1. Убийство в Грузине и заговор декабристов

         
                Любовные драмы графа Аракчеева
       
        Жестокое убийство в Грузинах и заговор будущих декабристов

      10 сентября 1825 года граф Аракчеев проснулся на рассвете. То ли страшное сновидение, которое, обычно полностью и не вспоминается сразу, то ли какое-то жуткое предчувствие пробудило его до привычного часа.
       Собственно время было тревожное, события назревали грозные, а потому тяжёлые мысли о грядущем не покидали графа. А тревоги дневные нередко отражаются в сновидениях самым неожиданным образом.
       Аракчеев полежал с минуту, размышляя вставать или всё-таки попробовать заснуть ещё на часок другой. Решил встать. Ждали неотложные дела.
       Несколько дней назад Император Александр I выехал в Таганрог и повелел ему прибыть туда с бумагами особой государственной важности. Император уже знал о том, что в столице готовится бунт, он не раз говорил о том и с Аракчеевым, и с министром двора Васильчиковым, повторяя при этом: «Не мне наказывать». Но противодействовать было необходимо, и противодействовать, судя по всему, Император собирался поручить именно ему, Аракчееву.
      Что ж графу не привыкать исполнять самые ответственные поручения Императора. Популярный записывались на счёт Императора, непопулярные вешались на Аракчеева.
       Нужно было завершить необходимые дела, направить фельдъегеря в Орловскую губернию, где 20 сентября тайный агент на почтовой станции города Карачева должен был передать сведения о заговоре и списки заговорщиков. Получив эти сведения, Аракчеев должен был выехать в Таганрог на доклад Императору.
       Он прошёл в кабинет, разложил бумаги, приступил к работе…
       Не работалось. Какие-то непонятные предчувствия продолжали тревожить его. Почему-то подумалось об имении, он Грузине, где жила почти без выездов его любимая женщина Анастасия Фёдоровна Минкина.
       «Что она? Как она?»
       Когда граф всё же, сделав над собой усилие, углубился в работу, неожиданно вошёл адъютант и попросил разрешения доложить…
       Аракчеев кивнул.
       – Курьер из Грузино.., – начал адъютант приглушённым голосом. – Настасья Фёдоровна опасно больна.
       – Зови! – вскричал Аракчеев и тут же прибавил, ещё не успевшему скрыться за дверью адъютанту: – Закладывай коляску!
       Курьер ещё и доложить не успел, а граф уже решил немедля ехать в Грузино.
       Отчего ж сразу такое решение? Аракчеев повторял мысленно: больна, очень больна.
       В запряжённой коляске уже сидел лейб-медик Карл Христианович Даллер, главный доктор военных поселений. Когда Аракчеев садился в коляску, он как-то странно отвёл глаза. Проницательный Аракчеев метнул на него свой цепкий взгляд, но ничего не сказал. Ещё более тревожно, неспокойно стало на душе.
       Стремительно подошёл командир гренадерского графа Аракчеева полка полковник фон Фрикен Фёдор Карлович, который тоже собрался в путь. Показалось, что и он не в своей тарелке.
       «Словно что-то скрывают?! – подумал граф, но прогнал о себя дурные мысли. – Разберёмся, приедем и разберёмся…»
       Не знал граф, что и Даллеру, и Фрикену уже известна страшная для него правда о том, что на самом деле случилось в Грузинах. Но оба молчали. Ну а сам Аракчеев не особенно разговорчив. Ему было, о чём подумать, ведь его ожидала дальняя поездка в Таганрог. И он заставил себя думать о предстоящей в Таганроге встрече с Императором, о сложном разговоре с ним.
       Имение Грузино располагалось в Новгородской губернии, на реке Волхов. А дороги в России всегда оставляли желать лучшего. Мчалась коляска, подскакивая на ухабах. Когда-то, четверть века назад, вот также спешно граф ехал он в Грузино. В ссылку отправил его тогда разгневанный Император Павел Петрович, которому граф был предан всей душой. И Павел всегда к нему относился лучшим образом, да вот клевета оказалась сильнее. А потом летел по срочному вызову Императора из той ссылки, летел стремглав по этой же самой дороге, только не украшенной золотом осени, а продуваемой ветром в промозглую мартовскую ночь. Летел, как на крыльях, на тройке резвой, да не успел. Беда свершилась, беда, которую он мог предотвратить, если бы хоть на несколько часов раньше пришёл к нему срочный вызов, и он прибыл бы в столицу.
       «Но что же теперь? Что стряслось?»
      Когда до Грузино осталось уже совсем далеко, впереди возникли клубы пыли, и, повстречался офицер, скакавший во весь опор.
       – Стой! – крикнул адъютант графа вознице.
       Коляска остановилась, и офицер, придержав коня, спрыгнул, чтобы подойти к графу.
       – Что там с Настасьей Фёдоровной? – спросил у него Аракчеев, приподнимаясь в коляске.
       – Жуть, ваше сиятельство, жуть! – проговорил офицер, ёжась от ужаса. – Барыня, барыня, Настасья Фёдоровна… Вся в крови. Голова на ниточке…
       – Что-о-о? Что сказал? – холодея, прошептал Аракчеев.
       Офицер был бледен, говорил взволнованно.
       А в голове вертелось: «Только что говорили, что больна. Пусть тяжело, но больна».
       Не готов был Аракчеев услышать столь страшное. Он выдохнул ледяным тоном:
       – Едем!
       Уже в имении, остановившись над уложенным в гроб телом, произнёс только одну фразу:
       – У меня отняли всё! – и сурово оглядел дворовых, наблюдавших за этой трагической сценой.
