы из подпольного гестапо с большими связями, что весь институт в свой кулак прибрала и свою банду там сколотила, а остальных из оппозиции на тот свет отправила после экзаменов и семинаров. Теперь она там со своей бандой кафедрой педагогики заведует и руководит всем коллективом своими старыми проверенными методами.Это теперь не Храм наук, а сфера услуг. Кто больше заплатит, тот у них и специалист, и профессионал, и " Отличник образования", и учёный. Чем выше звание, тем выше такса.Это ведь теперь только олигархам всяким и миллионерам такое образование доступно, а не то, что простолюдинам без денег и связей. Вот я и терпела, ведь директриса оказалась одной из этих элитных истеричек из той банды, что устраивали мне сцены ревности из - за оценок и профессоров. Ведь кто они, чьи родители большие шишки из местного гестапо в кабинетах с портретом и холодильником, а кто я, простолюдинка.
Иногда, проходя мимо кабинета директриссы, мне казалось, что я слышу чьи-то хриплые, как будто сдавливаемые удавкой, отчаянные крики о помощи, как из пыточной, где гестапо проводило допросы о политических предпочтениях своих жертв.То они гремели как гром среди ясного неба, когда робко раздавались фамилии Ленина, Сталина, Навального, когда бесстрашно звучали стихи Пушкина
" Товарищ верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья напишут наши
имена!",
или
" Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье,
Не пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое стремленье!",

то вдруг, совсем охрипшие и разбитые от полицейских дубинок и удавки на шее после митингов и манифестаций, голоса прерывались и затихали вместе с теми фамилиями и стихами, продолжая свои несанкционированные митинги протеста уже где-то глубоко под землёй.

  Но буря продолжалась и можно было слышать громы и молнии, извергаемые администрацией, как будто сам Люцифер проводил свою экзекуцию над несчастными, за то, что они посмели замолвить слово за Алексея Навального как достойного кандидата в Президенты и выйти на митинги протеста против нечеловеческого режима властей, сошедших с ума от жадности и безнаказанной коррупции. От страха у меня начинали трястись конечности, на которых я больше не могла удержаться и падала как под ударами молний прямо на пол, пытаясь хотя бы по-пластунски покинуть незамеченной то место, где проводилась инквизиция. На следующий день появлялись траурные фотографии жертв с некрологом, полным безупречных похвал администрации и восторженных откликов сослуживцев. Продержав их там пару деньков, пока лица пострадавших, как лишних свидетелей, не начинали раздражать инквизицию своей жестокой правдой, фотографии убирали и тут же с радостью заменяли на сочные и сытые портреты выживших в жесточайших условиях рынка и поголовной коррупции, успешных и даже за что - то поощрённых сотрудников.Всего лишь пару доносов на тех, кого укажет руководство, дюжину кляуз на неугодных, несколько спровоцированных драк и скандалов с ними, и ты на вершине успеха со значительной прибавкой к зарплате, с орденом на груди и с именной премией в кармане.Разве этого мало для полного человеческого счастья в уютном гнёздышке, построенном на чужом горе?!
Такое случалось часто и я начинала смутно догадываться почему. При встрече с администрацией у меня вдруг перехватывало горло и вместо того, чтобы поздороваться, я с перепугу скрючивалась в судорогах как от эпилепсии и смотрела на них как повешенный партизан смотрит на своих палачей из висельной петли. Хрипя им напоследок что-то очень крамольное и запрещённое о предстоящих выборах в Президенты на иностранных языках, которыми я, оказывается, свободно владела, чтобы банде с кафедры педагогики не донесли завербованные за 30 сребреников стукачи и доносчики, я теряла сознание, и меня увозила Скорая помощь. Они тоже что-то заподозрили.
И вот однажды в разгар рабочего дня без предупреждения ко мне вошло второе "Я" директрисы в образе секретарши и грудным змеиным голосом прошипело, что меня вызывают на беседу. Воцарилась скорбная минута молчания, после чего, пожелав мне Царства Небесного, сотрудники молча проводили меня в последний путь.
Долог и труден был этот путь в Преисподнюю к самому Люциферу так, что кружилась голова и земля расползалась под ногами в разные стороны, как будто я впервые встала на коньки и пыталась на них удержаться, но всё время падала и спотыкалась.Таким образом, держась за стенку, чтобы не упасть, я всё-таки добралась до самого их гестаповского логова.
Перекрестившись на все четыре стороны, отбросив страх, как те опостылевшие коньки, на которых мысленно добиралась, я, всё-таки,
вошла. Тьма спустилась на землю, а вместе с ней и моё увольнение с работы по статье за неблагонадёжность.
Не помню, как я оправдывалась, что говорила, хрипела, шептала, как рыдала и кого проклинала. Помню только, что дрожали коленки и я опять не смогла устоять и упала прямо в объятья военрука и от отчаяния разыграла сцену Отелло с Дездемоной, прощаясь с ним навсегда. Помню, как падая от чьей-то подножки, успела ухватиться за гриву директрисы и выдрать из неё клок волос, как она выдрала из меня душу. Как пробираясь к выходу, кому-то, пнувшему меня пинком, в ответ заехала по челюстям так, что те вылетели прямо в прокисшую физиономию облысевшей инквизиторши, и как в итоге, всё это превратилось в футбольный матч, где я была мячом, а директриса воротами. С каким азартом я хлестала их волчьи оскалы своими налитыми злостью кулаками, как осыпала их пощёчинами и тумаками, как будто ту мерзкую нечисть из группы Пусси Райот в церкви, как размашисто проехалась метлой по их звериным пастям, рылам, харям, клыкам, рогам, хвостам и копытам, летая над ними как ведьма на помеле и осыпая тумаками как автографами вдоль всех их прокисших фейсов! Как напоследок, перекрестившись, послала всю их банду к чертям собачьим и хлопнула, наконец, дверью или тем, что от неё осталось после несанкционированного моего одиночного митинга протеста.
Очнулась я уже на окраине города на какой-то свалке. Помню, что собака какая-то меня там увидела и жалобно завыла от горя. Ластится ко мне и воет. Хотела я её погладить, смотрю, а у меня в кулаке трофей - язык директрисы оторванный, сочный такой, как-будто на базаре купленный. Ну, я его и отдала собачонке. Пусть порадуется, угоститься деликатесом. Мне
то он зачем? Я же не людоед, как некоторые с педобразованием из гестапо, а собачонке радость. Пусть директриса теперь в моей шкуре походит без языка как я когда-то у неё. Лягушкой - квакушкой или мышкой - нарушкой, всё-таки лучше быть, чем Люцифером перед людьми на трибуне стоять и инквизиции устраивать. А я хоть и безработная, зато с языком!