       А впереди было столько важных государственных дел, впереди была поездка к Императору, вопрос о которой решился летом.
       В июле 1825 года лейб-медик Яков Васильевич Виллие получил письмо от некоего англичанина Шервуда, вскрыв которое, обнаружил ещё один конверт, на котором было начертано, что адресовано послание Императору.
       Что делать? Императору Виллие передавать пакет не решился и отнёс его графу Аракчееву – пусть, мол, тот уж сам решит, что делать.
       Аракчееву Император дал право читать корреспонденцию, адресованную ему, а потому Алексей Андреевич, не задумываясь, вскрыл конверт, не надеясь, впрочем, найти там что-то интересное.
       Но он ошибся. Англичанин Шервуд просил Императора о срочной встрече и обещал сообщить сведения государственной важности.
       Поскольку давно уже чувствовалось, будто что-то назревает серьёзное, Аракчеев решил сам побеседовать с автором письма и отправил за ним фельдъегеря с приказанием немедля доставить англичанина в Грузино.
       13 июля 1825 года Шервуда привезли в имение Аракчеева. Граф не стал приглашать его в дом, а предложил пройти в сад. Может быть, подозревал, что даже в его доме стены имеют уши?
       Прежде всего, спросил, почему письмо подано непосредственно Императору, а не отправлено, как и полагается, по команде.
      – Содержания письма не должны знать мои начальники. Если бы они узнали, что я пишу и что хочу сказать, ни письмо бы не дошло до вас, ни я бы не добрался.
        Аракчеев с любопытством посмотрел на Шервуда и спросил:
       – Что же такого секретного в письме и что ты хочешь сказать на словах?   
       – Это я могу сообщить только Государю. Дело это до Государя касается.
       – А мне, стало быть, не доверяешь? – переспросил Аракчеев недовольным тоном и прибавил: – Ну, так я тебя не задерживаю. Возвращайся же в свой полк.
       Это заявление напугало Шервуда, и он признался:
       – Говорить страшно. Речь идёт о заговоре против Государя, даже об убийстве его.
       – Вот как?! Ну, так в чём суть? Слушаю. Изложи вкратце…
       Шервуд передал всё, что ему удалось узнать о заговоре. Аракчеев сам сопроводил его в столицу, и уже 17 июля Император принял англичанина. Во дворце говорил с ним, наедине, без свидетелей.
       – Ты мне писал… Что ты хочешь мне сказать? – спросил Император.
      Выслушав рассказ о заговоре, Император задумчиво проговорил:
      – Увы, это действительно возможно. Мне непонятно, что им нужно, что они хотят. Разве им плохо живётся?
      – Хорошо живётся, в том то и дело, что хорошо. Потому с жиру и бесятся, – с жаром заявил Шервуд.
       – Что ты можешь сказать о размерах заговора? – спросил Александр.
       – Заговор охватывает вторую армию на юге. Наверняка, он проник и в столичный гарнизон. Да и не только.
       – И ты предлагаешь помощь в его раскрытии? Как планируешь это сделать?
       – Для этого мне необходимо с вашего ведома вступить в тайное общество, чтобы выявить всех участников.
       – Может быть, для облегчения твоей работы произвести тебя в офицеры?
       – Преждевременно. Сначала надо раскрыть заговор. А потому производите, во что будет угодно.
       Император повеселел и сказал проникновенно:
       – Я надеюсь тебя видеть живым и здоровым!
       Тем самым подчеркнул опасность задания. Затем повелел разработать план с начальником Главного штаба генерал-адъютантом Иваном Ивановичем Дибичем, которому сказал в ответ на его сомнения:
      – Ты ошибаешься, Шервуд говорит правду, я лучше вас людей знаю.
      Аракчеев поселил Шервуда в Грузино, чтобы тот мог там спокойно дождаться, когда будут подготовлены необходимые документы. Ведь надо было как-то оправдать и эту его поездку, и предстоящие другие.
       И тут возникла весьма опасная ситуация. Ведь к Грузино часто бывал один из заговорщиков Гавриил Батинков, который с 1823 года являлся офицером по особым поручениям по части военных поселений и членом Совета главного над военными поселениями начальника А. А. Аракчеева.
      Он был крайне удивлён тем, что Шервуд гостит у Аракчеева. Пришлось выдумать какую-то историю, связанную с отцом.
      В принципе, ничего уж очень удивительного в пребывании Шервуда в Грузино не было, поскольку его отец был приглашён Императором Павлом Петровичем из Англии для работы в России в качестве «механика по шерсточесальным машинам» на Александровской мануфактуре под Петербургом. Он был хорошо известен и Александру Первому.
       Приехал Вильгельм (на русский лад – Василий) Шервуд прибыл в Россию в 1800 году с женой и тремя сыновьями, одним из которых и был Иван Васильевич, который по собственной воле взялся за раскрытие заговора.
        Рассказ о том, что пребывание в Грузино – дать уважения Аракчеева к его отцу, удовлетворил Батенкова.
        Наконец, документы были готовы, и настала пора ехать в полк. Аракчеев тепло напутствовал Шервуда, предупреждал об осторожности. Всем уже стало ясно, что заговорщики бесчеловечны и жестоки в отношении даже ни в чём не повинных людей. А уж, узнай они о миссии Шервуда, ему бы пощады не было.
       Условились, что Шервуд доставит 20 сентября на почтовую станцию города Карачева Орловской губернии все сведения о заговоре, которые соберёт к тому времени. Ну и разумеется, списки руководителей и самых одержимых бунтовщиков. На эту станцию в заранее обусловленный час должен был прибыть фельдъегерь от Аракчеева, чтобы забрать документы.

      Впоследствии Шервуд, описывая, как он осуществлял сбор информации,
рассказал в воспоминаниях об очень удачной поездке в Курск, к одному из заговорщиков, Владковскому:
        «Он мне рассказал о существующих обществах, Северном, Среднем и Южном, называя многих членов; на это я улыбнулся и сказал ему, что давно принадлежу к обществу, а как я поступил в оное, скажу ему после».
        Для того, чтобы вызвать Вадковского на полные откровения, Шервуд расписал ему, как он сам готовит восстание в миргородских военных поселениях.
        В Орловскую губернию, в город Карачев, Шервуд выехал с чувством выполненного долга. 20сентября, как и условились с Аракчеевым, он был на месте. Но курьер не приехал ни в тот день, ни в следующий… Шервуд прождал напрасно 10 дней. Он не знал, что ещё 10 сентября в Грузино произошло жестокое убийство, которое выбило из колеи графа Аракчеева. 
       А Император и ждал Аракчеева в Таганроге. Вопрос было очень серьёзным, ведь уже было понятно, что в заговоре замешены представители знатных родов. Решение по поводу арестов оставалось за Императором. Он недаром покинул Петербург. Окончательно ли принял решение оставить престол, нет ли, знал, конечно же, только он сам. Возможно, всё теперь зависело от успеха действий всё того же графа Аракчеева.
      И вдруг вместе графа с документами по заговору и списками заговорщиков – известие об убийстве в Грузинах. Императору стало ясно,
что убийство не случайно. Таких случайностей и совпадений не бывает! Тот, кто стоял за убийцами, всё рассчитал точно – Аракчеев вышел из строя.
       А ведь и перед убийством Императора Павла Петровича графа тоже удалили от двора. Уж это тот, кто звался теперь Благословенным, помнил прекрасно…
      Просто Император Павел был несколько горяч, скор на решения. Он поверил сфабрикованным обвинениям Аракчеева, не поручил проверить правду о том, кто виновен в происшествии в Арсенале, и сам же лишил себя защиты со стороны преданного могущественного графа.
      Ну а те, кто стоял за убийцами Минкиной, понимали, что Благословенному на Аракчеева клеветать бесполезно. Он его не отдалит от себя. Вот и нашли более изощрённый способ.
      Когда я уже завершал повествование о любовных драмах Аракчеева, только на несколько минут оторвавшись от работы, за чаем, включил телевизор. И надо же, как раз показывали фильм «Жена Сталина», мало того – на экране был эпизод ссоры Сталина с Аллилуевой за столом, во время празднования 15 годовщины Октября. Всё по писанному в разных книгах. Тост, потом якобы брошенная фраза «Эй ты, пей». Она в ответ: ««Эй ты, пей». Она в ответ, правда, не совсем как в книгах, с «художественным домыслом»: «Я тебе не ей-ка», а не: «Я тебе не эй!». Аллилуева покидает компанию, идёт домой. Её догоняет супруга Молотова, но в фильме они обмениваются лишь малозначащими фразами. А затем – «самоубийство». Самоубийство ли? Недаром же в советское время, когда была дозирована информация, ползли слухи о том, что Сталин убил жену. Это невозможно. Да и Сталин был на праздновании, был в компании… Но если уж в слухах опровергали самоубийство, значит, что-то тут не так.
      Какова была цель устранения Аллилуевой? Вывести из строя Сталина. Что удалось лишь отчасти и на краткое время. Сталин нашёл силы взять себя в руки. Аракчеев не нашёл. Аракчеева смогли убийством близкого человека вывести из строя. Сталина не смогли. Но методы у слуг тёмных сил стандартны. И возникает вопрос: самоубийство ли пресекло жизнь Аллилуевой?
      Впрочем, это уже другая тема.
      
       Ну а что касается убийства Минкиной, то цель его не вызывает сомнения. И стоит ли, выяснив эту цель, перечислять все были и небылицы, которые сочинены про неё, если толком никто так и не сказал, откуда она взялась в жизни Аракчеева. Версии, версии, версии… Обычный калейдоскоп, применяемый тёмными силами для того, чтобы увести от правды.
       Начало небылиц положено знаменитым русофобом, обладающим весьма низкими человеческими качествами – Герценом. Он правды не писал никогда, и ни при каких обстоятельствах. А ненависть его к России и Русскому Самодержавию носила патологический характер. 
        Вот как он сам рассказал о своей радости по поводу отравления одного из лучших самодержцев России Николая Первого:
        «Не помня себя, бросился я с «Таймсом» в руке в столовую; я искал детей, домашних, чтоб сообщить им великую новость, и со слезами истинной радости на глазах подал им газету…. Оставаться в доме было невозможно. Тогда в Ричмонде жил Энгельсон; я наскоро оделся и хотел идти к нему, но он предупредил меня и был уже в передней. Мы бросились друг другу на шею и не могли ничего сказать, кроме слов: «Ну, наконец-то он умер». Энгельсон, по своему обыкновению, прыгал, перецеловал всех в доме, пел, плясал, и мы ещё не успели прийти в себя, как вдруг карета остановилась у моего подъезда, и кто-то неистово дернул колокольчик: трое поляков прискакали из Лондона в Твикнэм, не дожидаясь поезда железной дороги, меня поздравить.
       Я велел подать шампанского – никто не думал о том, что все это было часов в одиннадцать или ранее…»
       Какое невероятное, поистине марксистское кощунство!
       Только несколько слов об Императоре Николае Павловиче необходимо привести здесь, но слов поэтических, уничтожающих все истеричные вопли клеветников и хулителей.
       Александр Сергеевич Пушкин писал о Государе:

Нет, я не льстец, когда Царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нём кипит,
Но не жесток в нём дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

     Ну и далее, в том же духе…
      А вот строки из стихотворения Аполлона Майкова:

Когда по улице, в откинутой коляске,
Перед беспечною толпою едет Он,
В походный плащ одет, в солдатской медной каске,
Спокоен, грустен, строг и в думу погружён,
В Нём виден каждый миг Державный повелитель,
И вождь, и судия, России промыслитель,
И первый труженик народа Своего.
С благоговением гляжу я на него,
И грустно думать мне, что мрачное величье
В Его есть жребии: ни чувств, ни дум Его
Не пощадил наш век клевет и злоязычья!
И рвётся вся душа во мне ему сказать
Пред сонмищем Его хулителей смущённым:
«Великий человек! Прости слепорождённым!
Тебя потомство лишь сумеет разгадать,
Когда История пред миром изумлённым
Плод слёзных дум Твоих о Руси обнажит.
И, сдёрнув с Истины завесу лжи печальной,
В ряду земных царей Твой образ колоссальный
На поклонение народу водрузит».

       Ну а уж на Аракчеева и Герцен и прочие «клеветники России» вылили ушаты грязи, даже не задумываясь об элементарном правдоподобии своих клеветнических выпадов.
       Мы ещё вернёмся и к событиям в Грузино и к судьбе Шервуда. А теперь настала пора понять причину ненависти разрушителей Российского Государства тех времён и оценить всю глубину трагедии Аракчеева, сражённого потерей близкой ему женщины. Нужно представить себе всю жизнь этого, хоть и сурового вельможи, но справедливого и бескорыстного слуги Престола, слуги Отечества, понять, сколь одинок он был долгие годы в личной своей жизни, отданной службе двум Императорам, и, прежде всего службе России.
        И всё же сразу следует заметить, что очень осторожно нужно подходить к тому, что накручено и в книгах, и в журнальных публикациях и особенно в интернете по поводу самого убийства, а главное его причин. Осторожно потому, что у истоков всей этой бумагомарательной камарильи, посвящённой случившемуся в Грузино, стоят клеветнические сочинения Герцена.

      Попробуем спокойно, не определяя изначально в злодеи графа Аракчеева, а в борцы за воссияние свободы убийц, к которым во многих публикациях сквозит сочувствие, разобраться в том, что же произошло. Акценты же расставить согласно неопровержимым документам, а не русофобских пасквилей герценского разлива.
      Ну а прежде чем выяснить, при каких обстоятельствах оказалась при графе странная особа под именем Анастасии Минкиной, надо хотя бы вкратце сказать о том, кем был на самом деле сам Алексей Андреевич Аракчеев.
       Напрашивается такая аналогия. Теперь уже всем известно, что Царь Иоанн Васильевич Грозный сверх всякой меры оклеветан историками. Но кто же повинен в том, что клевета иноземцев папского легата Антонио Поссевино и шизофреника Генриха Штадена была популяризована и на долгие годы въелась в сознание людей? Ответ найдём в замечательной книге Иоанна Ладожского «Самодержавие духа». Митрополит Иоанн писал:
       «С «лёгкой руки» Карамзина стало признаком хорошего тона обильно мазать эту эпоху чёрной краской. Даже самые консервативные историки-марксисты считали своим долгом отдать дань русофобской риторике, говоря о «дикости», «свирепости», «невежестве», «терроре» как о само собой разумеющихся чертах эпохи». Причём доказательствами якобы имевших место ужасов той эпохи для историков явились не свидетельства очевидцев, не архивные данные, не показания придворных, записанные и сохранённые архивами, а клеветнические измышления западных посланников. Миф о сыноубийстве и другие лживые мифы были необходимы не только для того, чтобы выставить царя в глазах потомков кровожадным тираном, но и доказать западному миру, к тому времени «прославившемуся» ужасами инквизиции, что в России порядки не лучше.
       …Начиная с Карамзина русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные «гости», и творческое «наследие» таких, как Штаден и Поссевин, долгое время воспринималось в качестве свидетельства о жизни и нравах Русского Народа…»
      Ну а к нынешним пасквилянтам можно применить слова адмирала Павла Васильевича Чичагова, адресованные тем, кто принимал участие в клеветнических нападках на Императрицу Екатерину Великую:
      «Тому, кто видел вблизи приснопамятное царствование этой великой государыни, невозможно без глубокого негодования слышать все клеветы, которые о ней распускают. Это чувство еще усиливается, при виде того, что прибылью от своего злословия спекулируют не только презренные памфлетисты и пасквилянты обоего пола, но что писатели серьезные, мнимые добросовестные философы, повторяют с преувеличениями те же бредни, чтобы щегольнуть своим красноречием, будучи, без сомнения, обмануты сочинениями первых, или не умея почерпнуть сведения из лучших источников. Впрочем, политические заблуждения, оскорбления и клеветы ничего не доказывают».
     Вот с этих позиций и подойдём к рассмотрению и личности самого графа Аракчеева, и его любовных драм…
      Тем более, с памятью об Аракчееве, безусловно, произошло то же самое, что с памятью об Екатерине Великой. Обратимся к П.В. Чичагову:
       «Те же люди.., которые или не знали Екатерины, или не были способны понимать её, или были воодушевлены наветами людей бессовестных, другие, из зависти к её величию, отнесшиеся, по меньшей мере равнодушно к её памяти – злословили её…».
       Точно также десятилетия злословили Аракчеева те, кто в его горды завидовал ему, либо боялся, поскольку были причины бояться, а в последующие годы ради разных целей повторяли «с преувеличениями те же бредни, чтобы щегольнуть своим красноречием, будучи, без сомнения, обмануты сочинениями первых, или не умея почерпнуть сведения из лучших источников».
    Ничего нового тут не скажешь – принцип «клевещи, клевещи, что-нибудь да останется», был в большой чести, прежде всего, у историков, по поводу которых тоже есть мнения консервативных русских мыслителей.
      А. Гулевич в книге «Царская власть и революция» писал: «Национальная история пишется обыкновенно друзьями. История России писалась её врагами».